Вторая древнейшая, Беседы о журналистике

      На Русаковской улице стояла моя родная пятиэтажка - напротив маленького кинотеатра "Шторм" (почти игрушечного, на тридцать пять посадочных мест). Его сегодня нет: "штормом" снесло, чтобы пустить эстакаду в сторону метро "Бауманская". А на первом этаже пятиэтажки в квартире "два-дробь-один" и жила моя семья. В далекие времена, но уже при мне, достроили шестой этаж и с внешней стороны прямо по улице пустили лифт с чисто одесским объявлением: "Лифт вниз не поднимает!" Потом на лицевую сторону дома повесили огромную рекламу (промышленного изготовления) с изображением дамского каблука (?!), со стрелкой в сторону Гаврикова переулка (где в ту пору был и ныне есть педагогический институт) и текстом тридцатисантиметровыми буквами по всему фронтону: "Растягиваю за углом!"
      Все! Лапидарность на зависть любых стилистов мира.
      Пионер коммерции - был 1947. Куда подевался наш первопроходец (почти уверен, что посадили)? А если уцелел, то каким банком сегодня владеет, какой области губернатором стал, какую партию возглавляет, в каком городе казино держит, какого заказа киллера опасается? И вообще: зачем ему этот чирий? А-у-у!
      Дворниками работали у нас люди деловые: чуть рассветет, они уже орудовали скребками и "со звуком" счищали лед с асфальта на улицах. Ходили они, как и до революции, в передниках, а в сочельник трезвые (?!), чисто побритые, костяшками пальцев тюкали в двери квартир, чтобы "проздравить" жильцов, ими уважаемых. Языки в их присутствии "уважаемые" придерживали, на шепот переходили, при этом верой-правдой служа властям. На Бога они, конечно, надеялись, но "воронки" и ночной стук в двери не забывали.
      Колоритной была жизнь - москвичей и всего народа - целыми десятилетиями. Памятью были крепки человеки.
      Но самой главной достопримечательностью довоенного времени были старьевщики. Едва "проклюнивало" утро, по дворам звучало громкое, со специфическим произношением: "Старъ-ем беръ-ем!" Ходили они, опрятно одетые, с огромными мешками за плечами. Разбуженные жители домов на старьевщиков не обижались за ранние возгласы, а мы, пацанье, помню, бежали к ним, как намагниченные, чтобы отдать тряпье: до дыр изношенные отцовские брюки (чуть ниже колен) вместе со старыми башмаками, с веревочками вместо шнурков. Наши жертвоприношения проваливались в бездонные кладовые мешки старьевщиков. В обмен детям они вручали медные "коллекционные" пятаки. А кому-то везло оглушительно: они получали мячики на "резиновом ходу" (мечту поэта!).
      (Но тот, кто когда-то за мячики "брал" старьем, был много нравственнее ново-русских. Они и в подметки ему не годятся: за бесценные "мячики" брал всего лишь старьем. Не чета он современным нуворишам, которые "дерут" дачами, породистыми щенками, тысячами долларов, влиятельными должностями. Все стало другое: аппетиты безмерные, плата огромная, совесть - грошовая.)
      Как началась война, старьевщики исчезли, а после победы мгновенно появились. Сразу стало ясно: жизнь налаживается. Утренняя побудка была сравнима только с "колотушками" городских ночных стражей: спите, люди, мы оберегаем ваш покой! "Старьем берем!" - символ стабильности в моем и соседнем дворе, а значит, во всем городе и в государстве. Это был не тот "стук", который тревожил думающий народ. Сегодня вновь зазвучала тревожная струна: ни я не знаю, ни вы не знаете, что день грядущий нам готовит? Не последует ли вслед за кризисной порой нежное приглашение быть добровольно растянутыми за ближайшим углом?
