Коррит, рослый сахем кентиога, внезапно пошевелился. Он был далеко не стар, но более прочих привержен прежним традициям: лишь у него одного на лице синели узоры ритуальной татуировки, которая в Одиссаре, государстве обширном, богатом и просвещенном, уже с полсотни лет считалась дикостью. Даже Кайатта предпочитал боевые шрамы этим нелепым рисункам, которым полагалось свидетельствовать о древности рода и былых заслугах его вождей. Но у Коррита по любому случаю имелось собственное мнение; как все кентиога, он был упрям и неуступчив, словно самец керравао в брачный сезон.

– Значит, светлорожденный, отправятся пять тысяч воинов: передовой отряд на кораблях, а остальные пешком, в повозках и тунах, – произнес Коррит, и синие узоры на его щеках дрогнули, словно начиная какой-то причудливый танец. – Пять тысяч человек, поход на четыре месяца, суда, повозки, запасы провианта и оружия – очень дорогого оружия… Шарати и шебуру, сайили и чели, топоры и ачи, да еще стрелы к ним… Хотел бы я знать, во что это обойдется, а? И стоят ли подобных денег и хлопот те ничтожные отродья черепахи, что сбежали на запад от власти своих сахемов? – Коррит уперся пронзительным взглядом в Мориссу, потом перевел глаза на Халлу и Кайатту, будто призывая их в союзники. – Пусть тасситские вонючки вырежут их под корень! До последнего человека! До последнего, другим в пример!

– А наши воины в тулумах? – осторожно поинтересовался Халла.

– Воинов убрать за реку! На левый берег Отца Вод!

– Оставив поселенцев без защиты?

– Что с того? – рявкнул Коррит. – Кому они нужны? Какой от них прок? Да и от всей этой войны тоже? Мейтасса – не Коатль, не Острова, не прибрежные торговые сахры, где можно взять много сокровищ. Мейтасса – это степь, парама, пустая земля и полудикий скот! А земли и скота у нас самих достаточно… Разве не так, Халла? – Он уставился на сахема шилукчу, который, казалось, пребывал в нерешительности.

Упрям, но не глуп, решил Дженнак, разглядывая свирепую татуированную физиономию Коррита. Знает, на кого надавить! Чуть ли не половина переселенцев, обосновавшихся на правом берегу Отца Вод, еще недавно принадлежала к клану шилукчу, а значит, Халла пострадал больше прочих сахемов Пяти Племен. Согласно древнему закону Варутты, люди, оставившие племя, платили подати лишь главному властителю – Ахау Юга Джеданне, который одновременно являлся и вождем хашинда, самого сильного и многочисленного из всех племен Серанны. Разумеется, такой порядок устраивал сагамора, но не слишком нравился прочим людям власти в Одиссаре. Дженнак заметил, как помрачнело лицо Халлы, как Морисса задумчиво поигрывает своим серебряным ожерельем, как потускнел глаз воинственного Кайатты. Люди означали могущество, больше людей – больше могущества, и никто из сахемов не хотел поступиться ни тем, ни другим. Даже Морисса, лучший из них, отец Вианны.

Коррит приподнялся, собираясь заговорить, но Джакарра, сидевший до того с отрешенным видом, перебил вождя кентиога.

– Восемьдесят тысяч чейни! – внезапно произнес он; взгляд его оторвался от недвижимой глади водоема, зеленоватые зрачки блеснули. – Я подсчитал: этот поход обойдется нам всего в восемьдесят тысяч серебряных чейни. Не так много, я полагаю.

– Восемьдесят тысяч?! Во имя Шестерых! Ты считаешь, что немного? – Коррит принял картинную позу изумления: руки воздеты к небесам, голова и плечи откинуты назад, брови приподняты. – Восемьдесят тысяч чейни! Ха! Мне и вообразить трудно такую груду серебра!

