Вторая древнейшая, Беседы о журналистике

Если верно говорят, что в одну и ту же воду невозможно войти дважды, то входить в одно небо - можно! Есть рекордсмены-парашютисты, а это значит: бывают и десантирующие "однопрыжники" на чиновничьи должности и в Правительстве, и в Думе, и даже в журналистике (как в прессе, так и на радио и на трех каналах "телека"). Их рекордная выживаемость далеко не всегда является синонимом принципиальности и бескорыстности. Кто готов признать себя "однопрыжником" публично, наберитесь мужества и рискните.
      Вам - слово.
      По какой-то необъяснимой причине вспоминаю сейчас Франсуа-Мари Аруэ, сказавшего так: "Нельзя, домогаясь должности лакея, надеяться на славу великого человека" [6]. Может, в этом секрет ответа на возникающий у меня вопрос?
      И все же сравниться с небом ничто не может. Даже "вылетая" с одной должности на другую или даже "в никуда", не забывайте, дорогие десантники: настоящее счастье вы испытаете только в свободном полете.
      А если иначе, то - какой смысл?!
      Вся Россия. 1998, 8-9 ноября
      "До" или "после"?
      Давайте еще раз поразмышляем о теме и ее поворотах на примере уже прочитанных вами в этой книге очерков. Представьте себе на минуту, что факт развала коммуны (см.) стал известен автору еще в Москве, до отъезда в командировку. Известна и причина развала: бабы бросили мужиков и отказались вступить в "Пролетариат". И больше бы автор ничего не знал. Мог ли поворот темы родиться у него еще до поездки в Сибирь? Могла ли возникнуть мысль встать на защиту женщин, их права выбирать себе судьбу? Могла ли явиться идея признать бегство женщин из коммуны положительным фактором социалистического строительства, хотя и влекущая за собой гибель коммуны, а рабское повиновение мужу и обстоятельствам - фак-тором отрицательным, хотя и сохраняющим коллективное хозяйство?
      Полагаю, что на основе знаний общей ситуации и конкретного момента и того опыта и жизни, которыми обладал автор статьи, поворот мог родиться. Больше того - должен был родиться. Больше того - именно до поездки. И тогда журналисту оставалось отправиться в Сибирь лишь за материалом. За каким материалом? За Амосом Ефимовичем - секретарем коммуны, говорящим на смешанном украинско-русском диалекте, за Татьяной и Алексеем, которые "цельный год вели любовную коммерцию", за "сами прокормим детей" и "спасибо вам, Антон Митрофанович, за ваше сердечное благодарность", за названиями деревень, за "жизнь не стоит на точци замерзания" и т. д. и т. п. Собственно, если разобраться, а что еще привез автор домой, вернувшись из командировки? Детали, живую лексику, имена и фамилии реальных крестьян, несколько цифр и мысли, высказанные коммунарами. Но не поворот темы, не главную идею, не концепцию! Материал понадобился ему, чтобы подтвердить свое предвидение, придать очерку достоверность и убедительность.
      Работа журналиста складывается поэтапно. Замысел и факт, как известно, могут поменяться местами, но потом следует рождение темы, сбор материала, его обработка, и так вплоть до написания. Но стоп! Где место авторской концепции: д о или п о с л е материала? Любой ответ на этот вопрос не бесспорен, хотя имеет принципиальное значение: он, думаю, во-первых, обнаруживает верное или неверное понимание смысла журналистики; во-вторых, открывает или не открывает доступ к залежам главных секретов журналистского мастерства; в-третьих, решительным образом сказывается на качестве нашей работы.