      Понимаю, что эти вопросы затрагивают не только внешнюю сторону жизни общества. Они касаются и физического, и душевного состояния народа. Без таких размышлений сегодня было бы совсем трудно людям, способным страдать и сострадать, особенно тем, у кого нет беспамятья и чьи проблемы называют "возрастными". Недавно я нашел свой юношеский дневничок, а в нем - такую запись: "Первую половину жизни человек мучается от глупости, вторую от ума". Потом сообразил, что страдают многие, если не все, не только от этого. Суть проблемы не в возрасте, а в политической, экономической и жизненной позиции человека.
      И в его собственном опыте, в бытие.
      Ностальгические мотивы звучат сегодня не только в щемящей "Старой квартире" по ТВ, они и в нашей памяти, и в наших сердцах, но ведут они каждого к разным мыслям; одним помогают задуматься о смысле жизни, другим пережить горечь потери (в том числе уже завоеванной свободы и демократии).
      Нередко с телевизионных экранов слышим мы высоколобых деятелей, говорящих мудреные слова типа "реструктуризация" (звучит как "затмение солнца"). А хочется от них услышать простой ответ на простой вопрос: вы, господа-товарищи, будете на месте топтаться или назад потащитесь? И нас с собой возьмете? Или все же дальше рванете начатым курсом?
      При этом я никого не обвиняю и не оправдываю; цель моя иная: думайте, читатель. Всего лишь - думайте! Сегодня на наших глазах в стране происходят трагические события: финансовый и политический кризис.
      Назначен премьер-министр, сформирован кабинет правительства, одновременно вырабатывается тактика и стратегия дальнейшего движения российского общества. Но - куда? Как и вы, читатель, я не имею ответа на этот капитальный вопрос. Но мне слышится голос старьевщика из моей далекой юности: он призывает власти обратиться к минувшему и громко восклицает: "Старьем берем!"
      Не боясь испортить кашу маслом (в кавычках), повторюсь: не знаю, как вы, читатель, я не хочу и не пойду за угол, и не лягу на "растяжку"! Премного благодарен за любезное приглашение. Не знаю, как вы, читатель.
      С другой стороны, я вижу, как многие молодые либералы-реформаторы, устремленные в будущее, по неясным мне причинам сдают свои позиции, уходят в тень или совсем покидают политический олимп. Если вы грешны - покайтесь публично; если не намерены своей благопристойной физиономией замаскировать чей-то звериный облик - так и скажите; если вы честны - не сдавайтесь без сопротивления! Не только о себе позаботьтесь, опомнитесь и не дрейфьте! Потом будет поздно наверстывать упущенное! И вообще: можно ли догонять историю, шлепая по шпалам не перед, а за локомотивом?
      Я бы и сам записался "старьем-волонтером", очищая будущее, чтобы шагать по пути реформ лицом к ним, а не затылком. Читателю же дам совет не отчаиваться раньше времени, чаще вспоминать того гриновского юношу из "царственного эксперимента", который наивно восклицает: "Не бойтесь, оно вернется!"
      Добавлю, с вашего позволения: "старьевщики" - тоже вернутся, если смогут существенно обновиться. Иначе - какой был в них смысл?
      А я, неисправимый фаталист, процитирую великую мудрость, провозглашенную Кораном: "Все будет так, как должно быть, даже если будет наоборот!"
      Вечерняя Москва. 1998, 8 октября
      Огонек. 1998, октябрь
      КАСТОРКА ОТ НАЛОГОВ
      С самого детства я не приучен считать деньги в чужих карманах. Тем более что все в этом мире относительно. То, что я получаю меньше любого министра, меня мало трогает. А министра не должен радовать или огорчать его ежемесячный заработок, который много меньше или почти равен доходу банкира и даже президента Америки Клинтона. Зато и друг Билл", в свою очередь, не будет волноваться из-за того, что его тысячи долларов меньше той суммы, которая кладется ежегодно в кошелек Ротшильда, да и тот мужественно переживает, мне кажется, свою безысходную нищету (бедняжка!) в сравнении с банковскими счетами финансовых акул или олигархов Южной Африки, обитающих в неуютных небоскребах Америки. Бог им судья, а не мы: пускай президенты Клинтоны и наши министры сами разбираются, если хотят.