– Всего восемьсот золотых арсоланских дисков, – с легкой насмешкой произнес Джакарра. – Если у тебя нелады со счетом, ирт Коррит, представь себе десять таких вот брусочков золота, каждый весом в десять мерных камней… – Он показал руками. – Десяток брусков, которые поместятся в небольшом ларце, но спасут наших людей и нашу сетанну…

– Наша сетанна не пострадает, если тасситы перережут поганых обезьян, забывших о своем племени, о родных очагах и долге перед сахемами! – прорычал Коррит. – Если бы мы замыслили поход на Мейтассу ради чести своей либо чтоб доказать свою силу, я первый привел бы воинов кентиога! Но защищать тех, кто покинул клан, я не собираюсь! Я бы сам закопал их в землю или бросил в сенот с кайманами! Я…

– Ты будешь молчать, Коррит, пока Одисс не дарует тебе каплю разума, – прозвучал спокойный голос сагамора. – Мы не оставим своих людей и земли, которые стали нашими. Джиллор поведет войска на запад. Хайя! Я сказал!

Вокруг облицованного розовым гранитом водоема мгновенно воцарилась тишина. Коррит сидел, выпучив глаза и хватая ртом воздух, Халла выглядел смущенным, Фарасса едва заметно усмехался, Кайатта задумчиво поглаживал свои шрамы, лица остальных застыли в нерушимом спокойствии. Чак, великий ахау Одиссара, выразил свою волю, и теперь оставалось лишь обсудить, каким образом она должна быть исполнена.

Наконец Джакарра произнес:

– В День Медведя мои люди подготовят шесть стагартов, каждый с тридцатью веслами. Этого хватит, чтоб перевезти отряд в пять сотен к устью Отца Вод и подняться против течения на три соколиных полета.

– Я пошлю весть в свой удел, – поколебавшись, молвил Халла. – Когда суда войдут в Дельту, их будут ждать мои воины. Они станут проводниками.

– Мудрое решение, – заметил Морисса, пряча взгляд. – Да, мудрое решение… – Он покивал головой и покосился на карту, словно припоминая, что земли шилукчу тянутся к западу от Серанны, по самому побережью Ринкаса, Внутреннего моря. Люди Халлы, рыбаки и охотники, лучше всех были знакомы с огромной Дельтой Отца Вод. – Если надо, я дам гребцов… сто восемьдесят человек, одну смену.

– Я пришлю столько же, – буркнул Кайатта, не обращая внимания на Коррита, раздраженно ерзавшего на подушке. Сахем кентиога свирепо оскалился, потом с неохотой выдавил:

– Я… я тоже…

– Достаточно. – Джиллор скрестил руки перед грудью жестом отрицания. – Достаточно, ирт Коррит. Больше не надо ни людей, ни иной помощи. – Он бросил взгляд на Джеданну, и белоснежные перья на голове сагамора чуть дрогнули, подтверждая его слова. – Пусть кентиога сидят дома… те из них, кто еще не сбежал на правый берег Отца Вод или не поклонился Очагам Хейо, Цони либо иного братства… – Джиллор опустил ладони на бедра и выпрямил спину, приняв позу решения. – К Дню Медведя будут готовы пятьсот воинов с сайилями и ачи, а остальное войско – к Дню Орла. Мы возьмем двести повозок, пятьдесят тунов и самых быстрых сеннамитских быков. Еще я пошлю приказ всем отрядам, что стоят на левом берегу Отца Вод… передам барабанным боем и посыльными соколами… пусть готовят плоты, много плотов! Переправа будет нелегкой!

– Во имя Шестерых! – Джакарра сотворил божественный знак.

– Да будет с нами их милость! – пробормотали сахемы, касаясь ладонями плеч. Лицо Коррита налилось кровью, но он не посмел выказать открытого неповиновения.

– Кто поведет передовой отряд? – спросил вождь шилукчу.

Фарасса окинул его насмешливым взглядом.

– Неуместный вопрос, ирт Халла! Совсем неуместный, клянусь утробой каймана!

Джиллор кивнул.

– Тут я, пожалуй, соглашусь с тобой, Фарасса. – Он пристально посмотрел на Дженнака и кивнул: – Ты, ро'тагир, наследник ахау, отца нашего, возглавишь первую санру, которая отправится на запад… Так требует твоя сетанна, таков обычай Дома Одисса! И когда ты окажешься в Фирате, брат мой, действуй решительно, быстро, но осторожно. Помни, что говорят тайонельцы, люди лесов: на тропе войны приглядывайся, прислушивайся, принюхивайся и не забудь, где торчат ближайшие кусты. Это не значит, что ты должен в них прятаться, однако… однако не лезь зря на рога тасситских скакунов. Ты должен лишь задержать тасситов, а потому сиди за валом, и пусть твои люди стреляют, мечут горшки с зажигательной смесью и колют копьями. – Джиллор сделал паузу, потом с едва заметной улыбкой произнес: – Не обижайся за мои поучения, родич. Я мог бы поговорить с тобой в другом месте, но сказанное здесь, в Круге Власти, лучше помнится.