      Но давайте вновь договоримся о терминологии. Что я вкладываю в понятие "авторская концепция"? Если тема - это сумма мыслей, выражающих отношение автора к отобранному для исследования явлению, то концепция, по-моему, та же сумма мыслей, однако приведенных в систему, то есть модель будущего произведения. Концепция - родная сестра темы, по возрасту - младшая, потому что рождается позже, а по значению, по основательности - старшая. Тему можно сформулировать без доказательств, а концепция непременно содержит обоснования, доводы, резоны. От замысла к теме - полшага, до концепции - полный шаг. Не знаю даже, что еще добавить... Пожалуй, то, что без темы ехать в командировку противопоказано, мы об этом уже говорили: голый факт, как и голый замысел, всего лишь повод для выступления в газете, и это, кажется, всем понятно. А вот можно ли, обладая темой, но не концепцией, ехать и собирать материал - еще вопрос.
      Моя позиция категорична. Исходя из задач, стоящих перед современной журналистикой, и полагаясь на опыт многочисленных коллег, да и свой собственный, утверждаю: концепция должна создаваться не п о с л е, а непременно д о сбора материала. "Таковы мои склонности и мои взгляды, - писал М. Монтень, - и я предлагаю их как то, во что я верю, а не как то, во что должно верить" [7]. Иными словами, лично я убежден - хотя и не навязываю никому своего убеждения, - что в зависимости от того, как мы работаем, собираем ли сначала материал, обдумываем его и только потом "рождаем" концепцию или начинаем с модели, чтобы затем собрать материал и осмыслить его в рамках нашей концепции, в зависимости от этого:
      мы или журналисты-хвостисты, идущие по следам событий, или смело шагающие впереди, опережающие события;
      мы или способны на повторение уже известного, или можем говорить читателю нечто новое;
      мы или обречены подтверждать уже сложившееся общественное мнение, или не теряем надежду будить его и формировать;
      мы или новички в газетном деле, или опытные документалисты, работающие профессионально.
      Конечно, заниматься журналистикой по принципу "увидел и написал" можно. Многие так и делают, да и я в том числе. Это куда легче, чем работать по принципу "предвидел, увидел и написал". Разве сопоставимо влияние одного и другого на процесс формирования общественного мнения? Разве сравнимы следы, оставляемые в журналистике тем или иным газетчиком?
      Допускаю, что я слишком категоричен, хотя категоричность в данном случае всего лишь средство для заострения проблемы. Но теперь, "заострив", попытаюсь чуть-чуть успокоить коллег, особенно тех, которые разволновались и принимают концепцию за предвзятость. Их недоумение понятно: а как же, мол, быть с объективностью журналиста, как гарантировать правдивость его писаний, если мысленная модель создается еще до столкновения автора с реальной жизнью? Согласен: есть сложности. Но концепция действительно была бы предвзятостью, если бы ни на чем не основывалась: ни на жизненном, ни на социальном опыте журналиста, ни на его знаниях, ни на его информированности. Однако речь идет о вполне обоснованном устремленном вперед предвидении, а не о стоящей на месте, как недвижимое имущество, предвзятости - еще раз подчеркиваю это обстоятельство. Кроме того, кто же будет отрицать, что даже гениальное предвидение может быть откорректировано реальностью, окажись оно в столкновении с так называемыми "мешающими деталями". Но в том-то и дело, что возможная "правка" способна свернуть голову как раз предвзятости, а не концепции, которую она может лишь уточнить и сделать еще более достоверной. Стало быть, немного смягчив категоричность, я готов добавить к понятию "концепция" слово "предварительная", имея в виду, что после сбора материала она станет "окончательной".
      Нам еще предстоит разговор, посвященный созданию модели будущего очерка, и потому я ограничусь пока тем, что сказал. Повторю в заключение, что концепция дает возможность газетчику идти к своему герою с м ы с л ь ю, что вовсе не исключает и другой возможности - з а м ы с л ь ю. Да, и за мыслью! Но я полагаю истинным журналистом можно считать того, кто умеет искать и находить факты в подтверждение собственных идей, которые он намерен донести людям.