      Обо всем этом нам с вами с увлечением и придыханием рассказывают наиболее ретивые думские депутаты, а показывают ежедневно - родные средства массовой информации, уж очень охочие до сенсаций. Поводом становится наше ужасающее финансовое положение, а кто-то в мире (вокруг нас и внутри нас) жирует, поганец. А нам давать ничего не желает, даже обедневшим отечественным министрам, а также бывшим и нынешним членам Думы. Креста на богатом нет! Почти по Вольтеру, однажды сказавшему (правда, имея в виду не Россию): "Живем, как во Франции: главная забота - любовные радости, на втором месте - злословие, на третьем - болтовня".
      Наши родные бдительные СМИтчики, обгоняя друг друга, восклицают: "Смотрите, какие мы обнаружили суммы денег у таких-то, которые вряд ли лучше нас, а с ними за один стол не садятся!" Неважно, праведно ими деньги добыты или нагло украдены, единственный их криминальный признак: денег - много! (Точно, как считают в племени "мумба-юмба": раз, два... много!) Им не до истины и справедливости: важнее прокукарекать общую побудку (с непременным оттенком классовой ненависти, еще не забытой): ату их! А завтра о чем запричитают? Не о том ли, чтобы заново перераспределить капитал, дачи, блага, льготы, при этом распределив народ на "наших" и "чужих"? Веселенькая перспективочка.
      Все, что я сказал выше, всего лишь присказка к главному. А что главное? Возвращаю вас, читатель, к минувшему, способному дать ответ на вопрос: что будет с нами завтра? Как вы помните, выход мудрецы советуют искать на дне отчаяния. Может, они и правы. Но ответы завтрашнего дня не следует ли угадать в дне минувшем?
      Когда-то и я учился в третьем классе родной 315-й школы, прозванной "сладкой" из-за того, что нашим шефом (в ту пору их еще называли не спонсорами, а попечителями или меценатами) оказалась кондитер-ская фабрика имени Бабаева, находившаяся в двухстах метрах от нашей школы. И вот ровно пятьдесят лет назад (весной 1939 года) нас привели к благодетелям: отрабатывать самодеятельностью шефство. Помню, мы сначала, с потрясающими леденцами у каждого во рту, прошли по цехам, а потом дали в большом заводском клубе концерт сотрудникам фабрики (но лучше сказать: сотрудницам). Я, к примеру, танцевал лезгинку (почему-то в "матроске" с отложным полосатым воротничком), держал в зубах деревянный кинжал, ходил, как настоящий джигит, на носках, подогнув пальцы ног, а кинжал вынимал изо рта только для того, чтобы восклицать: "Асса!"
      Потом нас повели домой мимо кабинета директора фабрики. Там и случилось несчастье. В предбаннике на специальной тумбе стоял огромный (в три раза больше каждого из нас по объему) бюст Сталина, целиком сделанный из литого шоколада. Возможно, это был чей-то царственный заказ для выставки. Кто-то из нас (а было третьеклассников человек сорок пять, два сдвоенных класса) невзначай зацепил тумбу с бюстом Вождя. Шоколадный "дядюшка Джо" (почему его так называли - я до сих пор не знаю) вдруг пошатнулся и, кокнувшись об пол, разбился на большие и маленькие куски. Все мы замерли, словно действующие лица в финальной сцене "Ревизора" (спектакль я, правда, посмотрел много позже, тогда и понял, на кого мы были похожи). В тот же момент я имел смелость обдумать поразившее меня обстоятельство, кстати, не придав ему в ту пору никакого мистического и политического содержания: Иосиф Виссарионович Сталин оказался, представьте себе, внутри пустым, о чем я даже про себя не смел подумать!
