Гаранфил

      Гаранфил разогнула спину, тыльной стороной ладони откинула волосы с лица.
      - Не знаю, мама... Не знаю, добрый он или злой. Какое это имеет значение? Ему приказали - он исполнял. С чего бы ему щадить меня, притворяться? - Она пожала плечами. - Показалось тебе.
      Молодые, шустрые глаза Бильгеис обрадованно прищурились: кажется, удалось преодолеть преграду, пробить брешь в холодном отчуждении дочери. Который День только и слышишь: "да", "нет"... И все. С детства она такая, Гаранфил. Замкнутая. Притихнет за книжкой - как ставни захлопнутся, слова лишнего не обронит.
      - Не все так просто, "приказали - исполнил". Живой человек, что у него сердца нет? Увидел ораву детей, пожалел. Или...
      - Что "или", мама? - Гаранфил снова наклонилась над тазом.
      - Или красота твоя причина. Мужчина всегда пленник своих глаз. Кем бы он ни работал. Не спорь со мной, Гаранфил, - Бильгеис разочарованно вздохнула. Гаранфил явно не собиралась продолжать этот разговор. - Все равно, так или этак. Спасибо ему, я уверена, если бы даже натолкнулся на горсть золота, сделал бы вид, что не заметил. А о том, что заметил, даже не спросил, дай бог ему здоровья.
      Помешкав, Бильгеис наконец удалилась. Как только стихли шаги в спальне, Гаранфил выпрямилась, подошла к зеркалу, смочив ладонь под чистой струей, протерла лицо, пригладила волосы.
      "Интересно, на какой картине он увидел на меня похожую? Да еще с ребенком... И почему картину должна охранять милиция? Найти бы эту картину".
      Она порассматривала в зеркале свое похудевшее большеглазое лицо и, зевнув, принялась за стирку.
      * * *
      Жизнь продолжалась, совсем другая, новая для Гаранфил. Она теребила ее заботами о детях, беготней по магазинам и базарам. С помощью знакомых матери удалось пристроить двух девочек в детский сад, дома оставался самый маленький, трехлетний Маис. С непривычки она так уставала, что к вечеру буквально валилась с ног. Только теперь в полной мере оценила она годы, прожитые с Магеррамом. Вспоминала, как он не разрешал ей ходить на базар ("Устанешь!"). Она любила возиться с цветами, очень гордилась черешневыми деревцами - сама сажала, сама растила. А хризантемы! Как-то увидев, что она босая возится со шлангом, подтаскивая его к клумбам, Магеррам прямо испугался. "Босая! По влажной земле! Схватишь воспаление легких!" Коврами выстелил дом, чтоб его Гаранфил было тепло и мягко. Узнав, что она любит читать детективы, он переплачивал за каждую книгу, только бы порадовать Гаранфил.
      А сейчас вот только базар, кухня, корыто с грязным бельем, - четверо детей, только успевай поворачивайся. Если б не мать, не управиться ей. Уложив детей, Бильгеис бралась за грязную посуду, Гаранфил гладила, чинила, - на книги, телевизор не хватало времени. Иногда дети, вспомнив Магеррама, донимали ее расспросами об исчезнувшем отце. "Что такое командировка?.. Почему так долго?.. Почему даже по телефону не звонит? Когда вернется?" Она уходила в спальню и тихонечко плакала, понимая: еще немного - и дети узнают правду. От соседей, от сверстников... Что она им тогда скажет? Как сохранить любовь к отцу в их незрелых душах?
      Как-то Гаранфил, тяжело волоча две тяжеленные авоськи с картофелем, луком, помидорами, остановилась, передохнуть в тени чахлого деревца. День был безветренный, знойный, - асфальт плавился под каблуками. А до остановки еще идти и идти. Здесь и налетела на нее Гюляр. Несколько лет на одной парте просидели, никогда ничего не скрывали друг от друга. Первая размолвка! случилась, когда началось возмутившее весь 10 "Б" сватовство. Потом Гюляр и сама увидела жениха подруги. С тех пор ни ногой в дом Гаранфил.
      И вот сейчас, обрадованная встречей, Гюляр трещала без умолку, торопясь выложить кучу событий, уместившихся в десять минувших лет.