      Факты и об их подборе
      В теории журналистики есть много толкований "факта". Например, А. Ракитов отмечает, что "факт" многозначен, и указывает на три наиболее распространенных его значения: синоним логического термина "истинно", синоним термина "событие" и, кроме того, обозначает "фактом" "особого рода высказывания, представляющие собой статистическое резюме ряда непосредственных эмпирических данных, полученных в эксперименте".
      Вы поняли?
      Я предпочитаю определения попроще, к примеру: факт - это упрямая вещь. Без мудрствований лукавых. В этой известной формулировке содержится самое главное для нас, документалистов: к а ч е с т в о факта - его упрямство, с которым нельзя не считаться и которым надо уметь пользоваться. Подобное его качество диктует профессиональное отношение к факту: ни в коем случае не прибавлять, не убавлять, не трогать, не подтасовывать - всецело полагаться на факт.
      Но обратимся к каналам, по которым приходят или должны приходить к нам факты. Воспользуюсь примерами из редакционной практики "Комсомольской правды", хотя и допускаю, что они далеко не исчерпывают возможных вариантов. Надеюсь, однако, что даже опыт одной газеты позволит нам проследить некоторые современные тенденции в работе с фактом.
      Итак, каналы.
      Первый: публичный рассказ сотрудника редакции, вернувшегося из командировки. Цель рассказа - информировать коллег о положении на местах, о подробностях события, о настроении людей, о достижениях и поражениях, об истории вопроса, о перспективе - короче говоря, обо всем, что рассказчик считает достойным внимания.
      Не буду говорить о творческой атмосфере, царящей в аудитории, когда журналист, вернувшись домой, откровенно и непринужденно делится со своими товарищами впечатлениями, половина которых не войдет и не может войти в публикацию. Не в этом суть. Главное, что коллеги получают ценную информацию, которая наравне с фактом служит источником замыслов, а рассказчик апробирует на коллегах некоторые положения будущего материала. Выгода, таким образом, взаимная и бесспорная.
      На моей памяти за один только год выступление в Голубом зале редакции Василия Пескова, вернувшегося из Америки ("Вася, - спросили его, - что тебя больше всего поразило в Штатах?" - "Понимаете, - ответил Песков, - если короче: из крана, на котором написано "горячая вода", течет именно горячая вода!"); рассказ Леонида Репина, участника научного эксперимента на необитаемом острове (его засыпали вопросами, связанными с психологией островитян, проявив неожиданный интерес к теме, которой он прежде не придавал особого значения); выступление Владимира Губарева, вернувшегося из Индии, Павла Михалева, оказавшегося первым советским журнали-стом в революционной Португалии; размышления Анатолия Юркова о положении на БАМе в период, когда "Комсомольская правда" была настроена на фанфарный лад, но после его аргументированной речи основательно сбавила тон и перешла на деловой язык.
      Второй: общение журналистов друг с другом в неофициальной обстановке - то, что называется "великим трепом": сидя верхом на редакционных столах. Цель та же, что и рассказов в Голубом зале, но эффект значительней: больше взаимной раскованности, есть возможность не только сообщить факт, но и сразу его осмыслить, "прокрутить" и выйти на тему, уточнить концепцию.
      Не понимаю редакций, в которых царит клиническая тишина, где в кабинетах чинный канцелярский порядок, где ходят медленно, говорят полушепотом, а на стенах висят обязательства "выдать" столько-то строк в месяц, перегнав соседний отдел. Редакция - не контора, как бы мы ни иронизировали по этому поводу, редакция - это "живое" место, перекресток, где происходит вечное движение ног и мыслей, где набиваются в один кабинет изо всех остальных, чтобы поговорить... Где устраивают "Самовары", "От печки", "Все наверх!" и т. д., одни названия этих мероприятий, придуманные журналистами, уже должны способствовать газетной деятельности. Где идет творческое обсуждение номеров, планов и проблем с правом безнаказанно высказаться, где культивируют "мозговые атаки", где с интересом и нетерпением ждут возвращения коллег из командировок и куда с радостью возвращаются. Только в такой атмосфере возможен продуктивный обмен информацией, мыслями, идеями.