      Итак, мы (и дети, и взрослые сопроводители) онемели. Из кабинета вышел директор, увидел картину "цареубийства", смертельно побледнел и одними губами, шепотом, но внятно, произнес: "Съесть!" Мы все сразу поняли и, как заговорщики, накинулись на Лучшего Друга Детей. Через пять минут все было кончено: от Сталина ни крошки не осталось. Лично мне досталось огромное ухо Иосифа Виссарионовича размером в две мои стопы.
      Три ближайших дня в школу никто из нас не пошел: оба класса несло. То ли мы переели, то ли шоколадный "дядя Джо" был слегка несвеж. Вспомнить эту историю я решил исключительно потому, что обязан вам сказать об очень важном "открытии": каждый пользуется тем, что производит или охраняет. Выходит так: если банкир "сидит" на деньгах, он имеет право держать в руках ровно столько денег, сколько удержит. Представим себе учителя, который вместо учеников ест их школьные завтраки; шахтер пользуется углем, им же добытым, отапливая дом; а повар, нагруженный сумками, тащит недоложенные в борщ продукты. Перечислять примеры могу продолжать до умопомрачения, и все они будут справедливы и даже законны.
      Но я должен добавить еще один и основополагающий принцип, без соблюдения которого вся наша страна будет разворована в течение если не часа, то одних суток. Собственно, так и происходит, и все мы это знаем, но делаем вид, что не замечаем. Это правило, которое я сейчас сформулирую, должно действовать только по месту работы: категорически запрещено брать НА ВЫНОС.
      Напомню вам известную байку: доктор, меня уже давно мучает изнурительный кашель, что мне делать, умоляю вас, доктор, помогите! Нет ничего проще, отвечает врач, прямо сейчас примите стакан касторки! Встречаются на следующий день. Ну как, пациент, все еще кашляете? Нет, доктор: боюсь!
      Не знаю, как вы, читатель, я бы рискнул предложить высокооплачиваемый лицам нашего общества (в том числе банкирам), ревниво относящимся к налоговому законодательству, именно это проверенное средство, независимо от количества заработанных ими денег: касторка! А потом мы посмотрели бы вместе с нашим честным народом: рискнут ли они "кашлять", уходя от умеренного, справедливого и не варварского налогообложения? Вы уже сообразили, как и я сообразил, что дело здесь пока еще не в уголовщине, не в репрессии, не в наказании и даже не в количестве денег у должников, а в количестве совестливости у "сочинителей" суммы налогов и у тех, кто их платит. А для определения наличия или отсутствия совести есть только один тест (он же критерий): может ли человек, хватанув стакан касторки, прилюдно кашлянуть и сохранить джентльменство?
      Рискнет? Бог ему в помощь. А нам, как в далеком и беззаботном солдатском юношестве, остаются два варианта: когда кто-то из нас в казарме перед отбоем, уже приготовившись к залпу и предварительно очистив душу, восклицал: "Зуб!", обычно следовало благосклонное разрешение: "Дергай!"; но если звучало: "Воздух!", мы весело и хором откликались: "Ложись!" Казарменные шутки сегодня уместны, когда мы думаем о нашем отношении к налоговому законодательству?
      Так дергать или ложиться?
      Огонек. 1998, Ноябрь
      ДОЛГ ЧЕСТИ
      На моих глазах произошли события, которые иные люди могли бы оценить как пустяшные и заурядные, но я запомнил их на всю жизнь, впитал в память (лучше сказать: "втер" в нее), хотя пишу об этом впервые. Тому есть, по крайней мере, одно объяснение: был тогда неприлично молод и вообще далек от совершенства. Впрочем, кто может сегодня сказать, что далеко ушел от себя и собственного невнятного состояния в прошлом? Так или иначе, предлагаю две истории. Судьба предоставила мне редкую возможность быть их свидетелем. Читайте, если есть несколько минут свободного времени.