– Пренебрегающий советом старшего умирает молодым. Все будет сделано, как ты сказал, брат.

То были первые слова, произнесенные Дженнаком на совете, и никто не счел бы их глупыми либо умаляющими сетанну наследника. В Книге Повседневного сказано: боги говорят с юношей устами отца и старших братьев; изречение же сие справедливо даже тогда, когда юноша увенчан белыми перьями ро'тагира. Дженнак понимал это; правда, к поучениям Фарассы – несмотря на всю мудрость Чилам Баль! – он отнесся бы с меньшим доверием. Но глава глашатаев и лазутчиков не собирался давать ему советов; он молчал, с довольным видом поглаживая объемистое чрево, и, казалось, мечтал сейчас лишь о чаше пальмового вина.

– Выступаем в поход в месяце Цветов… – пробормотал Халла. – В старину такого не бывало…

– И прежде год начинался месяцем Бурь, кончался месяцем Ветров, а посередине меж ними был месяц Войны. – Брови Джиллора изогнулись, словно два туго натянутых лука. – В тот месяц, собрав урожай, предки наши ходили в набег подобно стае откормившихся за теплый сезон волков. Но сейчас иные времена и иные войны: мы сражаемся не за драгоценные перья и меха, не за блестящие камни, не за светлое серебро и твердое железо… Нам нужна земля! Не охотничьи угодья, а земля, на которой можно сажать хлопок, маис, бобы, разводить скот и строить города.

– Хайя! Отлично сказано, ирт Джиллор! – Одноглазый Кайатта стиснул рукоять огромного челя, лежавшего у него на коленях. – Города – это хорошо… туда везут и хлопок, и маис, и цветные перья, и золото с серебром… все, все! А после приходим мы – хоп! – и забираем все добро! Вместе с городом!

Вожди и сыновья сагамора расхохотались, и даже по губам Властителя Юга скользнула улыбка. Джиллор вытянул руку в сторону воинственного сесинаба.

– Ты старый разбойник, ирт Кайатта! Я имел в виду совсем другое!

– Да, я старый, и я – разбойник… Но, клянусь тропой в Чак Мооль, на которую мне скоро придется ступить, я знаю, для чего нужны города! Да и ты тоже, мой наком! Ты – воин, и ты взял для нас немало городов на севере, на берегах Бескрайних Вод!

– Но я их не разрушил, не сжег, почтенный сахем. Они платят дань и процветают под нашей защитой.

– Я знаю. И я помню те походы… Они, Халла, – Кайатта ткнул пальцем в сторону сахема шилукчу, – тоже начинались не в месяц Войны. Клянусь секирой Коатля, удачный набег – тот, которого не ждут враги! Когда я плавал с кейтабцами в Арсолану… – Тут он внезапно осекся и захлопнул рот.

– Кстати об Арсолане… – Фарасса встрепенулся и бросил взгляд на сагамора. – Покончив с делами на западе, не поговорить ли и нам о юге, великий ахау?

Лицо Джеданны по-прежнему оставалось непроницаемым, но три его сына и сахемы племен с удивлением воззрились на Фарассу. Глава Очага Тумма был известен как человек изрядной хитрости, за каждым словом коего скрывался некий подтекст, а за ним еще и тайное намерение. Не всякий мог разобраться в узорах, сплетаемых этим искусным ткачом.

Морисса первым признал поражение. Откинувшись на пятки, он покосился на карту из цветного воска, словно надеясь найти ответ среди миниатюрных гор и крохотных долин западного пограничья, и спросил:

– При чем тут Арсолана, светлый ирт? Или ты полагаешь, что, покончив с тасситами, следует двинуть войско в Державу Солнца? Но мы не враждуем с родом Че Чантара…

– Хвала Шестерым за это! Мы чтим Очаг Арсолана, хотя он постепенно становится рассадником странных и нелепых домыслов… Впрочем, то их дело, я же лишь желал напомнить, что светлорожденный сагамор Че Чантар – могучий владыка, богатый не только мудростью и подвластными землями, но и крепким потомством. Восемь сыновей у него и четырнадцать дочерей, и младшей из них, если мне не изменяет память, восемнадцать лет. Говорят, девушка эта хороша собой, разумна и обладает на диво мягким характером…

– Говорят? – Джиллор приподнял бровь.

