Вторая древнейшая, Беседы о журналистике

Аграновский В А
Вторая древнейшая, Беседы о журналистике

      Валерий Аграновский
      Вторая древнейшая. Беседы о журналистике
      ОБ АВТОРЕ
      Валерий Аграновский родился 2 августа 1929 года в журналист-ской семье. Его отец Абрам Аграновский работал в ту пору спецкором "Известий", а затем, до рокового 1937, - в "Правде". После того как родители были репрессированы, семилетний Валерий вместе со старшим братом, которому было четырнадцать лет, остались "чеэсирами" (членами семьи изменников родины). Родителям повезло: они были реабилитированы раньше других - в 1942 году. Им разрешили вернуться из Сибири в Москву, а отцу - в журналистику. До своего последнего дня Абрам Аграновский публиковался и умер в командировке от журнала "Огонек", в котором работал специальным корреспондентом.
      Трудно быть сыном известного журналиста, но еще труднее одновременно быть и братом замечательного "писателя в газете", как называли Анатолия, когда он по стопам отца пришел в "Известия"; Валерий стал спецкором "Комсомольской правды". Надо сказать, что каждый представитель династии Агранов-ских умел петь своим собственным, непохожим на других, голосом. Старший в династии по образованию был врачом, его старший сын - учителем, младший - адвокатом.
      За спиной Валерия Аграновского уже пятьдесят лет журналист-ского стажа, если первой публикацией считать статью, напечатанную в 1948 году в журнале "Пионер", когда автор учился на втором курсе Московского юридического института. После пяти лет адвокатства Валерий в 1955 году окончательно ушел в журналистику и семнадцать лет отдал "Комсомольской правде".
      В 1965 году В. Аграновский стал членом Союза писателей СССР. Перу Валерия принадлежат многие острые публицистические статьи и очерки в центральных газетах и журналах, социально-педагогическая повесть "Остановите Малахова!", ставшая потом пьесой, которая шла по всей стране. Валерий Аграновский стал автором многих книг: "Взятие сто четвертого", "Лица", "Белая лилия", "Кто ищет...", "Профессия: иностранец", "Капля добра", "Последний долг", "Ради единого слова" и др.
      Ныне В. Аграновский ведет персональную рубрику "Сюжет Аграновского" в популярном журнале "Власть" и является консультантом издания "Огонек", а также занимается преподавательской деятельностью, ведет спецсеминар под названием "Основы журналистского мастерства".
      ЧТО ЖДЕТ ЧИТАТЕЛЯ В ЭТОЙ КНИГЕ:
      14 Введение
      Дело, которым мы занимаемся 17
      17 Стертые границы жанра
      23 Домысел и вымысел
      28 Реноме
      51 О доводах и резонах
      56 Можно ли стать талантливым?
      Замысел, факт, тема 61
      61 Источники
      62 Дневник наивного адвоката
      79 Тема
      80 Поворот темы
      84 Куда идем?
      89 Гусячая жизнь
      91 Деньга
      93 Водила
      95 Однопрыжники
      98 "До" или "после"?
      101 Факты
      Трио в одной лодке, не считая лоцмана 109
      109 Вместо пролога: Холодный дом
      119 Филозофия Шаи Дынькина
      128 Генрих Гейне и Глафира
      133 Как я был первым
      145 Зряплата
      150 Вместо эпилога: Второй звонок (инверсия)
      Мотив и мелодии современной журналистики 156
      156 Эстафета добра
      167 Ляп
      172 О чувстве юмора
      175 Майские полежалки
      178 Растягиваю за углом
      182 Касторка от налогов
      185 Долг чести
      Создание концепции 190
      190 От "холодно" к "горячо"
      194 Обман
      198 Варианты
      203 Удар в колокол
      209 Крытые матом
      214 Разрешите любить!
      222 Подкидыши
      227 Охота
      Перед дорогой 234
      234 Мешающие детали
      242 Угол зрения
      250 Добро и зло
      262 При исполнении
      Сбор материала 265
      265 Поведение
      267 Тактика и стратегия
      270 Методы
      289 Техника
      Искусство беседы 294
      294 Принципиальные положения
      297 Технология
      322 Бессонница
      323 От трех до пяти... ночи
      332 Все будет так, как должно быть, даже если будет наоборот
      Обработка материала 341
      341 Научный подход
      343 Система
      Процесс письма 352
      352 Проблема первого абзаца
      365 Язык мой - враг мой
      366 Оглумить можно!
      (Рабы ли мы? Дурь)
      386 Заноза
      388 Диалог
      393 Последний абзац
      Под занавес 397
      25 советов молодым коллегам
      Школа Валерия Аграновского 410
      412 Сноски на цитируемые источники
      Вторая древнейшая
      ВВЕДЕНИЕ
      Тема нашего разговора - "кухня" журналиста, технология его творчества. Не будем, однако, тешить себя пустыми надеждами: в основе любой творческой профессии лежит талант, отсутствие которого невосполнимо. В журналистике - как в вокальном искусстве: нет голоса, и ничего не поможет - ни знание нотной грамоты, ни микрофон. Прошу понять меня правильно. Я вовсе не намерен отпугивать от журналистики молодых мечтателей. Говоря о необходимости природного дарования, я всего лишь подчеркиваю безусловный примат таланта над технологией в нашей профессии, определяя, таким образом, удельный вес секретов мастерства. Но вместе с тем многие, проявившие способности к журналистике, почему-то попадают в число "несостоявшихся". Почему? Возможно, потому, что их талант не подкреплен техникой исполнения. Стало быть, верно утверждение, что в журналистику надо идти по призванию, которое есть дитя таланта, как верно и то, что одних природных способностей мало: камень, как его ни шлифуй, алмазом не станет, но и неограненный алмаз лишен блеска.
      Какие "америки" я открыл? Никаких. Моя задача сводится к тому, чтобы говорить вслух о том, что каждый знает "про себя".
      Теперь о мастерстве. Наша профессия, хоть и вторая из древнейших, до сих пор, к сожалению, не имеет стройной и всеми признанной теории. Мы и сегодня еще плохо знаем, что такое журналистика. Форма общественного сознания и средство изменения жизни? Подобно литературе, живописи, музыке, архитектуре, театру и кино - род искусства? Или входит в литературу как понятие видовое, подобно поэзии, драматургии, прозе и художественному переводу? Или, наконец, еще ?уже - жанр прозы, стоящий в одном ряду с романом, повестью, рассказом, и этот ряд можно продолжить очерком, фельетоном, памфлетом, статьей, репортажем, эссе? Работы многих авторитетных ученых, посвященные теоретическим проблемам журналистики, при всей их значительности и глубине содержат взаимные противоречия и не дают, увы, полного ответа на поставленные вопросы.
      Но наша беда еще и в том, что мы лишены того, что называют "школами". Мы не можем, как вокалисты, похвастать наличием у нас миланской или свердловской оперной школы, классическим или современным направлением. У нас все в куче, все слеплено. Методология работы даже некоторых ярких журналистских индивидуальностей пока еще основательно не изучена, не осмыслена, не обобщена. Мы, рядовые газетчики, плохо знаем наследство, оставленное нам звездами первой величины, и слабо пользуемся секретами их мастерства. Мы совершенно не представляем себе, как классики журналистики пришли к таким результатам. Отрывочные данные, робкие и не всегда профессионально объективные воспоминания очевидцев, легенды, байки, анекдоты - это все, что сохранило время от художественного опыта таких замечательных мастеров, как В.В. Овечкин, Б.Л. Горбатов, А. Зорич, В.М. Дорошевич, Б.Н. Агапов, М.Е. Кольцов. И это при том, что они работали, можно сказать, в наше время. Что же тогда говорить о Куприне, Успенском, Гончарове, Бунине, Короленко и других корифеях жанра, чей творческий метод, боюсь, так же безвозвратно утерян, как секрет фресковой живописи Леонардо да Винчи.
      Что остается делать нам, сегодня действующим журналистам? Так и начинать каждый раз с нуля, изобретая собственные велосипеды или обрекая себя на слепое эпигонство.
      Быть может, я излишне драматизирую положение? Такой предмет, как мастерство, или вовсе отсутствует в курсе преподавания на факультетах журналистики, или дается студентам на весьма скромном уровне. А если учесть, что в большинстве своем пополнение приходит в журналистику со стороны, то позвольте спросить: какую профессиональную подготовку получат в газете бывшие инженеры, юристы, врачи и педагоги? Да никакую! - говорю это категорически и с полной ответственностью. Их учит собственная газетная практика: трудно, медленно, затягивая процесс созревания.
      Ну, а умудренные опытом столпы современной журналистики? Они стоят перед молодыми газетчиками статуями на постаментах - молчаливые и недоступные. Как рождаются их замыслы, где они берут темы, каким образом собирают материал, как беседуют с героями очерков, думают ли о сюжете и композиции, как пишут и как сокращают написанное - короче говоря, какова технология их творчества? Все это для нас тайна за семью печатями. И не потому тайна, что они злоумышленно скрывают секреты мастерства, а потому, что им некогда остановиться и оглянуться из-за высочайшего темпа газетной жизни, из-за вечной текучки, которая заедает. Но они ведь и сами ни у кого не учились - за редким, быть может, исключением, меж тем, как известно, отсутствие учителей наказывается отсутствием учеников.
      Десятки центральных, сотни республиканских и областных, тысячи районных газет - это же огромная армия творческих работников, вынужденных стоять на довольствии у самих себя! Ладно, утраченное не восстановишь, но не пора ли подумать о будущем, о смене, идущей вслед за нами? Неужто не способны мы, "старые" журналисты, дать молодым полезные советы?
      Хватит журналистике развиваться, как трава растет. Если нам действительно есть что сказать, то нам следует обменяться опытом и сделать это публично. Начало, кстати, уже положено: вышли в свет "3аметки писателя о современном очерке" В. Канторовича, "Рождение темы" Е. Рябчикова, "Как я работал над "Неделей" Ю. Либединского, "Двадцать пять интервью" Г. Сагала, напечатаны интересные статьи о мастерстве публицистов в "Литературной газете" и "Журналисте" и т. д.
      К этой же серии условно можно отнести и размышления о журналистском мастерстве, которые я рискую предложить на ваш суд. Минимум теории, максимум практики - таково, по крайней мере, мое намерение. И никаких претензий на обязательность применения описываемых методов, на непорочность суждений. Задача куда скромнее - разбудить интерес у начинающих журналистов к серьезному отношению к технике работы. Кроме того, если удастся, я не прочь разозлить коллег, в том числе корифеев пера, вдохновив их на продолжение разговора.
      И еще одна оговорка. Речь в этой книге коснется технологии работы, характерной главным образом для очеркистов и публицистов, хотя я не скрываю надежды на то, что некоторые положения, мною высказанные, примут на свой счет и представители других газетных жанров. Тем не менее оговорку эту следует полагать существенной. Дело в том, что по сравнению с репортажем, зарисовкой, интервью, статьей, информацией и даже фельетоном очерк занимает в газете особое место, а очеркисты - несколько привилегированное: им и командировку дают не на один день, и времени на "отписку" побольше, и с размерами на полосе не очень скупятся. Объясняется ли это тем, что очерк считают в газете более важным жанром, чем, положим, репортаж? Нет, я так не думаю. Более того, знаю, что "хлебом" журналистики является информация, без которой ни одна современная газета не обходится, а очерк - это, скорее, деликатес. Однако трудностей со сбором материала для очерка, как и с его написанием, все же побольше, чем с любым другим жанром. Кроме того, не зря газетная практика выдвигает в очеркисты людей, предварительно прошедших богатую школу репортажа и сбора информации. И так складывается жизнь журналиста, что право на очерк он как бы зарабатывает долгим и самоотверженным трудом на других газетных направлениях. Так или иначе, говоря главным образом о технологии работы над очерком, я ни в коей мере не принижаю значение прочих газетных жанров - все они имеют свои вершины мастерства и своих замечательных исполнителей.
      Заранее прошу простить меня за тональность. Конечно, я приложу максимум усилий, чтобы избежать нравоучений. Но дело это, к сожалению, неимоверно трудное, поскольку, "взяв слово", я словно оказываюсь на трибуне, которая весьма располагает к менторскому тону.
      Не обессудьте.
      И последнее. Как справедливо замечено, если уж делиться опытом, то лучше всего собственным.
      Дело, которым мы занимаемся
      Стертые границы и критерий жанра
      В "Кратком словаре литературоведческих терминов" Л. Тимофеева и А. Венгерова сказано: "Очерк отличается от романа, повести и рассказа тем, что в нем точно отражается событие, изменить которое автор не вправе, прибегая к вымыслу".
      Критерий, таким образом, вроде бы найден: есть вымысел - нет документалистики, нет вымысла - она! И не будем придираться к формулировке, содержащейся в словаре, на то он и "краткий". Замечу только, что к вымыслу и домыслу мы еще вернемся и, надеюсь, увидим, что кроме беллетристов к ним прибегают самые "отпетые" документалисты. Однако это обстоятельство ничуть не портит "чистоты" документального жанра. Почему не портит? Потому, наверное, что важен результат, достигаемый автором произведения, а не средства, с помощью которых этот результат достигается.
      Много перьев было поломано в ожесточенных дебатах, посвященных этому вопросу. Сошлюсь на три, весьма характерных, мнения. Ефим Дорош делил всю литературу на "художественную" и "деловую", относя к последней дневники, воспоминания, научно-популярную литературу и еще, как он писал, "информационную журналистику". И. Андроников применил термин "жанр научного поиска", полагая, что сам работает в этом жанре ("Загадка Н. Ф. И.", "Портрет") и кроме него А. Ферсман и И. Крачковский ("Занимательная минералогия", "Воспоминания о камне"). Лично мне импонирует третье мнение, однажды высказанное в ходе дискуссии о месте и значении документалистики одним известным писателем: художественно-документального жанра вообще не существует, как не существует жанра художественно-вымышленного, а есть жанр талантливый и жанр бездарный! В конце концов, все жанры хороши, кроме одного: скучного!
      "...Так как я не красноречив и даже не великий писатель, то, не рассчитывая на свой стиль, стараюсь собрать для своих книг факты" [1]. Стендаль, которому принадлежат эти слова, в силу своего истинного величия мог позволить себе подобное кокетство. Мы не можем. Нам следует работать на уровне предъявляемых к журналистике требований и не искать снисхождения читателей по части художественной. Тем более что за последние десятилетия что-то решительно изменилось в мире, и документалистика, обретя невиданную популярность, стала успешно конкурировать с беллетристикой. Явление это феноменальное, - впрочем, ему есть, наверное, объяснение, - и не учитывать его нельзя.
      Что сегодня читают и смотрят в мире?* "Закон Паркинсона" и публицистику У. Тойфлера. "Аэропорт" и "Отель" А. Хейли. "Дневные звезды" О. Берггольц, "Ледовую книгу" Ю. Смуула. Мемуары У. Черчилля и Г. Жукова. "Ярче тысячи солнц" Г. Юнга. "Путешествие на "Кон-Тики" Т. Хейердала, "Обыкновенное убийство" А. Капоте, "Брестскую крепость" С. Смирнова, "Дневник" А. Франк, "Солдатские мемуары", "Живые и павшие" в Театре на Таганке, "Обыкновенный фашизм" М. Ромма - список можно продолжить. Кино, театр, телевидение "ударились" в документалистику. Изобретен метод "скрытой камеры", который называют еще "подглядыванием в замочную скважину", что более характерно для натурализма, нежели для реализма, но это тот самый нормальный перегиб, свидетельствующий о том, что процесс идет, явление имеет место: документалистика наступает по всей линии фронта! Художники куда чаще, чем прежде, предпочитают "Девочке с персиками" героиню труда в персиковом саду. Композиторы пишут документальные оперы, в которых поют ученые с именами и члены правительства. На сцене МХАТа горят мартены, еще чуть-чуть, и актеры, играющие в "Сталеварах", будут выдавать готовую продукцию. И прозаики, прекрасно чувствуя новые веяния, стали рядить добрую старую беллетристику в документальную тогу, ища более надежный и короткий путь к читателю. В. Богомолов снабжает повесть "В августе сорок четвертого..." вымышленными документами, сделанными "под" реальные, Е. Евтушенко пишет "Братскую ГЭС", а потом "Маму и нейтронную бомбу", В. Солоухин - "Владимирские проселки", А. Вознесенский предваряет стихи документальными прозаическими вступлениями и комментариями, приближая поэзию к факту.
      Чем вызвана документализация литературы и искусства? Трудно назвать все причины, но кое-какие позволю себе отметить.
      Во-первых, изменился читатель. При всей кажущейся однородности наш современный читатель все же ухитряется быть разным, что создает определенные трудности для литераторов, стремящихся, как мы знаем, дойти до каждого. При этом читатель стал образованнее, культурнее, он может и хочет, он в силах разобраться сегодня во многом сам, только ему надо дать правду, то есть документ, информацию, - дать пищу для ума. В силу именно этой причины наметилась "всеобщая тяга к объективности" [2], как сформулировал явление переводчик и публицист Л. Гинзбург.
      Во-вторых, нельзя не учитывать научно-технический прогресс, который привел к развитию средств связи, к совершенствованию магнитофонов, кино-, фото- и телеаппаратуры. Все это не только способствует, но просто-таки толкает к фиксации событий, делающей фантазию бессмысленной.
      В-третьих, если характерным признаком документального жанра было когда-то, по выражению Е. Дороша, "писание с натуры", то, возможно, сегодняшняя всеобщая документализация есть естественное развитие реализма как творческого метода? То есть в сравнении с минувшим реализмом "похожести" нынешний реализм должен быть документальным? Впрочем, это теоретический вопрос, в дебри которого я не рискну забираться, но и не наметить его тоже не могу: а вдруг кто-то подвигнется на дальнейшие размышления?
      В-четвертых, наш читатель, мне кажется, имеет особые основания проявлять повышенный интерес к документальному жанру. Говоря так, я, прежде всего, имею в виду "голод" по дневникам и документальным свидетельствам об исторических событиях малоизве-стных и некогда даже скрытых. Кроме того - война. Какова судьба неудавшегося десанта в Керчи, кто такой легендарный партизан Батя, каковы подробности Нюрнбергского процесса, как действовал в тылу у врага Кузнецов, что случилось с группировкой наших войск под Старой Руссой, каким образом удалось спасти "золотой эшелон" во время Гражданской войны, какова истинная история "Брестского мира" - сколько тайн и вынужденных сокрытий становится сегодня явными!
      Что же получается? Авторитет и сила документа привели к тому, что даже "чистые" прозаики не могут устоять перед искушением замаскировать беллетристику "под" документ, тем самым размывая границы между жанрами. Я думаю, не всегда легко распознать, имеем ли мы дело с рассказом или очерком, поскольку проза может основываться на реальном факте, а очерк - не пренебрегать вымыслом.
      Не грешно повторить, что современного читателя волнует, мне кажется, не то, какими средствами пользуется литератор, а к какому результату приходит. Иными словами, главным критерием становится не мера вымысла, а степень достоверности, - критерием не только документалистики, но и прозы. Старый спор о "допустимых размерах художественного обобщения", как говорят специалисты, то есть спор о величине вымысла, возможного в очерке, сегодня не кажется мне актуальным. Важно другое: верит или не верит читатель автору. Если из-под пера литератора выходит ложь, читателю безразлично, как эта ложь называется очерком или рассказом. Но если мы, документалисты, не пренебрегая вымыслом и обобщением любой величины, говорим читателю правду, тот принимает ее без всякого деления на жанры.
      У Л. Н. Толстого в "Войне и мире" есть сцена, в которой действуют реальные исторические герои - Кутузов, Барклай, Багратион и другие - и герои вымышленные, например девочка, сидящая на печке во время знаменитого совета в Филях. Что это такое с точки зрения жанра? Кутузов - художественное осмысление реального образа, девочка - художественный образ в чистом виде, всего лишь претендующий на реальность существования. А в итоге? Достоверный сплав, которому мы, читатели, верим.
      И. Бунин пишет рассказ "Дело корнета Елагина". Но прототип Елагина конкретный герой, фамилия которого на самом деле Берсенев, у Бунина - актриса Сосновская - в жизни - реальная актриса Виснов-ская: писатель берет за основу произведения факт, имевший место в действительности, при этом степень его писательского вмешательства такова, что ему удалось не переборщить с домыслами. Спрашивается: "Дело корнета Елагина" - рассказ или очерк? По степени достоверности, не сомневаюсь в этом ни на секунду, это настоящая документалистика. Во всяком случае, я верю происходящему в художественном рассказе Бунина больше, чем "правде" иных, мнимо документированных, современных повестей о реально существующих людях.
      Можно продолжить перечень авторов из далекого и близкого прошлого, заложивших - не сегодня, а вчера! - основы правдивой отечественной литературы. В этот перечень вошли бы А. Радищев с "Путешествием из Петербурга в Москву", А. Пушкин с "Капитан-ской дочкой", Ф. Достоевский с "Записками из Мертвого дома", Г. Успенский с "Нравами Растеряевой улицы", А. Чехов с "Островом Сахалин", А. Гончаров с "Фрегатом "Паллада", А. Серафимович с "Железным потоком", Д. Фурманов с "Чапаевым", Н. Островский с "Как закалялась сталь", А. Макаренко с "Педагогической поэмой", А. Фадеев с "Молодой гвардией", Б. Полевой с "Повестью о настоящем человеке", В. Овечкин с "Районными буднями", А. Твардовский с поэмой "За далью - даль" и т. д.
      Это - беллетристика? Документалистика? Волнует ли нас, читатель, мера вымысла в этих произведениях? Мы взволнованы степенью их достоверности, уровнем их художественности!
      "Начиная с "Мертвых душ" Гоголя и до "Мертвого дома" Достоевского, - писал Л. Толстой, - в новом периоде русской литературы нет ни одного художественного произведения, немного выходящего из посредственности, которое бы вполне укладывалось в форму романа, поэмы или повести" [3].
      Нет, не сегодня родился жанр, который можно условно назвать "документальной прозой" или "художественной документалистикой". В силу некоторых исторических причин он мог иметь взлеты и падения, стало быть, надо считать, что нынче этот жанр всего лишь возрождается, и не на пустом месте. У него - свои законы и традиции, уже давно сложившиеся.