      - Муса защитился... Помнишь Мусу - он все хвастал, что раскопает какой-то город на месте древней Бактрии. Знаешь, раскопал! А Зейнал-муаллим умер, бедный, вся школа хоронила. Я? Проектируем с группой жилой квартал за Зыхом. Измучилась. Скальный ландшафт... У Диляры двойняшки... В прошлом году отмечали десятилетие окончания школы. Так здорово! Почти весь класс... Я тебе звонила, звонила... Все время нарывалась на твоего этого... - Она тараторила, стреляя по сторонам темными, как слива, глазами, весело звякали тонкие серебряные обручи на смуглом запястье. - Так тороплюсь. На пляж с ночевкой собираемся. Джавад палатку достал. Сын уверяет, что в этот раз угостят меня шамайкой. А ты, ты как? Дети здоровы? Работаешь? Что с тобой? Я что-то такое слышала... Не помню, кто сказал...
      Гаранфил смахнула набежавшие слезы:
      - Горе у меня. Десять лет пробежали, как один год. Дети... Магеррам такой муж, такой отец... Как я без него буду...
      Гюляр вдруг рассмеялась:
      - Хватит, Гаранфил, я тебя умоляю! Господи, да как ты можешь? Такого урода, как твой Магеррам, второго не найти! Как говорится: кто найдет обрадуется, а потеряет - еще больше обрадуется. А какие ребята по тебе сохли!
      - Что? Как ты можешь? Да ты знаешь... - Гаранфил как порывом ветра качнуло, вцепилась рукой в тонкий ствол акации.
      - Знаю. Все знают. Купил он тебя, дуру наивную. Ну, не сердись, не сердись. Знаешь мой характер, не могу душой кривить. Да еще с тобой. - Она улыбнулась подруге. - А ты еще красивей стала. А он, твой Магеррам... Знаешь, на кого он похож?
      - Довольно, Гюляр. Каким бы он ни был, мне хорошо с ним. Это мой муж. И прошу тебя...
      Гюляр пожала плечом, посмотрела на часики.
      - Как знаешь... "Это мой муж... Это мой муж"! Айяй! Сокровище какое. Да открой глаза, спящая красавица! Оглянись вокруг! Совсем ослепла, что ли? - Гюляр покрутила коротко стриженной головой. - Ай, мой троллейбус! Ну... Я побежала. Привет!
      Она перекинула через плечо изящную сумочку и, стуча каблучками, побежала к остановке. Не сказала как раньше: "давай встретимся" или "позвони мне, выберись как-нибудь в гости". "Привет" - и все. Как отрезала.
      "Такого урода, как твой Магеррам..."
      Магеррам урод?.. Нет, она знала, что красавцем мужа не назовешь. Не было у него таких широких плеч, густых, вьющихся волос, как... как у этого негодяя Биландарлы. С кем еще могла она сравнить мужа? В их доме почти никто не бывал, тем более мужчины. Очень редко приглашались далекие родственники - на семейные праздники или по случаю рождения детей. В основном все люди пожилые, солидные. Занятая детьми, приготовлением закусок, она их не рассматривала. Ей и в голову не приходило. И потом, когда Магеррам надевал свой новый костюм, шляпу... Дома у него была широкая, теплая куртка со стегаными бортами... Даже горб был не очень заметен. Он казался ей таким внушительным... Так ласково и добро относился к ней. Нет, нет, может быть, Гюляр, насмешница и болтушка, просто завидует ей?
      Платье на ней было дешевенькое, браслеты серебряные. На пляж она собирается... Будет там перед чужими мужчинами в одном купальнике... Магеррам говорит, что порядочная женщина никогда не позволит себе такого.
      "Спящая красавица"...
      Гаранфил знала, что она красивая. Знала, чувствовала это по пристальным, липучим взглядам встречных мужчин, и этот восторженный шепоток соседей по старому дому. А мальчишки, что собирались под единственным на их пыльной улице деревом... Но это же были глупые мальчишки! А с кем ей еще сравнить Магеррама?