– Пожалуй, я мог бы утверждать это наверняка… Мои люди в Арсолане шлют превосходные отзывы о Чолле Чантар. Истинная Дочь Солнца, отпрыск великого рода, с которым потомки Одисса давно не смешивали свою кровь… Подобный союз был бы выгоден и нам, и арсоландам; во всяком случае, это заставило бы призадуматься Коатль. Претензии Ах-Ширата на Святую Землю становятся слишком опасными… Недавно он принял новый титул – Простершего Руку над Храмом Вещих Камней… Как может он претендовать на то, что принадлежит Кино Раа и всем нам, побегам от их божественного корня? – Фарасса широко развел руки, точно пытался обнять шесть Великих Уделов Эйпонны, Оси Мира, протянувшейся с севера на юг на сотню полетов сокола. – Нет, – закончил он, покачивая массивной головой, – я бы подумал всерьез о союзе с Арсоланой. Тем более что наш ро'тагир, прошедший положенное испытание, совсем молод… Молодому же властителю нужна достойная спутница, супруга чистой крови.

Словно по команде взгляды сидевших у овального сеннота скрестились на Дженнаке. С внезапно оледеневшим сердцем он понял намеки брата и застыл, словно зверек, завороженный змеей; лицо Вианны промелькнуло перед ним, подобное бледной луне средь темных ночных небес. Но самым ужасным было то, что в такт речам Фарассы перья на голове сагамора утвердительно покачивались – похоже, мысль насчет брачного союза с Арсоланой не вызывала у ахау возражений. Можно ли было ожидать иного? Многое переменилось на просторах Эйпонны за пятнадцать веков, истекших со дня Пришествия Оримби Мооль, Ветра из Пустоты, но одно оставалось нетленным – забота о чистоте крови.

Дженнак почувствовал, что виски его оросила испарина. Как он был наивен, надеясь, что Вианна станет первой среди его женщин! Да, в ней таилась светлая влага жизни, но мало, слишком мало – едва ли капля, смешанная с густой багровой кровью ротодайна, а это значило, что ей суждена роль наложницы, но не супруги. Не в этот год, так в следующий ему пришлось бы делать выбор среди девушек из рода Коатля, рода Арсолана или Тайонела, возможно, даже принять супругу из далекого Сеннама либо заносчивой Мейтассы… Когда дело касалось продления божественных родов, ссоры и вражда затихали, словно пламя прогоревшего костра.

Вероятно, он побледнел, и скорее всего отец заметил это. Перья на голове сагамора качнулись в последний раз, затем раздался его спокойный размеренный голос:

– Сын мой Фарасса сказал о важном, и это хорошо. Мы обсудим его слова, когда ро'тагир вернется с западной границы. Пока же следует побольше разузнать о дочери Че Чантара. Если девушка и в самом деле столь хороша собой, разумна и добра…

Он не успел закончить, как Фарасса уже склонился в позе покорности. Пряча усмешку, глава лазутчиков и глашатаев размышлял о том дне, когда прекрасная арсоланка возляжет на шелка любви рядом с ненавистным братом. Безусловно, его кауты не лгали, девушка эта и в самом деле красива и умна, что же касается прочих ее достоинств… Воистину она была не дочерью Солнца, а отпрыском ягуара! Резкая, властолюбивая, острая, как нож из тайонельской стали, заточенный на арсоланском оселке… Такая любого мужчину скрутит подобно мотку мокрой шерсти, выжимая из него и соки, и кровь, и радость жизни! И, конечно же, первым делом она разберется с красоткой-ротодайна, что греет братцу постель! Хотя для этой девки можно было бы измыслить и кое-что другое, позабавнее… Если она узнает про арсоланку… именно сейчас, когда братец отправляется в Фирату, в пограничный тулум, где может случиться всякое…

Раздумья Фарассы прервались, когда сагамор повернулся к бледному Дженнаку: согласно традиции ро'тагир подавал знак о том, что совет закончен. Вожди уже привстали с пышных подушек, Джиллор махнул рукой своим тарколам, приказывая забрать восковые карты, Джакарра выпрямил затекшую спину, но старый Унгир-Брен не шевельнулся. Его прижмуренные глаза внезапно раскрылись, однако взор их казался словно бы подернутым туманом; как зачарованный ах-кин-маи смотрел на сине-зеленую гладь Ринкаса, блистающую под вечерним солнцем серебристыми всполохами.