      Начало эпическое: дело было лет тридцать назад. Писательский Дом творчества "Малеевка", самый разгар летнего сезона. Большой и красивый (по тем временам) обеденный зал. За каждым столиком четыре "седока". В тот год мне несказанно повезло, я оказался соседом замечательных литераторов: Владимира Тендрякова, Даниила Гранина и Вячеслава Иванова (с ударением на "а"; кстати, сына "того самого" Всеволода Иванова, который создал героический "Бронепоезд 14-69"). О моих соседях не без ехидства и зависти говорила писательская общественность Дома творчества: они достигли планетной известности (что было правдой) и любви "Малеевки" со всеми ее окрестностями (что тоже справедливо). Такая вот получилась рядом со мной команда. А вскоре, когда кончился срок путевки Иванова-младшего, на его место сели Виктор Некрасов со своей старенькой мамой, приехавшие из Киева, и все мы прекрасно ужились и поместились за тесным столом (Некрасов, если кто не помнит, написал "В окопах Сталинграда").
      Теперь я умолкаю: Что еще можно сказать о моих замечательных соседях, посланных мне судьбой?
      Героем дальнейшего повествования был Вячеслав Иванов, которого все звали Комой, и я так звал. Кома был (и, слава Богу, есть!) человеком мягким, доброжелательным, застенчивым, обходительным и весьма достойным господином; именно так о нем отзывались мои соседи, а не я сам (мне надо было еще заслужить право награждать людей высокими оценками). Добавлю к сказанному, чтобы завершить портрет моего героя: Кома считался литератором широкого профиля: и сам писал, и прекрасно знал историю литературы, и критикой "баловался". И все это при феноменальных энциклопедических знаниях и рафинированной интеллигентности.
      И вот, представьте, однажды в обеденный зал вдруг вошел всем известный писатель, только что приехавший в Дом творчества из Ленин-града. Он тоже "герой" моего рассказа, но в кавычках, его фамилию я не решусь назвать (его уже нет на этом свете), - зачем тревожить имя человека, неспособного объясниться? Оглянув переполненный зал и сделав общий поклон, вошедший, решительными шагами, целенаправленно, направился к нашему столику. При этом радостно улыбаясь и распахнув руки, как будто готовился обнять весь мир, а вовсе не намеченную заранее жертву. Шел он именно к Коме Иванову. Затем произошло то, во имя чего я и затеял разговор: визитер близко подошел к Коме, весь сияя и протягивая обе руки. Кома поднялся, наклонил голову вперед, как молодой бычок, не желающий идти в стойло (сравнение не точное, но ничего не приходит сейчас мне на ум), после чего вдруг побледнел, заложил руки за спину и произнес тихо, но твердо и отчетливо: "Извините, я не могу подать вам руки". И тут же сел за стол: "прием окончен". Ленинградец оглянулся вокруг, помаялся немного и сконфуженно ретировался; больше мы его в "Малеевке" не видели. Какова была причина у Комы, я не знаю, но уверен, что была, и очень серьезная. Если бы сказал, мы, уверен, любое объяснение приняли бы, но он не стал говорить о случившемся.
      Факт остается фактом: урок принципиальности и бескомпромиссности был преподан - наглядно и прилюдно. Отчетливо помню затаившийся зал, собственное недоумение и вопросительный взгляд на соседей по столику. Поймав этот, неозвученный мною, вопрос, Владимир Тендряков одними губами беззвучно, сказал мне, молитвенно приложив ладонь к сердцу: "Долг чести".
      Больше мы к этому эпизоду не возвращались, как заговорщики, принявшие обет молчания.
      А теперь, читатель, прошу вас перенестись мысленно в иное время и в другую обстановку: Центральный Дом литераторов на улице Горького, середина семидесятых годов, выборы нового секретариата Союза писателей. Только что завершилось голосование, и притомившиеся участники потянулись по домам в надежде завтра узнать результат. В раздевалке уже порядочная очередь. И я в ней. Рядом - любимый мною театральный критик (его уже нет с нами, возраст и болезни безжалостно пропалывают человеческое поголовье), который был известен своей способностью всегда попадать в неловкую ситуацию, при этом никогда не желая кого-нибудь намеренно обидеть. (Припомню попутно, каким он казался наивным, трогательным человеком: вечером, проспав в той же "Малеевке" начало ужина, он в последний момент вошел в зал и, лучезарно всем улыбаясь, воскликнул: "Доброе утро!")