      Вспомнила. Остановилась как вкопанная у глухих ворот своего дома, присела на скамеечку, потирая ноющие с непривычки, набрякшие от тяжелых авосек руки. Тот, кто приходил с обыском. Она сразу узнала его голос, хоть и не призналась матери. Конечно, это он звонил. Высокий лоб, умные, усталые глаза, плечи широкие, сильные. Пожалел ее. Сделал вид, что не заметил следы от ковров, почти пустой сервант. И как смотрел на нее... Даже от взглядов его делалось жарко, хотелось заслониться, ей тогда в какое-то мгновение показалось, что вот он сейчас поднимется, шагнет к ней... Ноги у нее тогда вдруг ослабли, - подумалось, от страха. Нет, это было что-то другое, неиспытанное.
      Господи, что лезет в голову! Магеррам там, в тюрьме, бедный, мучается, а она... У Гюляр своя жизнь, у нее своя. Если бы Магеррам узнал, о чем она думает!
      Поставив авоськи на кухне, Гаранфил вошла в гостиную и вдруг как наяву увиделся маленький, жалкий, с мокрым, несчастным лицом, почти лысым, желтовато-лоснящимся черепом Магеррам, как он ползал у дивана, цепляясь за ее халат. Уродливо, как-то отдельно от его тщедушного тела, двигался горб под рубашкой. Ей было очень, очень жалко его. Но больше всего ей не хотелось тогда, чтоб он до нее дотрагивался. И в груди у него что-то неприятно сипело...
      - Устала? - вошедшая Бильгеис с сочувствием посмотрела на дочь. Что-нибудь дурное услышала? Дожили! Моя дочь должна с базара тяжести таскать сама.
      "Гюляр, наверное, уже едет на пляж. Машины у них нет, в переполненном автобусе едут... Рассказывает, наверное, мужу о встрече с ней, Гаранфил... Или о своем проекте, который надо "привязать к ландшафту". С чего веселится? Как-то позвонила ей, взволнованно прокричала в трубку: "Включи радио! В космос полетел человек! Га-га-рин!"
      "Ну, полетел и полетел, - сказал Магеррам. - За то им и деньги большие платят. Нам какое дело - у нас свой "чах-чух". А Гюляр твоя как будто тысячу рублей выиграла. Я тебе давно говорил, что она "с приветом".
      Но телевизор все-таки включил. И Гаранфил увидела толпы людей на Красной площади, таких счастливых и гордых... Живой поток, что тянулся к скромному маленькому домику, где старая мать ждала вестей о сыне... Гладковолосую голову молодой женщины в очках - Валентины, жены Гагарина. Волнение этих людей передалось и Гаранфил, но Магеррам выключил телевизор, заметив: "Ты в положении, тебе нельзя волноваться. Да и нам что за дело. Вот будут мультики, посмотрим". А что, что было ее делом? Что?! Кухня, наряды, в которых некому было даже показаться? Горшки, пеленки, многозначительные, протяжные зевки Магеррама: "А не пора ли нам в постель..."
      Почему она только сейчас об этом задумалась? Иногда находила на нее тоска от гнетущего однообразия жизни. И Магеррам настораживался, лебезил, дарил ей новую безделушку или платье - обязательно с длинными рукавами, широкой юбкой. Почему только сейчас?.. Встреча с Гюляр - как с другой жизнью. Где спорят о будущих микрорайонах, встречаются одноклассники, радуются полетам в космос, ездят на пляж... Другая, большая жизнь, от которой десять лет отучали ее за этим высоким забором.
      - Мама!
      Бильгеис вздрогнула, подняла лицо от школьного фартука Солмаз, растет девочка, только и знай выпускай запас.
      - Что? Что случилось?
      - Мама, зачем ты отдала меня замуж? Зачем не дала школу закончить? Зачем открыла дверь перед Магеррамом? Зачем?
      Бильгеис испуганно посмотрела на дочь.
      - Я как лучше хотела, доченька. Счастья хотела тебе. Время такое трудное было... Отец погиб...
      - Мы что, умирали с голоду?
      - Гаранфил, послушай! Куда ты? Я же как лучше...
      Хлопнула дверь спальни, звякнул повернутый ключ.
