- Кто мать этим детям? Ты, Гаранфил, или Бильгеис-хала?
      Гаранфил улыбалась ему томной, усталой улыбкой - холеная, ясноглазая, чуть отяжелевшая после четвертого ребенка. И волосы она теперь по-женски скалывала в тяжелый узел, сзади на длинной смуглой шее курчавились колечки волос.
      Но случалось, находило на Магеррама странное беспокойство. Вот вроде все, как хотел, сложилось; за несколько прожитых лет ни разу не усомнился он в счастливой своей женитьбе, - мягким, ровным светом лучились глаза ласковой Гаранфил; она быстро вникла в его привычки, его маленькие слабости, легко, без ожидаемого сопротивления покорилась ему, как главе дома. Безоговорочно приняла главное его правило: "Наш дом - наша крепость" - и как-то без сожаления рассталась с той жизнью, что кипела за стенами этой выстроенной им цитадели.
      Но почему иногда ему делалось нехорошо от ее непротивления, от легкости, с которой она во всем соглашалась с ним? Ему казалось, что рядом с ним живет, спит, улыбается, рожает детей, готовит какая-то ненастоящая Гаранфил. Настоящая дремлет, бездумно прислушиваясь к шелесту листвы за окном, и если однажды проснется...
      И еще эта диковинная красота ее... Ни годы, ни частая беременность, ни постоянная возня у плиты вроде и не коснулись ее. Недавно она простоволосая выскочила за ворота, чтоб напомнить ему о печенке - ей вдруг захотелось свежую печень, - и двое прохожих, чтоб у них глаза ослепли, остановились как вкопанные, глядя на нее.
      В такие смутные дни Магерраму и на работе покоя не было, он срывался домой в неурочный час и, если калитку не сразу открывали, нервно колотил кулаками в обитую железом дверь. И потом, тяжело дыша, виновато вглядывался в невозмутимое, спокойное лицо жены.
      А в остальном все было хорошо.
      Если в годы войны Гаранфил не знала с ним, что такое бедность, голод, то уж в мирное время, когда люди только-только налаживали жизнь, терпеливо сносили лишения, семья Магеррама даже кур подкармливала белым хлебом.
      Самые лучшие отрезы, платья, туфли, поступающие на базы, спекулянтка Сурайя в первую очередь приносила Гаранфил. Перебирая чулки в клетку, лаковые лодочки, прикинув на грудь платье из панбархата, Гаранфил любила поразглядывать себя в зеркале. Кажется, ей больше всего нравилось рыться в бездонной сумке Сурайи.
      - Ну как? Подходит мне, Магеррам? Да посмотри же!
      - Э, что я понимаю! Нравится тебе - бери. Хочешь, все бери.
      Сурайя всплескивала красными от хны руками, восторженно цокала языком:
      - Вот это мужчина! Бери, бери, Гаранфил-ханум! А ну накинь этот мех чернобурки. Ну прямо царица ты, Гаранфил-ханум. Нет, вы посмотрите, Магеррам-бей!
      Гаранфил смеялась, кутаясь в дорогой мех.
      - Сколько? - спрашивал Магеррам и уходил в спальню за деньгами. Ему нравилось смотреть, как разгорается румянцем спокойное лицо Гаранфил.
      Когда Сурайя уходила, Гаранфил, перебирая купленное, удивленно пожимала плечами. К чему ей все эти красивые вещи, если она никуда в них пойти не может. Живут они замкнуто. Соседи справа и слева до сих пор оплакивают погибших на войне близких и вообще как-то странно косятся в их сторону. Правда, можно было бы пойти в театр или в кино. Она так давно не была в кино... Но Магеррам постоянно занят. Он часто уходит куда-то и вечерами. Возвращается поздно, иногда такой усталый, издерганный, как будто за ним гнались. Какое уж тут кино...
      Однажды, не удержавшись, Гаранфил сказала:
      - Зачем ты опять купил мне сразу две дорогие кофточки? Невеста я, что ли? Где мне носить все это?
      Магеррам будто давно ждал этого вопроса.
      - Свет очей моих, разве я покупаю тебе наряды, чтоб ты красовалась перед кем-то? Все, что есть у тебя самое красивое, носи дома, на радость мужу.
