Гаранфил

      Как завороженная бросилась она к шифоньеру, достала черную лакированную шкатулку, где хранила свои драгоценности.
      - Сними серьги, Гаранфил. Кольцо... Нет, обручальное оставь. И часы оставь. А больше у тебя ничего не было и нет. Слышишь? Ничего нет. - Он перевязал шкатулку сорванным с шеи шарфом, сунул вхурджин, натискал сверху тряпок. - Я сейчас. Я вернусь, скажу, объясню...
      Через несколько секунд машина отъехала от ворот.
      Два ковра и сервизы они упаковывали уже вместе. Котиковую шубу, чернобурку, целую гору платьев и отрезов он беспорядочно затискивал в мешки и относил их в машину. Когда стемнело, они вдвоем перетащили в машину старинные бронзовые часы, трофейный аккордеон, фарфоровых ангелов, две картины в дорогих, резных багетах (что только не отдавали люди за буханку хлеба в голодные военные годы!).
      В последний раз он вернулся к полуночи. Ботинки и брюки его были в комьях присохшей глины, руки расцарапаны.
      - Быстрей, Гаранфил, быстрей. Неси с кухни посуду, стаканы, вазочки, ставь в сервант на место сервизов. На пустые вешалки повесь по одному платью. Да! Ты завернула в ковер каракулевые шкурки? Хорошо. На пианино поставь... Что-нибудь поставь... Игрушки, простые вазочки. Убери все и...
      Он странно икнул и бросился в туалет. Она слышала, как его рвало, как он захлебывался и кашлял... Надо было помочь ему, дать воды, полотенце, но у нее не было сил подняться со стула.
      Тихие, шаркающие шаги, втянутая в плечи голова, отчего горб стал особенно заметен, прилипшие к мокрому лбу грязные волосы... Она слегка отшатнулась, когда он направился к ней, но он взял ее за руку, потащил во двор, и дальше, за дом. Споткнувшись, Гаранфил тихо вскрикнула, но он зажал ей рот рукой.
      - Тихо, тихо. У нас нет времени. Надо успеть. Дай руку, Гаранфил. Вот... Пощупай... Шестой кирпич от края. Раз... Два... - он провел ее ладонью по наружной стене. - Шестой, запомни. Шестой кирпич. У него отбит кусок. Если что... Там восемнадцать золотых червонцев. Запомнила? Вынимается легко, не зацементирован кирпич. Шестой кирпич. А теперь иди в дом, прибери там. Я немножко... Сердце. Иди, иди, Гаранфил. Я сейчас...
      Он присел на старую покрышку. В лунном свете она видела только горб, тень от крыши скрыла руки, голову. Это было так страшно - жалкий, безголовый, чуть шевелящийся комок...
      Гаранфил поднялась, держась за стену, бесшумно поплелась в дом...
      Когда все было прибрано, вымыт пол, в серванте расставлены дешевые чашки, керамические вазочки, на пианино брошены книги, посажены куклы, Магеррам с серым заострившимся лицом внимательно оглядел комнату. Гаранфил била дрожь, она вжалась в угол дивана, не сводя с мужа огромных, диковато поблескивающих глаз.
      - Дети... Хорошо, что не видели.
      Магеррам встрепенулся:
      - Да, да. Пусть пока побудут у матери. Солмаз я тоже отвез туда. Заехал в школу и отвез.
      Заметив, как дрожит она в своем старом байковом халатике, он принес ей из спальни шаль, заварил крепкий чай и, подложив под голову подушку, присел рядом.
      - Гаранфил, - в горле его что-то булькнуло, он тихонько погладил ее холодные, покрасневшие пальцы. - Бедная моя Гаранфил. Не плачь, слышишь?
      - Я не плачу, Магеррам. За тебя страшно, за детей. Что ты такого... плохого сделал, Магеррам? День и ночь работаешь... Что случилось? Зачем вещи надо прятать?
      - Заведующего хлебной лавки, ну, что в Черном городе, взяли.
      Удивленно вскинулись тонкие смолисто-черные брови.
      - Как "взяли"? Куда "взяли"?
      - Арестовали, Гаранфил.
      - А ты тут при чем, Магеррам?
      Магеррам прикрыл рукой воспаленные веки, но и так, с закрытыми глазами, он видел ее розовые, трепещущие ноздри, все еще гладкую белую шею, маленький, капризно изогнутый рот...