      Третий: регулярные встречи с "интересными людьми" - специалистами своего дела, ответственными работниками, представителями различных отраслей знаний, хозяйства, науки и техники, искусства. Главная цель - информация о делах, известных только узкому кругу лиц, об опытах, еще не вышедших за пределы лабораторий, о проектах и предположениях, о тенденциях развития, о далекой и близкой перспективе - во имя правильной ориентации журналистов, работающих в газете над определенной тематикой.
      На моей памяти встреча с вице-президентом Академии наук СССР, академиком Ю.Н. Овчинниковым. Он говорил в Голубом зале редакции о положении в современной науке вообще и биохимии в частности, об охране природы, о теории генетического и мутационного происхождения преступности, о генной инженерии. Такие встречи - постоянно действующий ликбез.
      Помню, возник однажды в редакции спор: нужен или не нужен ликбез для сотрудников, собирающихся писать на темы, связанные с соревнованием? Именно спор, потому что далеко не все считали необходимым иметь экономические знания, положим, для очерка "о каком-нибудь передовике". Решили: да, следует пригласить в Голубой зал крупных экономистов, чтобы они растолковали нам, что такое "план", "вал", "хозрасчет", "себестоимость" (мы все учились понемногу...), "материальное снабжение", "кооперированные поставки", "нормо-часы", и прочее, и прочее, в том числе и самое главное: зачем нужно соревнование при плановом хозяйствовании? На всякий случай расшифрую стершееся за временем понятие "ликбез", дабы придать ему изначальный, имеющий прямое отношение к нам, журналистам, смысл: ликвидация безграмотности. Качество журналистской продукции находится в прямой зависимости от уровня наших знаний - утверждение, ставшее банальным, но еще, к сожалению, не овладевшее сознанием всех.
      Четвертый: чтение других газет и журналов, я уж не говорю о чтении вообще, необходимом журналисту как воздух. Без чтения мы становимся похожими на иностранцев, попавших в достойное общество, но вынужденных молчать из-за незнания языка.
      Каждая ежедневная планерка в "Комсомольской правде" включает в себя обязательное сравнение только что вышедшего номера газеты с номерами других центральных изданий: где "мы их", где "они нас", что поправимо, а что упущено. Довольно часто газеты, используя прекрасные факты, портят тему бездарным исполнением, неточностью концепции, выбором не того жанра, неудачным поворотом, бездоказательностью, фактологической ошибкой, допущенной в тексте, и т. д. А можно ли доосмыслить факт, "дожать" тему, довести ее до ума, найти иной, "наш", поворот? Воспользоваться ли уже известным фактом или поискать новый? Все это и становится предметом обсуждения на планерках и редакционных летучках.
      Вспоминаю, как в одной газете промелькнуло сообщение о том, что рабочий парень усыновил чужого ребенка, спасая его от безнадзорности "при живых родителях". Факт был недурно описан автором материала, но совершенно не осмыслен: "добровольное отцовство" как явление, и явление знаменательное, осталось незамеченным. Сомнений у нас не было: рабочий парень спас ребенка, а мы должны спасать тему!
      Пятый: "Жернова" - постоянно действующий (к сожалению, не с той периодичностью, с какой хотелось бы) творческий семинар молодых сотрудников "Комсомольской правды". Ведут его по очереди опытные газетчики, но дело даже не столько в квалификации "ведущих", сколько в искреннем интересе "ведомых", которые получают редкую возможность выговориться в своем кругу, то есть реализовать одну из продуктивнейших форм самообразования.