      Глядевшая в зеркало Гаранфил удивленно обернулась к нему:
      - Такое дорогое - дома? Испортится быстро вещь.
      - А что? - он стоял перед ней какой-то особенно низкий в домашних шлепанцах, ей была видна его заметно облысевшая макушка, хитро замаскированная жидкими рыжеватыми прядями, - Испортится - выбросим. Новую куплю. Когда-нибудь я жалел для тебя? А если тебе жалко, надевай вечерами, когда муж с работы приходит. Да, да. За границей так. Кончив грязную работу, женщины наряжаются...
      - Для чего? - Гаранфил с недоверием слушала мужа; на улице, где она выросла, женщины не наряжались вечерами. Может, потому, что работа по дому не имела конца, да и нарядов особых не было.
      - Скажи - для кого? Женщина перед мужем должна... как павлин... Во всей своей красоте должна... - он дотронулся до ее теплого, обтянутого шелком плеча, но, услышав за спиной голос Бильгеис, отдернул руку.
      Что это с ним... Седьмой год живет, а все еще теряет голову, стоит ей покрутиться перед ним. Нельзя так. Нельзя, чтоб женщина свою власть над мужем чувствовала. Не к добру это. Не должна знать Гаранфил, что он и на работе, в хранилищах завода, где пахнет прелым зерном и крысами, в кабине машины, развозящей хлеб, думал о ней с такой щемящей нежностью, какую никогда не вызывали в нем даже дети. Знала ли Гаранфил, как красива? Во всяком случае никогда не говорила Об этом ни в шутку, ни всерьез. Иногда он будто случайно заводил разговор о молоденьких работницах, что обслуживали тестомешалки. "Красивая?" - с чисти женским любопытством спрашивала Гаранфил. "Э-э-э, - отмахивался Магеррам. - Что такое красивая некрасивая... Нацепи красивое платье на полено - вот тебе и красивое..." А сам косился на жену - верит?
      Она верила. Чем больше он снимал с нее забот, чем щедрее задаривал, тем спокойней было ей рядом с его нехитрыми, важно изрекаемыми истинами. Теперь каждый день перед приходом Магеррама с работы Гаранфил надевала красивое платье, бриллиантовые сережки, душилась дорогими духами.
      - Не дай бог мне дожить до того дня, когда я не смогу выполнить твое желание, радость моя, - сказал как-то Магеррам, разглядывая жену. - Лучше ослепнуть, умереть, чем увидеть, что ты в чем-то нуждаешься.
      Гаранфил сердито замахала руками:
      - Как ты можешь говорить такое? Как у тебя язык поворачивается? Что мне жизнь без тебя?
      Она говорила искренне, и, чтобы скрыть радость, Магеррам ниже склонился к трофейному радиоприемнику, приглушил звук.
      - Вот смотрю вокруг... Сколько женщин, детей страдает. Муж не то что одеть, накормить не может. А на мой характер, ты меня знаешь, - носишь папаху, будь мужчиной. Землю рой, грузчиком иди, но обеспечь семью. - Он зевнул. - А не пора ли нам спать, жена?
      Гаранфил кивнула, не сводя с мужа теплого, благодарного взгляда.
      Все реже и реже вспоминалось ей прошлое: пыльная улочка с единственным деревом, дорога из школы мимо "бешмертебэ", мимо мечети Таза-пир - здесь они с Марьям обычно останавливались поболтать, потом расходились. Мать вот кто еще связывал ее со старым домом, с их улицей. Это от нее узнала Гаранфил, что умерла старая Сария, тихо умерла, заснула и не проснулась. Что без вести пропал на войне Эльдар. Их улицу заасфальтировали и поставили фонари. Жена сапожника Мусы принесла двойню, и он теперь никогда не играет на таре... Однажды она развернула газету и ахнула - на нее смотрела делегат съезда комсомола республики, заслуженная учительница Сальянского района Марьям Адигезалова. А рядом стихи, ее, Марьям, стихи. Смысл их не сразу дошел до Гаранфил. "Никогда не было у меня тяжелого чемодана. И завтрак мой скромен - чаще всего хлеб, зелень да сыр. Но какое счастье, что легок мой путь в гору, когда я веду тридцать мальчишек и девчонок".