      "Ничего не объяснишь. Не поймет. Ничего про жизнь не знает. Сколько получаю - не знает. Сколько стоит мясо на базаре-не знает. И что за английские лодочки и японский халат, вышитый золотыми цветами, отдал я четыре зарплаты, тоже не знает. Как теперь жить будет?"
      - У меня там... Ну, несколько моих буханок было. Неожиданно, как коршуны налетели. Как только сгрузили им хлеб. Закрыли и пересчитали. Вот и нашли эти... ну, тридцать - сорок буханок.
      Гаранфил приподнялась с подушки.
      - Беги к участковому, Магеррам. Сам говорил, что он хороший человек, свой человек. Пусть закроет это дело.
      Магеррам покрутил головой, вздохнул:
      - Как раз участковый знак подал. Сказал - иди вынеси быстро ценные вещи. С обыском придут. Только, смотри, говорит, я ничего не знаю. Ни верблюда не видел, как говорится, ни помета его.
      Гаранфил ахнула, прикрыв ладонью рот.
      - Ай, аллах! А Калантар-муаллим?
      - Будь проклят тот день, когда он встретился на моем пути. Знает этот шакал уже. Ушел в сторону. Самую большую долю себе брал. А теперь... Передал, чтоб я всю вину за левый хлеб на себя взял.
      - Да как это можно, Магеррам? Неужели...
      - "Можно"... "Нельзя"... Кому-то все можно, кому-то ничего нельзя.
      - Но ты же не сам... Тебя же Калантар-муаллим уговаривал, учил, как жить надо! Вот за этим столом. Думаешь, я глупая, совсем ничего не понимаю?
      - Еще участковый сказал: "Надо, чтоб один виноватым был. Если все, кто... Ну, кто в деле замешан, откроются, - совсем плохо будет". Групповое хищение, понимаешь? Если под такую статью попадешь, сам бог не сумеет выручить.
      - Магеррам, тебя же все знают, все уважают...
      Он горько усмехнулся.
      - Это не меня уважают. Мой дом, мою машину, мои деньги, угощения... Пока все это есть - уважаемый человек. А если попался - каждая паршивая собака начинает лаять. Потому что ты уже никто. Никто, понимаешь? Под-су-ди-мый. Арестант!
      Она отшатнулась, замахала руками:
      - Нет, нет!
      - Гаранфил... - Он застонал, всхлипнул. - Гаранфил... Если я в тюрьму... ты не бросишь меня?
      - Как ты можешь подумать такое?
      Он сполз коленями на пол, ткнулся жалким, постаревшим лицом в ее теплое, едва прикрытое халатом бедро.
      - Лучше умереть мне, чем потерять тебя. Не могу, не хочу жить без тебя, Гаранфил.
      Неловко обвила рукой короткую, жилистую шею.
      - Не говори так, не думай. Поднимись.
      Гаранфил все пыталась приподнять его голову... За десять вместе прожитых лет ни разу не видела она мужа таким жалким, раздавленным, старым, с дряблыми черными подглазьями, бесформенным мокрым ртом. На блестевшей безволосой голове проступали коричневые пятна. Она старалась незаметно высвободиться из его цепляющихся рук, вжалась в спинку дивана.
      - Встань, Магеррам! Нельзя, не надо так!
      Он сдавленно рыдал, что-то клокотало, сипело в его груди, под пиджаком на спине уродливо двигался горб.
      - Да буду я твоей жертвой, Гаранфил. Скажи, поклянись, не бросишь?
      Она силой заставила его подняться, села рядом.
      - Не мучай меня, Магеррам. Сердцу больно от твоих слов! Как же я смогу бросить тебя, ай, Магеррам! Как людям в глаза смотреть буду? Заплюют все. А дети, Магеррам? Успокойся, слышишь? Не верю, не верю я. Что плохого ты мог сделать, чтоб в тюрьму?!
      Магеррам высморкался, притих, зашептал горячо:
      - Все ради вас. Для тебя, для семьи старался. За все брался, чтоб лишнюю копейку добыть.
      Он бормотал что-то бессвязное, горькое, то сыпал проклятьями в адрес "этих волков", то вспоминал какого-то лису Мирзали, который всю жизнь мудро "клевал по зернышку" и его, Магеррама, так учил. И пока он делал свой маленький "чах-чух", все было хорошо... Он хватал ее за руки, заклинал не бросать его... Иногда он вскидывал голову, оглядывал преображенную, пустоватую без дорогих ковров комнату и со стоном бил себя по коленям.