– Если великий ахау позволит… – Голос Унгир-Брена был хрипловат, но тверд. Это был голос жреца, привыкшего говорить и с людьми, и с богами.

Голова Джеданны склонилась, и у сенота наступила чуткая тишина. Дождавшись, когда воины с медными подносами удалятся на два десятка шагов, старый аххаль, не отрывая взгляда от морских пространств, сказал:

– Вчера, с ведома ахау, владыки нашего, отправил я свитки – тебе, ирт Джакарра, и тебе, ирт Фарасса. – Ладони Унгир-Брена дважды соединились в жесте почтения. – Было ли у вас время, молодые родичи, прочесть написанное мной?

– Почему ты послал весть только им, почтенный аххаль? – с ревнивой ноткой поинтересовался Джиллор.

– Дело мое, родич, касается братств, чьи люди, тайно или явно, странствуют в горах и лесах, водят караваны и корабли, собирают слухи во всех землях Эйпонны… в сахрах Запада и Востока, в Сеннаме и Тайонеле, в Лесных Владениях и на Перешейке, в Сиркуле, Рениге, на Диком Береге и на Островах кейтабцев… особенно на Островах. – Старик прикрыл глаза, затем после недолгой паузы добавил: – Скоро, ирт Джиллор, я поведаю и тебе, и всем остальным об этом деле. Теперь же я хочу послушать тех, кто может разрешить мои сомнения.

Джакарра смущенно улыбнулся; его сухощавое, обычно невозмутимое лицо слегка покраснело.

– Прости, отец мой, я не успел развернуть твое послание. Но теперь я прочту его… прочту немедля… Мы сможем встретиться тут в День Сосны?

– Да.

– Я приду с первым солнечным лучом, отец мой.

Отец мой… Немногих светлорожденный из Великого Дома Одисса удостоил бы подобных слов! Впрочем, Унгир-Брен годился в отцы, деды или прадеды любому из сидевших у овального сенота, не исключая и великого ахау. Он был старше Джеданны почти на семьдесят лет.

Фарассу, однако, такие мелочи не волновали. Когда Унгир-Брен взглянул на него, глава глашатаев откашлялся, потер толстые щеки и без особой почтительности в голосе произнес:

– Я сразу читаю все, что мне приносят, аххаль. Тяжелый труд, надо сказать: каждый из моих соглядатаев желает заработать лишний чейни, и потому писания их длинны и расплывчаты, как след собачьей мочи на песке.

Лицо ах-кина окаменело.

– Я не твой соглядатай, ирт Фарасса, и лишние чейни мне не нужны, – сухо сказал он.

– И потому я прочитал присланный тобой свиток с особым тщанием, старший родич! – Казалось, Фарассу ничто не могло смутить. Он расправил на коленях полу своего красного шилака, подоткнул под седалище край пурпурной накидки и ухмыльнулся. – Должен отметить, твоя проницательность достойна удивления, аххаль! То, о чем ты пишешь, вот-вот свершится, и я повелел своим людям на Островах выведать все подробности и не жалеть чейни для подкупа. Эти кейтабцы – продажный народ!.. Но ты, мудрейший, – руки Фарассы взметнулись в наигранном жесте почтения, – ты-то как узнал об этом деле?

– Камень истины тяжел, и его не спрячешь в мешке с перьями, особенно от глаз ах-кинов, – со вздохом вымолвил Унгир-Брен и приподнялся, склонив голову в сторону сагамора. – Хайя! Благодарю тебя, владыка! Я выяснил то, что хотел.