      В. Шкловский прав, когда говорит, что "деятели искусства опираются на творческий опыт предшествующих поколений, на существующую форму, наследуют их. Но в старой форме, - говорит он далее, - не всегда можно выразить новое содержание. Старая форма не остается неизменной, а развивается, обогащается. Действительные причины этих поисков всегда коренятся в новом содержании" [4].
      Когда и почему появилась в нашем обществе потребность в новом содержании документальной литературы, мы уже говорили. Так или иначе, но жанр живет и его популярность несомненна. Печалит лишь то обстоятельство, что, увлекаясь теоретическими спорами о месте и значении художественной документалистики, далеко не все очеркисты пришли к ощущению своей органической связи с беллетристикой, из-за чего слабо используют великое наследие прошлого. Добавлю к сказанному, что лично мне глубоко импонирует отношение к очерку как к родственному прозе литературному виду. Подобно тому как в смешанных браках рождается полноценное потомство, подобно тому как на стыке наук совершаются выдающиеся открытия, - подобно этому, быть может, на стыке прозы и документалистики и рождается новый литературный жанр, способный, на мой взгляд, обеспечить его истинный расцвет, дать наивысший уровень достоверности и соответствовать возросшим требованиям современного читателя.
      Домысел и вымысел
      Однако разговор о мере вымысла в документальной прозе не лишен основания. Проблема вымысла, но уже не как критерия жанра, а как инструмента для познания и осмысления действительности, сегодня встает еще острее, нежели прежде.
      В самом деле, без авторского отношения, выраженного им к описанным событиям, документальная проза, оставшись документальной, никогда не станет художественной. Даже ничего не домысливая, не преуменьшая и не преувеличивая, автор может достичь художественности хотя бы за счет того, что выражает в повествовании собственную личность.
      Говорят, правда одна, многих правд не бывает. И тем не менее из одних и тех же фактов-кирпичиков разные литераторы могут построить разные дома. "Ведь даже два фотографических аппарата, - писал Е. Дорош, - в руках двух фотографов дадут не совсем одинаковые изображения одного и того же, в одно и то же время снятого предмета" [5]. Отчетливо представляю себе нескольких литераторов, истинно талантливых, которые по-разному напишут портрет одного героя, и столь же ясно вижу бездарного писателя, способного десять героев нарисовать на одно лицо.
      Некоторое время назад "Комсомольская правда" опубликовала мой очерк "Искатели" [6]. В нем шла речь о молодом инженере-конструкторе Анатолии Пуголовкине, работающем на заводе имени Лихачева. Два "подвала", по-газетному - "распашка", примерно строк семьсот. С момента публикации минуло полтора года, и вот однажды кто-то присылает мне из Белоруссии республиканскую молодежную газету с очерком "Начало". В нем шла речь о конкретном человеке, молодом инженере-исследователе Минского автозавода Василии Дыбале. У меня в очерке: "Через какое-то время Анатолий Пуголовкин вызовет у потомков не меньший интерес, чем тот, который испытываем мы сами к рядовым представителям прошлых поколений. Внукам и правнукам тоже захочется знать, как он выглядел, о чем думал, как работал, какие пел песни и какие строил планы..." Очерк "Начало" имел такое вступление: "Возможно, через какое-то время Василий Дыбаль вызовет у потомков не меньший интерес, чем тот, который испытываем мы сами к рядовым представителям прошлых поколений. Внукам и правнукам тоже захочется знать, как он выглядел, о чем думал, как работал, какие пел песни и какие строил планы..."
      Ну ладно, бывают совпадения. Смотрю дальше. Мой очерк разбит на маленькие главки: "Внешний вид", "Черты его характера", "Образ его мышления", "Как он работает", "Его духовный мир" и т. д. "Начало" также состоит из небольших главок: "Внешний вид", "Черты его характера", "Образ его мышления"... Ну что ж, и такое возможно. А посмотрю-ка, что "внутри" материала, - ведь герои-то разные! Читаю и не верю своим глазам. У меня: "Было время, Анатолий Пуголовкин думал, что от него и от таких, как он, ничего не зависит..." В очерке "Начало": "Было время, Василий Дыбаль думал, что от него и от таких, как он, ничего не зависит..." У меня: "А читает Анатолий, честно говоря, мало. Разумеется, газеты, журналы - это да. А книги редко: нет времени. Но если уж читает, то отдает предпочтение документальной прозе, а не "бытовому роману", делая исключение только для классиков". В "Начале": "А читает Василий, честно говоря, маловато. Разумеется, газеты, журналы - это да. А книги редко: нет времени. Но если уж читает, то отдает предпочтение документальной прозе..."
      Короче, чистый плагиат - очень редкий в документалистике. Только другая фамилия реально существующего человека, а все остальное - слово в слово. Разные герои, а все у них одинаково, одно и то же читают, одно и то же едят, озабочены одними проблемами, успехи одни и те же, говорят одинаковые слова и думают тютелька в тютельку. При этом автор "Начала" не боится не только самого плагиата, но, вероятно, и разоблачения - ни с моей стороны, ни даже со стороны Василия Дыбаля и его ближайшего окружения!
      Мне бы гордиться: и я сподобился, вышел в классики, если цитируют. А тут еще в одном уважаемом издании, прослышав о случае редкого плагиата, предлагают публично "пригвоздить" автора "Начала". Я же не только сам отказался писать разоблачение, но и другим запретил. Потому что не гордиться мне нужно, а краснеть: написал своего героя так, что получился не образ, а костюм, пригодный на любую фигуру. Выходит, не заметил я в Анатолии Пуголовкине ничего такого, что "не налезало" бы на Василия Дыбаля. Меж тем, как известно, истинная типизация достигается за счет выявления непридуманных индивидуальных черт. Факт - попробуй, укради! А вымысел - сколько угодно...
      История поучительная. Возможно, я слишком строг к самому себе, и в данном случае справедливее было бы говорить о беспардонности молодого автора республиканской газеты. Но надо выносить и для себя уроки из чужих ошибок. Какие же уроки вынес я? Во-первых, нельзя отрываться от действительности на такое расстояние, которое ведет к усредненности образа, к стереотипу, вредит правде и достоверности. Во-вторых, домысливать - не значит врать, это не значит, что можно женить неженатого, убивать живого и воскрешать умершего; вымысел и домысел проявляются прежде всего в отборе материала, в осмыслении события, в эмоциональном настрое автора, в его позиции. Наконец, в-третьих, уровень способностей литератора, его профессионализм играют не по-следнюю роль в достижении неповторимой достоверности материала. Бездарно написанный очерк куда легче плагиировать, нежели исполненный талантливо!
      Сошлюсь на Н. Добролюбова, который пишет, имея в виду автора разбираемого им произведения: "...Он не отдает себя на служение неправде и бессмыслице не потому, что не хочет, а просто потому, что не может..." [7]. Подчеркиваю: не потому, что не хочет, а потому, что не может, так как для истинного таланта характерно стихийное стремление к правде. Именно талант, а не личная симпатия или антипатия автора есть лучшая гарантия того, что произведение будет максимально приближено к истине. Примеров тому в истории литературы предостаточно. Полагаю, что все они имеют прямое отношение и к нам, документалистам, размышляющим о мере вымысла и домысла в наших очерках.
      Однажды М. Галлай остроумно сказал: "Документальная повесть есть такая повесть, в которой выведены вымышленные персонажи под фамилиями действительно существующих людей" [8]. В этой шутке, несомненно, содержится рациональное зерно: художественная документалистика не сковывает, а скорее, развязывает фантазию автора! Роман о безногом летчике, согласитесь, выглядел бы неправдоподобным, а документальная повесть, в которой, по сути дела, выведен "вымышленный герой, но под фамилией действительно существующего человека" (всего одна буква изменена: Маресьев назван Мересьевым), воспринимается нами как истинная правда.
      Да, автор имеет право на вымысел и домысел, на преувеличения, основанные, если хотите, на интуиции. Нелепо было бы это его право отрицать. Даже в тех случаях, когда литератор ведет почти научное исследование факта, оперируя цифрами и "специальными данными". Правы те классики, которые утверждали, что без выдумки нет искусства. Наша мысль, по выражению М. Горького, "измеряя, считая, останавливается перед измеренным и сосчитанным, не в силах связать свои наблюдения, создать из них точный практический вывод" [9], вот тут-то и должна помочь интуиция, найдя свое выражение в домысле.
      Но выдумка выдумке рознь. "Солги, но так, чтобы я поверил", - сказано поэтом. Домысливать надо правдиво, чтобы читатель не усомнился. Дело это не легкое, напрямую связанное с чувством меры, с самодисциплиной, со способностью автора самоограничиваться.
      В моей практике есть несколько случаев работы над прозой (лучше сказать: документальной): рассказы "Обелиск", "Белая лилия", совсем недавно - "Реноме", а раньше - "Повесть о карьеристах", "Остановите Малахова!". Все это написано на достоверной основе, и я, работая над сюжетом, "до последнего" сохранял фамилии прототипов, хотя и знал, что в конечном итоге изменю их (а если будет на то их согласие, то и сохраню). Такое скрупулезно-бережное отношение к факту и личности, такой процесс писания, кажется мне, дисциплинирует автора, ограничивает его в грубом домысле, дает толчок к художественному осмыслению событий. Как говорится, жизнь нам такое преподнесет, что никакая фантазия не сможет; "такое" и во сне не увидишь, и в бреду не услышишь.
      Авторами упомянутого мною жанра "путевых очерков" обычно движет и такой естественный мотив, как принести читателю новые и разноплановые знания. Я готов предложить вам в качестве примера не один десяток фамилий замечательных литераторов, вам известных. Но что может сравниться с анализом примеров из собственного опыта автора?
      Открою вам личное желание: добровольно положить свою голову на плаху "операционный стол" для критики взыскательным читателем. Вот вам опыт путевого очерка в надежде на то, что вы сами определите, к какому он относится типу: географическому, политическому, историко-фантастическому, видовому или к тому, который пишется по знаменитому "азиатскому методу", кстати, самому продуктивному из-за беспристрастности: "что вижу, о том пою". Ангажировать материал, написанный по такому принципу, так же сложно, как обратить в служанку себе любимому обычную кошку, гуляющую, как известно, "сама по себе".
      Этот мой материал был опубликован. Во второй раз - в журнале "Смена" в 1998 году под стр-р-рашным названием (самой редакцией придуманным и с автором, как водится, не согласованным), но зато сме-стившем акценты смысла публикации: "3 часа до смерти". Я же предпочел бы заголовок спокойный и вовсе не "рыночный", но что было делать, когда поезд ушел и уже к вам, читателю, приближается? Поплакать в жилетку?
      Желаю вам доброго свидания с коммерческим заголовком; авось не купитесь.
      РЕНОМЕ
      Не люблю сенсаций. Возможно, потому, что никогда не умел писать репортажи. Оказавшись свидетелем или даже участником каких-было невероятных событий, никогда не торопился по-репортерски на газетную полосу. Такой журналистский "хлеб" считал относительно легким, так как материал не успевал утяжелиться размышлениями, для которых, согласитесь, необходимо время. В итоге я неизменно опаздывал со своими историями на встречу к читателю, но не завидовал первопроходимцам нашей печатной целины: надеялся, что когда-нибудь догоню. Особенно мне интересно было копаться и выкапывать свежие тематические повороты именно на тех дорогах, по которым уже прошли до меня многочисленные резвые (и непременно отмеченные талантом) репортеры.
      Еще одно соображение: прежде я наивно полагал, что любое событие, когда бы оно ни происходило и когда бы ни достигало широкой известности, самодостаточно в том смысле, что главное как раз другое: чтобы события, наоборот, не было, и еще надо молить Господа Бога, чтобы его не было никогда. Вспоминаю старый оптимистический одесский анекдот: "Жора, ты пока жарь, а рыба будет!" В анекдоте - пусть будет, а в жизни - нет, не надо. В минувшей истории, которую я намерен вам рассказать, "рыба", к сожалению, была.
      Четверть века назад мне удалось чудом избежать авиационной катастрофы. Случилось так, что в самолете находился пассажир, который еще в воздухе обнаружил неисправность и успел сказать пилотам, а уж те ломали головы, как спасать машину. И, представьте себе, спасли: экипаж и сто двадцать пассажиров имели дело с первым и, кажется, единственным случаем выживания этого типа самолетов, причем именно с такой неисправностью. Если вы пока не почувствовали горькую "изюминку" события (а чуткий читатель обычно угадывает такие вещи), скажу: человеком, распознавшим неисправность, был, извините, я. Увы, из песни, предложенной вам, местоимение "я" выкинуть уже невозможно.
      Написать репортаж по горячим следам можно было, и нашлась бы газета, которая рискнула бы на публикацию (и она была: моя "Комсомольская правда", где я работал в ту пору корреспондентом), и нашелся бы редактор, который сумел бы без особых потерь преодолеть цензуру (он тоже был: Борис Панкин, бывший, с моей точки зрения, лучшим Главным за всю историю существования "Комсомолки"), а вот репортаж я написал бы в спокойных тонах, и назывался бы он, конечно, не "Катастрофа" и даже не "Самолет разрывает небо столицы", а без каких-либо претензий на сенсацию.
      Но рука моя не потянулась к перу. Я не только близким, но и дальним не стал рассказывать о пережитом, а возможность писать вообще отложил до лучших времен, пока сам не успокоюсь и пока не родится мало-мальски стоящая мысль. Потекли дни и месяцы, потом годы, которые докатились до сегодня. Все минувшее время я категорически отказывался летать самолетами (на отдых и даже в командировки), буквально сойдя с неба на землю: поезда, автомашины, теплоходики, да хоть лошадки. В небо душа не пускала. Более того, я упорно избегал встреч с коллегами-журналистами, вместе с которыми оказался тогда над землей. До сих пор не знаю, известно ли им, что в действительности произошло тогда с самолетом и в самолете, в каком кошмаре был экипаж (о себе не говорю), каким странным поступком отличился я в самый острый момент, и кому кроме пилотов обязаны они сохранением своей жизни? И вот наконец пишу, так как откладывать дальше некуда: лимитируют возраст и здоровье. Если я не расскажу, никто уже не расскажет.
      Был конец апреля 1969 года. Аэропорт в Риме. Оставались последние полчаса безмятежной жизни на земле. А затем произошло одно из нескольких происшествий (сколько их было на самом деле, я и сам не знаю, пока не начну в процессе повествования восстанавливать шаг за шагом их последовательность). Наша маленькая делегация (чуть позже представлю всех поименно) прибыла на взлетное поле прямо к самолету в микроавтобусе. Шел противный острый дождь. Несколько минут мы оставались в машине, наблюдая за тем, что происходило вне нас. По стеклам стекала вода, и картина приобретала кинематографическую, почти сюрреальную форму.
      На бетонке в двадцати метрах от нас стоял "ИЛ-62" - серебряный красавец с иллюминаторами по всему фюзеляжу от кабины пилота до конца салона. Хвост самолета (стабилизатор) был почти неестественно задран вверх, а две мощные ноги (шасси, каждая из которых была с четырьмя спаренными баллонами) помещались точно по центру корпуса, а еще одна небольшая нога была на носу. У нас, таким образом, имелись три точки опоры, обеспечивающие при взлете и посадке запас устойчивости машины. Я не зря все это подробно вам рассказываю именно сейчас, потому что потом, когда приближусь к событию, объяснять будет некогда: темп повествования ускорится до сумасшедшей степени. Закончу описание еще одной немаловажной подробностью, но не внешней, а как бы внутренней, незаметной глазу и пока не оцененной умом: "ИЛ-62" только начал выходить на международные линии, был гордостью отечественного самолетостроения, и наше высшее руководство надеялось этими машинами торговать со странами мира. По этой причине первые рейсы вполне официально назывались "коммерческими", я бы даже сказал, "показательными": купцы показывали товар во всей красе. Я настоятельно прошу вас, читатель, это обстоятельство не забывать: именно оно сыграло с нами, возможно, роковую роль.
      Зато великим счастьем явилось то, что мое место в самолете оказалось ровно над шасси, причем именно с правой стороны, как бы компенсируя то, что было потеряно нами из-за коммерческого интереса высшего руководства. Ну а теперь прошу вас немного потерпеть, потерплю и я, умеряя себя в "живописании", мне уже самому не по себе: застучал пульс в висках, а дыхание становится затрудненным. Странно: как много лет прошло с тех пор, и все закончилось, как вы и я теперь знаем, благополучно, но даже мысленное возвращение к тому событию способно вызвать волнение у рассказчика (стало быть, у меня), заново переживающего минувшее. Наверное, так и должно быть, когда касаешься (даже мысленно) грани, проходящей между жизнью и смертью (хоть своей, хоть чужой). Хотя я вовсе не хочу нагнетать страсти, но они нагнетаются как-то сами собой. Целен человек, но при этом и разобран на части...
      Подошел "Икарус", в котором оказались наши соотечественники-туристы, человек пятьдесят, им следовало возвращаться одним с нами рейсом. Возникла забавная ситуация, о которой расскажу специально для того, чтобы снять с себя (возможно, и с вас) лишнее напряжение. Свидетелями конфуза невольно стали мы, но с таким же успехом свидетелями могли быть соотечественники, если бы нам предложили первыми подняться на борт самолета. Я уже говорил о противном дожде, так вот "Икарус" вплотную подошел к лайнеру, оставалось туристам сделать под дождиком несколько метров по асфальту до трапа и семь метров по трапу. Но - сервис: каждому пассажиру служители аэропорта, одетые в синюю униформу и прозрачные накидки, вручали заранее приготовленные "к употреблению" зонтики. Мог ли наш турист не взять себе на память в качестве сувенира зонтик? Правильнее сказать даже так: обязан был это сделать! Однако первый же соотечественник (им, кстати, был популярный ведущий телевизионного "Клуба путешественников" Владимир Шнейдеров, и мы его тотчас узнали) застрял в проходе: зонтик надо было сложить, а он как на грех не складывался! Предусмотрительные служители вручали туристам зонтики, навсегда открытые. Не веря в "мертвую хватку", наши умельцы не сразу сдались: началась толкотня на трапе, посыпались советы, как все же сложить зонтики, но вскоре все уже дружно смеялись - и туристы, и "прозрачные" служители, и мы в микроавтобусе, и итальянцы-пассажиры, уже заселившие салон самолета, и даже пилоты, наблюдавшие картину через стекла кабины. Когда через несколько минут пришлось нашей делегации проделать тот же комический путь, мы не стали испытывать судьбу, а, покорно посмеиваясь, отдали "наши кровные" зонтики в руки служителей, вежливо провожавших нас у трапа.
      Теперь я могу наконец представить нашу компанию, имевшую официальный статус делегации двух творческих Союзов: писателей и журналистов великой страны. Начну с единственной дамы - с обаятельной и талантливой Галины (мы звали ее Галочкой) Шерговой; продолжу Саввой Тимофеевичем Морозовым интеллигентнейшим и энциклопедически образованным корреспондентом "Известий", родным внуком и полным тезкой "того самого" легендарного Саввы Морозова; затем перейду к Борису Хессину - умному и прирожденному организатору, в ту пору главному редактору журнала "Кругозор", а позже руководителю телевизионного объединения "Экран"; а закончу собой - вашим покорным слугой, пока еще ходившим в "молодых литераторах". Остался пятый: наш формальный глава делегации, но тут я поднимаю руки, поскольку не помню ни его имени, ни его отчества; а если бы и помнил, все равно они, мне кажется, были у него "не своими", а фамилию он нам вообще не доверил, скромно представившись "писателем" - простенько и красноречиво. Замечу попутно, что ни до поездки, ни после никто из нас никогда его не видел, а его произведения не читал. Вел он себя сдержанно, особенно нас не тиранил, а тихо делал свое "нужное стране" дело, а куда и что (после возвращения в Москву) "сочинял", мы и не должны были знать. И еще: из его внешности я запомнил только одну "деталь" (если можно так выразиться): голову, похожую на бильярдный шар, который он часто и как бы привычно гладил рукой, будто приглаживая когда-то росшие на шаре густые и, возможно, кудрявые волосы. Вот, собственно, и все.
      Осталось объяснить вам, зачем взялась наша команда, специально сформированная для Италии. Точно я, конечно, не знаю, но могу предположить: прошел ровно год, как советские танки побывали в Праге. И вот, я думаю, наступило время, когда нужно было налаживать отношения с бывшими друзьями. Спрашивается: а при чем тут не самые знаменитые и не самые авторитетные в стране и в мире люди, вроде нашей четверки, чтобы выполнить сложную миссию? По-видимому, роль парламентеров в таких случаях следует поручать не тем, кто велик или мал, а тем, кто не успел письменно или устно запятнать себя выступлениями в поддержку подавления "Пражской весны".
      Не имею возможности говорить от имени всей четверки, но скажу о себе. Помню, в "Комсомолке" было собрание (такие проводились тогда повсюду), на котором в присутствии кураторов из двух ЦК (партии и комсомола) открытым голосованием следовало поддержать политику партии и правительства: кто "за", "против", "воздержался"? В первом туре я руку не поднял, уверенный в том, что никто меня не заметит. Зато во втором туре решился: "Кто против?" - и вдруг увидел пристальный взгляд Бориса Панкина, сидящего визави на противоположном конце нашего Голубого зала. Борис, вероятно, увидел меня и почувствовал мое настроение, а потому печально покачал головой. Мол, Валерий, не надо, ты и мне навредишь. Руку я и на этот раз не поднял, то есть "не засветился". Могу предположить, что вся наша четверка в принципе вела себя весь минувший год ровно на столько, на сколько нужно было, чтобы нас пустила к себе итальянская сторона и чтобы выпустила советская. Таков, по крайней мере, мой расклад, а уж как было на самом деле, надо искать ответ в других архивах. Но что я точно знаю: две творческие организации поставили где-то "галочку", отчитываясь перед кем-то в выполненном мероприятии. А мы в итоге получили "за красивые глаза" (сегодня эту формулу заменили на жаргонное и неприятно звучащее слово "халява", из-за чего, в сущности, ничего не меняется) блистательную поездку в Италию на двенадцать дней по маршруту: Рим, Флоренция, Милан, Венеция и целый день в Вероне, проведенный в обществе помирившихся наконец потомков Монтекки и Капулетти.