      Гаранфил, понуро сидевшая рядом, рассеянно прислушивалась к бормотанию мужа, поток его путаных, не очень понятных слов все меньше трогал ее, она чувствовала это и стыдилась, охваченная странным, нарастающим желанием встать и уйти. Встать и уйти вот так, в чем есть, в старом халате, грязных босоножках, в которых мыла пол... Накинуть шаль, прикрыть лицо и уйти. Куда? Она сама не знала... Знала, что этот сидящий рядом старый, беспомощный человек не тот Магеррам, к которому она привыкла, почитала, которому рожала детей, готовила обед, от которого как должное привычно принимала все - обожание, дорогие вещи, - она никогда не знала им цену, его жизненные сентенции, его самодовольную уверенность в крепости своего дома. Когда перед редкими визитами к родственникам он надевал галстук, шляпу, габардиновый макинтош и спрашивал жену: "Ну, как?" - она всегда отвечала с улыбкой: "Ты такой вну-ши-тель-ный, Магеррам!..." И Магеррам, расцветая в улыбке, вроде даже выше становился, стройней.
      "Внушительный..."
      Неужели это он, ее внушительный, всегда все знающий наперед, самоуверенный муж? Почему ей так нехорошо от его прикосновений, голоса, судорожно дергающихся губ. Любила же она его все эти десять лет, четверых детей родила... Пусть не так, как любят в книгах, в кино... Но плохо ей не было, ей даже многие завидуют, говорит Магеррам. Разве не самое главное прожить без тревог за завтрашний день, иметь свой дом, здоровых детей и... Что "и"?
      Она со страхом покосилась на Магеррама. Он сидел, свесив голову, похрустывая переплетенными пальцами. Хорошо, что не догадывается, какие странные мысли впервые пришли ей в голову. Бедный Магеррам...
      Устыдясь бог весть откуда взявшейся отчужденности, Гаранфил уложила мужа, позвонила матери (это Магеррам установил телефон в доме Бильгеис); услышав веселые голоса детей, она немного успокоилась.
      - Пусть побудут у тебя, мама... У Магеррама высокая температура. Врач? Да, был. Сказал, чтоб детей пока изолировать. Кажется, грипп такой заразный. Так и объясни детям.
      Они лежали в темноте на рядом стоящих кроватях без сна, без слов, опустошенные, измученные неминучей бедой. Лежали, прислушиваясь к чуть слышным шагам запоздавших прохожих, лаю собак в соседнем дворе, стукам калиток.
      - Спишь, Гаранфил? - слабым, печальным голосом спросил Магеррам. Пусть бог разрушит его дом!
      - Как я могу уснуть, Магеррам? Как на горячих углях лежу.
      - Будь он проклят!..
      Она знала, кого проклинает муж. И сама мысленно призывала возмездие на Калантара Биландарлы. Вспомнились густые, с проседью волосы, красивое, улыбчивое лицо, жгучие взгляды, воровски, за спиной Магеррама, посылаемые ей, Гаранфил. И ей... ей не было противно. Господи, она даже, помнится, юркнула в ванную к зеркалу и быстро распушила волосы над лбом. Какой стыд. Да, да, будь проклят Калантар Биландарлы: перешагнув их порог, он принес беду и пусть никогда не знает ни удачи, ни покоя. Пусть сдохнет, как пес, в одиночестве и нужде!
      - Спи, Гаранфил, - он ощупью нашел ее плечо, тихонько погладил и, не встретив ответной ласки, натянул одеяло на голову.
      ...Сначала она увидела желтый свет, полыхнувший и погасший в окне... Хлопнула дверца машины за забором. Громкий, требовательный стук в калитку.
      Они вскочили одновременно, замерли не дыша. Случалось, случалось ведь, что кто-то ошибался адресом в кромешной тьме окраинной улицы. Стук повторился уже нетерпеливый, раздраженный.
      - Кто может так - среди ночи?
      - Это они, Гаранфил. Оденься.
      Он натянул брюки, накинул пиджак и вышел во двор.
      - Кто там? - голос Магеррама медлителен, спокоен.
      И грубый окрик:
      - Открой!