      Так вот, этот мой безобидный коллега спрашивает меня: "Ты его вычеркнул?" Кем был "он", все мы знали без лишних слов. И молча, делая лаконичный жест рукой по горлу, я произнес звук, понятный всем, который сейчас изображу так: "кгх!". Вот этот звук и сопровождал мое "харакири" по собственному горлу. И тут черт дернул меня спросить миролюбивого друга: "А ты?" Он не только "кгх"-рыкнул, но еще добавил вслух: "Эту стерву". И оглянулся: прямо за ним стоял в очереди "он"! Я обомлел, отлично зная (как и все остальные), какие гадости умеет делать этот зловредный литератор. (Не называю конкретных фамилий не только из-за того, что моих героев нет на свете, а потому еще, что вообще не умею передавать что-то сплетнеобразное, которое обычно преподносят "с именами наперевес".)
      На моих глазах все мгновенно преобразилось: мой милый коллега осклабился, изобразил лицом саму сладость, как будто кто-то положил ему в рот халву. Какое удовольствие, какая радость, и все это без слов, одной физиономией и выражением глаз. Как счастлив я созерцать тебя, мой дорогой учитель и друг! А вслед за этой пантомимой троекратный традиционный российский поцелуй "губ в губы". Вновь получилось "доброе утро", сказанное вечером. На всех - воистину! - не угодишь. Тем более что не всегда усмотришь, кто за кем стоит в очереди то ли за пальто, то ли за должностью, то ли за благорасположением. Пардон, месье. И вам пардон: обмишурился.
      Когда сегодня я вижу по телевизору бесконечные встречи и проводы наших высокопоставленных мужей да еще с поцелуями, всегда вспоминаю своего всеядного милого друга с его любимой "стервой".
      Долг чести? Напоминание об этом всегда актуально.
      Скажу еще одну фразу и поставлю точку: долгов у каждого из нас много, а честь - одна.
      Век. 1999, 30 июля
      Примечание. Наш юмористический экскурс окончен, хотя я не уверен, что всех читателей он приведет в состояние безудержного смеха. Зато появился повод улыбнуться (увы, с горечью): наш плотоядный период жизни изобрел очередной журналистский жанр, скоро вошедший в моду (особенно в правоохранительных службах): я говорю о доносах. К сожалению, хоть плачьте, хоть смейтесь, но мы стали говорить в газетах и вещать по радио и телевидению "обвинительные заключения", связанные с конкретными именами и фамилиями. Как быстро забыли журналисты, что наша святая обязанность прежде всего защищать людей. К кому еще, пройдя все официальные инстанции, обращается народ с просьбой помочь найти справедливость и защиту от произвола? К нам, журналистам, идут люди.
      Помню, в добрые старые времена в "Комсомольской правде" процветал некий "обличитель" (правда, не в штате), исправно приносил и публиковал простенькие материалы с нехитрым содержанием. Например: возле книжного магазина на Кузнецком мосту происходит подпольная торговля редкими книгами. Среди замеченных спекулянтов были (через двоеточие) десяток фамилий, да еще с расшифровкой: кто, где-кем работает. И вся статья почему-то называлась в редакции "фельетоном".
      Чистый донос! Сегодня мало таких? Никакой аналитики, ни попытки осмыслить явление, ответить на традиционные журналистские вопросы: "почему" и "что делать": только всепоглощающее желание дать (кому?!) "адресок" виновного (без суда и следствия), но установленного самолично журналистом. Пруд пруди таких озвученных и пропечатанных "героев". Не нуждающихся в доказательствах при обнародовании.