      В этот день все валилось из рук Гаранфил. Она прятала и вновь доставала газету с портретом Марьям, раздраженно, невпопад отвечала на вопросы детей; хорошо, что в этот вечер Магеррам вернулся поздно, когда все спали, не видел жену расстроенной, в мятом халате, с тоскливыми, остановившимися глазами.
      Ночью его разбудил стон спящей рядом Гаранфил. Он с трудом разлепил глаза, осторожно дотронулся до ее лба.
      - Гаранфил! Что с тобой? Не заболела?
      Она всхлипнула, повернулась на другой бок и умолкла.
      "Напугало что-нибудь во сне", - подумал, засыпая.
      ...Она не сразу узнала худое, залитое дождем, приникшее к окну лицо Эльдара. Съежилась, закричала и не услышала своего голоса, и от этого стало страшно.
      "Ты мертвый, мертвый! Ты пропал без вести! Зачем ты пришел? Мне страшно... Что я тебе плохого сделала?"
      "Ты убила надежду. И во мне, и в Кериме, и в... Знаешь, как там, в окопах под Керчью, было плохо без тебя. Знать, что ты ушла..."
      "Я не виновата. Если бы жив был мой отец... Нам было так тяжело".
      Он усмехнулся, на тонкой мальчишечьей шее качнулся ремешок от каски.
      "Миллионы остались без отцов. Голодали... А ты взяла и умерла".
      "Я не умерла! Я живая!" - крикнула Гаранфил, зарылась в одеяло, но он все равно стоял перед глазами и дождь стекал по его впалым щекам грязными струйками.
      "Умерла ты, - сказал тихо. - Ушла к старому уроду и умерла".
      "У него было много хлеба. Белого хлеба. Я все время хотела есть".
      "Один раз мы не ели четыре дня. Отсиживались в расщелине. Потом я поймал чайку. Мясо ее было горьким и вонючим. Нас долго рвало. Но пленных мы отбили. А ты..."
      "У меня дети, хороший муж. Мой очаг не потухнет".
      "Открой глаза. У твоего очага кривой дым".
      "Оставь меня в покое! Что ты хочешь? Уходи!"
      Лицо в окне потускнело, сломалось, струи дождя смыли ночное видение.
      Гаранфил проснулась от сильного сердцебиения, откинула одеяло, подошла к окну. Дождь почти перестал, редкие капли тяжело шлепали по лужам, в промытое стекло тихонько скреблась ветка. Босая прошла в соседнюю комнату, где спали дети, постояла на пороге, вытерла воротом рубашки мокрое от слез лицо и вернулась в спальню, где тяжело, взахлеб храпел Магеррам.
      Утром, вопреки обычному, Гаранфил встала позже всех. Магеррама уже не было, мать, проводив старших в школу, кормила на кухне малышей.
      - Уж не заболела ли ты? - спросила она Гаранфил, когда та, накинув халат, присела на стул. - На тебе лица нет. - Бильгеис с беспокойством оглядела дочь. - Давай поешь. Вот тендир-чурек, совсем горячий еще. Каймак купила я. Молоко только что принесли, может, попьешь, а? Слушай, что случилось?
      - Мама... - Гаранфил зябко подтянула повыше ворот халата. - Мама, как погиб Эльдар? Ну, тот... С нашей улицы?
      Бильгеис долго вытирала руки о передник.
      - Что тебе сказать... В Крыму он воевал. Почти все товарищи погибли. А он вырвался из окружения. К партизанам ушел. Когда фашисты увозили в плен нашу молодежь - они напали на эшелон, спасли. Что ты вспомнила? Я же тебе рассказывала? Два года назад товарищ к Диляре приезжал... Ну, который воевал с Эльдаром. И как убили рассказал. И как он хоронил его...
      Забыла ты, что ли? Диляра так плакала, так плакала. Недавно ездила на могилу сына. А товарищ этот, из Душанбе он, тогда, в первый раз когда приехал, двери ей починил, дай бог ему здоровья... Стены побелил. У Диляры же одни дочери остались. И вот теперь этот... из Душанбе, как сын ей. Бильгеис всплеснула руками. - И это я тебе говорила. Совсем недавно говорила. Иди, иди, полежи.