      Итак, "ИЛ-62", постояв несколько минут "под парами" (с работающими турбинами), своим ходом пошел на взлетную полосу. Зажглись надпи-си: "Пристегните ремни!" и "Просим не курить!", сдублированные по-английски. Стюард (а у нас были две стюардессы и один молодой человек) сообщил по внутреннему микрофону, как долго мы будем лететь из Рима в Москву (три с половиной часа), на какой высоте (девять километров), какая температура будет за бортом (минус сорок градусов) и в "Шереметьево" к моменту нашего прилета (плюс шесть градусов), а затем пожелал нам от имени экипажа и персонально командира корабля "счастливого полета и приземления". Было ровно девятнадцать по московскому времени (я привычно посмотрел на часы).
      На взлетной самолет остановился. Пилоты опробовали тормоза, этот момент был мною хорошо отмечен: машина стала дрожать, будто желая сорваться с места и как бы сама себя не пуская. Потом, взревев турбинами, мы двинулись с места. Я мысленно произнес фразу, многократно и традиционно мною произносимую: "С Богом" - без восклицательного знака, вполне буднично, будто поехал на велосипеде. Мимо иллюминатора пошла назад бетонка. Потом побежала. Слева от меня в кресле что-то читал Савва Тимофеевич, прямо перед нами были Галочка Шергова и Борис Хессин, а куда девался наш "писатель", я не заметил. На душе было спокойно, сердце работало ритмично, дыхание ровное и глубокое. По стеклу иллюминатора стали срываться крупные капли дождя. Скорость бетонки увеличилась настолько, что горизонт, как блюдце, завертелся вместе со столбиками, будочками и далекими и уже едва заметными глазом людьми. В момент отрыва самолета от бетонки я вдруг почувствовал под собой - пок! - звук, словно выстрел из пистолета с глушителем, но "пок" был не таким, когда убирают шасси или, наоборот, выпускают, а много мягче.
      Сидел я, как уже было мною сказано, точно над правой ногой. Оглянулся вокруг: мой сосед продолжал читать. Выглянула из-за двери стюардесса на секунду и, ничего не выразив лицом, исчезла в хозяйственном блоке. За стеклом иллюминатора бетонка сменилась землей. Самолет чуть накренился и стал набирать высоту, при этом турбины заработали глуше и ровнее. Еще через секунду я почувствовал задом (зад был, кажется, единственным в тот момент органом моих ощущений), как самолет убрал в себя шасси: "пок" на сей раз был тот самый, каким и должен быть. Глаза видели обычную картину, но мысли мои уже были тревожными.
      Я отстегнул ремень, встал с места и пошел к пилотам. Пройдя мимо хозяйственного блока, где стюардессы готовили пассажирам воду, я спросил девушку: вы что-то слышали? - а что именно? - а стюард слышал? - нет, а что? ничего, все нормально. Такой получился у нас диалог.
      И я открыл дверь к пилотам. То были еще те прекрасные и безмятежные времена, когда летчики не бронировали кабины и не вооружались пистолетами. К сожалению, та пора скоро кончилась. За мною любознательно сунулся было стюард, но я остановил его жестом: не надо, ничего интересного. И закрыл за собой кабину. Пилоты, как по команде, повернули ко мне головы, один только штурман копался в своих бумажках. В чем дело? - вопрос в глазах командира. "Мне кажется, - сказал я, - у нас нет правой ноги".
      На этом месте, читатель, я прерву подробности нашего разговора с пилотами, поскольку он длился не более двух минут, но мне потребуется гораздо больше времени, чтобы изложить его вам, попутно объясняя непросвещенным, что было нам с летчиками понятно без перевода. Единственное, о чем я могу вам сказать, что в свое время мне пришлось пройти трехмесячные офицерские сборы в Аткарском военном авиационном училище под Саратовом, причем в качестве штурмана, а летать на "Ил-2": это был не военный самолет, всего лишь учебный, но достаточно известный и авторитетный в мире (бывший "Дуглас", изобретенный великим Игорем Сикорским). Все это я изложил пилотам в мгновение, как и то, что у меня есть право и основание подозревать шасси в неисправности.
      Командир распорядился, и мы вместе со вторым пилотом отправились через два салона в хвостовой отсек лайнера. За туалетной комнатой была дверка (о чем я не знал), за которой имелся еще один иллюминатор. Командир уже выпустил шасси, и пилот смог увидеть правую ногу сбоку и наискосок. Пилот посторонился и предложил мне взглядом: смотри сам. Я в ужасе увидел вместо четырех баллонов бесформенные ошметки резины, которые свисали с металлических конструкций шасси. (Много позже, уже в Москве, члены комиссии, срочно образованной для определения причин аварийной посадки самолета, предположили: между баллонами застрял камень, который при взлете разорвал один баллон, а от него, сдетонировав, рванули все остальные. Услышать взрыв ни в кабине самолета, ни в салоне было невозможно, но почувствовать мог - только тот человек, и тоже не каждый! - кто сидел точно над шасси).
      Счастливый случай выбрал на эту роль меня.
      Более сложной и трагической ситуации для "ИЛ-62" придумать было нельзя. Ничего не зная, мы прилетели бы в Москву, сделали круг над "Шереметьево" и точно по расписанию запросили бы посадку. Выпустили шасси. Загорелась бы контрольная зеленая лампочка в кабине пилотов: шасси вышли, полный порядок. С земли не только диспетчер, вообще ни один человек не смог бы увидеть, что самолет без ноги, и не поднял тревоги: десять вечера! Как только машина коснулась полосы, она тут же воткнулась бы металлическим костылем, как штыком или плугом, в бетонку: самолет, споткнувшись, перевернулся бы. И взорвался. И - все. Никто не успел бы даже сообразить, что случилось. И потом - тоже. Никакие "черные ящики" не открыли бы тайну гибели лайнера: осталась бы бесформенная груда искореженного металла. И обгорелые останки людей. Аминь. Все это пронеслось в моей голове, пока мы возвращались в кабину, чтобы доложить командиру.
      Пришли. Доложили. Минуту или две молчали. Летели. У меня вариантов не было, откуда им быть? А они стали думать: что теперь делать? Ни одной аварийной посадки у этих машин пока не было. Садиться на брюхо? Как поведет себя машина - неизвестно. Куда садиться: на землю, на бетонку, на озеро? И как? Выработав, как принято, керосин, не оставив даже пары? Но умеет ли "ИЛ-62" планировать? Не свалится ли в пике? Или все же оставить топливо в баках? Ни одного ответа на эти вопросы...
      Командир дал команду, штурман связался с Москвой. Москва выслушала короткий доклад о нашей ситуации. Командир попросил руководство решить главный вопрос: лететь ли домой или, выработав горючее над Римом, тут же запросить вынужденную посадку на известную в мире специальную аварийную полосу, которая поливается снизу на всем протяжении мощной струёй воды. Мы могли рискнуть сесть на пузо, но как бы в озеро, надеясь на то, что вода спасет самолет от загорания при трении.
      Москва попросила у экипажа время на обсуждение.
      Командир показал мне глазами, чтобы я шел в салон. Я и сам понимал, что страшнее паники в самолете, попавшем в беду, может быть только сама гибель. Вернулся в салон. Пока возвращался, как и должно быть в таких случаях, я подумал не словами, а ощущениями, понимая, что потом (если "потом" все же будет) ощущения обретут словесную плоть.
      Сел на свое место. Вокруг были спокойные и безмятежные люди, счастливые (как думал я) только тем, что пока ничего не знают. Мои коллеги о чем-то переговаривались. Савва Тимофеевич скоро задремал, не выпуская книжку из рук. Уже появились стюардессы, предлагая питье: минеральная и сладкая вода. Предупредили, что через час будет готов ужин. О каком ужине они говорят, с ума посходили. Бред какой-то. Куда девать себя и что делать, я не знал. Ни читать, ни говорить, ни думать. О чем думать: о будущем? Но какое ждет всех нас будущее, если все решится самое позднее через три часа?
      Вышел второй пилот - красавец, блондин с киноулыбкой, прошел по салону, проверяя обстановку, убедился: полный покой. На обратном пути в кабину нагнулся надо мной, сказал коротко: "Летим домой".
      Вот так. Москва разрешила ситуацию не в пользу людей, а в пользу коммерции и престижа страны Советов: зачем совершать вынужденную посадку в Риме на глазах у всего мира и спасаться, если можно тихо корежиться у себя в "Шереметьево"? То была замечательная пора нашей заклеенной жизни: без тонущих пароходов, без сходящих с рельсов поездов, без взрывающихся атомных реакторов, без эпидемий сибирской язвы, без наркомании и проституции, без терпящих катастрофу самолетов, даже без отделов "происшествий" в центральных и периферийных газетах; а на кладбищах все спокойненько...
      И вдруг я внезапно подумал, что зато избавлюсь теперь от необходимости проходить таможенный досмотр: мы просто сковырнемся, и на этом все будет кончено. Странно сегодня вспоминать те безумные мысли, но - видит Бог! - как замечательно лететь в Москву, не терзаясь испепеляющим страхом за некий груз, с которым тебя "застукали" пограничники. Впрочем, так и было: в сетке над моим креслом в салоне лежала фирменная аэрофлотская синяя сумка. А в сумке была большая кондитерская коробка, перевязанная шелковой лентой с бантиком. Ее содержание и терзало мое сердце.
      Контрабанда: наркотики, динамит, газовые пистолеты, сильнодействующие яды? Право, вы не пожалеете, если я прерву воспоминания об одних переживаниях и перейду к изложению других. При этом вы почувствуете аромат той нашей искореженной психологии, в которой сами и убедитесь, если пожелаете.
      Сейчас мы, совершив своеобразный оверштаг, оставим борт самолета, пока он продолжает лететь в Москву, и вернемся в Рим, в первый день пребывания делегации в Италии. Именно тогда произошло посещение нами редакции главной коммунистической газеты "Унита": визит был заранее оговорен "протоколом", который составлялся на небесах руководством.
      Принимали нас далеко не по высшему разряду, проводив в тесную проходную комнатку. Мимо шныряли с гранками сотрудники (вероятно, из типографии к ведущему номера и обратно), а мы беседовали с заместителем главного редактора. Вообще-то мы не беседовали, исполняя роль массовки, а разговаривал через переводчика наш "бильярдный шар". Вся процедура заняла не более получаса и завершилась сдержанными рукопожатиями. Душевности, застолья и обычных, как я слышал, в таких случаях сувениров не было. Да и за что, собственно?
      Увиделись, отметили где-то "галочку" и ушли.
      Восстановили братскую дружбу.
      Я шел последним, уж так получилось. Сзади вдруг раздался голос: Валья! (Шепотом.) Я оглянулся: это был наш итальянский собеседник, почему-то широко мне улыбающийся. Ничего не понимая, я остановился. Когда коллеги удалились на безопасное для итальянца расстояние, он сказал с сильным итальянским акцентом: "Валья, мой зовут..." - и назвал свое имя. Я не сумел вспомнить и молчал недоуменно. "Валья, вы помните "Бели туфэлька"? Господи, вспомнил: несколько лет назад дома у Алексея Яковлева Каплера и его жены Юлии Владимировны Друниной по просьбе хозяев я специально для "гостя из Италии" спел, сам себе аккомпанируя на гитаре, "Белые туфельки", стилизованный под городской романс. В доме Каплеров я был частым и желанным гостем, нежно и с уважением относясь к хозяевам, как и они ко мне, при этом никогда не отказывался от гитарного пения. Так вот именно там мы познакомились с нашим собеседником из "Униты". Он шепнул мне, что вечером, если я не возражаю, он заедет ко мне в гостиницу, и чтобы я ждал его в вестибюле.
      Почти три часа мы ездили на его машине по Риму, но описывать впечатления сейчас не с руки, я и так далеко ушел от нашей авиационной ситуации. Скажу лишь об одном эпизоде, органически возвращающем меня в самолет и к моей фирменной сумке на молниях.
      В небольшом книжном магазинчике, прощаясь с заместителем главного редактора "Униты", я увидел на полке "Раковый корпус" и "В круге первом", прекрасно изданные на русском языке в Италии. Глаза мои загорелись, но книги мне были совершенно недоступны и по цене, и по возможности безнаказанно довезти до Москвы. Но мой любезный сопроводитель-конспиратор сказал решительно: "Будем придумать, Валья!"
      Он тут же купил обе книги. Затем в соседнем магазине - шикарную коробку шоколадных конфет, попросил изумленную продавщицу выкинуть конфеты, положить туда книги Солженицына и вновь профессионально перевязать шелковой лентой с бантиком. "Конфеты", как по заказу, точно уложились в синюю сумку на молниях.
      Все последующие дни я мотался по Италии с коллегами и повсюду возил с собой "бомбу", боясь, что она взорвется в присутствии нашего "бильярдного шара", а потом рванет в руках таможенника. Нет, я не решусь сказать, что все мое путешествие по стране было отравлено предчувствием финала, но не размышлять об этом я не мог: снимут с работы (самый благоприятный вариант) или лишат свободы? Чемоданы мы сдали в багаж еще в аэропорту, регистрируя билеты, но коварную сумку я оставил при себе, надеясь что-то в конце концов придумать.
      И вот, представьте, в первый момент, когда нас в полете настигла беда, способная для всех обернуться трагедией, я подумал прежде всего о своем ручном багаже: избавлюсь ли я от таможни, или все же придется идти через нее и пограничника? Чушь какая-то! - даже всласть насладиться опасностью для жизни или для свободы они мне не позволили, конкурируя между собой: Солженицын и катастрофа. Так было со мной до самой Москвы, словно в турецкой бане, где ледяная вода чередуется с кипятком: то озноб, то испарина.
      К несчастью, для молодого читателя мои тогдашние переживания непонятны: возможно, это и есть главное завоевание нынешней демократии; других завоеваний и преимуществ я лично пока не знаю. Зато могу с уверенностью сказать: мы, "советские", были рождены системой не для жизни, а для того, чтобы из нас делали гвозди.
      Стюардессы между тем уже предложили пассажирам готовиться к ужину. Как и все, я разложил перед собой столик, позволил поставить поднос с какой-то едой, но не смог к ней прикоснуться. Полагаю, что и экипаж сделал то же, хотя, возможно, нервы у пилотов и штурмана были покрепче моих. "Что с вами"? недоуменный вопрос в глазах Саввы Тимофеевича. Но что я мог ответить? Мне уже давно стала невыносима ситуация не столько физически, сколько морально. Но облегчение могло бы прийти от чьего-то сопереживания, и ноша, непосильная мне одному, разложилась бы на многие плечи. Но даже коллегам по делегации я не имел права что-то сказать!
      Вид пассажиров, мирно беседующих, дремавших, читающих, а теперь уже безмятежно жующих, меня не только не раздражал, а наоборот, вселял надежду на то, что все происходящее - мой кошмарный сон: ведь если они не спят, значит, сплю я. Мои мрачные предчувствия тоже имеют "сонное" происхождение, тем более что дома остались жена и маленькая Анечка, которой было всего три месяца. Кто-то нарочно все это мне подстроил: испытание на прочность, забава сатаны? Мудрость и целесообразность природы? Воспоминания о дочери стали самым острым моим ощущением: неужели новая жизнь действительно возникает, как бы компенсируя чью-то уходящую? И факт: старые листья уступают молодым побегам. (Кстати, когда уже взрослая Анна ждала Настеньку, я вновь подумал о том, что именно мне следует подстраховать благополучность прихода внучки своим "опадением" с древа жизни).
      Таким был примерно хоровод мыслей, не отпускавший меня ни на мгновение все долгие часы полета. "Что с вами?" Я загадочно ответил: "Дай Бог, Савва Тимофеевич, чтобы пришло время, когда я смогу признаться вам, где остался мой аппетит!", не удержался, принял-таки одного достойного человека в сообщники, не раскрыв, правда, ему тайны "ордена потерпевших крушение".
      Внизу неожиданно появилась Москва: глянул в иллюминатор, а там все пространство до горизонта пылает.
      "Бриллиантовые пригоршни огней" и прочую бижутерию я решительно опускаю: Москва под нами вызвала у меня не радостное возбуждение, как у всех нормальных пассажиров, а нервозное ожидание рискованной посадки и учащенность сердцебиения.
      А дальше, простите, не до лирики: ограничусь протокольной констатацией событий. Как только загорелись в салоне таблички о курении и ремнях, я поднялся и в последний раз сунулся к пилотам: "На пузо?" - "Проследите, чтобы закрепились, вы же знаете". Я знал: при "вынужденной" главную опасность пассажирам доставляют они себе сами. Начнут, как бочки, летать по салону, калеча и калечась. Пошел на свое место. По дороге итальянцев пристегивал строго, будто я член экипажа (откуда они знают?), "наших" - с улыбками, отечески. Потом сам пристегнулся. Глянул вниз: как раз начали первый круг над "Шереметево". Отметил про себя: мой иллюминатор не снабжен устройством "зап. вых.", которым можно воспользоваться в аварийных ситуациях, но уже на земле. Жаль. Не выскочишь, даже если сообразишь. Зато впереди сидящий Боря Хессин может.
      Начинается самый невыносимый период: ощущение, как у покойника на собственных похоронах. Лежишь, все видишь (так иногда кажется про других), но даже цветок, лезущий в рот, не поправишь. Я не первый раз висел над землей, испробовав практически все отечественные парки самолетов, легко переносил болтанку, не "ахал", проваливаясь в воздушные ямы, никогда не волновался, когда вдруг несло паленой резиной в салоне, когда искрили двигатели, когда отказывал один мотор из двух, но ситуация нынешняя оказалась для меня и, кажется, для экипажа - форс-мажорной. И все же, пока летели до Москвы, летчики могли, если хотели, даже спать, доверившись автопилоту. Но теперь наступал для них самый ответственный и счастливый момент, требующий одного: работы. А вот мое созерцательное безделье - сущий ад для взрослого. Сильного и здорового человека, внезапно превращенного в ребенка, чья судьба всецело зависит от других и совершенно незнакомых людей.
      Дурацкое и несправедливое положение.
      Вижу: идем уже на второй круг. Потом еще один, третий. Понимаю: экипаж решает выработать как можно больше топлива, что архиважно перед посадкой на брюхо. Аэродром легко различаю по взлетно-посадочной полосе, отмеченной разноцветными лампочками, как бы бордюром окантовывающими полосу. То и дело теряю ее из виду, хотя во все глаза смотрю в иллюминатор: машина делает виражи, аэродром ползает под ногами ртутью, и это понятно. Надо не просто выйти на полосу, но и максимально верно и по количеству керосина в баках, но и по расстоянию до начала полосы. Чтобы тютелька в тютельку (не уверен, что правильно говорю терминологически, но по сути - верно). В салоне тишина. Какими флюидами пользуются пассажиры, но все же перенимают напряжение (боюсь, что мое!) экипажа. Стюардессы и стюард вместе с нами, за нашими спинами, где и надо быть по инструкции. Но они, думаю, пока еще ничего не знают, улыбаются. Даже знали бы, не показали виду, им не привыкать.
      Жду, когда будут выключены двигатели. Гляжу на крылья, закрылки уже торчат "ушками" вверх, поддавливая самолет к земле. Нормально. Вдруг вижу, что вдоль полосы движутся, светя фарами в затылки друг другу, по нескольку пожарных машин с двух сторон. Турбины умолкают. Громкий шип. Закладывает уши. Бетонка под нами. Тридцать метров (на глаз) до полосы. Десять. Пять... Вдруг сильно начинают реветь обе турбины. И машина натужно набирает высоту. Сорвалось! С места срывается стюард и исчезает в кабине пилотов. Уходим в сторону от посадочной полосы. Машина берет влево, заложив вираж, приподнимает правое крыло. В глазах пассажиров немой вопрос: что-то не так? Нет, все так: возвращается стюард и говорит в микрофон, что полоса не готова, кто-то пролил масло, его сейчас убирают. На этом "масле", чувствую, далеко не уедешь, могли бы придумать что-то солидное. (Потом, когда мы все-таки сели, командир сказал мне: команду "еще подработать топливо" дала земля.)
      Новый круг, минут на десять. Внизу разворачиваются пожарные машины и вновь становятся в исходное положение: в затылки друг к другу. Свет фар. Предполагаю, что они будут ловить нас в том месте, в каком самолет коснется бетонки, а мы обязательно должны угадать место, которое караулят пожарные. Задача не из простых. Они будут поливать нас водой или пеной? - вопрос риторический. Гасить будут тем, чем заряжены: там видно будет. Но будет ли видно? Открутили круг. Уже молчат двигатели. Планируем. Громкий шип, закладывающий уши. Земля все ниже. Слева и справа вдоль полосы торопятся пожарные машины. Кажется, мы обгоняем их.
      Я впиваюсь в кресло всем телом. Задерживаю дыхание.
      И вдруг, форсируя звук, турбины вновь тянут самолет вверх. Уходим от бетонки. Опять дали команду с земли? Или проскочили заветное место? Или сдали нервы у командира? Или решили попробовать другой вариант? Какой? Но что мне толку от того, какой вариант. Пассажиры за-двигались, заговорили: что случилось? Чей-то голос звучит более чем требовательно. (Понимаю, что обилие деталей, связанных с давней историей, может вызвать недоверие у читателя: или память у рассказчика феноменальная, или просто врет? Но, с другой стороны, если прав Монтень, утверждающий, что воображение порождает событие, я прав дважды: в моем варианте именно событие порождает воображение, в результате чего перед читателем, как в зеркале, отражаются детали, главная ценность которых не в их количестве, а в их сути.) Помню, услышав громкий голос пассажира, я тут же пошел к пилотам. Походку сделал меланхоличной (прогулочной), но мотало, пришлось перебирать руками кресла по спинкам. Увидел себя как бы со стороны и ощутил тщетность своих усилий успокоить людей. Еще пять секунд - и салон станет неуправляемым, но мне навстречу уже идет второй пилот - блондин с неотразимой киноулыбкой, берет микрофон: "Дорогие дамы и господа, не волнуйтесь! Посадочная полоса залита мазутом, мы уходим на другую полосу. Прошу сохранять спокойствие!" Ни на какую полосу, конечно, не уходим. Ну что ж, начинается "последний решительный"? Как на пластинке, которую заело, прокручиваются прежние мотивы, я уже знаю их наизусть: очередной круг над "Шереметьево", разворот пожарных машин, притирка к земле, заложенные уши, вжатое в кресло тело, несущиеся мимо моего иллюминатора лампочки: красные, желтые, синие, зеленые (в таком или ином порядке), ощущение бетонки всем своим существом, отсчет секунд до посадки: пять, четыре, три, две... одна?! Нет, страшный рев вдруг оживших двигателей, и машина уходит вверх с бурным набором высоты.