      Лязгнула щеколда, чужие шаги, приближаясь, оглушительно застучали в ее висках.
      Гаранфил вышла в столовую, зажгла свет. Четверо в милицейской форме по-хозяйски прошлись по квартире. Потом один встал в дверях, а трое - лица их виделись ей как в тумане - бесцеремонно расселись на стульях.
      Магеррам, не проронив ни звука, начал одеваться. Его колотила дрожь, он мучительно долго не мог зашнуровать ботинки... Гаранфил видела, как он крепко стиснул челюсти, чтоб скрыть нервное подергивание рта.
      Старший из пришедших, не глядя на Гаранфил, негромко сказал:
      - Можешь попрощаться с женой, детьми.
      - Товарищ капитан, детей нет в доме. Никого нет, - из-за двери выглянул молоденький, пышноусый лейтенант.
      - Очень хорошо, - с заметным облегчением кивнул капитан.
      Магеррам шаркающими шажками подошел к Гаранфил, скорбно глазами, полными слез, огладил ее чуть примятое лицо, заплетенные в две косички волосы...
      - Ну... смотри за детьми. Себя береги. Не бойся это какая-то ошибка. Выяснится, через день-два буду дома.
      Она было потянулась к нему, но он резко отвернулся и вышел из комнаты, сопровождаемый работниками милиции.
      Хлопнула калитка, приглушенно заурчал мотор, вдоль соседних заборов скользнул и исчез свет фар.
      В распахнутую дверь тянуло сквозняком, хлопала форточка на кухне, а Гаранфил все стояла босая посреди комнаты, не в силах вырваться из оцепенения, двинуться с места. Может быть, слезы принесли бы ей облегчение, но слез не было. Казалось, сама тишина сдавила ее осязаемой, тяжелой массой.
      Едва передвигая ноги, добралась до выключателя, погасила свет, и сразу стало заметно, как за окнами сереет утро. Съежившись на диване, Гаранфил поискала взглядом луну - нет, не было в небе подруги ее сокровенных тайн. Ничего не было. Никого не было. Одиночество, тишина, будто она одна в мире. Впервые в жизни одна.
      Подождала еще немного - часы пробили семь раз - и набрала телефон матери.
      - Слушаю, кто говорит? - тут же шепотом отозвалась Бильгеис, значит, дети еще спали, а она не сомкнула глаз у телефона. - Слушаю.
      - Ма-ма-а-а, - сказала Гаранфил и расплакалась наконец. - Мама, отведи Солмаз в школу и ко мне с детьми... Поживешь здесь.
      Теперь на том конце провода всплакнула Бильгеис: все поняла, обо всем догадалась.
      - Хорошо, Гаранфил. Жди нас. Я приду. Выпей что-нибудь, успокойся. Она помолчала, прислушиваясь к вздохам и всхлипам дочери. - Дети еще вчера просили котлеты. - И уже в сторону: - Да, с мамой говорю. Одевайся, Солмаз, буди братьев. Сейчас дам молоко. Ну как, кончила ты уборку, Гаранфил? Посушила ковры? Посыпала нафталином? Спрятала? И посуду спрятала, чтоб не пылилась?
      Гаранфил, слушая, кивала, как будто мать была здесь, рядом, ее терпеливая хлопотунья, заранее обо всем подумавшая, - как она хитро готовила детвору к переменам в квартире. Она, Гаранфил, даже не подумала об этом, а ведь Солмаз уже во второй класс пошла... Обязательно спросит, где ковры и почему ее куклы сидят на пианино.
      - Да, я поняла, мама. Приходите скорей. Скажи, сделаю, сделаю котлеты.
      Она положила трубку и поплелась на кухню. За окном, выходящим в сад, вовсю щебетали птицы, на опрокинутом ведре после ночных дуэлей деловито умывался огромный, похожий на маленького тигра, кот. Щурясь на весеннем солнце, он до блеска вылизывал шерстку, оглаживал усы. И еще что-то толкнулось в сердце ее, она даже не сразу поняла что... Этой ночью зацвела алыча и на ветру белоснежными густыми соцветьями, белым облачком колыхалась в глубине сада.