      "Вот, значит, откуда сон, навеявший разговор с давно умершим человеком..."
      Она выпила стакан молока и ушла в спальню. Лежа в постели, полистала книгу, взяла было газету - не читалось, не спалось. Понимала - глупо спорить с видением, с образом, возникшим из дождя и тени от веток, но растревоженный мозг продолжал лихорадочно перебирать прожитые годы - такие одинаково-гладкие, сытые, небогатые событиями.
      Все-таки зря она растеряла подруг. В последний раз около школы встретила двух одноклассниц, ради приличия пригласила зайти, а те и обрадовались, увязались с ней. Такой же беспечной хохотушкой осталась Нара - она окончила техникум, медсестрой работает. А Севиль успела разойтись с мужем, воспитательница в детском саду. Ну, поболтали, посмеялись, чаю попили. "Девочки", которым было уже под тридцать, с восторгом прошлись по квартире, даже в шифоньер заглянули, - это все Наргиз, она всегда была бесцеремонной.
      - Какая ты счастливая, Гаранфил! Да ляжет правая твоя рука на наши головы. Дом, дети, хозяйство...
      - Сразу видно, муж - настоящий мужчина! Нам бы такого, - сказала Севиль.
      - Что ты, - рассмеялась Наргиз, - один был, и тот красавице Гаранфил достался.
      Они вспоминали школу, болтали, шутили, совсем как в прежние времена.
      - Ничего, девочки, - Гаранфил тоном старшей успокаивала подруг. Наберитесь терпения. И в один прекрасный день явится тот единственный, молодой, красивый...
      - Красивый, - фыркнула Наргиз, - с пустым карманом. Нет, милая, молодой, красивый - это уже было. Все, кажется, было уже. Толку не было.
      - Да, да, - кивнула Севиль. - Пусть бы лучше как твой Магеррам. Красотой не пообедаешь. А жизнь коротка. - Она прислушалась к бою массивных часов. - Кстати, а где он? Ай, засиделись мы у тебя!
      Когда подруги ушли, Гаранфил с облегчением вздохнула, подумала, хорошо, что задержался Магеррам на работе. У этой Наргиз глаза так и стреляют по сторонам. Правда, за все эти годы Магеррам даже не посмотрел в сторону другой женщины. Но чем черт не шутит.
      Это была, пожалуй, ее последняя встреча с бывшими одноклассницами, Гаранфил тогда ждала четвертого ребенка.
      Нет, нет. Зря растревожил ее этот странный сон. Живая она, счастливая. Дети растут здоровыми, шустрыми. Магеррам по-прежнему балует подарками. В последнее время она пристрастилась к чтению; увлечется книгой, то чай свежий забудет заварить, то посуду ей мыть неохота. Мать ворчала, а Магеррам посмеивался. Иногда он брал в руки книгу, с любопытством, шевеля губами, прочитывал заголовок:
      - "Ки-зи-ловый мост", Иль-яс Э-фен-ди-ев. А-а... Эфендиев. Солидный писатель. Про строительство, наверное, да?
      - Про любовь, - сказала Гаранфил. - Рассказать?
      Он любил слушать ее пересказы; она так увлекалась, так живо проигрывала сцены, диалоги, радости и страдания героев, что Магеррам говорил:
      - Слушай, боюсь, кто-нибудь узнает, в театр тебя артисткой заберут! Как это ты все запоминаешь, что он сказал, что она? Расскажи, расскажи, прошу тебя.
      Он поудобнее усаживался в глубокое мягкое кресло и, прихлебывая чай, делал вид, что слушает.
      Смысла слов он почти не улавливал, просто смотрел, как горячится Гаранфил, - глаза делаются блестящими, как умытые дождем каштаны, тонкие, розоватые ноздри трепещут, как лепестки цветущей айвы, красивые белые пальцы теребят по-домашнему выпущенную из-под платка косу.
      Правда, сначала он боялся всех этих стихов, романов, что каждый раз притаскивала она из родного дома, он-то знал коварное свойство книг, человек, который много читает, много думает. А зачем его Гаранфил много думать? Мало ли до чего она может додуматься? Хотя с другой стороны разные книги бывают. "Королева Марго", например, хорошая книга. Когда Гаранфил читала ее - а читала она ее не раз, - делалась беззащитной какой-то, все вздыхает: "Какое ужасное было время, ужасные люди" - и жмется к Магерраму в постели. Такой он любил ее - расслабленной, томной и, как он подозревал, немного королевой Марго в душе.