      И я понимаю, как приговор трибунала: мы не сядем. Меня заливает липкая жаркая дурнота. Не сумею описать ни выражения моих глаз, ни цвета лица, ни хода мыслей. Чувствую только одно: всепоглощающий, всепроникающий животный страх, какого я не знал никогда в своей сознательной жизни. Автоматическим движение рук, действующих автономно, достаю из сетки над креслом синюю сумку. Вынимаю из внешнего кармана металлическую мыльницу, выкидываю из нее куда-то под кресло кусок мыла. Не вижу, смотрит ли кто-то за моими действиям, да мне наплевать, достаю авторучку и блокнот. Вырываю листочек. Пишу записку, кладу ее в мыльницу, которую прячу в боковой карман пиджака. Идея проста и наивна: если мы будем гореть или просто сковырнемся на землю, ничего от нас не останется. Один шанс из миллиона, что сохранится металлическая мыльница. Пусть родные увидят записку. Все.
      Много позже жена обнаруживает мыльницу в пиджаке и показывает мне записку: что это значит? Текст оказался таким: "Толя, Толя, Толя, Толя. Прошу: Анечка, Лиля, книга в "Совписе". Я совершенно спокоен. Валя". Содержание записки, как видите, тривиально. Имя старшего брата повторено мною почему-то четырежды, однако эта подробность интересна только психоаналитику. Но "я совершенно спокоен" нуждается в комментариях, и они будут позже, когда исчерпается инцидент. Помню, тогда же отрешенно сидя в кресле, я пытался понять, почему так быстро сдался страху, который, пройдя через каждую клеточку моего тела, оказался как бы вне моего сознания. И тогда же задумался: из-за чего приговоренные к смерти люди сами подставляют палачам шеи для веревки, роют себе могилы перед расстрелом, покорно ждут выстрела в затылок, плетутся через узкие ворота к печам для кремации? Почему не упираются, не вопят, не цепляются руками за что попало? Странный психологический феномен. Они рано смирились с неизбежностью смерти? Кто-то из древних (полководец или философ?) заметил, что обреченными надо считать не тех, кто разучился побеждать, а тех, кто утратил способность к сопротивлению (может, это и не древний заметил, и не совсем так, как по памяти изложил, но и эта мысль не кажется мне глупой).
      Сегодня, мысленно восстанавливая те мгновения, не слышу того, что мог бы запомнить навсегда: ни криков или безумства пассажиров, ни собственной истерики. Странно все это, очень странно: в салоне царила тишина, хотя было всеобщее и безусловное ожидание гибели; говорю, по крайней мере, о себе, и мне не стыдно сейчас признаться в пережитом страхе. Но внешне никто из нас не посмел тогда "играть" другим свою трусость: наверное, потому, что "я" обычно слабее "мы", толпой мы сохранили шанс не потерять лица, которое наверняка теряли, оказавшись в одиночестве.
      К реальности меня возвращает знакомый звук, принятый, как рацией, самым чувствительным моим органом (извините) - задом: "Пок!" Неужели командир выпустил шасси? Неужели рискнет садиться на одну ногу?! Я не ахти какой авиатор (просто липовый), могу запутаться в терминах, но здравый смысл помогает мысленно нарисовать близкую к реальности картину. Если действительно садиться на одну ногу, надо правую "больную" слегка оторвать от бетонки, чтобы она не воткнулась в нее, и для этого чуть-чуть задрать вверх правое крыло, помня при этом, что автоматически опускается и левое, и надо следить, чтобы оно, не дай бог, не коснулось бетонки. Вспомните, перефразируя: "Мы летим на честном слове и на одной ноге..." В противном случае - кульбит, взрыв, огонь. Гибель.
      Ни на что не гляжу: ни в иллюминатор, ни на пассажиров. Превращаюсь в оголенный, как провод под напряжением, нерв, ощущающий каждое прикосновение самолета уже не к чему-то материальному, а к мистическому, воображенному. Понимаю, что работа пилотов будет смертельно опасным цирковым трюком, операцией на открытом сердце и без наркоза: мастерство должно быть ювелирно выверенным.
      Не знаю, первым ли я почувствовал "козла" (так называют летчики первое и неуклюжее касание колесом бетонки). За первым "козлом" последовали прочие, причем пробные: мы проскакали на одной ножке по полосе: скок, скок, скок! Какая-то сила пытается развернуть нашу машину поперек полосы, но пилоты в четыре руки удерживают самолет, и он игриво, боком (со стороны) проскакивает еще метров пятьдесят или больше, после чего замирает. Секунды три-пять самолет имеет озорной вид пацана (или "поддатого" человека): стоит на одной ноге, растопырив руки-крылья в стороны, как пугало, одну руку приподняв, другую приопустив. Потом вдруг вмиг взрослеет (или трезвеет) и оседает на сломанную ногу, при этом с треском ломается кончик крыла, уткнувшегося в бетонку.
      Кладбищенская тишина. Я срываюсь с места. Вылетаю на середину салона и ору не своим голосом: "Люди: вам спасена жизнь!" - после чего кидаюсь к пилотам в кабину. Они сидят, откинувшись на спинки кресел, бледные, с крупными каплями пота на лбах. Так обычно показывают в кино хирургов сразу после сложных операций: жить, говорят они (срывая маски), будет! Хватаю пилотов в толпу орущих, рыдающих, смеющихся от радости пассажиров: они только сейчас все поняли...
      Переведите дух, мой читатель. И я вместе с вами.
      Сделаем паузу.
      А теперь, учитывая, что изложенное мною событие происходило двадцать пять (с лишним!) лет назад, я хотел бы напомнить вам мысль, принадлежащую Гёте. Она звучит примерно так (цитирую по памяти): между тем, что было очень давно, и тем, чего не было никогда, разница стирается со временем. Коли так, позвольте предложить вам два варианта финала моей истории, а уж вы сами определите степень достоверности и реальности вариантов.
      Когда мы оставили самолет, он уже был окружен плотным кольцом солдат. Ни нам уйти своим ходом, ни к нам приблизиться встречающим. Чемоданы служащие аэропорта сами погрузили в машины, нам подали автобусы, и цугом с чемоданами, минуя таможню (наверное, чтобы лишний раз не травмировать нас), вывезли сразу на территорию аэровокзала. Там рассадили по легковушкам и развезли по домам. Моей синей сумкой с заветной бомбой никто не заинтересовался.
      (Замечу попутно, что бомба все же взорвалась: я привез ее Борису Панкину, своему близкому товарищу, оказавшемуся в больнице. Он играл с сыном на даче в футбол и сломал ногу. И попал в "кремлевку", которая была ему положена по должности. Так вот, я привез завернутый в газету "Раковый корпус", мы сели на скамейку в при больничном парке. Он глянул на обложку, манера была сдержанная. Чуть угрюмая, почти без эмоций на лице. Когда мы прощались и я обещал заехать дня через три, он сказал: "Не забудь второй порции". Не забыл, привез. И никому о книгах не сказал, и он, полагаю, тоже. А то, что, кроме уже опубликованного в "Новом мире", Борис ничего не читал, я уверен. Первого самиздатовского Солженицына, думаю, он получил от меня, но гордиться этим обстоятельством мне нечего, и ему жалеть тоже не стоило: Солженицын пришелся ему и по интеллекту, и по нравственному его состоянию, а потом и по мировоззрению.)
      Дома жене о своих приключениях я много не говорил: жалел. Однако через недолгое время раздался звонок в парадную дверь. Мы жили тогда в крохотной комнатке на шестом этаже дома по улице Горького (внизу был в ту пору магазин "Малыш"). Вместе с нами в квартире было пятнадцать соседей. Что ж, был и такой период в нашей жизни. Дверь открыли соседи и провели к нам в комнату - кого бы вы думали? - экипаж "моего" лайнера. Они уже успели получить ордена за мужество и мастерство при спасении "ИЛ-62". Притащили с собой коньяк, попросили у жены "емкость", была выдана керамическая кружка на литр. Сразу из нескольких бутылок влили коньяк до "потолка", бросили туда ордена, а мне предложили "до дна". Представьте себе: выпил, не мог не уважить. Что потом, не знаю. Таков был коньячный финал. И еще: однажды, когда Хессин зарубил мой сценарий, предложенный его "Экрану", я в сердцах произнес: "Знал бы я раньше, Боря, какой ты (нпч), не стал бы спасать тебе жизнь!" Посмеялись. На том и разошлись.
      Второй вариант финала печальный. Предварю его такими словами: вообще-то о смерти я говорю редко. Чаще думаю, особенно в послед-нее время, когда возраст допускает к теме, не боясь уже болячек. Называю жизнь (шутя) единственной болезнью, имеющей неизбежный летальный исход. Ушла молодость. То время, когда герой одного моего материала по имени "Маша-Москва", весь татуированный и отсидевший из своих тридцати четырех лет семнадцать, говорил мне: "Не волнуйся, Валера (голос с хрипотцой), у тебя вся жизнь спереди!" Теперь я могу уверенно сказать, что у меня вся жизнь "взади". То есть отношусь к смерти спокойно. Мечтаю лишь о том, чтоб была легкой, коль неизбежна. Не один я такой умный, и великие утверждали: желайте себе не легкой жизни, а легкой смерти.
      Так вот, представьте, что мы не сели в "Шереметьево". Сковырнулись. Останки расфасовали по гробам. Выдали родственникам. И осталась от меня мыльница с запиской. И, конечно, родился бы миф о самом мужественном и смелом человеке, который сумел до конца сохранить лицо. Но была ли в этом правда? Нет, не мужественным я был, а успокаивающим своих близких. Обычно мы, узнавая о смерти родных и знакомых, страдаем сознанием: как они умирали? Мучались? Плакали? Больно им было? В сознании или мгновенно? В записке моей было сказано (напоминаю): "Я совершенно спокоен". Пусть думают, что я спокоен (хотя боялся), что не трясся (хотя трясся), что не умирал раньше смерти от страха (хотя умирал!). Для того и писал записку, чтобы родным было легче так представлять себе гибель отца и мужа, брата и сына. Храни их, Господи!
      Помню, когда погибли космонавты Волков, Добровольский и Пацаев из-за разгерметизации капсулы, опускающей их на землю, говорили, что они прожили четырнадцать секунд, прежде чем закипела кровь. Я несколько раз, будучи человеком впечатлительным, пытался ощутить то, что ощущали они в эти четырнадцать секунд. И считал, и оказалось, что эти секунды - целая вечность, и уже с середины счета я начинал торопиться, желая ускорить смерть, чтобы не мучиться ее сознанием. Самое трудное - это последние три секунды, когда мозг еще не принял смерть, а сердце уже знает об этом: сколько еще успевает передумать человек за эту вечную и мучительную не смерть еще, но и уже не жизнь. И, бывало, глядя со своего тринадцатого этажа на землю и угадывая время полета, понимаешь: последние секунды - самые долгие в жизни.
      Наверное, умирать всем и всегда трудно. Говорят, что молодые, сочувствуя умершим старикам, утверждают: зато они избавили себя от огромного количества болезней, сопутствующих старости: от инсульта, инфаркта, аденомы простаты, бронхиальной астмы, склероза, мигрени, бессонницы и несть им числа. Что касается лично меня, то мечтаю умереть во сне: все знают, что меня нет, а я единственный в мире, кто не знает и никогда об этом не узнает.
      Блистательный вариант!
      Два французских слова: "репутация" и "реноме" по сути одинаковы, на русский переводятся как "сложившееся в обществе мнение о качествах, достоинствах и недостатках кого-либо". Спрашивается: какое мнение сложилось обо мне, если бы пришлось обществу увидеть записку из моей мыльницы? Была бы она достаточна для рождения общего мнения - и какого? Впрочем, из чего только не умеют в наше странное время "раскручивать" бездарей и невежд (хоть в политике, хоть на эстраде), и героев, и звезд, и целителей-мимов любой величины. Были бы деньги и чье-то желание. Нет уж, порядочному человеку не нужна "раскрутка": быть собой - самое великое счастье в жизнь. И совесть спокойна, и никакая инфляция не грозит - ни нравственная, ни всякая.
      ПОСТФАКТУМ. В 1984 году умер мой старший брат Анатолий. Много лет я не знал, что кто-то пустил зловещий слух, что брат умер, переживая из-за меня. Иными словами, что я виноват в смерти Толи. Обвинение не было брошено мне в лицо, не высказано в моем присутствии. Нашлись люди (они всегда находятся), которые с готовностью приняли этот слух и, как эстафету, отправили его дальше - по "кухням". А я не понимал, почему вдруг повеяло холодом, недоброжелательностью, неприязнью от некоторых наших общих с Толей знакомых и даже друзей. При встречах они стали отводить глаза, "придушили" телефон, который прежде говорил у меня дома их голосами... С горечью представляю себе, что где-то в узком кругу они вынесли мне приговор, не нуждаясь в моем "последнем слове". Да что с вами, заочно меня осудившие, случилось? Вы могли иметь ко мне любые (даже справедливые) претензии, но при этом - не касаться самого дорогого, что есть между близкими по крови и по жизни людьми: их родственных чувств.
      Да, брат за меня всегда переживал, как и я за него: как же могут родные братья быть равнодушными к делам и заботам друг друга? И можно на десятилетия вперед застраховаться от болезней, от бед, от сумы и тюрьмы? Помню, за два года до своей смерти Толя навещал меня в реанимации, куда я попал с инфарктом. Вот одна из его записок, случайно сохранившаяся:
      "Валюшка! Держись, пожалуйста, Бога ради. Вспоминай одно хорошее, только хорошее, как я сейчас вспоминаю. Все пройдет, все минует. Главное - держись, братишка. Целую тебя, Толя".
      Если б я тогда в больнице вдруг умер (что было возможно), неужто нашелся бы тип, который посмел бы обвинить старшего брата в смерти младшего? Мало было у меня собственных переживаний, мне нужны были для смерти еще Толины? Абсурд, видимый простым глазом.
      Мы не только братьями были. Когда родителей в тридцать седьмом арестовали (тоже проверяя на прочность нашу семью), долгие годы Толя был для меня и матерью, и отцом. За родителей мы сильно переживали, особенно Толя, но он и сам не умер, и мне не позволил. Наши отношения всегда были по-братски светлыми и прозрачными, незамутненными завистями и ревностями. А тут такая пошла "утка"! Когда я впервые услышал о ней, пропустил мимо ушей, буквально "по классику": первое обвинение не достигает, второе задевает, третье удивляет. Знал бы я наверняка автора той "новости", я сумел бы по авторству вычислить его мотив или мотивы. Но какими бы они ни были, я все равно оказался бы в тупике: обвинение одного брата в таком страшном грехе автоматически ставит под сомнение (у размышляющих людей) и репутацию второго. Получается дуплет, но зачем "автору" и его сторонникам мой Толя, его-то за что? - не понимаю. Может, расчет на то, что, публично доказывая абсурдность обвинения, я позволю себе воспользоваться, по их мнению, той аргументацией, прямо или косвенно бросить тень на незапятнанный в моей памяти образ брата? Не дождетесь, уважаемые партизаны, не снизойду до "подробностей", лучше останусь обезоруженным. Я бы на дуэль вызвал "автора" (только бы он дамой не оказался, наш общий с братом "народный мститель"), на откровенную беседу пригласил, хоть прилюдно, хоть с глазу на глаз (только бы он с совестью был), к Божьему суду призвал (только бы он не был циником).
      А всем вам, благодарно принявшим шепот (и шептуну, конечно), напомню слова Сенеки: "Смерть иногда бывает карой, часто - даром, а для многих - милостью" [10]. Хулители наши, уймитесь! Живите долго и счастливо, а уж коли время придет, не промахнитесь, заранее о душе своей подумайте. И оставьте, пожалуйста, отношения братьев в покое: мы все равно не перед вами, а перед Богом ответ держать будем.
      "Толя, Толя, Толя, Толя. Я совершенно спокоен".
      Смена. 1996, № 11
      Подводя итог, сделаем следующие выводы.
      1. Независимо от того, договорятся или не договорятся теоретики относительно существования жанра художественной документалистики и его названия, он уже есть, и мы в нем работаем.
      Учитывая то обстоятельство, что границы между жанрами, в принципе, стираются, мы уже сегодня живем по одним законам с беллетристикой, и это благо, способствующее процветанию журналистики. Подобно тому как прозаики стали все чаще обращаться к документу, очеркисты все чаще обращаются к приемам работы прозаиков. М. Горький в свое время писал о трех элементах художественного произведения: о теме, языке и сюжете [11]. Художественная документалистика с ее нынешним содержанием не может, конечно, обходиться ни без темы, ни без языка, ни, если угодно, без сюжета.
      2. Цель, стоящая перед нами, исторически вытекает из факта существования художественно-документального жанра: будить общественную мысль, формировать общественное мнение, а не просто ублажать читателя бездумными повествованиями, не просто давать отдых уму и покой чувствам. И в этом смысле у нас тоже нет противоречий с целями беллетристики, лучшие произведения которой воспитывают людей и формируют их общественное сознание.
      3. Критерием жанра художественной документалистики является не уровень домысла или вымысла, а степень достоверности, ибо достоверность - это критерий всего истинного искусства, всей литературы. Пока читатель нам верит, мы существуем! Следовательно, наша обязанность - постоянно держать руку на "читательском пульсе", учитывать грамотность современного "газетных тонн глотателя", его способность к самостоятельным размышлениям и выводам, его социальную активность, его повышающуюся требовательность к правдивому изображению жизни.
      4. Хотя документалисты и живут с прозаиками по одним законам и пользуются одними творческими методами, есть между ними существенные различия, касающиеся главным образом масштабности тем, фундаментальности исследований и величины публикаций.
      Прозаиков волнуют в основном "вечные" проблемы, такие, как любовь, предательство, верность, порядочность и т.д. Документалисты заняты актуальной проблематикой, их беспокоит злободневность, а если они и касаются "вечных" тем, то в их сегодняшнем преломлении, когда возникает необходимость привлечения к ним общественного внимания в концентрированном виде. Беллетристы - это, если угодно, и "долговременные огневые точки"; очеркисты - передвижные. Они подвижнее, оперативнее, они чаще меняют направления и менее укреплены. Очеркисты откликаются быстрее, но звучат кратковременнее. Если писатели, по выражению Н. Чернышевского, "изображают вообще, характеристическое" [12], то газетчики ставят вопросы относительно частные, размышляя над проблемами сегодняшнего дня тоже сегодня. У Аристотеля в "Поэтике" выражена мысль о том, что историк и поэт "различаются не тем, что один говорит стихами, а другой прозой. Разница в том, что один рассказывает о происшедшем, а другой о том, что могло бы произойти" [13]. Допуская условную аналогию, я готов поставить на место историка журналиста, а на место поэта - прозаика, оценив таким образом некоторую разность их задач.
      Наконец, ставя конкретные вопросы, газетчики опираются на конкретный материал, что тоже отличает их от беллетристов. Не откажу себе в удовольствии процитировать собственного отца, А.Д. Аграновского, старого "правдиста", написавшего в 1929 году в предисловии к своей книге "Углы безымянные":
      "Автор - газетчик. Этим определяется характер настоящей книги.
      Писатель может (ему разрешается) купить на первом попавшемся вокзале билет, уехать в неизвестном направлении, сойти неизвестно на какой станции, нанять подводу и гнать лошадь, пока она не пристанет. В деревне писатель узнает, что кроме людей в деревне есть скот, машины, классовая борьба, налоги, ком-ячейка, и, выбрав этот уголок своей резиденцией, он приступит к писанию.
      Получится книга о деревне, возможно, столь интересная, что о ней заговорит страна, мир. И сколько бы писатель ни клялся, что он писал об одной деревне, ему не поверят. Читатель не замедлит обобщить его выводы. Таков удел художника.
      Мы, газетчики, работаем иначе. Пусть наши статьи и фельетоны не попадают в "мировую историю" (они только сырье для историка), но когда мы пишем: "Сидор", читатель знает, что мы беседовали с Сидором, а не с Петром; когда мы говорим, что были в деревне Павловка, никто не сомневается, что речь идет о Павловке, а не о Федоровке...
      Газетчик - чернорабочий литературы, он непосредственный участник сегодняшнего строительства... Как видите, задачи совершенно ясны и точны. Мы говорим об одной волости, мы пишем о ней, "какая она есть" сегодня и какие требования предъявляет она к нам и мы к ней на данный отрезок времени. Никаких претензий на "всемирную историю"..." [14]
      О доводах и резонах
      Поскольку главная задача художественной документалистики, как мы уже говорили, - участие в формировании общественного мнения, а также необходимость будить общественную мысль, логично добавить к сказанному, что будить мысль можно только с помощью мысли. Стало быть, наряду с пейзажем, диалогом, портретом, композицией и прочими компонентами жанра составным его надо считать и мысль, причем составным обязательным, без которого жанр просто не будет существовать, чего не скажешь, между прочим, о других компонентах.
      "Мысль - корень публицистики. Хорошо пишет не тот, кто хорошо пишет, а тот, кто хорошо думает" [15] - эти слова принадлежат Анатолию Аграновскому, и я благоговейно к ним присоединяюсь. В нашей работе действительно важно количество и качество мыслей на квадратный сантиметр текста. Современному читателю интересны не столько наши выводы, сколько ход наших размышлений, который и делает выводы убедительными, а все произведение достоверным. Читателю нужны резоны и доказательства, и тогда он сам решит, как ему быть, что ему делать, за что заступаться и против чего возражать.