      - Господи, прости меня, - прошептала Бильгеис, приложила ухо к захлопнувшейся двери, позвала робко. - Гаранфил... Мне в школу за Солмаз надо... Оттуда в детский сад... Гаранфил! Слышишь?
      - Иди, мама, иди, - непривычно жестко отозвалась Гаранфил. - Не забудь о свежем хлебе.
      * * *
      Первое свидание с мужем ей разрешили только два месяца спустя после суда. Несколько часов простояла она в очереди, пока увидела Магеррама в низкой, сыроватой, длинной, как кишка, комнате, где галдели, плакали, торопливо объяснялись еще десятка полтора посетителей.
      Введенный конвоиром, он смутился, обрадовался, стал жадно расспрашивать о детях, доме. И только хруст пальцев под грязной, отполированной тысячами локтей крышкой стола выдавал внутреннюю боль.
      - Гаранфил, родная... Не приходи больше. Очень соскучился, но... но не надо. Устала, наверное, в очереди. Все это... - он обвел глазами мрачноватые серые стены, низкий потолок, зашарканный пол, - не для тебя.
      - Что ты, что ты! - Гаранфил протестующе взмахивала руками, старалась перекричать соседей. - Кто тебе еду будет приносить? Хоть иногда поешь домашнего.
      - Не беспокойся, Гаранфил. Мне приносят. А ты... Здесь каждый на тебя нахально смотрит, не хочу, не могу выносить это. Поверь, лучше яд вместо фруктов, чем знать, что тебя толкают в очереди. Нет, нет, не спорь. У меня все есть. Здесь меня уважают. Бог даст, скоро вернусь. Потерпи. А там жизнь наладится.
      В тюрьме свои неписаные законы, свои понятия о чести и бесчестии. Магеррам не ради красного словца упомянул об уважении. Больше того, он действительно ни в чем не нуждался, - и масло, и яйца, и фрукты, и даже мясо, все передавали ему с воли; сам кормился вдосталь, и щедро делился с товарищами по камере. Кое-что перепадало даже дежурным надзирателям...
      Но авторитета, молчаливого признания собственной значительности, высшей "порядочности" - по особым меркам тюремного кодекса - только булками да куревом не завоюешь. Вроде бы никто ни о чем не спрашивал его, но знали - все взял на себя, никого из сообщников не выдал Магеррам на следствии. И те, отделавшись легким испугом, не оставляли Магеррама без своего заботливого внимания.
      Надо отдать ему должное - там, где не хватало образования, срабатывал инстинкт самосохранения, как это часто бывает у недоучек, людей примитивных, равнодушных ко всему, что не касается их собственнических устремлений. Конечно, и "школа" лисы Мирзали кое-что оставила в его жизненных правилах.
      Короткий разговор с участковым уполномоченным, знающим законы, утвердил Магеррама в правильности выбранной позиции. "Чем меньше людей в деле, тем мягче обвинение. Через несколько лет освободишься. А там, где замешана целая группа, - большой срок дают. Ты это учти..."
      И он учел.
      Отвел беду и от Калантара Биландарлы, о котором даже думать не мог спокойно. Вспоминая, с какой львиной храбростью рассуждал заместитель директора об их деле, как панибратски похлопывал по плечу Магеррама в минуты его сомнения: "Не беспокойся, добрый дядя не умер", - Магеррам задыхался от ярости. "Добрый дядя"! Он не только втянул его, Магеррама, в довольно разветвленную, хорошо продуманную цепочку соучастников - Магеррам и не заметил, как оказался в роли связного; он вынужден был общаться со всеми, и его знали все сообщники, а Калантар Биландарлы остался в тени. Он имел связь только с ним, Магеррамом, да в крайних случаях с участковым.
      Долго старались распутать этот крепкий узелок. Как только не пытался следователь заставить заговорить Магеррама! Он все никак не мог поверить, что один, один человек с пятиклассным образованием мог годами расхищать продукцию завода, сбывая ее в магазин. Что спросишь с завмага - ему привезли хлеб, он проверил документы, накладные и принял груз. Затягивая следствие, Магеррам все ждал, все надеялся на обещанную Биландарлы помощь... Пока не убедился, что "добрый дядя" тихонько вышел из игры, предоставив Магерраму выкарабкиваться самому. Этот совет "взять все на себя" от него, от Биландарлы, исходил.