      И потом, пусть лучше женщина свободный час потратит на книгу, чем по соседям ходить. Нет, у Гаранфил такой плохой привычки не было, молодец Бильгеис, в строгости дочку воспитала... Он и сам с первых дней ей внушал, как завистливы и коварны люди и что "дом, разрушенный соседом, сам бог не сможет восстановить".
      "На нашей улице таких людей не было", - обиженно возразила ему как-то Гаранфил.
      Магеррам тогда посмеялся над ней. "На вашей улице некому было завидовать".
      Господи, как она красива! Двадцать восемь лет скоро, а все как девочка. Что она там рассказывает? Наверно, очень интересное что-нибудь, вроде "Королевы Марго" или "Лейли и Меджнун"...
      - Ты меня слушаешь, Магеррам?
      - Да, да, душа моя.
      - ...И вот когда Гариб сломал ногу, Сария просит у Адиля машину отвезти его в больницу. Адиль не хочет. Тогда она садится за руль и сама, понимаешь, сама везет Гариба в районную больницу.
      - Этого... как его... мужа? - неуверенно переспрашивает Магеррам.
      - Да нет. Парня, которого любит. А он сидит рядом в кабине и...
      - Постой, постой. Кто рядом - парень?
      - Ах, какой ты непонятливый, Магеррам! Муж рядом, Адиль. Она не может видеть страдания человека, которого любит, и потому...
      Магеррам насторожился.
      - При живом муже любит какого-то парня? И, потеряв стыд, везет... Прямо на машине мужа? И этот муж рядом сидит?
      - Ты пойми, она хочет, чтоб все по-честному, Магеррам. Она не хочет обманывать ни мужа, ни Гариба, ни себя. Она, Сария, все скажет, сама скажет мужу.
      Кажется, никогда так не волновался Магеррам.
      - Где ты взяла эту книгу, Гаранфил? - Он поднимается с кресла, вытягивается во весь рост, маленький, взъерошенный, со вжатой в сутулые плечи головой, рыжеватые глаза его мечут молнии, словно в дом его проникла нечистая сила.
      Гаранфил обиженно опускает голову, не глядя, протягивает мужу зеленоватый том с глянцевито-тисненным корешком.
      - Вот. Ты сам купил мне. Физули и эту... Очень хорошие книги.
      - Иль-яс Э-фен-ди-ев, - по складам читает Магеррам, и клочковатые брови его гневно сходятся к переносице. - Кто бы мог подумать! Такой солидный писатель написал такую книгу. Чему она может научить честных женщин? И я собственной рукой принес ее матери своих детей! Подумал, про строительство этот "Кизиловый мост", про деревенскую жизнь... Ай-яй!
      - Но это же книга, Магеррам, просто книга, - пытается успокоить всерьез расстроенного мужа Гаранфил.
      - И ты думаешь, это эта... эта Сария поступила правильно? Не опозорила своего мужа? Нет, ты ответь, - он подозрительно оглядывает ее потухшее, почти виноватое лицо. - Ну скажи, разве я неправильно говорю?
      - Правильно, - тихо отвечает Гаранфил и уходит в спальню.
      Она садится на край постели и плачет, сама не зная почему. Ей вспоминается странный сон, лицо Эльдара в окне, и она плачет еще сильнее.
      Когда приходит Магеррам, жена спит, натянув на голову одеяло. Он ворочается и думает, что это хорошо, когда человек быстро засыпает, очень хорошо для здоровья.
      * * *
      Магеррам устроился на хлебозавод еще во время войны, когда буханка хлеба на черном рынке стоила от восьмидесяти до ста рублей. У кого не было денег, случалось, расплачивались за хлеб золотом - обручальным колечком, часами, сережками.
      Поэтому "свои люди" даже за место рабочего с Магеррама взяли немало. Пришлось несколько тысяч накопленных отдать, да еще в долги залезть.