      Напомню А. Пушкина: "Всегда были те, кто говорили: "Это хорошо, потому что прекрасно, плохо - потому что скверно", - и отселе их не вытащишь" [16]. Разговаривать так с сегодняшним читателем равносильно ловле рыбы на заклинания, а не на крючок. Еще В. Маяковский восклицал: "Ору, а доказать ничего не могу" [17], и это в его время, в двадцатые и тридцатые годы, когда сила голоса могла заменить довод, и то, как мы знаем, не всегда. Что же говорить о сегодняшнем дне, который дал нам ясно понять, что основная сила журналистики - это прежде всего ее убедительность и доказательность. Сегодня даже кри-тика в директивной форме не проходит: ее выслушивают и, если она бездоказательна, ею элементарно пренебрегают. Кончилось время, когда одно упоминание фамилии человека в газете в негативном или позитивном плане могло либо вознести его до небес, либо низвергнуть в пучину тяжких испытаний. Сегодня нет редакции, в которой не трубили бы общий сбор, обсуждая вопрос, как повысить действенность критических выступлений.
      Не создается ли у вас, коллеги, впечатления, что критика нынче стала малодейственной вообще? А если создается, как д?олжно нам оценивать это обстоятельство? В конце концов, если слабая доказательность приводит к малоэффективности газетных публикаций - это ли не показатель растущего уровня нашей демократии? Читатель нынче выражает откровенное желание сначала проверить нас, а уж потом нам поверить, и в этом смысле, смею заметить, наши интересы совпадают с читательскими: куда интересней работать, если необходимо искать, а не выдавать готовые рецепты.
      Если мы действительно намерены будить общественную мысль, можно ли и нужно ли делать это в приказном порядке, да еще при помощи крика и восклицательных знаков?
      Мы не разбудим ее, а лишь напугаем.
      А что такое, позвольте спросить, "доказательность", что мы должны понимать под "убедительностью"? Прежде чем ответить на вопрос, расскажу весьма поучительную историю. Дело было во время войны. Героя истории, работавшего во фронтовой газете, а ныне довольно известного журналиста, я не называю только потому, что не уверен, насколько точно изложу событие. Итак, однажды, вернувшись с передовой, он, измученный и усталый, написал в номер маленькую информацию и лег спать. Информация была примерно такая: "В ночном бою за высоту у деревни А. рота под командованием старшего лейтенанта М. уничтожила около батальона фрицев, столько-то боевой техники и захватила в плен столько-то вражеских солдат. В сражении отличились..." и т. д. Вскоре уснувшего корреспондента разбудил редактор газеты и сказал: "Умоляю тебя, соберись с силами и быстренько сделай из информашки очерк, у нас давно не было очерка!" Повертев в руках уже отпечатанный на машинке текст, молодой журналист почесал затылок, подумал, потом, наверно, с тоской посмотрел в окно, от руки дописал несколько слов и вновь укрылся шинелью, уверенный в том, что дело сделано. Редактор потрясенно читал: "Тихо мела поземка... В ночном бою за высоту у деревни А. рота под командованием старшего лейтенанта М. уничтожила..." С тех пор в этой фронтовой газете, а с ее легкой руки и во многих других слово "очерк" было изъято из лексикона. Когда корреспонденты отправлялись на задания, они спрашивали редакторов: "С "поземкой" писать или без "поземки"?" - "Репортаж!" - положим, заказывали редакторы. "А может, лучше с "поземкой"?" - стало быть, очерк.
      Так вот, с "поземкой" писать нельзя. Всегда было стыдно это делать, а сегодня тем более. К сожалению, еще не все журналисты понимают это и потому носят в ножнах слишком легкие перья. Совсем недавно, в феврале 1984 года, я с удивлением обнаружил в одном весьма уважаемом центральном журнале материал под рубрикой "Очерк", который, представьте себе, так даже и назывался "Поземка", да и по содержанию был написан рукой человека из числа тех, которых Б.Н. Агапов называл "публицистами в кавычках". Они заменяют или скрывают свое безмыслие акварельными красками, ложными портиками, кр-р-расотами стиля, всевозможными "поземками" и, как писал Агапов, "выкамаривают пейзажи и петушатся стандартной патетикой". Между тем еще в тридцатых годах А. Диковский заметил, что "проблема распределения сапог в третьем квартале не нуждается в раскраске". Оружие настоящего журналиста - цифра, довод и факт, что, конечно же, не исключает, а, скорее, предполагает пользование сочным языком, диалогом, "работающей" композицией и при этом обязательное ведение читателя путем своих мыслей.
      В дневнике Л. Толстого есть такие слова: "Художник для того, чтобы действовать на других, должен быть ищущим, чтобы его произведение было исканием. Если он все нашел и все знает, и учит... он не действует. Только если он ищет, зритель, читатель сливаются с ним в поисках" [18].
      Вот так мы и вернулись на круги своя: к выводу о том, что без мысли мы пусты.
      И вновь я должен сказать, что замечательная плеяда современных мыслящих и ищущих журналистов, таких, как Ю. Черниченко, С. Соловейчик, И. Васильев, А. Левиков, А. Злобин, Л. Графова, А. Ваксберг, А. Аграновский, Е. Богат, А. Борин, А. Стреляный и многие, многие другие, родилась не на пустом месте. Были В. Овечкин, Е. Дорош, М. Кольцов, А. Диковский А. Зорич, А.Д. Аграновский, А. Агапов, а им предшествовали Г. Успенский, И. Бунин, В. Короленко, А. Чехов...
      Понимаю, что у каждого времени свои пристрастия и кумиры - литература и журналистика тоже отдают предпочтение тем или иным "именам"; список современных лидеров я мог бы вам предложить, но, пока его составлю, он не раз изменится - и в моем, и в вашем представлении. Какие-то имена останутся, а какие-то отправятся на "заслуженный" (или не очень) покой.
      Пустое это занятие, тем более я до сих пор не знаю четкой границы между популярностью, известностью и модой: все эти понятия не кажутся мне синонимами таланта или просто способности. Перед нами маячит что-то мистическое и, одновременно, очень простое, как дважды два: там действуют свои законы и тайны, постигать которые мы сейчас не будем. Читатель сам может укоротить или дополнить предложенный мною список имен: а то и вовсе забраковать; в каком-то смысле он всегда будет точнее и справедливее автора.
      Можно ли стать талантливым?
      Говорят, Ю. Олеша, посмотрев однажды на шпроты в открытой банке, воскликнул: "Хор Пятницкого!" В чем секрет подобного видения? Каков его механизм? Для ответа на этот вопрос не надо ломать голову: тайна оригинальности писательского видения и восприятия мира - в наличии или отсутствии таланта.
      Почему только писательского? Чем мы, журналисты, хуже?
      Жаль нет рецепта талантливости. Но, по крайней мере, всегда есть возможность развивать свои способности, как, впрочем, и опасность их угробить. Не берусь перечислять все составные части журналистского дарования. Но две способности, без которых, мне кажется, действительно не может обойтись журналист-профессионал, назову.
      Прежде всего умение удивляться, без которого нет и не может быть прелестной "детской непосредственности", нет радости общения с людьми и жизнью, нет желания остаться наедине с собой, то есть желания думать, нет потребности расширить собственный духовный мир. К сожалению, способность удивляться люди с годами теряют. "Дети - поэты, дети - философы", - утверждает Я. Корчак. А потом? Куда это уходит? Почему умирает? Почему, когда маленькие становятся большими, поэты и философы - редкость? - спрашивает писатель Е. Богат, а затем констатирует: - Для меня это один из самых глубоких и трагических вопросов жизни..."
      Но в эпоху бурного развития научно-технической революции даже дети перестают удивляться! Когда-то ребенок, глядя на репродуктор, мог спросить, в высшей степени возбудившись: "Папа, там сидит гномик?!" Зато сегодня мой маленький племянник, слушая "живое" исполнение под гитару, спокойно сказал: "Я знаю, папа, у тебя в горле магнитофон". Телевизор, телефон, транзистор, магнитофон, а в недалеком будущем гравитационная куртка, позволяющая летать без крыльев, - кого эти чудеса сегодня удивляют? Мы воспринимаем транзистор, эту "каплю человеческого гения", которую запросто таскаем через плечо, этот "голос мира и человечества", не как великое чудо времени, а как элементарную игрушку (по Далю, игрушка - "легкое дело") и, между прочим, потому так и гремим транзисторами на всю округу, что они для нас "игрушки", а не книги, которые слушают наедине. Обо всем этом написал Е. Богат в замечательно умной книге "Чувства и вещи" (я во многих местах процитировал его). "Может быть, опаснейшая из девальваций - девальвация чуда" [19], - восклицает автор. Вероятно, и В. Сухомлинский заметил это, потому что стал воспитывать у детей не что иное, как умение удивляться деревьям, журавлиной стае, звездному небу...
      Я, кажется, немного увлекся, но далеко ли ушел от волнующего нас вопроса? Позвольте спросить, что такое журналист, лишенный непосредственности, умения размышлять, да еще и с ограниченным духовным миром? Что он может сказать своим читателям?
      И еще об одном необходимом журналисту элементе, без которого трудно прожить творческой личности: о рабочем состоянии. Что это такое для журналиста? Призыв к самоограничению, к подвижничеству, если угодно, к спартанскому образу жизни. Проще говоря, когда все окружающие безмятежно "наслаждаются", "получают удовольствие", легко отвлекаясь от различных забот, в том числе профессиональных, журналисты продолжают работать, их мозг постоянно "отбирает" и фиксирует то, что предназначено "на продажу" - должно войти в будущий очерк, стать репортажем и т. д.
      Может возникнуть вопрос: как сочетать необходимость удивления с необходимостью сохранять постоянную трезвость ума и рабочее состояние? Вот так и сочетать, вполне диалектично, хотя я не утверждаю, что это легко делать. Но без "рабочего состояния" - кому нужно наше журналистское удивление? А без способности удивляться - как можно использовать наше постоянное стремление писать?
      У Ю. Олеши есть маленький рассказ об одном необычном писателе. Процитирую его начало:
      "От рождения мальчика держали в условиях, где он не знал, как выглядит мир, - буквально: не видел никогда солнца! Какой-то эксперимент, причуда богатых... И вот он уже юноша - и пора приступить к тому, что задумали. Все еще пряча от его глаз мир, юношу доставляют в один из прекраснейших уголков земли. В Альпы. Там, на лугу, где цветут цикламены, в полдень, снимают с его глаз повязку... Юноша, разумеется, ошеломлен красотой мира. Но не это важно... Наступает закат. Производящие "царственный опыт", поглядывают на мальчика и не замечают, что он поглядывает на них! Вот солнце скрылось... Что происходит? Происходит то, что мальчик говорит окружающим: - "Не бойтесь, оно вернется!"
      Вот что за писатель Грин" [20], - заканчивает Ю. Олеша свою историю, дабы раскрыть перед нами сущность самобытного таланта писателя. Но даже не столько Грин и не столько символический мальчик, трезво предупреждающий о возврате солнца, поражают меня, сколько сам Ю. Олеша. Он будто бы находится среди тех, кто проводит "царственный опыт", забыв о красотах природы... наблюдает за мальчиком, чтобы не пропустить самого важного момента: когда мальчик воскликнет свою потрясающую фразу. То есть Олеша демонстрирует нам рабочее состояние в действии.
      Один крупный математик как-то признался: "Когда я вижу два троллейбуса, идущие навстречу друг другу, я мысленно ставлю между ними знак равенства и получаю прелюбопытное летучее уравнение!"
      Творческая личность всегда работает.
      На Алтае в окружении туристов молодой газетчик вместе со всеми наблюдал невероятной красоты пейзаж, открывающийся с вершины, но, не имея времени искренне насладиться, записывал в блокнот увиденное. Его мозг работал. Вдруг журналист заметил крохотный "газик", по серпантину ползущий в гору. "Как описать его потом в очерке?" - подумал он и принялся прикидывать варианты с "натуры", пока "газик" еще находился в пути. "Спичечный коробок на колесах тащился в гору", - написал он первый и самый примитивный вариант и тут же подумал: "фи"! "Газик, мотор которого имел шестьдесят лошадиных сил, полз по горе..." Тоже "фи"! А что, если лошадиные силы перевести в муравьиные? Туристы, толпой окружавшие газетчика, большей частью безмолвствовали, потрясенные открывающимся видом, и только некоторые от избытка чувств издавали возгласы типа: "Ах, красота какая!" и "Боже, какое чудо!" А журналист тем временем писал в блокнот очередной вариант: "Газик мощностью в несколько миллионов муравьиных сил с трудом полз в гору..."
      Не в том дело, удачен или неудачен получился этот итоговый образ, созданный молодым газетчиком, моим добрым приятелем, - рассказанное иллюстрирует мысль о том, что все увиденное нами, услышан-ное, перечувствованное и пережитое, должно идти в наши очерки, статьи, репортажи, зарисовки. Конечная цель журналиста - написать, поведать увиденное и пережитое людям и миру. Еще Б. Паскаль заметил: "Кто стал бы подвергаться всем тяготам путешествия, если бы не мысль о том, что он, вернувшись домой, будет рассказывать о виденном своим друзьям!" [21]
      Мне иногда кажется (хотя я понимаю всю абсурдность идеи, рожденной в излишне профессионально мыслящем мозгу), что только те события имеют смысл, которые происходят на глазах людей творческих, способных зафиксировать их и рассказать о них людям. "Только то существует, что я вижу" - для нас, журналистов, даже в этой идеалистической концепции есть рациональное зерно: мы должны стараться идти не по следам событий, а рядом с ними, быть не за пределами явления, а наблюдать его изнут-ри, каких бы тягот и самоограничений, каких бы сил это ни стоило.
      К великому сожалению, далеко не всем счастливчикам, оказавшимся в эпицентре интересных событий, удается потом создать нечто такое, что взволновало бы читателя, зрителя, слушателя. Как маленькие черепашки, только что родившиеся на берегу, мы изо всех сил торопимся к морю, спасаясь от атакующих нас прожорливых птиц, но чем нас больше, чем выше наша скорость и чем ярче наши способности, тем вернее шансы кого-то из нас "добежать" до талантливой публикации, до выставочного зала, до захватывающего публичного выступления.
      Быть может, способность удивляться вкупе с умением жить в "рабочем состоянии" и есть в итоге журналистский талант?
      Замысел, факт, тема
      Источники
      Как возникает замысел, откуда берется тема? - это, безусловно, один из фундаментальнейших вопросов журналистского мастерства.
      Но прежде условимся о терминологии, потому что тема и замысел - не одно и то же, хотя в обиходе мы нередко сливаем эти понятия в нечто целое. Замысел, по Далю, есть "намерение, задуманное дело", и я готов считать его первой стадией рождения темы. Кстати сказать, вовсе не обязательной, потому что не исключена ситуация, когда замысел и тема возникают не "в очередь", а одновременно. В этом случае тема поглощает замысел примерно так же, как ожог четвертой степени можно условно считать "поглотившим" ожоги первый трех степеней.
      Но обычно между замыслом и темой имеется дистанция, некоторое пространство, которое надо еще преодолеть, чем-то заполнив. Чаще всего замысел - лишь предчувствие темы, достаточно аморфное и в некотором смысле безответственное, как, например: "Хорошо бы написать о любви!" Я утрирую, но все же это пример замысла. Сколько подобных ему могут остаться нереализованными, потому что им еще далеко до темы, потому что они лишены мыслей, потому что замысел - стадия, практически мало к чему обязывающая журналиста, а тема - это уже реальная основа для сбора материала и его написания.
      Каковы же источники возникновения замысла? Мне известны два. Первый собственный социальный опыт журналиста, его информированность в широком смысле этого слова, его знания. Все это, достигнув определенной концентрации, как бы выпадает в осадок в виде замысла, способного, в свою очередь, трансформироваться в тему, и тогда для газетного решения темы будет недоставать только факта, на поиски которого журналист и должен тратить силы. Второй источник - сам факт, пришедший со стороны и дающий толчок для возникновения замысла; тогда газетчик, основываясь на имеющихся у него знаниях, "перерабатывает" замысел в тему.
      Разумеется, оба источника накрепко взаимосвязаны, их разделение весьма условно. Успех в каждом конкретном случае зависит либо от суммы наших знаний когда мы имеем дело с фактом как источником возникновения замысла, либо от нашей вооруженности фактами - когда замысел и тема рождаются "внутри нас". Проиллюстрирую сказанное примерами.
      По образованию я юрист, когда-то был адвокатом, и хотя уже не один десяток лет работаю в журналистике, не порываю контактов с бывшими коллегами по юриспруденции, регулярно просматриваю специальную литературу и, как ни странно, только один раз написал материал, связанный непосредственно со своим адвокатским прошлым. Думаю, есть смысл предложить вашему вниманию этот очерк, а уж вы сами решите, в какой степени он поможет нам двигаться дальше по курсу.
      Итак, материал, опубликованный в журнале "Смена" в 1997 году.
      ДНЕВНИК НАИВНОГО АДВОКАТА
      (Первый клиент. Первое дело. Первая взятка)
      Время я мог бы элементарно обозначить датой - и точка. Но очень хочется снабдить дату небольшим комментарием. Дело в том, что я впервые пошел на работу в юридическую консультацию по счастливому (или несчастному) совпадению в тот самый день и месяц, в которые все десять предыдущих лет ходил в школу, а потом еще четыре года в институт: первого сентября. Признаться, я совершенно забыл об этом совпадении, а наткнулся на него, лишь когда решил рассказать о своем далеком прошлом. Для этого я прежде всего влез на антресоли у себя дома, достал огромный бумажный мешок с семейным архивом, нашел в нем толстую тетрадь в картонном переплете с заголовком "Дневник стажера-адвоката" и на первой же странице запись и дату. И сам не поверил: надо же такое - первое сентября, да опять учеником!
      Кстати, ведение дневника было предписано руководством, но отнюдь не испугало: мне с детства нравились дневники. В том же бумажном мешке одновременно со стажерским нашел дневничок, который вел в четырнадцатилетнем возрасте, не видел тысячу лет, а тут не без интереса полистал и вновь удивился: ну фантазер, ну и показушник! Вот два примера: "Мне говорят: брось пить, курить и ухаживать за женщинами, и ты проживешь на пять лет больше. Нет, думаю про себя, вы лучше скажите, что мне бросить, чтобы продлить не старость, а молодость?!" И еще, если позволите: "У меня заболел зуб, и я пошел его вырывать, а он вдруг говорит по дороге: не надо, не рви меня, вылечи, ведь после твоей смерти от тебя останусь только Я!" Короче, я уже тогда был доморощенным выдумщиком, к тому же иногда публиковал заметки в журнале "Пионер", одним словом: "литератор". Итак, я должен был вести дневник стажера, точно зная, что его через полгода отправят в президиум Московской городской коллегии адвокатов, которой я и был направлен стажером на консультацию. А уж там, в президиуме, старшие коллеги трезво и трепетно (как я представлял себе) прочитают мои записи и прочие сопутствующие документы, в том числе характеристику моего шефа-адвоката Ефима Лазаревича Вакмана, и, оценив все это, решат: созрел ли я для перехода из младенческого стажерского состояния в самостоятельный адвокатский полет.
      Так, собственно, и произошло, хотя другой на моем месте об этом случае в своей биографии, возможно бы, и умолчал. На заседании президиума выступил один из самых знаменитых адвокатов страны Матвей Александрович Оцеп, который почему-то не поленился прочитать мой дневник (подозреваю здесь происки моего незабвенного шефа Ефима Лазаревича, нежно ко мне относившегося), и сказал, а я слышал, поскольку был царственно допущен в зал заседания: "Ну-с, дорогие коллеги, позвольте поздравить вас с приходом в наш славный коллектив молодого и, возможно, самого талантливого писателя (пауза) среди адвокатов и самого талантливого адвоката (пауза) среди писателей!" Прежде чем раздался хохот, поднялся другой корифей, Николай Васильевич Коммодов: "Я понял так, Мотя, что мы можем с тобой спокойно помирать?" На сей раз вскочил я и позволил себе воскликнуть: "Живите, не помирайте, ради Бога, иначе мне придется немедленно отклонить ваше решение о переводе в адвокаты", - после чего раздались наконец мех и аплодисменты. Как я понимаю, аплодисменты звучали в адрес старых и мудрых адвокатов, чья ироническая доброжелательность всегда была выше всяческих похвал, а смех я самокритично принял на себя.
      Замечу попутно, что после такого триумфального приема в "личный состав", я несколько раз побывал в процессах специально для того, чтобы увидеть корифеев в деле. Последний раз, помню, мне удалось попасть в судебное заседание и услышать Николая Васильевича Коммодова, который слыл не только высоким профессионалом, но и комическим путаником слов, и был вознагражден очередным его перлом, связанным со словом "унисон": "Уважаемые товарищи судьи, - сказал Коммодов в защитительной речи, - на предварительном следствии мои подзащитные говорили вразброд, зато в суде, как вы уже слышали, и я прошу вас это обстоятельство непременно учесть при вынесении приговора, оба дружно говорят в унитаз!" В зале была мертвая тишина: судьи, конечно, поняли, что хотел сказать адвокат, но из почтения к нему сделали вид, что услышали то, что и хотел произнести Коммодов, да и подзащитные насладились блистательной речью и логикой корифея. Потом, много лет спустя, когда наших замечательных стариков уже не было на свете, я увидел в зале президиума Московской коллегии адвокатов портреты многих ушедших коллег, и среди них были Матвей Александрович с Николаем Васильевичем, причем портреты их висели рядышком, но остались они вместе не только на портретах на стене, но и в моей благодарной памяти.
      Вернусь, однако, в консультацию. Прежде чем выступил на президиуме Оцеп, я полгода стажировался под присмотром Вакмана, одного из самых авторитетных специалистов по авторскому праву, причем мне невероятно повезло, поскольку я сразу взял крен не на уголовные дела, а на гражданские, мне любезные, и буквально искупался в авторском законодательстве. Ефим Лазаревич был человеком мягким, никогда не повышал глуховатого голоса, а если бы и захотел повысить, ничего бы не получилось: просто так были устроены его голосовые связки, будто сама природа сконструировала их еще при рождении ребенка, которому суждено было именоваться интеллигентом. Впрочем, мягкий характер и тихий голос не мешали Вакману быть адвокатом упорным и даже жестким, но никогда не теряющим вежливости и спокойствия даже в самых сложных или нервных перипетиях судебных заседаний.