* * *

Площадка у овального сенота опустела. Налетевший с моря ветерок трепал фестончатые края полога, ерошил яркие цветные перья ковров. Они казались теперь Дженнаку живыми существами, стаей фантастических птиц, приземлившихся рядом с бассейном, но готовых в любое мгновение вспорхнуть, взмыть вверх, к голубому небу, и ринуться вместе с морским соленым бризом в полет над бескрайними просторами Серанны. Он посмотрел направо, туда, где звенел и журчал водопад, потом налево, на прибрежные утесы, тени которых протянулись почти к самой воде. Время было позднее, шел двенадцатый всплеск, и солнце повернуло к закату. В Ацли Записей, каменной громадой возвышавшемся за сенотом, молодые ах-кины из Принявших Обет уже затянули Песнопение – вечерний гимн, предпоследний из четырех, коими полагалось услаждать Кино Раа в течение дня и ночи. Грхаб, сидевший на корточках у стены, задремал под эту мелодию и тонкий посвист тростниковых файчелли.

Что я скажу Вианне? – думал Дженнак. Не говорить ничего было нельзя: в огромном хайанском сак-муле имелось братство поосведомленнее глашатаев и лазутчиков Фарассы. Певицы, плясуньи и служанки, ткачихи и плетельщицы ковров, флейтистки и посудомойки, женщины-писцы и женщины-стражи, женщины на кухнях и в кладовых, женщины в банях и при бассейнах, женщины в постелях… Стоит Фарассе молвить слово одной из своих наложниц, стоит проговориться Мориссе, и тут же весь дворец начнет болтать о том, что молодой ро'тагир уже послал свадебные дары арсоланке! Такие вещи, в отличие от дел политики, войны и мира, не были секретом, и слухи о них расходились со скоростью летящего чультуна.

Печальное лицо Вианны всплыло перед Дженнаком, потом надвинулась одутловатая бровастая физиономия Фарассы, и гнев сменил уныние и тоску. Почему он желает навязать мне арсоланку? – мелькнуло в голове Дженнака. Зачем он лезет в мои дела? Завидует? Мстит? Жаждет причинить боль? Неужели и Джиллор пережил все это? Но каково пришлось Джиллору восемнадцать лет назад, он не знал. Когда тот сделался ро'тагиром, сменив Фарассу, Дженнак был еще нетверд в коленях и лепетал первые слова.

Вздохнув, он повернулся к Унгир-Брену. Ах-кин-маи сидел в традиционной позе раздумья: ноги согнуты, спина выпрямлена, руки лежат на коленях. Пожалуй, он был старше годами не только сагамора, но и всех остальных в роду Одисса, однако волос его не тронула седина, смугловатая кожа оставалась гладкой, а члены – сильными и гибкими, лишь в глазах, не изумрудных, а нефритово-прозрачных, мерцал отблеск прожитых лет. Они теснились там, будто нескончаемое стадо быков у водопоя, но тот, кто пренебрег бы этим следом возраста и опыта, вряд ли дал бы Унгир-Брену больше сорока. Впрочем, все люди светлой крови сохраняли бодрость почти до самых последних своих дней, потом они стремительно старились и умирали.

Унгир-Брен пошевелился, поднял руку и сотворил священный знак, привычно коснувшись левого плеча и дунув в раскрытую ладонь. Лицо его, хранившее во время недавнего совета выражение дремотного спокойствия, едва ли не безразличия, вдруг ожило, смягчилось, словно с ритуальным жестом отлетели все мелкие и не слишком приятные дела, все нудные заботы, все ухищрения, все споры и интриги. Хотя голос старого аххаля редко звучал в Круге Власти, он, безусловно, являлся одной из самых значительных фигур в стране, мудрейшим из советников сагамора; правда, старик ценил свои советы и предпочитал, чтоб они попадали прямо в уши одиссарского властителя. В частной же жизни, в отличие от многих ах-кинов высшего посвящения, он был человеком непритязательным и не старался окутывать свои таланты мистическим покровом, хоть и не вещал о них с вершины кинаме. Женщины и боевые подвиги его уже не волновали, но привычка к душистому хаабу, доброй шутке и хорошей компании у Унгир-Брена отнюдь не исчезла.