      На "Жерновах" кроме теоретических вопросов разбирается главным образом газетная практика. Берется конкретное редакционное задание, полученное или уже выполненное молодым журналистом "Комсомолки", и проигрывается от начала до конца весь путь от рождения замысла до его воплощения. Каждый участ-ник семинара имеет право выступить со своим толкованием факта, со своей концепцией, с предложением той или иной тактики сбора материала, жанра, поворота темы и т. д. Мы "перемалываем" факты, а иногда и косточки участников семинара. Если учесть, что "Жернова" снабжены такой атрибутикой, как песочные часы, что есть непременное условие, при котором берется слово - уложиться в один или два "песка"; если учесть, что позволительно "молоть любую ахинею" и смеяться столько же, сколько быть серьезным, то надо признать, что эффективность семинара выше всяких самых смелых предположений.
      Шестой: читательские письма - основной поставщик фактов, хотя лично я к этому каналу отношусь весьма сдержанно, исходя из того, что преувеличивать значение письма в газете так же опрометчиво, как и преуменьшать.
      Не буду трогать классификацию писем по А. Верховской [8]: письма-оценки, письма-жалобы, письма-информация и прочие, коснусь только тех, которые содержат факт. Кстати сказать, писем-идей и писем-тем, справедливо не упомянутых в классификации А. Верховской, чрезвычайно мало, в газетной практике они буквально на вес золота.
      Итак, письма-факты. Вариантов - множество. Одно письмо может отражать целое явление, но бывает и так, что годовой поток писем с примерно одинаковыми фактами не дает никаких оснований для газетного выступления. Однако не в этом дело. Главное, что оценка фактов, содержащихся в письмах, принадлежит не какому-нибудь "дяде", а нам, журналистам. Именно мы обязаны "увидеть" за фактом нечто, "разглядеть", "угадать", "предположить", "почувствовать", и все это совершенно невозможно без знаний, без информированности, без социального опыта. Таким образом, мы возвращаемся на круги своя - все к тому же разговору об уровне нашего профессионализма.
      Желая в какой-то степени компенсировать недостатки на этом уровне, редакция придумала "час письма" - форму коллективного обсуждения писем-фактов. Совещание, условно ограниченное часом, проводится раз в две-три недели под председательством заместителя главного редактора и с привлечением всех "свободных мозгов" редакции. Цель - вынести на обсуждение наиболее интересные письма, то есть содержащие интересные факты, с тем чтобы сообща наметить тему, ее поворот, нащупать тактику сбора материала и его подачу в газете, определить жанр будущей публикации. Программа, как видите, примерно соответствует программе "Жернова", но разница существенная. Там - обучение, здесь практическая потребность; там - без обязательных выводов, здесь - с обязательными решениями, принимаемыми председательствующим: положим, тема выбрана, в командировку выезжает такой-то, срок исполнения тогда-то. Это не мешает между тем добровольности посещения "часа письма", потому что ни одно исполнение не навязывается, всегда учитываются интересы конкретных сотрудников редакции, а сам ход обсуждения становится профессиональным уроком мастерства.
      Итак, заинтересованный отдел выносит "свое" письмо на коллективное обсуждение. Кабинет заместителя главного редактора. На каждом стуле - по два человека. Читается письмо. Вслух. "С выражением". Затем пауза. Затем первое робкое предложение по поводу темы и модели будущего очерка. Тут же "протест" и - новое мнение, высказанное чуть громче и чуть увереннее. Цепная реакция, заканчивающаяся мощной "мозговой атакой" и всеобщим удовлетворением. Организационный вывод. И - следующее письмо. "Тише, товарищи! - говорит заместитель Главного. - У нас осталось всего полчаса!"
      В итоге факт осмыслен, замысел рожден, тема нащупана, концепция есть.
      Кстати, не грех сказать, что с помощью фактов рождается любой журналистский жанр, в том числе и тот, который я бы назвал "перемешанным"; примерно так говорят о нациях, из которых сегодня осталось мало "чистых". Буквально по Монтеню: "В древние времена: все люди одного возраста - братья, кто старше - отцы, кто младше - дети" [9].