      "Как невеста, - у Гаранфил заныло, зачастило сердце, растревоженное смутным видением, - что-то белое-белое окутывает ее плечи, льнет к пылающим щекам, и пенье зурны, и восторженный шепоток родственников... - Господи, алыча... Не первый год цветет, почему я раньше не видела, не замечала. У этого окна, среди кастрюль и грязной посуды, уже десять лет живу... И вот горе такое в доме, а алыча цветет".
      Она умылась, подобрала волосы и через несколько минут уже разделывала мясо на котлеты.
      "Скорее бы пришла мама с детьми. Как давно не жили мы с ней под одной крышей".
      ...Магерраму не нравились частые визиты матери Гаранфил. В открытую он, конечно, не говорил об этом ни жене, ни теще. Но, бывало, поигрывая ключом от машины, он напоминал, что ему, Магерраму, завтра рано вставать, а надо еще успеть отвезти Бильгеис домой. Мать с дочерью обменивались огорченными взглядами - им так хотелось, уложив детей, посидеть вдвоем на кухне, за стаканчиком чая. Магеррама раздражала радость, с которой встречались мать с дочерью, их привязанность друг к другу, долгие, тихие разговоры... Но разве станешь перечить главе семьи... И Бильгеис молча возвращалась в свой опустевший дом. Правда, ее иногда приглашали, - когда собирались гости на день рожденья, когда надо было помочь готовить. Ее звали в дни предпраздничных уборок или если заболеет кто-нибудь из детей. Ей разрешалось даже ночевать в доме зятя, когда он привозил еще слабую Гаранфил из роддома. Нет, что бога гневить, хорошо жила ее дочь, тут ничего не скажешь, муж исполнял любое ее желание, баловал подарками, можно сказать, как почки в жиру жила Гаранфил. Но запрет на встречи просто так с единственной дочерью постепенно озлоблял Бильгеис. Однажды, после ремонта, Бильгеис немного задержалась, - Гаранфил хотелось вместе с матерью по-новому расставить мебель, выбрать занавеси... Но Магеррам с холодной вежливостью заметил, что это не ее, Бильгеис, дело. Они с женой как-нибудь сами разберутся. Помнится, вернулась тогда домой сама не своя, всю ночь проворочалась - все вспоминала сватовство, свадьбу... Если уж быть честной, не лежала душа Бильгеис к зятю еще тогда, в первые дни, когда задаривал их дорогими конфетами, дефицитными продуктами, украшениями для Гаранфил. Нет, из зятя не получается сын, в невестке не найдешь дочь. Свое, родное, чтоб плоть от плоти, - совсем другое дело.
      Она сразу обо всем догадалась, когда Магеррам начал таскать и рассовывать в ее доме узлы, чемоданы, свертки. Четыре или пять раз приезжал.
      - Рухнула крыша над головой дочери, - несдержанно выпалила она в лицо Магерраму. - Лучше бы шею сломала себе в тот день, когда отдала ее тебе.
      Магеррам молча стерпел оскорбление. Не до счетов было, да и где еще спрячешь ценности, если не у матери Гаранфил, которая ради дочери и внуков сохранит все это и словом никому не обмолвится.
      ...Она заперла за собой калитку. Трое мальчишек, опередив бабушку, бросились в дом. Когда Бильгеис добралась до кухни, все трое висели на матери, наперебой рассказывая о рыжем толстолапом щенке, - они притащили его с улицы и упросили бабушку приютить подкидыша.
      Как изменилась Гаранфил за сутки! Большие глаза ее запали, лицо заострилось, поблекло.
      - Ничего, мама, ничего. Скорее всего, это недоразумение, ошибка. Когда его... когда уходил Магеррам, сказал, что через день-два будет дома. Гаранфил обняла мать, шепнула, чтоб та не плакала при детях. - Ничего. Даст бог, обойдется все.
      Но Бильгеис не была столь наивной, как дочь. Натерпелась с самого начала войны. Горе, нужда не красят человека, не делают его ни сильнее, ни моложе. Горе высасывает все светлое, доброе из души, поселяя там боль и горечь. "Ошибка..." По ошибке навряд ли заберут человека в тюрьму. Без следствия, без допросов, очных ставок с клеветниками. Хотя... Все может быть. Несчастная Гаранфил...