Но особенно он интересовался прошлым. Пять Племен, пришедших в Серанну в незапамятные времена, обладали кое-какими умениями и до Пришествия Шестерых, такими, как тустла – способность изменять внешний облик, или тетала, позволявшее с помощью жидкостей и едких дымов обрабатывать раковины, кожу и черепашьи панцири. Последний секрет принадлежал хашинда, как и умение строить тростниковые суда и насыпи среди болотистых земель. Магию – тустла, дальновидение и прорицание грядущего – принесли в Серанну кентиога, народ мрачноватый и упрямый, но не лишенный своих достоинств. Шилукчу занимались охотой и ремеслом какоичели – плетением из перьев, а также резьбой и примитивным гончарным промыслом. Сесинаба издревле были рыбаками, умели строить долбленые челны и не боялись моря; случалось им и торговать, ибо хотя и жили они в Серанне дольше всех, но отличались изрядной непоседливостью. Наконец, ротодайна, люди мощного сложения и воинственного нрава, были отличными бойцами, привыкшими сражаться насмерть, метать копья, рубить секирами и стрелять из луков. Обо всем этом рассказывали древние хроники, почти столь же почитаемые, как Книги Чилам Баль, хранившиеся в дворцовом ацли рядом с покоями Унгир-Брена. Временами он беседовал с Дженнаком о былом, но чаще его истории касались стран и народов современной Эйпонны, ибо о них юноше благородного рода нужно было знать в первую очередь.

Поистине Унгир-Брен дал ему не меньше, чем Грхаб; один закалил его тело, другой возвысил дух, пробудив интерес к устройству мира, деяниям прошлого, к пришествию богов и всему тому, что они принесли людям. Сам Унгир-Брен являлся не просто ах-кин-маи, верховным жрецом, прошедшим все три положенные ступени – Странствующих, Принявших Обет и Познавших Тайну; он был аххалем, мудрецом, повидавшим в молодости разные земли Эйпонны и ведавшим столь многое, что Дженнак не представлял пределов его знаний. Они казались молодому ро'тагиру неисчерпаемыми, как Бескрайние Воды, а то, что знал он сам, было всего лишь небольшой бухтой на океанском побережье. Унгир-Брен научил его понимать речи тумма, сигнальных барабанов, и Пятьдесят Ронго, знаки алфавита Юкаты, принятого во всех цивилизованных державах. Он занимался с ним языками – древним майясским и похожим на него наречием Коатля, певучим арсоланским и резким щелкающим кейтабом. Он посвятил его в тайны киншу и двух великих искусств – тетала и тетани. Он рассказывал о растениях и животных, о звездном небе, что простиралось над Осью Мира; он говорил о том, как измеряют время и расстояние, и о том, как положено обращаться к людям, малым и великим. Но поведанное было лишь каплей его знаний, крохотной каплей, которую Дженнак испил и впитал, не рискуя расспрашивать учителя о высших тайнах – тех, что связывали людей с богами.

Но теперь, когда наступила пора зрелости, боги сами проложили тропу к его разуму и сердцу, и он хотел выяснить, что ожидает его на сем пути. Познание неведомого и необычайного? Власть? Величие? Или безумие?

Наконец Унгир-Брен повернулся к нему.

– Ты остался, Джен-шай? И похоже, тебе есть что сказать? Или хочешь просто выпить чашу-другую со старым аххалем? – Эти слова прозвучали для Дженнака скорее утверждением, чем вопросом. Вдобавок Унгир-Брен назвал его не ро'тагиром, а Джен-шаем, что намекало на конфиденциальность предстоящей беседы.

– Сны, отец мой, странные сны… – пробормотал Дженнак. – Они снова мучают меня…

Старый ах-кин встрепенулся, поднял руку.

– Погоди! Сейчас ты все мне расскажешь, но сухая глотка – неважный помощник в таких делах. Мы столько толковали и спорили сегодня, что все эти разговоры застряли у меня в горле, будто комок шерсти, вывалянный в птичьих перьях… – Он дважды хлопнул в ладоши, вызывая служителя, и подмигнул Дженнаку. – Розовое или красное?

– Розовое. – Дженнак невольно усмехнулся. – Однако помнится мне, ты, почтенный родич, сегодня больше молчал и слушал, чем говорил. Да и я тоже.