      Трио в одной лодке,
      не считая лоцмана
      ВМЕСТО ПРОЛОГА: "ХОЛОДНЫЙ ДОМ"
      Это было в 1956 году. Я работал тогда адвокатом, но уже немного пописывал, и вот журнал "Пионер" отправил меня в командировку в Саратов. Остановился я в гостинице, если не ошибаюсь, "Волна" (или "Волга"?), материал собирал на каком-то заводе и через несколько дней приготовился в обратный путь. Билет на поезд у меня был в кармане, машина заказана к определенному часу, оставалось оформить гостиничные документы. Но там, у окошечка администратора, вдруг случилось неожиданное знакомство, сыгравшее значительную роль в моей уже размеренной в тот период жизни, и, я полагаю, не только в моей.
      "Как жаль, что вы рано уезжаете! - что-то в этом роде сказала администраторша Марта Ивановна, я почему-то запомнил имя этой славной женщины с белыми крашеными волосами, вавилонской башней стоявшими на голове. - Я очень хотела, чтобы вы помогли одному человеку". - "Какому?" - вероятно, спросил я, потому что Марта Ивановна выдвинула из-за своей спины мальчика лет десяти-двенадцати. Я плохо видел его через овальное окно. Густые каштановые кудри, худенькая мордашка, возможно, печальные глаза, они просто обязаны были быть печальными: Борис, так звали подростка, был круглым сиротой, инвалидом второй группы (что-то с почками, то ли болезнь какая-то, то ли отбили), а жил под Саратовом в доме для престарелых. Так получилось, что он, по выражению Марты Ивановны, приблудился к гостинице. Его жалели. Когда один раз в месяц, как на побывку, он приходил к Марте Ивановне, весь обслуживающий персонал гостиницы его подкармливал, подшивал, подстирывал, старался как-то пригреть, а на дорогу он получал подарки. На меня это обстоятельство произвело, помню, самое тяжкое впечатление: гостиница, которую я и, вероятно, все в ней живущие воспринимали как дом казенный и чужой, была для ребенка единственным источником тепла. В пятиминутной беседе с Мартой Ивановной выяснилось, кроме того, что попытки устроить Бориса в обычный детский дом были напрасны: детей-инвалидов туда не брали. Ко мне, стало быть, одна просьба: помогите устроить! За весь разговор Борис не проронил ни единого слова, только смотрел на меня, "столичного корреспондента", как смотрят верующие на икону.
      Ладно. У подъезда уже стояла вызванная машина, до поезда было минут двадцать. Что делать? Увы, я не сдал железнодорожный билет, не задержался на сутки в Саратове и не пошел по начальству. Я был молод, жизнь казалась простой и прозрачной, в памяти была тишина, и потому я попросил у Марты Ивановны листочек бумаги, изобразил на нем адрес "Пионера", собственную фамилию и сказал Борису: "Писать умеешь? Напиши мне все, как есть, а мы в Москве что-нибудь придумаем". И уехал.
      Может, неделю я помнил о нем, может, месяц, а потом закрутился в делах и вчистую о Борисе забыл, признаюсь в этом откровенно, как ни горько признание. Возможно, все последующее было искуплением моего греха.
      Как-то в юридической консультации, где я дежурил, раздался телефонный звонок. Сотрудница "Пионера" Джана Манучарова попросила меня "немедленно" приехать в редакцию. Зачем? - "Приезжайте, узнаете". В то время журнал находился на шестом этаже старого здания комбината "Правда", в тихом закутке, который я быстро прошел, обнаружив все комнаты пустыми. Зато в кабинете главного редактора была толпа. Встав на цыпочки, я увидел в кресле Натальи Владимировны Ильиной, за ее редакторским столом, "моего" Бориса. Он ел. Разорванная руками французская булка, печенье, конфеты, молоко. Сотрудники, это были в основном женщины, молча стояли вокруг, смотрели. Они уже знали, что Борис пешком пришел из Саратова. Он решил не разводить бухгалтерию, не писать какие-то письма, у него был в руках адрес, и он пошел к "дяде Валерию Аграновскому". Характер не позволил ему бесплатно пользоваться попутным транспортом или зайцем ехать на поезде, и он три месяца пешком шел в Москву из Саратова.