      Разгневанный Магеррам уже готов был рассказать все как есть, хотя и понимал, что гнев - плохой советчик. Но на одном из последних допросов следователь, не поднимая глаз от бумаг, сказал: "Между прочим, недавно в автомобильной аварии погиб Калантар Биландарлы. Пo дороге в Зангелан. Трое ранены, а он... вот так". И в глаза ему пытливо глянул, надеясь подловить тайную радость. Ведь теперь его подследственному можно было и "расколоться" - какой с мертвого спрос. Но Магеррам насторожился; все это могло быть и провокацией.
      Расчет понятен: Магеррам клюнет наживку, попытается свалить все на заместителя директора, начнет выкладывать доказательства...
      "Ай-яй-яй, бедный Биландарлы. Такой молодой, авторитетный, дело знал", - сочувственно сказал Магеррам.
      И все.
      К тайной радости Магеррама, сказанное следователем оказалось правдой. "Собаке собачья смерть", - подумал тогда Магеррам, мысленно осыпая проклятиями покойного. Он ведь приметил, как Биландарлы глаза пялил на Гаранфил. И потом как-то сказал ни с того ни с сего: "А с женой тебе повезло, Магеррам". Эти слова жили в памяти, как раскаленным железом жгли его в бессонные тюремные ночи. "А вдруг прикинется, гад, другом, начнет в дом ходить, Гаранфил утешать: она же простодушна, как теленок. Еще поверит..."
      Кажется, никакая новость не приносила ему столько радости, сколько весть о смерти Калантара Биландарлы.
      Приговоренного к пяти годам Магеррама освободили досрочно; мебельный цех, где он работал старшим мастером, стал систематически перевыполнять план. Администрация колонии относилась к этому трудолюбивому, услужливому человеку даже с долей уважения. Просьба о досрочном освобождении была подкреплена медицинским свидетельством о диабете. А тут всерьез заговорили о готовящейся амнистии...
      И однажды - кончался третий год заключения - незнакомый человек постучал в ворота. Гаранфил даже лица его не разглядела в сумерках. "На днях ждите мужа", - шепнул незнакомец и растаял за пределами слабого света, качающегося на ветру фонаря.
      * * *
      Вернулся он теплым летним вечером. Вот уже несколько дней ждала его Гаранфил, выглядывала в окно при звуке приближавшихся машин. Беспокойное состояние матери передалось и детям. Играя во дворе, они то и дело выскакивали на улицу. Теперь калитка их не запиралась на щеколду, как прежде. Соседки запросто заходили к Гаранфил посидеть, поболтать в прохладной тени под деревьями, выпить стаканчик чая.
      Скрипнула на заржавевших петлях калитка, встрепенулась Гаранфил, и звонкий мальчишечий голос крикнул:
      - Папа! Папа пришел!
      Через несколько секунд подросшие за три года мальчишки висели на Магерраме, как лягушата, и только двенадцатилетняя Солмаз, поразившая Магеррама своим сходством с Гаранфил, смущенно жалась к матери.
      А он тянулся к ней, к Гаранфил, через галдящих ребят, через рукопожатия искренне обрадованных соседей, которые шли и шли в распахнутую калитку. Он как-то растерянно, тревожно заглядывал в порозовевшее лицо жены, будто что-то искал в ее бездонных, под густыми ресницами глазах.
      "Ждала?.. Рада?.. Все та же?"
      До позднего вечера кипел самовар под деревьями, не смолкали говор, просьбы отведать угощений, - одни принесли фрукты, другие печенье, прохладное вино, маринованные баклажаны, рыбу...
      Только с наступлением темноты опустел двор, Гаранфил с трудом уложила детей, и наконец они остались втроем - Магеррам, Гаранфил и тетушка Бильгеис. Поговорили о здоровье, о быстро пролетевшем времени, о крыше, которая кое-где протекает в дождливые дни.
      - Что? Наши часы стоят? - как-то нервно спросил Магеррам, заметив неподвижный маятник.
      - Они остановились вскоре, как тебя... как ты ушел, - Гаранфил небрежно махнула рукой.