      С начала стажировки еще один из старых адвокатов консультации, Адольф Ильич Капелевич, взявший надо мной добровольное шефство, однажды сказал: "Коллега, вам предстоит период первоначального накопления страха и смелости, без которых вы никогда не станете классным адвокатом". Что имел в виду Капелевич, я в ту пору не оценил, но на ус, конечно же, намотал, а потом вдруг понял: страх и смелость - это не что иное, как опыт! Впрочем, мне уже тогда была известна печальная вольтеровская констатация: "Опережая опыт, приходит смерть". Но скажите, кто из молодых и начитанных избежал искушения добиться того, чтобы смерть все же пропустила опыт впереди себя, наивно полагая, что удастся обмануть природу? Я, к сожалению, и был таким молодым. Итак, завершая представление времени, к которому непременно должен быть привязан мой будущий рассказ, добавляю к уже известным дню и месяцу еще и год: 1951.
      Стало быть, сорок шесть лет тому назад? С ума можно сойти: целая жизнь! До кончины Сталина надо было прожить долгих два года, а уже витало над головами зловещее "дело врачей", уже раскручивалась кампания против космополитов и формалистов, еще сидели в лагерях миллионы, еще шепотом говорили интеллигенты на кухнях даже собственных квартир - хорошенькое времечко досталось мне: вступай в жизнь, как хочешь, бессильный и бессловесный адвокат! Как в старом анекдоте, когда идущий на казнь приговоренный спрашивает у конвоира: "Какое сегодня число?" - "Тринадцатое". - "А какой день?" - "Понедельник". - "Ничего себе, неделька начинается!"
      Теперь я готов представить место действия: мою родную юридическую консультацию Ленинского района Москвы, которая находилась на улице Полянка, 3/9 (обычно номер дома мы произносили одним словом, как бы сплавившим цифры: "тридробьдевять"). Высоченный домище с тремя или четырьмя подъездами, причем наш был, кажется, вторым от угла и отличался от других тремя ступеньками, лежащими полукругом на тротуаре перед дверью в консультацию. Помню полукруг, как будто вижу сейчас, хотя не был там, наверное, лет тридцать.
      Консультация была на первом этаже, и клиенты, поднявшись по ступенькам, открывали с улицы дверь прямо к нам: небольшой тамбур со стульями для клиентов, ожидающих своей очереди, а следом за тамбуром - большая комната метров восемь на четыре. В комнате два ряда письменных столов, и возле каждого по два стула (один для адвоката, другой для клиента). Когда все дежурные адвокаты собирались вместе и рассаживались за столами, то казались пассажирами автобуса, поскольку видели затылки друг друга. Аналогия с автобусом подтверждалась большим окном вместо стены, выходящим на улицу: мы видели все, что было за окном, и улица видела все, что было в "автобусе". Были еще три маленькие комнатки, в одной сидел заведующий консультацией, а две другие были предназначены для конфиденциальных бесед адвокатов с клиентами, если была в них нужда.
      Еще не забыть сказать, что за особым столом при входе сидела секретарь консультации Зинаида Ильинична, которая, как кондуктор, объявляла остановки. "Сима Осиповна, гостью примете?", "Сергей Сергеевич, милый, к вам пришли, можно?", "Клиент к Станкевичу!", когда же публика шла, как у нас говорили, "с улицы", секретарь возглашала иначе: "Ирочки Ярославская или Филатова, кто примет клиента?" В комнате "висел" несмолкаемый "смог" непрерывных разговоров адвокатов с клиентами (актеры называют такой шум "гур-гуром"), но когда к вечеру возвращались в "альма-матер" адвокаты после судебных заседаний, тут уж "гур-гур" нельзя было перекричать даже воплем "караул!", это был "конец света".
      Боюсь, мне придется остановить самого себя, но сделать это не просто. Так случалось, что, кроме каких-то случайных и небольших фрагментов, мне никогда не приходилось писать об адвокатуре, хотя мое сердце всегда и поныне принадлежит ей. И вот только сегодня я взялся сказать несколько добрых слов о своей неудачной любви. Впереди три истории - новеллы, которые обозначились в памяти. Но едва я прикоснулся всего лишь к прелюдии, как почувствовал: приник к источнику живительного напитка с ненасытной жаждой, утолить которую уже невозможно, и стал превращаться в жадного собственника, ревниво оберегающего тему. Нет услады и горечи больше той, что пережил каждый из нас, способный сказать, как о первой любви: это было когда-то моей первой и единственной в жизни.
      Придется воспользоваться нехитрой уловкой нынешних ораторов, которым трудно сойти добровольно с трибуны и оторваться от микрофона: "И последнее!" это слово магически действует не только на аудиторию, но даже на тех, кто оберегает регламент. И последнее: буквально за месяц до 1 сентября 1951 года я отметил свое двадцатидвухлетие. С высоты нынешнего возраста отчетливо вижу, каким, в сущности, был тогда "зеленым", этого, увы, не замечая.
      Первый клиент
      Шел десятый день стажировки в консультации. Я, как обычно, сидел за столом и делал вид, что читаю книгу. Вокруг меня адвокаты занимались с клиентами, которых я смертельно боялся, предчувствуя момент, когда почтенная Зинаида Ильинична отправит ко мне первого "бесхозного". К счастью, она была ко мне милостива и не торопилась, прекрасно понимая мое состояние. Первое время моей задачей было приглядываться, прислушиваться, примериваться, даже принюхиваться (в помещении, кстати, всегда приятно пахло приготовленным кофе), а лучше сказать: дышать воздухом консультации, а применительно ко мне, не воздухом атмосферой. Она мне безумно нравилась каждым своим проявлением: тихим "гур-гуром", внешним видом людей, меня окружающих (особенно женщин-адвокатесс, а они составляли не только лучшую, но и большую часть консультации), доброжелательностью и мягкостью в отношениях с клиентами (они не с радостью приходили к адвокатам, а с печалью) и даже изысканностью в обращении друг с другом: "позвольте, коллега, заметить", "окажите милость, голубушка", "побойтесь Бога, лапочка моя ненаглядная", "разрешите с вами не согласиться, солнышко мое", - ни одного грубого или невежливого слова, взгляда, даже жеста. Воистину, оазис интеллигентности! (К сожалению, как и все мы, я тоже не знаю, что такое "интеллигент". Нам уже давно привили мысль, что культура, образованность, воспитанность и пр. не всегда сопутствуют интеллигентности, и это справедливо. Смею предположить, что единственное поле, способное вырастить интеллигента, - нравственность, основу которой Сенека назвал "внутренний диалог, суд человека над самим собой, в котором он сам себе и обвинитель, и защитник, и судья"; даже терминологически Сенека выдержал стиль юриспруденции...)
      На сей раз я делал вид, что читаю "Восстание ангелов", а вокруг меня адвокаты, изредка поглядывая в мою сторону, намеренно усиливали громкость своих бесед с клиентами (как бы включая меня в суть разговоров) и вообще проводили образцово-показательный урок общения с людьми, демонстрируя различные повороты и нюансы бесед. Я, конечно, был искренне благодарен старшим коллегам, но, увы, и приучен к тому, что два глаза даны человеку, чтобы одним он видел все безусловно хорошее, а вторым и нечто сомнительное или забавное. Я знал, например, что, если к вечеру заглянет в консультацию Яков Исидорович Гершуни, мы все ощутим себя в театре одного актера. Дело в том, что Гершуни был крупнейшим специалистом по бракоразводным процессам, причем разводились с его помощью только известные в стране лица. Яков Исидорович, войдя в помещение, кивал головой всем присутствующим, обходясь без рукопожатий, как делали другие, и без привычных в нашей среде поцелуев, сбрасывал с плеча дорогое пальто и оставался в неизменном белоснежном шелковом шарфике на холеной шее. Затем он садился на ближайший стул и сразу начинал негромко рассказывать, совершенно уверенный в том, что через десять секунд будет услышан всеми, кто находится в консультации, а через два часа - всей Москвой. Говорил Гершуни примерно так, приобщая и адвокатов, и клиентов к тайнам светской жизни звезд первой величины: "На этот раз, - начинал он, как будто мы уже знали, что было в тот раз, - я предложил имярек (директору театра) вариант развода, связанный с прелестным фактом его совместной жизни с женой (ведущей актрисой этого театра), которая однажды пришила пижаму супруга к своему пеньюару, чтобы он ночью не удрал на очередное свидание к некоей даме, короче говоря, конечно же: ревность! А мог бы предложить и другой мотив для развода, связанный..." и т. д.
      Итак, я читал книгу, как вдруг адвокат Луковский (имя и отчество его напрочь выветрились из моей памяти), отпустив клиента, поднялся со своего места и подошел ко мне. Луковский, кстати, был нашим профоргом: было ему за полсотни лет, сухой, высокий, лысый, при галстуке, как и большинство адвокатов, но еще и в пенсне, что весьма редко и в наше время, и в те времена, причем пенсне было у Луковского на цепочке, и он едва заметным движением мускулов лица освобождался от него так, что казалось, будто пенсне слетало с носа усилием воли своего хозяина. Постояв за моей спиной, Луковский сказал: "Позвольте полюбопытствовать, коллега, какими произведениями нынче увлечена молодежь?" Я кротко ответил: "Восстанием ангелов". - "Позвольте узнать фамилию автора?" Слегка удивленный, я раскрыл обложку книги, и Луковский констатировал: "Так, Анатоль Франс? Понятно!" Затем сбросил пенсне на шею и, прежде чем отойти, с явным неодобрением вкуса нынешней молодежи, громко сказал: "Про войну небось?"
      Именно в этот момент до меня донесся голос нашего секретаря Зинаиды Ильиничны: "Валерий Абрамович, примите, пожалуйста, клиента!" Я обомлел: свершилось! Ко мне направилась молодая женщина годами чуть старше меня. Пока она шла, я мгновенно представил себя ее глазами (у меня есть такая способность видеть себя не только со стороны, но и глазами тех, с кем я общаюсь, и даже как бы читать их мысли о себе): "Смазливый адвокатик с правильными чертами лица, с шевелюрой над высоким и чистым лбом, серо-зелеными глазами большого формата и ресницами, на которые можно спокойно уложить четыре спички и моргать с уверенностью, что они не упадут. Но что я могу узнать от этого херувимчика, если я сама способна дать ему любой совет, кроме, возможно, того, за которым пришла в консультацию?"
      Я предложил ей стул и успел заметить: вся консультация замерла. Женщина села. Помолчала. Я тоже молчал. Потом произнес: "Успокойтесь и говорите, я весь внимание". Женщина опустила глаза. Я почувствовал, как застучало на всю консультацию мое сердце. Женщина упорно молчала. Тогда я решил взять инициативу на себя: "Что случилось, не стесняйтесь, расскажите. Какая у вас беда?" Кажется, я попал в точку. "У меня... (она помялась), у меня не беда, у меня... задержка". - "В каком смысле?" - сказал я, хотя и увидел, что адвокаты почему-то заулыбались. Женщина совсем смутилась моей недогадливостью. Тут я наконец сообразил: "Вы беременны?" - "Наверное". - "Если вы не хотите ребенка, - стал развивать я тему, - то учтите, что закон запрещает в нашей стране аборт..." Женщина меня перебила: "Нет, я..." - "Дослушайте, - строго продолжил я. - Право на аборт у вас возникнет в случае, если вы..." - "Я не хочу аборта! - воскликнула женщина. - Я хочу ребенка!" - "Возможно, у вас есть проблемы... Вы замужем?" - "Да, мой муж тоже хочет ребенка", - ответила женщина. "Ребенок от мужа?" - "Конечно! А как иначе?!"
      Как "иначе", знали многие люди, кроме странной клиентки. Напичканный институтом знаниями от пяток до макушки, я прекрасно понимал, что физиологический факт беременности влечет за собой множество юридических последствий, а потому неутомимо продолжил: "В таком случае у вас проблемы с жильем? Право вашего будущего ребенка на жилье возникает с момента, когда ваша беременность достигнет шести месяцев, а пока ребенок при разделе жилья или при получении нового не учитывается". - "Квартирный вопрос у нас с мужем вполне устроен", - сказала женщина и опустила глаза. Я подумал и предположил: "Стало быть, вы хотите выяснить, может ли будущий ребенок учитываться при появлении наследственной массы?" - "Нет, - упорно сказала женщина, - у нас никакой массы нет..." Я вытер платком вспотевший лоб и увидел, что адвокаты в комнате и даже клиенты почему-то давятся от еле сдерживаемых рыданий: все окружающие меня люди давно поняли, что происходит, и все в мире, в том числе и вы, мой читатель, а я идиотски оставался в неведении. Теряя терпение, я спросил наконец у бедной женщины: "Простите. Что вы хотите от меня?" Совсем смутившись, она ответила одними губами: "Я хочу, чтобы вы меня посмотрели!"
      Я оглянулся вокруг. Консультация лежала на полу и билась в судорогах. Последний мой вопрос доконал всех: "Куда вы пришли?" - "В женскую консультацию..." Господи Боже мой! Ко всему прочему (под "прочим" понимаю главным образом отсутствие у меня жизненного опыта), я должен был проявить больше сообразительности и наблюдательности, хотя бы потому, что в нашем доме по улице Полянка "тридробьдевять" кроме юридической консультации была натуральная женская консультация, о чем я совершенно забыл, потому что не запечатлел в сознании скромную вывеску на соседнем подъезде.
      Полное фиаско!
      Первое дело
      Помогали мне все адвокаты. В этой среде общепринято: маститые патронируют молодых, подбрасывая им своих клиентов и судебные дела, собенно, как нынче принято говорить, "лицам женского пола", причем бескорыстно (как правило). Одним из главных опекунов в нашей консультации был колоритнейший Адольф Ильич Капелевич - типичный представитель "старого розлива" интеллигенции и, кажется, потомственный адвокат. Роста он был небольшого, но, как говорится, живой и подвижный, с неизменной (зимой и летом) модной шляпкой на огненно-рыжей голове, я уж не говорю о бабочке вместо галстука и манжетах, и еще я помню, как Капелевич носил с собой редкие по тем временам визитки и прямо в зале судебного заседания раздавал публике, если дело заканчивалось для него успешно. И самое главное, Адольф Ильич отличался поразительной способностью к самоиронии. Однажды зимой он сдал в починку обе челюсти и остался с двумя зубами во рту (даже показывал нам), с одним - справа наверху, другим - слева внизу, и вот как-то зашел в консультацию и, широко улыбнувшись, радостно сообщил: "Друзья мои, на улице такой собачий холод, что у меня жуб на жуб не попадает!" Мы все, конечно, повалились: зубы у Капелевича даже в тропиках друг друга не нашли бы!
      В другой раз, летом, он, как обычно, раскланялся с нами, сняв шляпку, и помахал витиеватым мушкетерским узором, но вместе со шляпой неожиданно для себя и для нас снял свои шикарные рыжие волосы, оказавшиеся париком, о чем даже наши дамы не догадались. Думаете, Капелевич огорчился или расстроился? Ничуть. Кто-то из адвокатесс расплакался, а он стал хохотать, мы долго не могли его остановить. Адольфу Ильичу было, если не ошибаюсь, далеко за семьдесят. Ко мне он относился сначала сдержанно, приглядываясь дольше всех, но первым же предложил уголовное дело, бывшее в его производстве: это было весьма ответственное решение, рискнуть на которое даже мой шеф Ефим Лазаревич Вакман не отважился.
      Мой шеф таскал меня за собой всюду, куда вел его "жалкий жребий", а он вел Ефима Лазаревича и в Художественный фонд, и в Музфонд, и в Детгиз, и во МХАТ, и во множество других творческих организаций, которые имели дело с авторским правом. Через месяц-другой я уже был "натаскан" на несложные авторские дела, как собака на поиск наркотиков, но прежде чем получить у шефа какое-либо практическое задание, я должен был заслужить у него доверие как порядочный человек (это качество Вакман ставил выше всех остальных: ума, спокойствия, сообразительности и т. д.) и, кроме того, по выражению Ефима Лазаревича, проявить "относительную грамотность", чтобы ему не пришлось краснеть за меня перед уважаемыми людьми. Наконец на пятый месяц моего стажерства, шеф, уходя в отпуск, передал мне юридическое обслуживание МХАТа. Помню, я каждый раз трепетал, входя в кабинет директора театра, чтобы сказать, что готов завизировать договор с кем-то (не помню, с кем) при условии (при каком условии, тоже не помню)... Важно то, что все это я говорил человеку, который внимательно меня выслушивал и, представьте себе, почтительно соглашался: директором театра была в ту пору Алла Константиновна Тарасова! Вам понятны мои тогдашние чувства?
      Вернусь к уголовному делу, царственно подаренному мне Капелевичем. Я должен был защищать восемнадцатилетнюю девушку, которую обвинили в "покупке заведомо краденого" (статья 164-я, часть 2-я тогдашнего Уголовного кодекса РСФСР). Как ее защищать, я, конечно, не представлял, поскольку вина девушки мне была явной: во дворе собственного дома она купила у мальчишек за четверть цены вполне приличную зимнюю шубу. Вся консультация, разумеется, была в курсе "моего" дела, и недостатка в советах не было, особенно от наших женщин: и Наташа Канаева, и Нина Здравомыслова, и обе Ирочки (Ярославская и Филатова, хотя вторая была, строго говоря, не Ирой, а Ревмирой - от "революции мира", но весьма мирная, добрая, очень красивая, так что никакого "рев" в ней не было, а потому она и явилась миру просто Ирочкой) - все они наперебой давали мне чисто женские советы: бить на молодость подзащитной, на первую судимость, на больную бабушку, которую следует отыскать, даже на безответную любовь из-за бедности, в то время как избранник был из обеспеченной семьи, мезальянс. Один из Левенсонов (в Московской коллеги адвокатов было два Левенсона. Но отличались они не по именам-отчествам, а по такому признаку: один был "с трубкой", второй - "с машиной", так вот у нас в консультации был - "с машиной") сказал с философским выражением на лице: "Дорогой коллега, вам ничего не остается, как пять минут поплакать в жилетку судьям".
      В обреченном состоянии, помню, я поехал в тюрьму говорить с подзащитной. Начал я с откровенного вопроса: "Вы знали, что шуба краденая?" - "Клянусь вам, - примерно так ответила девушка, - я бы скорее удавилась, чем купила ее, если бы знала!" От адвокатов, думал я, у подзащитных не должно быть секретов, но понять, что это не совсем так, мне суждено было позже.
      Я тщательно готовился к слушанию дела: изучил материалы следствия, продумал версию защиты, выстроил систему доказательств, написал заранее речь. Я был готов к судебному заседанию, как молодой летчик к первому самостоятельному полету, врач - к первой операции, музыкант - к первому сольному концерту: был собран, взволнован, не очень уверен в себе, но абсолютно уверен в самолете, в правильности диагноза, в крепости скрипичных струн, в данном случае - в невиновности моей подзащитной. Дальнейшее может показаться читателю оригинальным вымыслом, впрочем, придумать можно и интересней: увы, все случилось на глазах почти у всей консультации, моих друзей и даже родственников, которые пришли смотреть на мой "высший пилотаж".
      Процесс сначала складывался удачно: я довольно цепко допрашивал свидетелей, со скептической улыбкой слушал обвинительную речь женщины-прокурора, а потом произнес свою. У меня не было нужды заглядывать в конспект, я говорил, можно сказать, экспромтом и, как мне казалось, горячо и убедительно. Закончил я так: "Однажды в Голландии судили хлебопека, убившего свою жену. Его признали виновным, приговорили к смерти, но после казни выяснилось, что жена, как и говорил хлебопек, жива и здорова и преспокойно находится в соседнем городе. С тех пор в судах Голландии учреждена специальная должность "напоминателя". Когда судьи поднимались, чтобы уйти в совещательную комнату, "напоминатель" громко произносил им вслед: "Помните о хлебопеке!" Я тоже говорю вам, товарищи судьи: помните о хлебопеке! Эта девушка невиновна, потому что не знала, что шуба краденая!" И сел под гробовое молчание потрясенного, хотел я думать, зала.
      И тут послышались рыдания. Рыдала моя подзащитная! К своему несчастью и моему великому позору, она оказалась единственным человеком, который по достоинству оценил мое красноречие и глубоко его прочувствовал. И потому, рыдая, она сквозь слезы воскликнула: "Я знала, знала, знала, что шуба краденая!" Бедняжке дали год лишения свободы. А я с тех пор боюсь быть убедительным в ущерб тем, кого я защищаю, и бездоказательным в пользу тех, кого подвергаю осуждению.
      Первая взятка
      15 февраля 1952 года (на шестой месяц стажировки) я сделал в дневнике короткую запись: "Принял дело изобретателя Хрусталева о взыскании с министерства хлопководства страны гонорара в размере пятисот тысяч рублей".
      Теперь расшифрую: к Ефиму Лазаревичу обратился некий господин, которого угораздило изобрести хлопкоуборочный комбайн, а денег ему, естественно, не заплатили, хотя изобретение эксплуатировали в хвост и в гриву. Адвокат, ознакомившись с документами, передал мне все материалы, не очень надеясь на успех, но тем не менее пообещав Хрусталеву и мне кураторство. Прежде всего от суммы иска у меня сразу перехватило дыхание: пятьсот тысяч - это пять Сталинских премий 1-й степени. (Кстати, "третьестепенную" получил в пятьдесят первом Юрий Трифонов за повесть "Студенты" и считался со своими двадцатью пятью тысячами баснословно богатым человеком.) А тут какой-то Хрусталев и полмиллиона! - даже во сне такие деньги мало кому могли присниться.
      Помню, Хрусталев впервые явился ко мне в валенках, ватных брюках, пальто, перешитом из солдатской шинели. Я попросил его хоть как-то переодеться, чтобы идти в суд в относительно приличном виде, и он, конечно, где-то одолжил разномастную одежду, не удовлетворившую ни меня, ни тем более судей, перед которыми мы вскоре предстали. Говорю к тому, что у той истории, как в сказке о Золушке, будет счастливый конец, и однажды мой Хрусталев наденет на ногу "хрустальный башмачок" (простите за невольный каламбур: бывают же совпадения!).
      В Москву искать правду Хрусталев приехал из Янги-юля; откровенно сказать, я до сих пор не знаю, есть ли в Узбекистане город с таким названием, я же запомнил город по звуку, как иногда запоминают мотив песни, не зная нот, но обладая музыкальным слухом, вот я и запомнил: Янги-юль, теперь и вы можете это сделать, если получится.