      Тяжелая, выматывающая эта работа отнимала все силы - иногда он не в состоянии был даже до трамвая дойти, устраивался где-нибудь на мешках с мукой, хоть оставаться на территории завода после смены официально запрещалось, но работники охраны понимали... А если и добирался домой, то падал, не раздеваясь, на старый, продавленный диван, долго стонал, поудобнее устраивая ноющее, как свинцом налитое тело. Восемь часов подряд приходилось перетаскивать деревянные ящики - в каждом по двадцать тридцать буханок. Сначала из пекарни в машину, потом из машины на прилавки магазинов. И за восемь часов ни минуты отдыха. Какой уж там отдых, когда очереди у магазинов выстраиваются с ночи. Начальство очень скоро приметило трудолюбивого, старательного рабочего. Он как-то очень неназойливо умел быть полезным, услужливым, никогда, даже в конфликтах, не позволял себе грубости.
      И уже через полгода Магеррама перевели в экспедиторы. Новая должность не требовала физического напряжения, уже не надо было таскать тяжеленные ящики с хлебом. Здесь нужен был острый глаз, умение не сбиться со счета, даже если кто-то и старается отвлечь тебя при приеме и сдаче готовой продукции.
      А главное - здесь, если ты с умом, можно было и подработать, сделать тот самый "чах-чух", на котором разворотливые люди сколачивали целые состояния.
      Еще будучи рабочим, Магеррам с тайной завистью приглядывался к экспедитору Муршиду, Муршид выносил достаточно неучтенного хлеба с завода и свою долю, и складчика. Этот хлеб уже ждал у магазина доверенный человек Муршида - он-то и продавал.
      Собственно, никаких особых хитростей в этом не было, Магеррам освоился быстро, и деньги потекли неиссякаемым ручейком. Но это ничего не изменило в тихом, вежливом и по-прежнему услужливом человеке. Без надобности Магеррам и копейки не тратил, хотя скрягой не был, нет, не был. Уж кто-кто, а он, Магеррам, успел узнать, что такое безденежье, навсегда запомнил присказку скуповатого дяди; мусоля пальцы над тощей пачкой купюр, вырученных от продажи самодельного табака, дядя бормотал, бывало: "Вот что говорят деньги - храни нас, не транжирь, и мы сохраним тебя от всех бед". Сколько раз убеждался Магеррам - дело, которое не мог провернуть самый влиятельный человек, делали деньги. В квартале лавочников, где он рос, деньгам поклонялись, как богу. И по мере того как наполнялась захватанными купюрами наволочка, втиснутая в свободный край толстого шерстяного матраса, тем больше захватывала Магеррама страсть к деньгам.
      Он полюбил свободные вечерние часы, когда, изнутри запершись на ключ и занавесив окно, можно было вытянуть заветную полосатую наволочку и положить очередную кипу ассигнаций. А заодно пересчитать и все богатство.
      Глубоко сидящие глаза его разгорались угольками, толстые губы двигались, напевая, бормоча что-то. "Даже сердечный друг может предать человека... На деньги можно положиться, как на скалу". Короткие сильные пальцы его в рыжеватом пуху ворочали, поглаживали, складывали по стоимости ворох новых купюр - червонец к червонцу, сотенная к сотенной.
      Иногда ни денег, ни золота у человека не было: за муку, хлеб отдавали редкостные, красивые вещи - старинную посуду из серебра и фарфора, ковры ручной работы, украшения. Кое-что перепало и Магерраму. Эти высокие часы, что стоят в столовой и бьют каждые полчаса чистым, хрустальным звоном, отдал ему за две буханки старый врач. Заграничные часы, сто лет им, а время показывают точно. И зеркало в мельхиоровой оправе, которое так нравится Гаранфил... И еще кое-что из припрятанного на черный день.
      Страшное это дело - нужда, голод. Только тот выстоял, пережил, кому было чем платить. Прав был отец. За все хорошее надо платить.
      Женитьба на Гаранфил... Да разве посмотрела бы в его сторону красавица, будь он беден, неустроен, не имей собственного дома, денег на букеты, подарки, свадьбу. За всем этим Гаранфил не успела разглядеть, а может быть и не хотела замечать, его уродливый горб, длинную, вжатую в плечи лысеющую голову... Может, и увидела потом, да уже ребенка ждала.