      Бильгеис поднялась, посмотрела на свои старые, удивительно точные часики фирмы "Победа".
      - Пойду. Вернулся хозяин в дом... Пора и мне в своем доме зажечь свет.
      Она поправила темную косынку, не сводя напряженного взгляда с огромных, старинного дерева часов. Уж она-то знала, как они "остановились"... Была одна страшная ночь, вскоре после того тяжкого разговора с дочерью... "Почему ты отдала меня замуж?". Бильгеис, спавшая в детской, проснулась от шума, выскочила босая в гостиную, включила свет. Гаранфил металась по комнате как одержимая, выдвигала ящики, рылась в каких-то коробках.
      - Что случилось? Что ты ищешь?
      - Ключ! Ключ! Ключ! - твердила Гаранфил. - Я не могу больше! Когда в доме темно, эти часы напоминают мне гроб. Гроб, прислоненный к стене. Он считает минуты моей жизни. И еще звонит, проклятый!
      Бильгеис с ужасом смотрела на дочь. Бедная столько пережила, что, наверное...
      - Если я не найду ключ, я их разобью сейчас топором.
      Ключ нашелся в серванте. Подставив стул, Гаранфил открыла массивную дверку и крутила, крутила ключом, пока внутри часов что-то не лопнуло с долгим, звенящим стоном. Потом она выключила свет, как будто в комнате никого, кроме нее, не было и, как слепая натыкаясь на стулья, ушла в спальню.
      А теперь говорит, что они "остановились"...
      - Нет, нет, мама, не уходи! - нехорошим, больным каким-то голосом сказала Гаранфил.
      - Не сбежит твой дом, оставайся, - вяло поддержал жену Магеррам.
      Тетушка Бильгеис сунула в авоську свои домашние шлепанцы.
      - Мама, да буду я твоей жертвой... Хоть на эту ночь. Я прошу.
      - Нет, нет, дочка. Когда ты была одна - понятно. Сейчас все твое при тебе - дом, дети, муж. А завтра вы приедете ко мне и постепенно начнете перевозить свои вещи. Ну, не капризничай, Гаранфил.
      Бильгеис обулась в лакированные без каблуков туфли, поцеловала на прощание своего любимчика Маиса и пошла.
      - Мама, не уходи, - шепотом попросила Гаранфил, когда они вышли во двор.
      - Да что с тобой, доченька? А-а-а, отвыкла от мужа, застеснялась? Ничего, ничего, обойдется. Как я сразу не догадалась? Три года ведь прошло. Можно сказать, молодожены вы теперь...
      - Ох, мама...
      Проводив мать, Гаранфил еще долго стояла у калитки. Неужели мать, родная мать, не почувствовала ничего? "Не капризничай, Гаранфил..." Хотя что требовать от замотанной женщины: все эти годы, можно сказать, разрывалась мать между работой и домом дочери. В последнее время на ходу спит. Какие уж тут тонкости, догадки... Откуда ей знать, она же ничего не рассказала ей о встрече с Гюляр, об их разговоре, после которого что-то сдвинулось, сломалось в ее душе. Господи, он похудел и стал таким страшным со своей большой лысой головой и крошечными ногами - туфли тридцать шестой номер! И этот горб... А вдруг у кого-нибудь из детей... За Солмаз она спокойна - высокая будет, стройная. А вот второй сын - он почему-то плохо растет, сутулится. Не дай бог...
      Ах, если бы не было этой ночи! Этой и всех следующих ночей. Не может она, не может. Господи, как просто все было в семнадцать лет. Какое она имеет право обвинять мать? Смазливая девчонка из бедной семьи. Отца нет, приданого нет, и надежды сменить свое старое перелицованное пальто на модный плащ - предел ее тайных желаний - тоже нет. А кое-кто из сверстниц уже носил в ушах бриллианты, лодочки на шпильках, хвастался чернобурками, сожалея, что нельзя это все надевать в школу.