      Неделю, пока его устраивали в детский дом, он был нарасхват, по очереди ночевал у разных сотрудниц журнала. Мне удалось получить его только раз, к моей исстрадавшейся маме дважды вызывали "неотложку", он бередил ее старые раны, она очень плакала, расставаясь с Борисом. Спокойный, рассудительный, ничуть не сентиментальный, как ни странно - воспитанный, обладающий природным тактом и спартан-ской неприхотливостью, Борис был к тому же самостоятельным мужчиной, отказывался от денег и пирожных и только в одной страсти не умел себя сдерживать: в страсти фотографировать. Хотя аппарата у него не было, все медяки и серебро он тратил не на троллейбус и метро или мороженое, а на проявители, закрепители, какие-то фиксажи и фотобумагу, пешком преодолевая московские расстояния. С немалым трудом Наталье Владимировне Ильиной удалось устроить его в Калининградский детский дом, говорят, вполне приличный. По странному стечению обстоятельств профилирующим предметом была в нем фотография. Вроде - сошлось.
      Кто-то должен был отвезти его в Калининград. Я не мог: именно в те дни "сел" в большой судебный процесс. Не с руки было и сотрудникам "Пионера". Кому-то пришло в голову срочно связаться с московским детприемником: мол, надо сдать туда Бориса, и его "централизованно", со специальным сопровождающим отправят к месту назначения. Так и сделали, предварительно созвонившись с начальником приемника. В пятницу, этот день я прекрасно запомнил, вся редакция провожала Бориса. Он был причесан, умыт, одет во все новое, а за плечами у него был рюкзачок, в котором лежала новенькая "Смена" с полным набором проявителей и закрепителей. Мы сели в редакционную машину, последняя стадия "операции" все же была доверена мне, и поехали на Даниловский вал, 22; адрес нам дали.
      Кажется, я затянул рассказ, ведь главное впереди, но из того, что мною рассказано, я тоже не могу ничего выбросить.
      Мы приехали и остановились у высокой монастырской стены. Ее верх был опутан колючей проволокой. Я нажал кнопку звонка. Приоткрылся "глазок", на нас посмотрели "оттуда", и вслед за этим отворилась массивная, кованная железом дверь. Человек в полувоенной одежде и в фуражке с зеленым околышем пропустил нас внутрь. Я очутился в одной комнате, Борис в соседней, мы могли общаться через овальное окно, почти такое, как в администраторской гостиницы "Волна". Потом Бориса куда-то увели, я сдал его вещи и документы. Минут через двадцать он вновь появился в соседней комнате, почему-то стриженный наголо. Его шея сразу стала тонкой и длинной, а плечи острыми. Мне сказали: "Прощайтесь". Я протянул ему в окошечко руку, Борис взял ее в свои и долго держал. Нет, он не плакал, но очень пристально смотрел мне в глаза. Я спросил дежурного, как скоро будет отправка. Дежурный, зевнув, ответил: "Всякое бывает, и через день, и через месяц, как наберут группу в одном направлении, так и повезут". Тогда я решил поговорить с начальником приемника, чтобы как-то ускорить дело. Мне разрешили войти во двор и объяснили, что начальника я найду на втором этаже административного корпуса. Кажется, его фамилия была Серов.