      Что ожидает ее с кучей детей? Никогда не работала, привыкла на всем готовом. Жизни не знает, людей не знает. Чтоб тебе ослепнуть, Магеррам! Как ты мог допустить такое! Правда, я живу с открытыми глазами, не то что моя дочь. Знаю, кое-что припрятано у вас на черный день. Но на сколько хватит накопленного? Семья, адвокаты... Потом, когда срок дадут, надо будет еще и в тюрьме платить за каждое свидание; хоть бы один брал, а то в несколько ртов надо по куску положить.
      И Гаранфил странная какая-то. Как во сне живет, все прислушивается к шагам за забором, а вечерами глаз с телефона не сводит. Даже дети ей не в радость. Надеется, ждет. Недавно Бильгеис попросила ее за хлебом выйти отказалась. Боится весточку от Магеррама упустить. А ей, Бильгеис, разве легко везде самой? Счастье, что бог здоровьем не обидел. Никто не дает ей ее сорока восьми, и порода в их роду такая - седеют поздно. Сколько сватали после смерти мужа! Хорошие люди, бывало, сватали. Из-за Гаранфил осталась одна - боялась невзлюбит отчим падчерицу, всю жизнь девочке отравит. А теперь вот крутись, разрывайся между семьей Гаранфил и своей работой. Правда, библиотека, где работает Бильгеис уборщицей, в центре города. Сначала стыдилась Бильгеис - уборщица. А потом привыкла, да и ее полюбили сотрудники, очень ценили за чистоту и опрятность. Особенно стали заботливы с тех пор, как четырежды стала бабушкой Бильгеис; домой пораньше отпускали, и среди дня могла она и в школу за внучкой зайти, и на базар сбегать, по дому дочке помочь.
      Ничего. Лишь бы дети росли здоровыми. Она, Бильгеис, все вынесет.
      Зря ждет Гаранфил, то и дело бросаясь к калитке.
      И день прошел, и два, и пять, а Магеррама все не было.
      * * *
      Гаранфил разбудила мать на рассвете.
      - Стучат! Слышишь, стучат. Магеррам, наверное, вернулся. Я сейчас...
      Она вскочила с постели, но Бильгеис опередила ее:
      - Подожди. Зачем Магерраму так громко стучать в свой собственный дом. Пойду посмотрю. А ты оденься, - бросила Бильгеис дочери и поспешила во двор. - Иду, иду! - донесся ее негромкий голос.
      Эти три милиционера даже "здравствуйте" ей не сказали, молча прошли в распахнутую калитку и направились в дом.
      - Кто хозяйка?
      - Я. - Гаранфил откинула небрежно рассыпавшиеся волосы. - Я - Что вам... еще надо?
      Один из пришедших показал ей бумагу, она попыталась прочесть, но буквы прыгали перед глазами, сливались в непрерывно бегущие строки.
      - Санкция на обыск.
      - Хорошо, хорошо, только детей не будите.
      Человек сдвинул фуражку с загорелого лба, лицо у него было усталым, безучастным.
      - Извините, не могу. Мы должны...
      - Что и у детей?
      - Да, - он поднял на нее серые, пытливые глаза. - Разбудите и отправьте к соседям.
      - Мама! - крикнула Гаранфил.
      - Сейчас, сейчас. - Бильгеис пошла в комнату, где спала детвора, и один из милиционеров шагнул за ней.
      Через несколько минут оттуда донесся рев маленького Айдына, хныканье Солмаз... Пока Гаранфил одевала дочь и сыновей, Бильгеис сбегала к соседям, попросила приютить ребят. Напрасно боялась она расспросов - никто и словом не обмолвился. Жена Керима молча увела к себе перепуганных спросонья детей.
      Вызвали понятых, и обыск начался. "Ищите, ищите, - злорадно подумала Бильгеис. - Посмотрим, что найдете. Поздно пришедший гость ест на собственные деньги".
      - Давай пиши, - тот, кто предъявил санкцию на обыск, кивнул немолодому, медлительному, с полным ртом стальных зубов милиционеру. - В шифоньере пальто мужское зимнее... Драп. Поношенное... Два костюма шерстяных... Раз, два... Пять. Пять сорочек. Платьев женских... Одиннадцать. Производства фабрики Володарского...
      Странное спокойствие овладело Гаранфил. Опершись о стену, она бездумно перебирала пальцами бахрому шали, будто не с ней все это происходило, не в ее доме хозяйничали, рылись в вещах, выдвигали ящики, переворачивали матрасы эти чужие люди. Неодолимость происходящего, в котором ничего не зависело от ее, Гаранфил, воли, чувств, сделали ее почти безразличной. Хотелось одного - скорей бы это кончилось. Скорей бы забрать детей, успокоить их, накормить.