      И вдруг! Золушка с окраинной улицы как в сказку попадает. Дорогие духи, отрезы, желанные лаковые лодочки и плащ. "Примите этот скромный подарок", - вежливо говорил Магеррам, ее принц, ее рыжий, уродливый карлик... Она и не разглядела его тогда, за непрекращающимся потоком подарков. Мать благодарила аллаха за ниспосланное дочери счастье. "Буду греться на старости лет у вашего очага", - мечтательно говорила Бильгеис.
      Что ж ты, мама, ушла, заторопилась в свой холодный, запущенный дом, где скрипят полусгнившие ступени лестницы и за водой надо ходить к крану в соседнем дворе. Не греет, не радует и тебя мой дом. Что же ты наделала, мама! Как бы я сейчас пошла, побежала следом за тобой в наш бедный крошечный двор... Я бы погладила каждую из шести ступенек, и они бы ворчливо скрипели под моими шагами. Нет, однажды она заметила, что жених ее какой-то маленький, голова его едва доставала ей до мочки уха. И спина ей показалась странной... "Мама, он что, горбатый?!" - "Нет, доченька, это оттого, что неправильно в свое время за партой сидел. Душа, душа золотая у него".
      Золотая душа, золотой туман, массивная золотая цепочка с кулоном, на котором переплеталась бриллиантовая вязь их инициалов "Г" и "М"... К ее услугам была легковая машина, ее возили по модным портнихам, ювелирам, сапожникам, скорнякам. Это было так увлекательно!
      Ее родной 10 "Б" готовился к выпускным экзаменам, а она, Гаранфил, уже носила под сердцем первого ребенка.
      - Гаран-фил! - голос Магеррама долетел из открытого окна. - Где ты там? Проводила мать?
      "Иди, Гаранфил, - мысленно приказала она себе, - иди расплачивайся..."
      * * *
      Как он ждал этой минуты, сколько передумал там, в колонии, терзаясь ревностью, страхом, предвкушением встречи. Почему она так отчужденно смотрит на него с порога. Дети спят... Они одни в доме. Может же он, черт возьми, обнять наконец свою жену?
      Магеррам шагнул ей навстречу, обнял и, привстав на носки, впился губами в ее сомкнутый прохладный рот. И вдруг почувствовал, что локти ее, напрягаясь, все острее упираются ему в грудь, давят, отталкивают. Мягкое, умеющее быть таким податливым тело рвется из его объятий.
      - Осс-ставь, Магеррам!
      Она вырвалась, почему-то сбегала в ванную, вернулась бледная, умытая, с недобро поблескивающими глазами.
      Ему стало вдруг душно, жарко, подошел к окну, вдохнул чистой прохлады. Где-то под лопаткой будто горячее лезвие ножа шевельнули.
      Случилось. То, чего он боялся, случилось. Это не та Гаранфил, с которой больше десяти лет спали они на одной подушке. Не робкий нежный цветок Гаранфил, сладость которого была утешением и радостью его жизни. Он внимательно посмотрел на жену и заметил, как сжалась, напряглась она под ситцевым халатиком.
      Не та.
      Той Гаранфил нет. Ушла.
      Навсегда ушла. Прозрела и ушла. Как она торопится мимо него в спальню... Как он сразу не догадался - почему именно в спальне уложила она всех детей, не отпускала мать! Готовилась, значит. Все заранее продумала. Зря он так торопился из колонии.
      - Где тебе постелить, Магеррам? - суховато спросила Гаранфил, будто старого дядю спросила.
      И снова больно встрепенулось, заныло сердце.
      - Стели где хочешь.
      Хлопнуло распахнутое внезапно налетевшим ветром окно. Кто-то из детей забормотал во сне, и Гаранфил поспешила к ним.
      В Баку это нередко: в тишине вдруг вздрогнут, зашумят деревья, с нарастающим гулом налетит проснувшийся Хазри - и пошел, пошел ломать деревья, вздымать вихри пыли, распахивать окна, задирать подолы женских юбок...
      Магеррам закрыл окно на шпингалет, походил по комнате, подумал, что надо завести часы, - мерное тиканье маятника всегда хорошо на него действовало; было что-то надежное, устойчивое в их аккуратном бое, фундаментальной высоте, благородной матовости дерева.
      Нашел ключ, взгромоздился на стул.
      Странно, ключ крутился свободно, вхолостую, и что-то там внутри механизма жалобно попискивало.