– Хмм… Действительно… Но видишь ли, Джен-шай, мы слушаем чужие слова и повторяем их про себя, словно попугаи. Одни речи – как мед, другие подобны хмельному бальче, а третьи растекаются желчью випаты и опаляют внутренности… Их непременно нужно запить.

– Ты говоришь о Фарассе?

– Не только о нем. Этот Коррит, кентиога… – Аххаль внезапно оживился. – Знаешь, когда Одисс пришел из Юкаты к нашим предкам, призвав Пять Племен к единению, хашинда, ротодайны, сесинаба и шилукчу не упорствовали, сразу согласившись вступить в союз, кентиога же поначалу отказались. Тогда хитроумный Одисс сделал наконечники для копий и стрел из прочного железа, посулив, что научит упрямцев этому искусству, но старейшины кентиога гордо ответили: наши дротики, мол, и с каменными остриями летят далеко. Одисс построил теокалли, выровнял на нем кинаме и воздвиг просторный сак-муль, дворец с высокими сводами, но глупые кентиога поморщились: дескать, в хижинах из ветвей и шкур дышится куда легче. Одисс спустил на воду корабль – большой драммар с веслами и парусами, на котором можно выйти в море и наловить рыбы, но упрямым кентиога вкус рыбы был противен. Одисс сотворил из песка и глины прекрасный сосуд, похожий на цветок лотоса, но дикари кентиога лишь посмеялись над хрупкостью этой чаши: они привыкли хлебать просяное шебу из раковин. Так раз за разом они отвергали все дары Хитроумного, пока тот не выдавил сок из сладких гроздьев и не дождался, когда сок слегка забродит, превратившись в сладкий хааб. Затем Одисс наполнил хаабом большой мех – поистине огромный, величиной с целую повозку! – отправился в удел кентиога и поил их вождей и старейшин шесть дней и шесть ночей, а после этого упрямые и дикие строптивцы, признав его истинным богом, решили воссоединиться с четырьмя остальными народами Серанны. Но с Корритом даже самому Хитроумному пришлось бы попотеть! Представь себе, родич, – тут на лице Унгир-Брена отразилось искреннее отвращение, – этот глупец даже не пьет хааба!

Дженнак в задумчивости размышлял над услышанным.

– Что-то я не припоминаю такой притчи в Книге Повседневного, – наконец заметил он. – Нет ее и в Книгах Мер, Тайн и Минувшего, отец мой.

– Разумеется. – Унгир-Брен усмехнулся и потер нос, прямой и немного длинноватый, как у всех потомков хитроумного Одисса. – Разумеется, в Чилам Баль нет ни слова об этой истории, ибо кентиога упросили божественного не записывать ее и не рассказывать людям других племен.

– Но откуда же ты ее знаешь?

– Служанка моей матери была кентиога, Джен-шай. От нее я и наслушался таких сказок… – Унгир-Брен вдруг всплеснул руками в наигранном отчаянии. – Хааб! Мы заболтались и забыли про хааб!

Объемистый кувшин с напитком божественного Одисса находился в руках ах-кина, молодого мужчины в сером полотняном облачении, какое обычно носят Принявшие Обет. Он подкрался бесшумно, словно лесная кошка, и теперь почтительно замер рядом с Унгир-Бреном, ожидая, когда тот обратит на него свое благосклонное внимание.

– Чоч-Сидри, из моих учеников, – кивнул аххаль и повернулся к служителю. – Чаши не забыл, Сидри? Ну, тогда наливай! И предложи освежиться грозному воину, что дремлет там, у стены. – Старик махнул рукой в сторону Грхаба.

Ароматный напиток Серанны хлынул в прозрачные сосуды, окрасив их в цвета утренней зари.

– Догадливые у тебя ученики, аххаль, – произнес Дженнак, разглядывая Принявшего Обет. – Ты всего лишь хлопнул в ладоши, а он принес то, что нужно, – розовое.

– Да, но ведь я хлопнул дважды! – Унгир-Брен усмехнулся. – И я знаком с твоими вкусами!

– А если бы ты ударил в ладоши один раз?

– Тогда было бы красное. У Сидри, знаешь ли, отличный слух… и он прекрасно разбирается в хаабе и во многом другом – не хуже, чем в священных книгах.

Дженнак снова посмотрел на ах-кина, невольно отметив его сходство с главой одиссарских жрецов.