      ... Магеррам прислушивался к ровному дыханию жены, осторожно прикрывал оголившееся плечо и думал, думал, думал...
      "А может быть... - сердце ныло и трепыхалось от слабо затеплившейся надежды, - а может быть, она и без денег... Такого, какой я есть..." Если б знать, точно знать, что не уйдет, забрав детей. Он бы бросил это дело. Война давно кончилась. Хлеба хватает людям. Никому не нужны буханки. Теперь, чтоб заработать, надо продавать налево целыми машинами. Возить далеко за город, где снабжение намного хуже, чем в центре города. А то и за сто пятьдесят - двести километров, в села. Едешь и дрожишь - накладная фиктивная, в самый последний момент завмаг может скинуть цену. А куда уже денешься? Куда ни сунься, всюду теперь милиция - высматривают, вынюхивают. Бильгеис говорит: "Так хорошо кушаем, все у нас есть, откуда у тебя диабет, Магеррам?" Эх, если б она знала. После каждого рейса с левым хлебом он весь мокрый, хоть выжимай рубашку. Риска все больше, а заработки меньше.
      Ему уже раза два пришлось, запершись в спальной, пороть край матраса. Если так пойдет и дальше, от накопленного ничего не останется уже лет через пять. Придется продать дом с садом, купить квартиру. Там подрастет старшая, замуж надо будет отдавать. И вообще как содержать семью на жалкую зарплату экспедитора! Главное-Гаранфил. Привыкла к каждому празднику новое платье шить, к подаркам его привыкла. Когда она улыбалась ему, благодарная, счастливая, он сам себе казался значительнее, добрее, почти всесильным человеком казался он себе в эти минуты.
      В сонной тишине спящего дома особенно звонко пробили часы. Раз... Два... Три... Четыре... Скоро ему вставать, а сна нет, на душе бесспокойно и трудно дышать, как будто не хватает воздуха. Разбудить бы Гаранфил, рассказать ей все, посоветоваться...
      Кажется, на всем свете нет человека, который мог бы ему, Магерраму, помочь.
      * * *
      Но напрасно Магеррам так думал - был такой человек. Калантара Биландарлы совсем недавно назначили на должность заместителя директора. И хоть неплохо знал завод Биландарлы, он как бы заново приглядывался к производственным участкам, людям, делопроизводству. Одним это нравилось, других смущало, третьи ждали перемен... Надо отдать ему должное, умел он расположить к себе добрым словом, теплотой участия, что очень трогало ветеранов завода. Подавленность Магеррама Биландарлы заметил, а тут еще слух прошел, что старейший работник завода уходить собрался, на стороне работу ищет. И однажды новый заместитель директора вроде бы случайно встретил Магеррама у гаража.
      - Что-то неважно выглядишь, Магеррам-бек. Как здоровье?
      Магеррам, поглощенный своими заботами, смешался от неожиданной встречи; что-то насторожило его во вкрадчивом голосе Биландарлы. Ответил суховато, с опаской, стараясь понять, куда клонит начальство.
      - Спасибо. Здоровье в порядке.
      Высокий Калантар доверительно нагнулся к нему, понизил голос.
      - А может, корабли твои... гхм... идут ко дну, а мы не слышим сигналов о помощи?
      Магеррам пожал плечами; в конце концов что ему разыгрывать довольного жизнью человека...
      - Жить стало трудно, Калантар Аббасович. Семья большая, семь человек. А работаю один.
      - Да-а-а... Нелегко тебе, бедняге. И карточки хлебные ликвидировали, и с продуктами полегче... А семь ртов - не шутка. - Он улыбнулся. - Я смотрю, такой невеселый ходишь, ну, думаю, совсем запутался человек, не может сосчитать, сколько денег у него.
      В грубоватой шутке был какой-то скрытый намек.
      - Да, да, Калантар Аббасович. Правильно говорят: мертвые думают, что живые халву едят.
      Биландарлы, видимо закончив с дипломатическим вступлением, подмигнул Магерраму нагловатым, чуть косящим глазом.
      - Брось, Магеррам-бек. Для кого война была бедствием, для тебя большими деньгами. Это ты можешь кому-нибудь пудрить мозги, а я знаю. Не зря про тебя говорят: в тихом болоте черти водятся. А ты чересчур тихий.