      Наши собратья-журналисты готовы работать вдохновенно, не боясь ответственности перед судом, разбирающим дела о чьей-то пострадавшей чести и достоинстве, но и не без страха получить пулю возмездия в лоб. Есть у нашего брата весьма профессиональный жанр "журналистского расследования", но именно расследования, требующего у исполнителя и смелости, и ума.
      А уж если прельщает кого-то из молодых жареный факт, не стоит ли испытать свою судьбу не в журналистике, а в специальных службах (вы понимаете, что я имею в виду?), при чем тут журналистика? Эти профессии действительно родственны, и методы бывают одинаковыми, и риск равен, но зачем хорошему сыщику называть себя журналистом, а журналисту - разоблачителем? Функции, говорят, совпадают? У кого как. Но мухи у каждой профессии - свои. Мы и прежде касались этой проблемы, но не грех еще раз (и не два!) ее тронуть.
      А теперь пора двинуться дальше по нашей профессиональной дороге.
      Создание концепции
      От "холодно" к "горячо"
      В письме, пришедшем в редакцию, содержался следующий факт. На крупном сибирском заводе уличен во взяточничестве секретарь комитета комсомола. Взятки он брал, участвуя как представитель общественности при распределении квартир. Все. Фамилия есть, адрес, название завода.
      Какова тема? С каким набором мыслей может отправиться в командировку журналист, сотрудник молодежной газеты?
      Начнем с простых вариантов.
      1. "Брать взятки плохо" - мысль достойная, правильная, но очень уж тривиальная. Столько писано-переписано на эту тему, что стоит ли нам, "думающим" журналистам, прибавлять еще один материал, увеличивая количество, а не качество опубликованного? Стоит ли провозглашать все ту же банальную истину?
      2. "Почему человек стал взяточником?" - это уже интересней, хотя бы потому, что мы не просто ограничимся констатацией факта, а сделаем попытку поискать причины. Действительно, случайно или не случайно событие? Быть может, секретарь запутался? В чем же и почему? Или какие-то люди его запутали, например жена с непомерными требованиями или "друзья" в кавычках? Или обстоятельства - но какие? А может, перед глазами молодого человека был чей-то "привлекательный" пример, оставшийся безнаказанным?
      В принципе во всем этом можно разобраться. Но не забудем: речь идет о молодом человеке - раз, и речь идет о молодежной газете - два. Не обезличивается ли "наша" молодежная специфика, не теряется ли "наш" молодежный поворот? Если мы поставим вопрос о причинах взяточничества "вообще", с одинаковым успехом можно брать в "герои" и врача, обремененного семьей, и старого железнодорожного кассира, и торгового работника, и сотрудника жилотдела исполкома, а здесь - комсомольский вожак, почти юноша!
      3. Хорошо, подумаем в этом направлении. Стало быть, почти юноша. Вероятно, лишенный жизненного опыта человек. И уже взяточник! Кто его "научил"? Когда он успел "научиться"? Не заразился ли преступным желанием, как заражаются инфекцией, от той части общества, которая больна взяточничеством? Не результат ли это эпидемии? Многие болезни нынче "помолодели": появились юноши гипертоники и склеротики, двадцатилетние импотенты, инфарктники в средней школе, гибнущие от рака в пятимесячном возрасте, - вот и коррупция "помолодела"! А что, это достойно внимания. Тем более что вирусному заболеванию оказался подвержен не просто молодой человек, а как бы защищенный дополнительной броней комсомольского вожака. Но, выходит, и броня не выдержала?
      Пожалуй, мы приближаемся к "нашему" повороту, но чего-то еще не хватает, что-то еще не "дожато" - чувствуете? От "холодно" мы ушли, но должно быть горячо".
      4. В самом деле, размышляем дальше, откуда преступный соблазн именно у комсомольского руководителя? За какие такие "услуги" он мог бы брать взятки, если занят членскими взносами, организацией самодеятельности, воскресников и т. д.? Абсурд.