      В дело я вник довольно быстро, сориентировался и через месяц... проиграл процесс в народном суде. Потом начались бдения, о которых скажу кратко: удалось отменить решение народного суда, перенести дело в городской, проиграть там, потом перенести в Верховный, тоже проиграть, но вновь отменить решение, и наконец через полтора года мы получили на руки благоприятное решение Верховного суда страны. Победа! Хрусталев крепко пожал мне руку и исчез из поля зрения на несколько месяцев.
      Приготовьтесь, читатель, это "ружье" еще выстрелит, не зря я веду разговор не просто о деле Хрусталева, а о "взятке". Кстати, мне еще следует объяснить, почему слово "взятка" я беру в кавычки: потому, что в этой истории деньги были, но взяткой их считать нельзя, так как адвокаты не могут получать взятку, это удовольствие принадлежит только должностным лицам, адвокаты же таковыми не являются: они не могут ничего дать или не дать, выписать или не выписать, разрешить или запретить. Бывали, правда, случаи, когда адвокаты несли уголовную ответственность как посредники при передаче взятки (например, судье), их судили (довольно редко, но судили). А в обычных вариантах подобные деньги были "благодарностью", как чаевые таксисту или официанту. Адвокаты называли "благодарности" между собой почему-то "микстами", а почему, я не знаю, зато знаю, что микстом зовут теннисистов, когда в паре играют мужчина и женщина, есть еще "миксер" (смешиватель, если не ошибаюсь), вероятно, по аналогии, и эти деньги приходят к адвокатам, как бы смешиваясь с официальными, внесенными клиентами в кассу консультации, отсюда и "микст".
      Прошел год. Я был признан адвокатами "своим", рисовал стенгазету, активно дежурил и принимал клиентов, количеством судебных дел, правда, похвастать не мог. Но вот как-то заехал к вечеру в консультацию специально для того, чтобы "в лицах" рассказать коллегам забавную историю, только что со мной происшедшую: о визите домой к одному клиенту. Лавры Гершуни казались мне по плечу, тем более что в данном случае я был его прямым наследником; ведь и дело о разводе передал мне Яков Исидорович, и как бы предоставил свою благодарную аудиторию. Суть истории такова: перед бракоразводным заседанием суда мне следовало составить список вещей, которые мой клиент добровольно отдавал бывшей супруге (которую он называл не иначе как "щучкой"), и список вещей, оставленных у себя. Вообще-то адвокаты по домам клиентов обычно не разъезжали, но тут я сделал исключение из уважения к клиенту, не говоря уже о моем "писательском" интересе (и был за это вознагражден): моим клиентом был замечательный баритон, солист Большого театра, народный артист СССР. В середине дня я сидел у него за журнальным столиком и записывал то, что он диктовал, прохаживаясь по нескольким комнатам огромной квартиры в махровом халате и в шлепочках (вполне домашний вариант), одновременно распеваясь к вечернему спектаклю в Большом. Получалось примерно так: "Пишите, серва-а-а-а-ант, - с модуляцией голоса от "до" через "фа" к "си" и обратно, причем на мотив арии Мефистофеля "люди гибнут за металл", - я этой бля-я-я-а-о-у-ю-диии не дам ни за как-и-и-е- коврижки-и-е-о-у-и-и, а вот телле-е-ви-зо-а-о-о-ор пусть бере-е-е-у-е-ет!" - с добавлением уже речитативом соленого русского слова. Все это я и "показывал" адвокатам и клиентам, которые вообще-то могли ходить в консультацию, как на спектакли.
      В это мгновение меня прервала Зинаида Ильинична. Обратив внимание на какого-то человека, стоящего на пороге комнаты: "Валерий Абрамыч, к вам посетитель!" В посетителе я не сразу узнал Хрусталева. Он был одет во все новое, причем купленное в магазине "Москва", да еще за один присест: от штиблетов до фетровой шляпы, и носовой платок, я думаю, был приобретен одновременно с прочими носильными вещами. Так, измученный бедностью человек может однажды, получив очень большие деньги, явиться в некое торговое место и в один момент начать новую жизнь, ни на минуту не откладывая возможности сразу преобразиться, что называется, из грязи в князи.
      Да, конечно, это был мой изобретатель, получивший наконец гонорар и право на лучшую жизнь. Я сел за стол, жестом пригласив Хрусталева к себе. Он как-то бочком приблизился и широко улыбнулся во все тридцать три зуба. Подошел, остановился, протянул мне какой-то конверт и громко сказал: "Я к вам, Абрамыч, с благодарностью! Вот! Здесь первая половина: пятьдесят тысяч, а вторую половину..."
      Мне сразу стало неуютно, и я прервал Хрусталева: "Опомнитесь!" Консультация замерла. Хрусталев сначала не понял, о чем я говорю. "Возьмите, Хрусталев, свои деньги, - четко произнес я, бледнея и видя кончик собственного носа, как это всегда было со мной, когда я сильно сердился, - пожалуйста, не позорьте меня перед коллегами! И прощайте!" После таких слов я гордо ушел в одну из наших маленьких комнат, чтобы не видеть потрясенного Хрусталева и обалдевших адвокатов. Потом, когда я вернулся, коллеги сказали мне, что, во-первых, Хрусталев сначала растерялся, затем спрятал конверт в карман и, потоптавшись, молча ушел, а во-вторых, что я полный болван.
      Возможно, и болван. Могу сказать твердо и определенно, что такой суммы "благодарности" не видели даже самые маститые адвокаты городской коллегии в те времена, и еще: мой отказ от денег был продиктован отнюдь не присутствием в комнате коллег, а моим собственным неприятием денег, которыми можно вроде бы оценить мою личную независимость и даже покуситься на неприкосновенность. Глупо? Но я не жалею: потеряв голову, не стоит печалиться о прическе.
      Однако, признаюсь вам, читатель, в очень странном феномене: тех пятидесяти тысяч рублей мне не хватает до сих пор! Причем не символически, а вполне реально. Каждый раз, к примеру, когда моей жене или детям нужно купить какую-нибудь дорогую по нынешним временам вещь, а нам сложно это сделать из-за того, что чуть раньше мы купили дорогую вещь, а перед этим еще какую-то вещь, я такой вот цепочкой добираюсь до "хрусталевских" пятидесяти тысяч, с помощью которых я, возможно, с самого начала легко и просто заложил бы основу нашего семейного бюджета, и тогда легко приобрел бы новый пылесос вместо ревущего на весь подъезд "Урала", столетний юбилей которого мы уже можем праздновать.
      Через пять лет я оставил адвокатуру и ушел на литературный фронт (литературным сотрудником журнала "Юный техник"). Коллегия отпустила меня спокойно. Правда, на первое время мне дали официальное разрешение одновременно быть и членом городской коллегии адвокатов, и литсотрудником. Потом кто-то из корифеев сказал, что я в своем роде уникум. Почему? - спросил я. Потому, что за всю историю Московской адвокатуры я второй человек, которому разрешили совместительство. Кто же был первым? В ответ было: солист Большого театра Леонид Витальевич Собинов.
      Прекрасное соседство.
      P.S. Врач видит человека во всей его слабости, юрист - во всей его подлости, теолог - во всей его глупости.
      А. Шопенгауэр
      Теперь вы понимаете, что я более или менее хорошо знаю состояние борьбы с преступностью, особенно с подростковой. Замысел написать о профилактике правонарушений как бы сидел во мне, и вот однажды, почувствовав его "напор изнутри", я взвесил все "за" и "против" и решил, что час пробил. Трансформировать замысел в тему при моих знаниях предмета исследования, откровенно говоря, было нетрудно. Недоставало факта, и я отправился за ним в колонию, где и нашел чрезвычайно интересного колониста, впоследствии названного мною Андреем Малаховым. Проследив сложную жизнь подростка в ретроспекции, я попытался нащупать горячие точки его судьбы, которые сформировали из ребенка преступную личность. Так была написана документальная повесть "Остановите Малахова!".
      Но могло быть иначе. Могло быть так, что никакого "напора изнутри" я еще не чувствовал, а интересного человека, судьба которого меня взволновала, уже повстречал. Тогда естественно возникший замысел написать о нем "наложился" бы на мой социальный опыт и знания, и я тоже взялся бы за перо.
      Приведенный пример идеален, но жизнь сложнее. В реальности, имея факт и пытаясь нащупать на его основе тему, мы чаще испытываем нехватку знаний и опыта, нежели их избыток, и вынуждены обогащаться информацией на ходу. Так случилось со мной, когда однажды я выехал в Горький, на завод "Красное Сормово", имея ясное и четкое задание редакции написать "рядовой" очерк о молодом рабочем-передовике. Фамилию рабочего мне дали заранее, он был в Горьком знаменит, и я немедленно приступил к делу. И вдруг выяснил, что герой будущего очерка (действительно прекрасный юноша, по праву называемый передовиком) работает в одну треть своих истинных возможностей. Почему? Оказывается, заводу экономически не выгодно, чтобы он и ему подобные трудились на полную мощность. Вот тебе и на! Факт настолько поразил меня, человека беспомощного в вопросах экономики, что я прервал командировку, вернулся в редакцию и получил "добро" на исследование проблемы. Знания мне пришлось набирать, переворачивая гору специальной литературы, советуясь с большим количеством людей и форменным образом проходя "ликбез" по экономике, чтобы возникли мысли, трансформирующие замысел в тему. В итоге, решительно отказавшись от "рядового" портретного очерка, я написал серию материалов, связанных с проблемой ударничества, и положил в их основу историю молодого рабочего. Все пять очерков были объединены одной темой, краткое содержание которой выражено в названии третьего очерка серии - "Порох - в пороховнице!"
      Итак, собственный опыт журналиста (подчеркиваю: собственный!), его знания, эрудиция, информированность и, кроме того, найденные им факты - это и есть источники возникновения замысла. Других я не знаю. Впрочем, могу допустить ситуацию, при которой кто-то из коллег подкидывает журналисту свои мысли, подыскивает факты, помогает "родить" тему, делится своими знаниями и размышлениями. Раз, второй, третий, ну четвертый, а потом... наступает предел. Рано или поздно, но надо петь собственным голосом, а не под чужую фонограмму, и, если выяснится профессиональная несостоятельность журналиста, ему придется либо влачить жалкое существование посредственности, либо расставаться с профессий.
      Потому что истинный журналист не тот, кто собирает чужие идеи, а тот, кто щедро одаривает собственными.
      Тема
      В музыке тема - это "мотив, мелодическое построение, часто с гармоническим сопровождением, лежащим в основе произведения". Прекрасно. А в журналистике? "Энциклопедический словарь" дает такое определение: "Тема - обозначение круга жизненных явлений или вопросов, которые отобраны автором и изображены в его произведении... с определенных идейных позиций" [1].
      Лично меня такая формулировка не устраивает. По ней выходит, что любой материал, отобранный автором, становится темой. "Отобрал", положим, такое вполне житейское явление, как любовь, - и это тема? Соревнование - тема? Преступность - тема? Да нет. Это было бы слишком просто. Не надо ломать голову не только над вопросом "о чем писать?", но и над вопросом "как писать?" и "зачем?".
      Полагаю, если событие не просто "обозначено", если явление не только "отобрано", а выражено к нему о тн о ш е н и е автора, вооруженного м ы с л я м и, тогда и можно говорить о наличии т е м ы. Не просто "преступность" как явление, а "причины преступности", и не просто "причины", а "социально-психологические", - это уже ближе к тому, что называется "темой". А что я, собственно, сделал? Сузил круг вопросов, и только? И выдаю результат за "тему"? Отнюдь! Я всего лишь определил главное направление журналистского поиска и проявил свою позицию, как бы заранее провозгласив, что в нашем обществе кроме двух известных и "общепринятых" причин преступности пережитков прошлого в сознании людей и влияния буржуазного окружения - есть третья причина: социально-психологическая, и я намерен сделать акцент на ней.
      Итак, тема, по-моему, - это главная мысль или сумма мыслей, выражающих отношение автора к явлению, которое он выбирает для исследования и последующего изображения в своем произведении. Такое определение помогает журналисту не просто "отобрать" явление, но осмыслить его, выявить свою позицию, точно соответствующую духу времени и состоянию современного читателя, и это может гарантировать высокий уровень убедительности и доказательности будущей публикации, наполнить ее доводами и резонами и, самое главное, мыслью, если угодно - идеей.
      Небезынтересно знать, что понимал под "темой" А.М. Горький. "Тема - писал он, - это идея, которая зародилась в опыте автора, подсказывается ему жизнью, но гнездится во вместилище его впечатлений еще не оформленно и, требуя воплощения в образах, возбуждает в нем позыв к работе ее оформления" [2]. Горький имел в виду "тему" беллетристического произведения, но мы, очевидно, не без оснований можем распространить это определение на журналистику. Обращаю внимание читателя на то, что главное в горьковском определении: тема - это идея! Не явление, всего лишь "отобранное" автором, как толкует "Энциклопедический словарь", а идея! Таким образом, механическому действию М. Горький предпочитал действия, освещенные мыслью.
      Поворот темы
      Начну с примера. В 1928 году мой отец А.Д. Аграновский, в ту пору работавший в "Известиях", отправился по заданию редакции в Сибирь. Там на его глазах неожиданно лопнула, развалилась одна из первых коммун. Дело происходило, прошу не забывать, в период, предшествующий всеобщей коллективизации, когда рождение каждой коммуны считалось великой победой, а провал - великим поражением, и вся печать, все средства агитации были направлены на поддержку и воспевание коллективных хозяйств. И вдруг - нате вам, лопается коммуна!
      О чем писать? Как писать? Какая "вырисовывается" тема на основании факта, ставшего известным журналисту? Примерно такие вопросы, предполагаю, стояли перед газетчиком. Не пожалеем "времени", чтобы прочитать несколько абзацев из материала, вскоре опубликованного в "Известиях" под названием "80 из 5000" [3]:
      "В дверях раздался оглушительный стук, и в хату ворвались человек десять.
      - Что такое?!
      Хозяин вскочил на ноги, зажег светильник, и вот мы сидим, взволнованные неожиданным событием, и, перебивая друг друга, горячо обсуждаем случившееся несчастье.
      Да, несчастье. Минут пятнадцать назад поселок Алексеевский остался без... женщин. Уложив в драги детей и кое-какой скарб, они, как по команде, разъехались во все концы необъятной сибирской степи: кто в Волчиху, кто в Романово, а кто в соседний округ, - и некому уже сегодня доить коров, кормить свиней и стряпать завтрак!
      Только полчаса назад закончилось организованное собрание, на котором был принят устав коммуны, только пятнадцать минут назад восемьдесят рук поднялись к потолку и закрепили навечно за коммуной имя "Пролетариат", не отзвучал еще в ушах и в сердце каждого из нас незабываемый "Интернационал", и вдруг - развал коммуны. Бабы не хотят в коммуну. Они тоже голосуют, но... кнутами по лошадиным задам. Ах, бабы, черт возьми!
      В углу коммунар делится впечатлениями:
      - Авдотья, спрашиваю, все равно придешь. Нет, отвечат, не приду. Не прокормишь, говорю, детей. Спасибо, грит, вам, Антон Митрофанович, за ваше сердечное благодарность, но не беспокойтесь, сами прокормим. А если, грит, не прокормим, тебя заставим. И ручку подает...
      - Ни, хлопцы, - встает секретарь коммуны Амос Ефимович, - не тую воду дуете...
      И он произносит на своем смешанном украинско-русском диалекте целую речь.
      - Жизнь не стоит на точци замерзания...
      Он горячо и страстно упрекает коммунаров в том, что "наши жены жили за нашими спинами", что они никогда ничего не видели хорошего, что, думая о коммуне "годами и годами", коммунары не подготавливали к этой думке жен, не просвещали их, не учили...
      - Эх, хлопцы, - говорит он, - мы в два месяца побороли Колчака, а вы не удужите женок своих за десять рокив. Сором!"
      И вот к какому повороту темы приходит журналист, размышляя над фактом:
      "Что весит больше на социальных весах: коммуна из 80 дворов или эти слова: "Спасибо вам, Антон Митрофанович, за ваше сердечное благодарность, но не беспокойтесь, сами прокормим детей. А если нет, тебе заставим..." Негодовать ли, что в Каменском округе стало на одну коммуну меньше, или радоваться, наоборот, что в глухой Сибири появились новые женщины, которые поняли наконец, что они тоже люди, что они тоже имеют право распоряжаться своим хозяйством, жизнью и судьбой?.. Неловко ставить так грубо вопрос, но что делать, когда проблема эта, несмотря на одиннадцать лет существования Советской власти, остается по сей день проблемой актуальной".
      Потом журналист вспоминает другую коммуну - не на 80 дворов, а на 5000, где не только не было массового бегства женщин, но едва ли хотя бы одной из них пришло в голову оставить мужа. Но женщина в этом селении не имела права сидеть с мужем за одним столом, не выходила на базар, не смела разговаривать с посторонним мужчиной. Мудрено ли, что мужья записывали жен в коммуну, не только не спросив их согласия, но и не объяснив, и не рассказав даже, куда их записывают.
      "И вот в свете сибирского случая, - спрашивает журналист, - можно ли сделать вывод, что полурабское правовое положение этих женщин - положительный фактор социалистического строительства, ибо женщины не удирают, а бегство сибирских женщин из коммуны "Пролетариат" - отрицательный фактор социалистического строительства, поскольку коммуна стала под угрозой развала?
      Не является ли бегство сибирских крестьянок явлением пусть болезненным, но положительным, поскольку отражает их проснувшееся гражданское самосознание... Крестьянка, которая доросла до той степени сознательности, когда она может в любой момент порвать с мужем, курятником и коровой, - это ли не тот элемент, в котором больше всего нуждается сейчас наша коммуна?
      Вот, собственно, и весь пример. Свежая, острая для своего времени и глубокая мысль автора обеспечила неожиданный поворот теме, что, в свою очередь, не могло не привлечь внимания общественности к событиям, происшедшем в далекой сибирской деревне.
      Да, никакой факт, даже кричащий, сенсационный, не может "повлиять на умы", если он не осмыслен автором, не снабжен размышлениями, доводами, резонами, не обеспечен темой, имеющей свой портрет. Сенсация сама по себе чаще всего рождает кривотолки, оставляет читателя в недоумении, не организует его отношения к событию, факту, а в итоге не формирует общественного мнения, не будит общественной мысли, стало быть, не способствует выполнению главной задачи журналистики. Не помню в своей практике случая, когда бы я взялся за перо, соблазнившись "потрясающим" фактом, не попытавшись прежде трансформировать замысел в тему. Нет темы - и такое бывало, - и я без сожаления отказывался от написания материала. Потому что просто нечего сказать читателю. Голая сенсация в журналистике - это гром литавр в оркестре, звучащих вне всякой связи с мелодией и содержанием.
      Еще приведу примеры, но уже из собственной прак-тики. Без лишних предисловий еще раз опубликую не-сколько работ, написанных и напечатанных за минувший 1998 год в центральной прессе, уверенный в том, что мой искушенный читатель справедливо оценит повороты тем, ему предложенных. Не могу, да и не хочу открывать "америк", но принести пользу вам попытаюсь. Рассчитываю на извечный читательский опыт и способность видеть глазами один текст, проникать, однако, в его междустрочье, и еще думать при этом, анализировать и даже фантазировать. Иными словами, быть соавтором журналиста. После такого неприкрытого подмазывания я готов предъявить чи-тателю журналистские "нюни" и слезы, на сей раз даже без надежды на финальную улыбку; впрочем, я могу смягчиться позже. Ни вы, ни я, этого пока не знаем.
      Итак, с Богом.
      КУДА ИДЕМ?
      Страсти постепенно стихают. Инцидент еще не исчерпан. Любая искра вызовет новые бури. Каждый телезритель и "газетных тонн глотатель" способен думать о ситуации с Анатолием Чубайсом все, что ему хочется. Как и вы, я видел и читал "драматургический" сюжет собственными глазами. Но не уверен, что мы с вами наблюдали одно и то же. Ведь наши впечатления зависят от разного понимания основ нравственности, законности и еще от политических пристрастий. Кто из нас прав? Не знаю. Могу изложить читателю собственное представление о случившемся, не претендуя при этом на бесспорность.
      "Каждый пишет, как он дышит..."
      Начну с главного. Имеют ли чиновники самого высшего ранга право писать монографии, воспоминания и даже юмористические стихи? Закон не запрещает. Имеют ли право авторы претендовать на гонорар любого (повторяю: любого!) размера? И в этом случае закон не протестует. Напомню себе и читателю юридический постулат: что законно - нравственно.
      Сделаем паузу, прежде чем пойти дальше.
      Лично мне кажется, что вся эта история с Чубайсом дурно пахнет. Уверен, что имею немало сторонников, если даже самые яростные почитатели Чубайса зажимают носы, говоря о гонораре. Да и сам "герой" скандала прилюдно и со смущением признал, что получил за монографию "многовато". Впрочем, меня совершенно не волнует количество денег в чужом кармане, тем более что у нас с первым вице-премьером разные точки отсчета: то, что для него "многовато", для меня - Эльбрус, "маловато" - для меня все равно не ниже Воробьевых гор в Москве. Мы живем и "считаем" в разных весовых категориях и вращаемся в плоскостях, никогда не пересекающихся.
      Задаю сам себе вопрос очень важный: компрометирует ли Анатолия Чубайса размер его гонорара? По Далю, компрометация означает "неловкое состояние", "озабоченность", "позор". Полагаю, Чубайсу должно быть предоставлено право самому выбрать себе подходящий случаю вариант. Похоже, он уже давно выбрал, заявив, что девяносто пять процентов гонорара передает на благотворительные цели, а свою работу оценил пятью процентами.
      Многие спорят: соответствует ли размер гонорара объему монографии? Давайте вспомним "теорию относительности" Эйнштейна, за которую он был пожалован Нобелевской премией, хотя рукопись занимала не более двух-трех десятков страничек. Ну и что? Объем монографии Чубайса и его соавторов тоже понятие "относительное", да и никто из нас ее в руках не держал. Только история рассудит, стоит ли она признания: Нобелевской или какой-нибудь другой премии. Правда, уже и сегодня могут ответить на наши жгучие вопросы специалисты, прочитав саму работу. А мы подождем.
      Лично для себя я решил: случай с Чубайсом имеет, скорее всего, психологическое объяснение с меркантильным акцентом. В народе о таких говорят грубовато, но точно: "Жадность фраеров сгубила". Эта причина была бы самой "штатной", как принято говорить, и даже благоприятной для группы авторов: ясно и понятно, без политической и уголовной примеси.