      "Интересно, кто ему нашептал? Будь проклят тот, кто считает деньги в чужом кармане. Чей поганый язык поработал? Попробуй сейчас разубеди его..."
      Магеррам вздохнул, развел руками.
      - Да не верьте вы болтовне, Калантар Аббасович! Злые языки чего только не наговорят. Если хотите знать... Клянусь, привык здесь. Сколько лет уже. Я к людям хорошо, они ко мне по-доброму... Вот уже больше десяти лет. Можно сказать, здесь человеком стал. А сейчас новую работу ищу. Верите, недавно, чтоб жену с детьми - они у меня слабые - в Кисловодск отправить, кое-что в ломбард пришлось отнести.
      "Оправдывается... Из кожи вон лезет. Ловко я его на мушку взял. Еще немного, и будет готов", - подумал Биландарлы, а вслух заметил, покровительственно похлопав Магеррама по плечу:
      - Ну, хорошо, хорошо. Когда съешь все свои запасы, приходи ко мне. Что-нибудь придумаем. И выбрось из головы про другую работу. Как говорится: не плюй в колодец - пригодится воды напиться.
      Долго думал Магеррам над странными словами заместителя директора. Хочешь - так толкуй, а хочешь - эдак. Еще эти шуточки, подмигивания.
      Он стал подстерегать Биландарлы в цехах, во дворе, но тот не показывался. В тех редких случаях, когда Магерраму нужна была подпись заместителя директора, Биландарлы встречал его в своем кабинете с суховатой официальностью, как и всех остальных.
      Шли дни, а тот первый разговор не давал покоя Ма-герраму. Куда Биландарлы поманил его? Ясно же сказал: пройдет время, приходи. Не настаивает, не торопит. С другой стороны - вдруг провокация. Своими глазами видел людей из ОБХСС - по заводу ходят, во все дырки заглядывают.
      Эти сомнения, колебания петлей стягивались вокруг Магеррама, то парализуя его волю, то возрождая надежды. Его стала мучить бессонница, он лежал и думал с тревогой о том, что опять поднялся сахар, что надо кончать с колебаниями, завтра же! Если он не встретит Биландарлы во дворе - сам поднимется в кабинет и скажет... Что он ему скажет? В одном он уверен какое-то дело на уме Биландарлы. Кто знает, может, выгодное дело и он, Магеррам, зря тянет. Во всяком случае никакого подвоха здесь нет, если б был - кого-нибудь из их компании взяли бы давно. Не один же он дела делал, да и не мог один. Все на месте - рабочие, шоферы...
      На другой день чуть свет он уже был на заводе. Во дворе и в помещениях еще горели лампочки. Рабочие начали таскать хлеб в машину, а Магеррам бросился к двери, что вела на второй этаж. На лестнице была такая тьма, что, даже зная здесь каждую ступеньку, он дважды споткнулся. "Не к добру, подумалось. - Плохая поимета, и что споткнулся, и темнота эта..." Уже в коридоре он решил было повернуть назад, но секретарша Биландарлы толчком распахнула дверь приемной, и он, Магеррам, оказался в слепящей полосе света. Дверь в кабинет тоже нараспашку, и Биландарлы - он говорил сразу по двум телефонам - приветственно кивнул ему, взглядом приглашая войти. Он даже приготовился подписать документы, но руки у Магеррама были пусты. "А-а-а, наконец-то решился старый дурень", - с удовлетворением подумал Биландарлы. Будто нарочно он тянул разговор по телефону, долго и нудно выговаривал кому-то за плохо отремонтированный корпус, одновременно диктовал месячную сводку по выполнению плана...
      У Магеррама заныли ноги, он обогнул на носках длинный стол и, осторожно присев справа от занятого разговорами Биландарлы, огляделся. А здорово здесь все переменилось за последний год. Когда-то пыльный, обшарпанный коридор обшили деревом, пол покрыли линолеумом. Он, Магеррам, и этот кабинет хорошо помнит - два-три шкафа, старый кривоногий стол, несколько табуретов вдоль стен, на которых висели засиженные мухами грамоты, соцобязательства.