      Что он так уставился на нее, этот... Наверное, он самый главный, раз документ на обыск ему доверили. Она подняла голову - цепкий, нацеленный на нее взгляд ироничных, серых глаз что-то настойчиво говорил, спрашивал.
      "Скажи, куда делись ковры? Может быть, ты думаешь, что я не заметил следов на стене, на полу? Ты даже не затерла квадрат чистого паркета... Не успела или... У других это очень неплохо получается..."
      "Ну... Мы давно продали эти ковры".
      "А что тебе еще говорить? Только не думай, что я правду от лжи не могу отличить... И, по-моему, ты еще не научилась лгать, притворяться".
      Гаранфил залилась краской, отвела глаза. Горло, губы ее пересохли, она робко потянулась к графину на столе, и старший следователь тут же наполнил стакан водой, протянул ей.
      У него было смуглое, гладко выбритое лицо, густые, сильно побитые сединой волосы, заметный, портивший открытое, умное лицо шрам на подбородке.
      Она все ждала, когда он спросит ее о коврах...
      Но он почему-то промолчал. Только перед уходом что-то опять просигналили его глаза, но она не поняла, не "услышала". Когда с обыском было покончено и все ушли, Гаранфил, не проявив ни радости, ни огорчения, принялась наводить порядок. А внутри все болело, рвалось от стыда, унижения, каких-то беспокойных, неясных догадок; что-то не так в ее жизни, в ее безмятежной, огражденной высоким каменным забором и любовью Магеррама судьбе... Что-то не так...
      Бильгеис с тревогой наблюдала за дочерью. Не нравилось ей, не доверяла она ее спокойствию, ее механически двигавшимся рукам, искусанным губам. Затаилась. От матери затаилась.
      - Да что с тобой, Гаранфил! В третий раз скатерть трусишь! О горе нам, горе! - Бильгеис расплакалась. - Как каменная ходишь. Дети тебя зовут - не слышишь. Думаешь, не знаю, что сердце твое разрывается на части? А кто виноват? Все он, чтоб ему не жить!
      - Перестань! - исступленно вскричала Гаранфил. - Хватит, мама! Ему что, легко там? Поздно, мама. Вспомни, как ты уговаривала меня десять лет назад! Расхваливала... Говорила, умеет жить, умеет деньги делать! А мне... Мне тогда... - Она внезапно умолкла, виновато покосилась на мать.
      - Что ты говоришь, дочь? - Бильгеис всплеснула руками. - Нет, вы только послушайте! Кого защищаешь? Посмотри на себя в зеркало! Он столько горя тебе принес, а ты...
      - Я прошу тебя, мама... - Гаранфил предусмотрительно закрыла дверь гостиной, - больше никогда... Ни при мне, ни при детях... Я не знаю, что плохого сделал Магеррам... Но что бы ни было... Он ради меня, ради детей.
      Бильгеис обиженно заправила под темный платок свои все еще прекрасные волосы. Была в словах Гаранфил правда. Разве не она, не Бильгеис, целый месяц уговаривала дочь дать согласие Магерраму? Эх, если б знать заранее, где споткнешься... Околдовал ее тогда этот рыжий урод.
      Но вслух Бильгеис сказала другое.
      - Ничего теперь не поделаешь. Надо ждать, терпеть. Ты права. Сердце за тебя болит. Вот и думаю - к чему золотой тазик, в который кровью харкаешь!
      * * *
      Потянулись дни, наполненные ожиданием. Неприкаянно слонялась по комнатам Гаранфил. Она заметно опустилась, уже не расчесывала по нескольку раз на дню свои тяжелые каштановые волосы, не одевалась к обеду в дорогие, заморские халаты, как любил Магеррам. Не листала журналы мод в ожидании портнихи. От домработницы пришлось отказаться, и руки ее, несмотря на помощь матери, огрубели от стирки, грязной посуды. Начали вянуть любимые розы Магеррама на клумбах, и если бы не маленькая, домовитая Солмаз - она с удовольствием возилась со шлангом, - кусты бы погибли. Таяли в доме запасы муки, риса, картошки. Гаранфил ничего не замечала. Жизнь ее будто раскололась на две половинки; счастливые, безмятежные годы рядом с Магеррамом - и тоскливые, длинные-длинные дни, настоянные на ощущении беды, невозвратности тех безоблачных лет, где была она, Гаранфил, царицей и повелительницей в своем маленьком домашнем царстве, отстраненная от забот, тревог, от самой жизни, что кипела за высоким забором, жизни, которой она не знала и боялась. Иногда ею овладевало лихорадочное беспокойство, казалось, вернется, обязательно вернется тот со шрамом на подбородке следователь, что так насмешливо разглядывал следы от ковров - чистый, никем не затоптанный паркет, темный квадрат обоев, сохранивший свежие краски, вернется и спросит: "Где ковры?"