      Однако вернемся к письму: наш "герой" брал взятки при распределении квартир. Следовательно, у него был "голос" достаточно весомый, если он рисковал брать деньги, а затем выполнять свои преступные обязательства. Иными словами, наш секретарь обладал достаточным авторитетом? И в традиционном "треугольнике", обычно решающем квартирные дела и состоящем из представителя парткома, представителя месткома и представителя администрации, занял равноправную "четвертую сторону", будучи представителем комсомола? Если это так, рискнем предположить: по крайней мере, на данном заводе роль и влияние комсомола выросли до такой степени, что секретарь "мог" брать взятки при распределении квартир и гарантировать исполнение своих оплаченных обязательств!
      Это уже совсем "горячо". Последнее мыслительное усилие, и концепция готова. Она прозвучит так: "В условиях, когда комсомол наращивает свое влияние в обществе и приобретает все больший удельный вес, надо быть трижды внимательнее к подбору комсомольских кадров".
      По-моему, отлично. Во-первых, несмотря на резко отрицательный факт, мы заметили за ним позитивное явление: повышающийся авторитет комсомола. Во-вторых, обнаружили "болезнь роста": возможность злоупотребления возросшим авторитетом и влиянием. В-третьих, подсказали способ лечения: тщательный подбор кадров; подсказали бы больше, да больше пока сами не знаем, но пусть теперь умные головы задумаются. И наконец, в-четвертых, создав концепцию, получили возможность собирать материал под задуманную концепцию.
      Концепция поможет быть "зрячим" в командировке. Собирая под нее материал, журналист должен ответить на вопросы, которые прежде, при ознакомлении с письмом, ему и в голову не приходили. Например, действительно ли авторитетен комсомол на данном заводе? Чем именно? Какими делами он заработал влияние на общественную жизнь коллектива? Является ли производным авторитет секретаря от авторитета заводского комсомола? Каким образом прошел в секретари "герой"? Какие изъяны в методике подбора кадров сегодня болезненно мстят нам за то, что вчера мы их не замечали? Секретарь-взяточник - формальный вожак молодежи или действительно лидер? Всегда ли совпадают в одном лице лидерство и вожачество? И т. д.
      Значит ли это, что наша концепция непорочна и устоит при любых ветрах, как пирамида Хеопса? Нет, конечно. В принципе, думаю, как тема она устоит: комсомол в самом деле набирает авторитет, зарабатывая равенство в "треугольнике", по крайней мере при решении бытовых проблем. Но в данном конкретном случае концепция может и лопнуть. Вариантов ее гибели можно назвать не меньше, чем вариантов устойчивости. Например, если вдруг выяснится, что "герой" не такой уж авторитетный человек, как мы предполагали, и комсомол на заводе вовсе не знаменит делами и влиянием, а была элементарная взятка по чьему-то наущению, "под" кого-то, истинно авторитетного, и секретарь как раз по слабости своей исполнял роль передаточной инстанции. Все возможно?
      Как быть тогда? Я вижу три выхода из положения. Первый: отказ от факта во имя сохранения темы и концепции. Это значит, надо набраться терпения и подождать (или поискать) другой фактический материал, подходящий к нашей концепции. Второй: переход на другую тему и концепцию с использованием данного факта. Перестраиваться следует на месте, и это плохо, но мы сами виноваты, потому что обязаны были. размышляя над фактом, предусмотреть несколько вариантов тем и концепции. Третий: остаться с выработанной концепцией, хотя фактический материал "не лезет" в ее рамки. В этом случае, столкнувшись с "мешающими деталями", не избегать их, а так и писать: я, мол, думал, что комсомол на заводе вырос, приобрел влияние и случившееся - издержка роста, и тогда перед нами встала бы проблема кадров, однако фактическая ситуация оказалась иной, но это не должно помешать нам сделать выводы, способные предотвратить или смягчить последствия грядущего явления. (Вот где, кстати, автор материала имел бы шанс подняться на уровень высокой, то есть настоящей, публицистики!)