      Я вошел во внутренний дворик. Это был настоящий монастырский двор, но мне показались странно знакомыми и зарешеченные полукруглые окна монастырского здания, и купол с облезлой позолотой, и чахлый скверик, огороженный очень низким заборчиком, и серые дорожки для прогулок. Я постоял, что-то шевеля в своей памяти, однако, так и не сумев расшевелить, пошел к Серову. На первом этаже административного корпуса я увидел длинный коридор, а налево и направо были двери. Остановившись в самом начале, я почему-то подумал, что третья дверь направо будет фотолаборатория. Потом я сделал несколько шагов, поднял голову и, как во сне, увидел надпись: "Фотолаборатория"! И только тут я сообразил, что был здесь однажды, очень давно, и у меня сразу закололо сердце.
      В ночь на первое сентября 1937 года меня, семилетнего, и моего брата Анатолия, который был старше на восемь лет, привезли в этот дом и здесь поселили. Я ничего не понимал, мне просто нравилось ехать по ночной Москве на быстрой машине, прижимая к груди первый в моей жизни портфельчик с пеналом, ластиком и тетрадками в косую линейку, хотя отнюдь не школа ждала меня впереди, по крайней мере не та школа, куда должны были утром идти все мои сверстники. Когда мы приехали, в комнате с табличкой "Фотолаборатория" меня снимали в фас и в профиль, а на шее моей висела дощечка с именем, отчеством и фамилией. Так же смешно я прокатывал пальцами сначала по черной краске, а потом по глянцевой бумаге, это называлось почему-то "играть на пианино", и я играл с удовольствием. Помню, Анатолия вскоре увели, я остался с "дядей Мишей", и мне захотелось есть. Дядя Миша принес кусок белого хлеба с маслом и вареное яйцо. И возможно, бесследно для воспоминаний прошла бы та первая ночь для меня, если бы он не стукнул яйцом по моему лбу. Дядя шутил, но удар как бы вернул меня к жестокой реальности, я страшно испугался, и закричал, и бился в истерике, и даже сейчас ощущаю тот страх, он все еще сидит во мне, взрослом.
      Все это я вспомнил, стоя в начале длинного коридора административного здания. Круто развернувшись, я пошел назад, не допуская возражений со стороны дежурного, решительно забрал у него Бориса, стриженного наголо, вещи и документы, сел в редакционную машину и поехал в "Пионер". Там удивились нашему явлению, но не понять меня не могли. Еще трое суток Борис прожил в Москве, вопросов не задавал, был тих и подавлен, а потом кто-то из сотрудниц журнала, кажется все та же Джана Манучарова, выписала себе командировку и повезла Бориса поездом через Ригу в Калининград.
      Собственно, на этом первая часть моего рассказа кончается. Добавлю только, что, когда мы с братом спустя какое-то время уходили, отпущенные, из этого дома, было раннее утро, пошли первые трамваи и лил проливной дождь. Анатолий накрыл меня с головой своим пиджаком, чтобы я не промок и не простудился, и как я попал в детприемник ночью, не зная куда, так и ушел из него, не видя откуда. А потом, прожив более двух десятков лет, я никогда не спрашивал брата об этом доме, и он никогда не испытывал меня своими воспоминаниями; вероятно, мы щадили друг друга.
      Теперь начинается то, во имя чего все это было рассказано. Через несколько дней, заручившись официальным поручением "Литературной газеты", я пришел в детприемник. Там жил не тот контингент, нежели в мое время: мы были "чеэсирами", то есть членами семей изменников родины, а сейчас жили правонарушители, не достигшие восемнадцати лет, "путешественники" и "бегуны", удравшие из дома по разным причинам, рано повзрослевшие девочки, задержанные или подобранные на московских вокзалах, а то и просто отставшие от пап и мам "паиньки", потерявшиеся на улицах или в магазинной суете. Они находились в приемнике "до выяснения", а когда устанавливали, кто они и откуда, их с сопровождающим-экспедитором отправляли либо в колонию, либо в спецшколу, либо домой, официальный термин - "выдавали" родителям.