      Господи, она готова была вынести все, даже лишиться добра, вовремя припрятанного мужем, только бы помочь ему распутать этот узел. Только бы он вернулся, снял с ее плеч непосильное бремя, необходимость думать, решать, что-то делать. Ей ведь и посоветоваться было не с кем; в пустоте, которую незаметно, постепенно, продуманно создавал вокруг нее Магеррам, изолируя ее от матери, ближайших родственников, подруг, не было ни одного человека, которому она могла бы протянуть руку за помощью. Ни одного!
      Через несколько дней после обыска неожиданно зазвонил телефон; чуть не до обморока напугал обеих женщин этот поздний звонок.
      Со страхом, словно боясь обжечься, взяла Бильгеис трубку.
      - Алло? - голос был резкий, незнакомый.
      - Кого тебе, сынок?
      - Гаранфил.
      - Кто спрашивает?
      - Слушай, позови дочь. Ясно?
      Это было сказано так категорично и нетерпеливо, что Бильгеис поспешно окликнула дочь - та возилась в кухне.
      - Тебя, Гаранфил. - Бильгеис подозрительно посмотрела на дочь. Какой-то мужчина.
      Гаранфил вытерла грязные руки о передник, с опаской взяла трубку.
      - Алло?
      На том конце провода нервно откашлялись.
      - Слушай, ты хоть сама знаешь, какая красавица? Не встречал таких никогда. Только один раз... Давно. В Москве это было, в музее. На картине она с ребенком нарисована. Милиция охраняла эту картину. Ну, Магеррам... Ну, молодец! За такую, как ты, стоит, наверное...
      Бильгеис, сгорая от любопытства, видела, как покраснела, стыдливо опустила лицо Гаранфил, как дала отбой, не дослушав незнакомца.
      - Кто звонил? К добру ли так поздно?
      - Поздно? - рассеянно переспросила дочь. - Да, да, поздно. Ложись спать, мама. Я сама постираю детское белье.
      И ушла в ванную.
      Но разве могла бы заснуть Бильгеис, не узнав, отчего так по-девичьи покраснела Гаранфил, поспешно положила трубку. Бильгеис покрутилась в детской, протерла и без того чистый кухонный стол. Поколебавшись, заглянула в ванную. Гаранфил стирала, и Бильгеис видела только ее спину, с проступавшими сквозь кофточку лопатками, свесившимися над тазом волосами.
      - А ты не знаешь, кто бы это мог быть? Ну, тот, кто звонил... Я, кажется, догадалась. - Она ждала вопроса, но Гаранфил даже не обернулась к матери. Только чуть медленней задвигались лопатки под ситцевой кофточкой. Помнишь, он показал бумажку насчет обыска. Наверное, главный из них. Чертов сын глаз с тебя не сводил.
      Мать заметила, какими розовыми стали уши и шея дочери, - она смахнула клочья пены с рук.
      - Что тебе в голову взбрело, ай, мама! Посмотри на меня, на кого я стала похожа! А в тот день и вовсе...
      Бильгеис закрыла за собой дверь ванной.
      - Скажешь, не заметила? Тогда почему он ни о чем не спросил тебя? Не слепой же! Я видела, как он шарил глазами по стенам, полу... Как усмехнулся, когда перебирали в шифоньере твои старые, дешевые платья. А копеечная посуда в серванте? Я следила. Смотрю, уставился на пустые дырочки в твоих ушах. Ну, думаю, сейчас спросит: "А где ваши бриллиантовые серьги, Гаранфил-ханум?" Так что обыск он просто так... Несерьезно все сделал. Эх-х, поверь мне доченька. Почти пятьдесят лет на свете живу.