      Пружина сломана. Кто же это? Часы заводились туго, и надо было приложить силу... Вот и часы сломаны.
      Он вдруг ощутил живую, рвущуюся связь между тем, что мучило его, и этими часами, в течение десятков, а может, и сотни лет, отсчитывавших бегущее время. Он выменял часы на две буханки хлеба, и спасибо им - маятник отбивал спокойные, счастливые минуты десяти лет.
      А теперь часы мертвые, и от неподвижности стрелок ему особенно одиноко, даже страшно, как в тот день, когда он ждал приговора.
      Гаранфил откинула спинку дивана, принесла из спальни постель. Шелк на одеяле, когда-то яркий, вышитый золотыми фазанами, поблек, стерся, остались смешные птицы с будто выщипанными хвостами, подрезанными крыльями.
      - Ложись, - она взбила подушку, разгладила ладонью верх белоснежного пододеяльника.
      Он протянул руку, пытаясь поймать ее за полу распахнувшегося халата, задержать бы, поговорить по душам, но Гаранфил извернулась боком, выключила свет и закрыла за собой застекленную дверь спальни.
      Он не нашел в себе сил раздеться, в чем был - мятых пыльных брюках, грязной сорочке, от которой пахло сыростью, - лег поверх одеяла, уставился в потолок, на котором вспыхивали и гасли пятна скользящего света проезжавших мимо дома машин.
      Не снимая халата, легла и Гаранфил. Через узорчатое стекло в двери ей был виден огонек сигареты, вычерчивающий свои бесконечные полукружья в темноте. Много курит. Раньше просто баловался, для солидности, что ли... Ночью вообще никогда не курил. А теперь как будто весь отпущенный на всю оставшуюся жизнь запас сигарет торопится выкурить.
      Дрема одолевала ее, однако при каждом покашливании, скрипе, даже чирканье спички она переставала дышать, напряженно вслушиваясь в звуки за дверью.
      Скорей бы заснул. Скоро, наверное, рассвет.
      Только бы не открывал дверь.
      Красная искра все плавает, все движется в мутноватой прозрачности стекла.
      Погасла.
      Кажется, уснул.
      Она вытянулась, как за спасением потянулась губами к теплой макушке дочери.
      Скрипнула, медленно приоткрылась дверь. Она подняла голову с подушки, с трудом удерживая готовый сорваться крик.
      - Что же теперь будет, Гаранфил? - печально спросил он с порога.
      - Не знаю. Ничего не будет. Что может быть, когда такая орава? Только... по-прежнему уже не будет. Я ничего не могу поделать с собой, Магеррам.
      - Но?..
      - Ради детей только. Под одной крышей, но... но в разных комнатах. И прошу тебя, больше не надо об этом. Я не могу, не смогу иначе.
      - Это все? И никогда?..
      - Никогда, Магеррам.
      Ей показалось, что он уже ушел, но дверь оставалась полуоткрытой, она слышала его легкие, неровные шаги, вздохи, увидела маленькое пламя зажженной спички...
      О чем он думал, навсегда отринутый, как и она, обреченный на тяжкое, пожизненное одиночество?
      Ветер тряс рамы, звенел разбитыми в одном из окон стеклами, подвывал, посвистывал, разгулявшись теплой, звездной ночью.
      "Ради чего я мучился? Таскал мешки и ящики у лисы Мирзали... Рисковал, крал, продавал буханки... И снова крал, унижался, если надо было, откупался, ходил в старье, прикидывался дурачком перед этим подонком Бирандалы... Неужели только ради того, чтоб сияли рядом добрые, спокойные, равнодушные глаза Гаранфил? Да, да, равнодушные! Ни разу за десять лет не обняла сама, не ответила на мою ласку. Позволяла любить. Дарить. Служить ей, Красоте, тому, чем обделила меня природа. А может, я все-таки счастливей, чем она? Не знает ведь, как это - любить. Если бы женился на простой деревенской девушке - не дрожал бы от постоянной боязни потерять ее. Говорят же старики: "Каждый горшок находит свою крышку..." Я не нашел. Чужую взял. А она, Гаранфил? Вдруг найдет?"