      Криминальный подтекст возникает лишь в одном случае: если под видом гонорара авторы получили взятку или "благодарность" за уже оказанную кому-либо услугу. Юристы знают: подозревать - можно, утверждать - никогда. Обвинение должно быть проверено следствием и подтверждено вошедшим в силу приговором суда. До этого - презумпция невиновности. Подождем, тем более что уже сказано президентом: такой размер гонорара называется "должностным". Чем выше ранг авторов, тем выше оплата. Такова реальная практика во всем мире: имя стоит денег. Правда, возможен случай, уже названный "странным", когда генерал Лебедь отказался от гонорара за изданную им книгу.
      Теперь представим себе, что прокуратура не станет возбуждать уголовное дело против "писателей", а если и возбудит, то суд потом вынесет оправдательный приговор. Что тогда делать хулителям Чубайса, обратившимся к услугам прессы и телевидения? Отвечать по предъявленному счету. Чубайс с некоторыми соавторами уже заявил, что обращается в суд за защитой чести и достоинства. Они намерены, и не без основания, выиграть гражданское дело, оставив своих обидчиков, извините, без штанов. А мы, как уличные зеваки, с вожделением будем ждать живописного финала спектакля.
      Одного я не могу сегодня понять: почему дрогнул президент, мгновенно уволив с работы сразу четырех "подельников" Чубайса? У меня два варианта. Первый: если проправительственный "коллективный мозг", державший в руках всю экономическую политику государства, сумел так бездарно задумать и осуществить операцию с монографией и огромным гонораром, не просчитав заранее все последствия и презрев силу общественного мнения, то могут ли эти люди вообще заниматься важным в государстве делом? Гнать! - единственный выход из положения. Второй вариант. Еще в далекой древности Тиберий сказал, будто смотря на нас: "Хороший пастух стрижет овец, но не сдирает с них шкуры" [4]. Четыре шкуры Борис Николаевич уже щедро подарил упрямой Думе. А Чубайса всего лишь постриг. Подоплека ясна: авторы монографии стали товаром, который можно по бартеру обменять на бюджет и налоговый кодекс. Думцы шкуры не без радости приняли и с сожалением констатировали, что желанной шкуры Чубайса нет.
      Затем они могли бы разыграть карту с бюджетом в надежде "дожать" президента, хотя и знали, что с Борисом Николаевичем такие номера не проходят. Так или иначе, я не исключаю, что мгновенная реакция президента была продиктована сразу двумя мотивами. Что-что, а предвидеть президент умеет.
      В любом случае, что бы ни случилось, Анатолий Чубайс не пропадет: возможно, Ельцин подыщет ему новую работу, а то и вернет талантливого организатора на прежнее место - возглавить администрацию. А Валентин Юмашев как дорогостоящий "спутник" шефа, запущенный однажды в космос, не будет возвращен на землю, а всего лишь переведен, как обычно, на другую орбиту. Покамест все оказались в подвешенном состоянии: и Президент, и Дума, и Чубайс, и мы с вами. Ждем-с. Но долго так продолжаться не может: где-то гром рванет, ударит молния, а потом наступит освежающая прохлада и желанная тишина. До новых бурь. И, конечно, по старой традиции во всех грехах обвинят журналистов, которые и этот поворот событий мужественно перенесут: увы, таковы издержки нашей профессии.
      Я нарисовал идиллическую картину финансового скандала. Теперь сделаю два откровенных признания. Первое: всю ситуацию с Чубайсом, его соавторами, Президентом и всеми нами я считаю трагедией, а не водевилем и даже фарсом. "Писателей" мне, правда, жаль: их бес попутал, а теперь из-за этого "беса" страдают их семьи, их сторонники, да и все мы. Еще жаль отечественную экономику: смена одной команды на другую, пока не "обстрелянную", приведет к потере темпа экономического развития, что болезненно скажется на нашем обществе.
      Второе признание: что-то еще продолжает "жевать" мое сердце, тревожить воспаленное воображение, трогать память. Сделаю еще одну паузу, чтобы вместе с вами подумать и найти достойную причину происходящего вокруг Чубайса.
      Вспоминаю далекую юность, 1948 год, родной Московский юридический институт, мой второй курс. Весьма колоритный лектор читает нам "судебную психиатрию". От него-то мы впервые узнали то, что сегодня знают все кинематографисты: эффект двадцать пятого кадра.
      Итак, по словам лектора, группа молодых американских психологов решила поставить "царский эксперимент". Обычно кинолента движется со коростью двадцать четыре кадра в секунду, из-за чего, собственно, и возникает движущаяся живая картинка. Для эксперимента психологи выбрали самую смешную по тем временам комедию Чарли Чаплина "Огни большого города" и, никому ничего не сказав, тайно вклеили после каждого двадцать четвертого кадра кадрик с изображением черного креста. В зале погас свет, началась картина. Двадцать пятый с крестом человеческий глаз не мог увидеть, но в зале не было ни одного смешка, а после демонстрации фильма публика разошлась в подавленном состоянии, так и не поняв причины. Отгадка была проста: черный крест попал каждому в подсознание.
      Помню, тогда же мы обсудили услышанное и решили со своими птичьими мозгами: не так ли устроена вся человеческая жизнь? Люди долго и счастливо живут или преждевременно умирают не потому, что наделены достатком и покоем, бедностью и болезнями, а потому, что работает принцип двадцать пятого кадра. Не зафиксированное глазом и сознанием чье-то мимолетное ощущение доброй руки, хамский жест, чистый взгляд, злобный оскал, мягкое слово, великодушие незнакомца - все это транзитом, через подсознание, отражается на наших нервах, чувствах, переживаниях, настроении. Мы вдруг бессознательно начинаем ощущать животный страх, творческое вдохновение, тоску, жажду жизни, озлобление, спасительную мысль, даже озарение. Откуда поэту приходят прекрасные строки, как совершаются благородные и низменные поступки? Что или кто стоит за нашими спинами, направляя человеческую жизнь: Господь Бог или совершенно реальная материалистическая сила? Кто знает? Из-за этого человеческая жизнь становится либо "растительной", либо наполняется содержанием.
      Вспомнив лектора и наши юношеские рассуждения, я тут же обнаружил в "писательской" истории Анатолия Чубайса "черный крестик", севший в мое подсознание. Логика моих размышлений выглядела теперь так: истинная беда страны связана вовсе не с "писательской эпопеей" чиновников высшего ранга, а в том, что вместо одной команды придет другая, а вместо нее третья, а потом и четвертая, а толку от перемены мест не будет никогда. Почему? - вопрос, на который мы попытаемся ответить. Несомненно то, что может быть хуже, одни потянут экономику страны вперед, другие влево, третьи вправо, четвертые назад, в "светлое будущее", да еще во главе с непонятным правительством "народного доверия". Дуть, разумеется, каждый станет в свою дуду. Вот так они будут драть живое тело России на куски. Спрашивается: может ли кто-то членораздельно объяснить, что с нами сейчас происходит и будет происходить?
      Двадцать четыре кадра путаной и трагической "фильмы", посвященной нашей действительности, мы все видели собственными глазами и, как могли, участвовали в событиях. Однако двадцать пятый кадр, попавший в подсознание, не только давит на нашу психику, портит настроение и вызывает паническую тревогу. Вместо традиционного вопроса: "Кто виноват и что делать?" - рождается еще один, истинно российский вопрос: "Куда идем?" Какова, наконец, будет долгосрочная экономическая и политическая концепция нашего правительства? На днях промелькнуло сообщение о совещании "четверки", которая решила разработать и даже принять трехступенчатую стратегию экономико-политического развития России. Если капиталистического, то какого типа - либерального, тоталитарного, консервативного, монархического или какого-либо нового, "российского розлива". Ответ на этот капитальный вопрос куда важнее возни с гонорарами "писателей".
      Древние греки сформулировали, по сути дела, и нашу общественную ситуацию: "Для корабля, который не знает, в какой порт он идет, никакие ветры не будут попутными".
      Куда же, наконец, мы идем? Вы - знаете? Они - знают?
      Вот к чему нас привел "черный крест" из каждого двадцать пятого кадра нашего родного "кино".
      А нам в ответ: Чубайс, Чубайс...
      Примечание. Этот материал был опубликован "Вечерней Москвой" в декабре 1997 года. Надеюсь, читатель помнит, еще не было чехарды со сменой правительства, ни финансового обвала 17 августа 1998 года. И как не было в ту пору, так и сегодня нет экономической и политической стратегии у государства.
      У журналиста есть возможность видеть и анализировать варианты текущих событий. Но вот быть оракулом журналисту не стоит: он не связан с магией и не фокусник, это уже иная профессия. С другой стороны, если вдруг наш брат газетчик предсказывает ход развития событий, ему дано только одно право и преимущество: раньше читателя огорчаться, когда случается им предвиденное, когда на дворе - беда. Но радоваться грешно. В лексиконе журналиста я не одобряю слова: "Я видел!", "Я предупреждал!", "Я криком кричал!" Лучше тогда уж такому умнику промолчать или уходить в политику, где есть трибуна и соответствующая аудитория, способная оценить "нострадамуса". Воздух в журналистике от этого, право, чище станет.
      ГУСЯЧАЯ ЖИЗНЬ
      Расскажу историю, а потом вы меня спросите: зачем, собственно, и я вам отвечу.
      Итак, много лет назад (тридцать с хвостиком) я впервые в жизни попал на Дальний Восток. Там я оказался на птицефабрике, причем специализированной: по откормке гусей. Ладно. Представьте: два больших загона, стоящих визави (один пустой, другой с гусями), высокий забор, через который даже чемпион мира среди кузнечиков не перепрыгнет (куда там гусям). Узкие калитки для входа-выхода связывает асфальтированная дорожка и даже не тропинка, а длинный пятнадцатиметровый движущийся транспортер. Хочешь из Парижа в Рим (который, кстати, гуси и спасли), вставай и отправляйся без билета. В пути покормят, а потом дадут отдохнуть в пустом загоне, а затем пригласят в обратную дорогу с бесплатным ужином. Коммунизм.
      Только один контролер-кормилец посередине транспортера: мужичок безразмерного возраста и всегда поддатый (мне сказали, что и дома, и на работе). Одет он в старый занюханный ватник (дело было жарким летом), а на голове шапка-ушанка, причем одно ухо опущено, другое торчит, как часовой, точно вверх, а мягкий козырек смотрит в вечность. Рядом с мужичком стоит большая бадья, заполненная подогретым обедом: кстати, чем гусей потчуют, я не знаю, не пробовал, но пригляделся, принюхался и понял - судя по внешнему виду и запаху, гусячий деликатес зовется "баландой", от бадьи идет шланг в руку кормильца, а под правой его ногой - педаль. Диспозиция ясна?
      Затем вижу: "треух" раскрывает обе калитки, а сам становится на свой командный пост - со шлангом наперевес. Гуси, до того толпившиеся нетерпеливо, начинают, как солдаты, элитной воинской части, дисциплинированно и строго соблюдая интервал в три метра, вставать на транспортер. Зрелище впечатляющее: гуси один за другим, с достоинством медленно приближаются к главнокомандующему. И тот вдруг берет подъехавшего левой рукой за горло, сжимает его, гусиный рот открывается сам собою, шланг в глотку, правой ногой на педаль, и порция "там". Следующий! Пережив невиданное унижение при всей честной компании, гусь секунду-две смотрит на "главкома" недоуменно: как же вы, господин "треух", так меня опозорили, небось, опять перебрали? Однако, быстро успокоившись, гусь вздрагивает и мгновенно преображается: из взъерошенного и униженного, но все же получившего свое "законное" довольствие, возвращает временно утраченные качества: важность и значительность. Среди гусей никакого волнения я не заметил: по очереди "отоварившись", они доезжают до второго загона, спрыгивают с транспортера и входят туда, чуть переваливаясь на ходу - без тени обиды.
      Пообедали.
      Теперь, пока гуси будут ждать приглашения на ужин, я готов вернуться к обозначенному нами вопросу. Отвечаю: в последнее время я обнаружил, что наши весьма уважаемые чиновники всех рангов, вплоть до вице-премьеров, придя на высокие должности молодыми людьми (до тридцати-сорока лет), поджарыми и с горящими глазами, очень быстро, за какие-то месяцы, буквально на наших глазах начинают "мордеть". В их глазах появляется надменность, вид снисходительный и державный, подтверждаемый вторым подбородком. Что за мистика! И (самое главное) ничто им не помогает: ни изнурительная круглосуточная работа, и занятия теннисом, плаванием, даже борьбой, ни переживания за практически брошенные семьи - "мордеют"! Чем их кормят? Исключительно красной и черной икрой, одним салом или какой-то специально приготовленной "баландой" высшего качества? Может, малоподвижность виновата, ведь и работа сидячая, и возят их из дома на работу и обратно, как гусей на том же транспортере, но под названием "мерседес"? Может, их персональный "треух" откроет когда-нибудь тайну "мордения"?
      Спрашивается: гусь радует нас, когда его фаршируют яблоками да еще подают с брусничной подливой. А что мы имеем с гуся чиновного? Какие радости, какие "шкварки"?
      Власть. 1998, май
      ДЕНЬГА
      Откровенно признаюсь читателю, не откладывая: финансист из меня, как из мерина - скаковой жеребец в призовом заезде на ипподроме. Ну, не дано. В нашей традиционной журналистской семье, помню, все же был человек, имеющий шанс сорвать банк не в казино, а по призванию.
      И шанс этот появился у моего племянника Антона. Что в те времена, да и в нынешние тоже, коллекционировали пацаны? Календарики, спичечные коробки, марки, иностранные монеты, открытки и, конечно же, фантики (как я мог забыть о фантиках?). Однажды я прихожу домой к старшему брату Анатолию, и Антошка говорит мне, а было ему тогда лет семь или чуть больше: дядь Валь, есть у тебя деньга? Чего? - переспра-шиваю я. Может, говорю, тебе пфенинг нужен? А он отвечает: рупь. Зачем, Антошка, тебе "рупь"? Он спокойно отвечает: я решил собрать коллекцию из совецких деньгов. Мы все тогда решили: эпизод в жизни нашего ребенка. Но через какое-то время - второй случай.
      Был в семье замечательный пес по имени Джон: самый породистый из дворняжек и далеко не самый глупый. Несколько лет он весьма удачно дурил нам головы, пока не признался, что он вовсе не джентльмен. А дама. И тогда мы стали Джона называть Джойкой (не менять же из-за пола привычное имя!). Как-то Антошка утром прогуливал Джойку и вернулся домой с рублем в кармане. Откуда "деньга"? Да выменял. У кого и на что? Да у Сеньки, - отвечает, - я сказал ему, что если у Джойки будет щеночек, я дам Сеньке один раз погулять по двору.
      Вот тут мы и поняли, что в нашей семье появился собственный коммерсант с завидной перспективой. Сегодня Антон уже "сороколетник": средний возраст наших властей и бизнесменов. Был бы он у нас не менее, чем вице-премьером или банкиром, но судьба распорядилась иначе: закончив медицинский институт, Антон стал оперирующим офтальмологом. Его рукам, говорят, можно позавидовать, а уж о мозгах я не говорю, тут вы, читатель, сами убедились.
      Какие самые ценные качества надо считать нужными финансисту? Разбираться в "деньге" - раз, второе - самому остро видеть жизнь, а уж если надо, то и окружающим зрение поддерживать на уровне, чтоб получился: "Будь спок". Может, именно этих качеств не хватило нашим властям, чтобы не допустить нынешнего кризиса, лечиться от которого приходится с помощью хирургии.
      Грустно смотреть на обе власти (я имею в виду исполнительную и законодательную), которые не столько общими усилиями пытались вылезать из кризиса, сколько пытаются использовать его в собственных политических целях: одни - отобрать власть, другие - ее не отдать. А уж потом выяснить, почему и когда совершили ошибки, доведя страну до нынешнего состояния. И я, и вы, читатель, в экономике и финансовых делах разбираемся лишь с помощью здравого смысла, а в тонкостях "не компетентны". Моя логика (может, и ваша) проста и прозрачна, она Далем сформулирована как народная мудрость: "Рубль - ум, два рубля - два ума, без рубля - без ума". Казалось бы, как просто. Но к этому надо еще добавить и "обратную зависимость": "Будет ум - будет рубль, не будет ума - не будет рубля". Теперь о "деньге" хватит.
      Спрашивается, однако, а кто сформировал обе эти беспомощные власти на наши тонкие шеи? Давайте признаемся себе: мы сами. Воистину, точно по Овидию: мы страдаем от ран, нанесенных себе собственным оружием. Но самое печальное то, что завтра - если нам завтра придется идти на новые выборы - мы с вами, как слепые с поводырями, отправимся с листочками в руках к урнам и сделаем то же самое. Если поведет нас не умная Джойка с профессиональным глазником на поводке. Как нам обрести если не прозорливость, то хотя бы не утратить то зрение, которое есть сегодня?
      И еще я думаю над непостижимой для меня загадкой (и никак не могу ее разрешить): почему, принимая огромное количество решений, как политических, так и финансовых, наши властители хоть и мажут часто мимо, но иногда все же попадают в точку, проявляя грамотность и, бывает, мудрость.
      И вдруг сообразил, а не действует ли в нашем случае знаменитое правило великого Всеволода Мейерхольда, точно заметившего, как может только режиссер и актер: "Остановившиеся часы, выброшенные на помойку, два раза в сутки показывают правильное время" [5].
      Господи, подумал я, а не так ли и они попадают в точку? В правительстве, в Думе сидят вполне нормальные люди, не с луны сваливши-еся, не старцы и не юноши. Дееспособный народ, о котором не скажешь: первую половину жизни мы страдаем от глупости, а вторую - от ума. Они-то как раз посередине, от чего ж они маются?
      Закончу, однако, цитатой из "Нагорной проповеди", и читатель сразу поймет, что я имею в виду, ссылаясь на Христа: "И так всегда: как хотите, чтоб с вами поступали люди, так и вы поступайте с ними, в этом закон и пророк".
      Власть. 1998, август
      ВОДИЛА
      В одной из своих многочисленных командировок (тогда я работал спецкором "Комсомольской правды") я заехал на мясокомбинат где-то в Сибири. И запомнил этот визит на всю жизнь. Было это в 1967 году. Писать об увиденном я тогда не стал, понимая, что цензура легко найдет подтекст и запретит публикацию. А стал я свидетелем трагического (и в высшей степени нравоучительного) зрелища: меня пригласили в цех забоя (так он назывался рабочими).
      В специальном помещении, которое язык не поворачивается назвать залом, рабочие готовились к приему баранов - точили ножи. Бараны - несколько тысяч толпились в загоне и громко блеяли, предчувствуя неизбежный конец. Наконец, широкая дверь загона открылась, но ни один баран не сдвинулся с места. Когда стало ясно, что добровольно они в цех не пойдут, к ним в загон запустили старого козла, которого сочувственно называли Сусанычем (в честь Ивана Сусанина). На комбинате Сусаныч работал штатным водилой. Поверьте, читатель, что никакого удовольствия от собственного рассказа и его продолжения я не испытываю и вы тоже не испытаете. Но не каждому журналисту выпадает счастье (мне оно сейчас не выпало) писать о чем-то возвышенном и красивом.
      Вернусь, однако, к нашим баранам. Козел вошел в загон, как в дом родной, проник в самую гущу баранов, покрутился там, о чем-то сладко поблеял, и, представьте, явилось чудо - бараны повалили в цех забоя. Они так торопились, что шли двумя этажами - по спинам своих же соплеменников. Такое дружное и страстное желание умереть лично я предпочел бы увидеть не наяву, а во сне или в фильме "Праздник святого Йоргена".
      И вдруг, не веря своим глазам, вижу: один баран третьим этажом пробирается назад, как будто он (единственный) понял, куда их гонят. Я тут же обратился к бригадиру: прошу вас, просто умоляю вернуть этого барана из цеха! А про себя подумал, что, может, этот баран их будущий Моцарт или великий правозащитник. Пусть он продолжает жить, хоть и в загоне.
      Но резники пощады не знали. В ответ последовало: "возвращенцев" нет, да и музеев не держим.
      - А возмездие?
      - К водилам? У нас те же законы, что и у вас на воле.
      Не буду описывать процедуру забоя, это зрелище не для слабонервных. Но две детали все же упомяну, тем более что в них вся суть моего повествования. Именно в этот день был последний выход на арену водилы Сусаныча. То ли козел обленился, то ли закончился его контракт и ему пришла пора уходить на "заслуженный отдых".
      По традиции каждый резник должен был вонзить в водилу собственный нож, но так, чтобы он не сразу умер, а помучился. Сусаныч сообразил, что ему предстоит. Старый козел очень громко закричал, словно передавая по "бараньей трансляции" предупреждение всем последующим водилам. Заработали ножи, и через какое-то время козел умер в страданиях.
      И вдруг вижу (перед уходом) самое потрясающее: в уголочке кровавого зала в большой столовой миске сидит маленький козленочек, который должен заменить предшественника. Вид у него был безучастный, спокойный, он привыкал к запаху крови и душераздирающему блеянию. Что с него взять, если он козел?
      Не будем делать далеко идущие социальные выводы, поставим точку. Только что Дума утвердила молодого премьера, около года до этого посидевшего "сусанчиком" в правительственной миске.
      Бог ему в помощь!
      Власть. 1998, апрель
      ОДНОПРЫЖНИКИ
      Московский юридический позади. Впереди - что вы думаете? Защита, обвинение, нотариат, юрисконсульство? Ошибаетесь. И не гадайте. Впереди небо! Самое начало пятидесятых годов: ровно сотня выпускников, названная впоследствии "черной сотней", отправлена военкоматом на трехмесячные курсы в Аткарское авиационное училище. Какой будет толк от юриста без штурманского образования? Ползать он будет, а надо научиться летать: разве нет в этой логике истинно государственного подхода к проблеме?
      Теперь перехожу непосредственно к парашютному делу, во имя которого и взял перо в руки: надеюсь, мой выбор темы окажется актуально-способным. Итак, в один прекрасный день наша юридическая эскадрилья получила предложение от командования вручить свою жизнь кусочку "мануфактуры", как точно выразился один из нас. Добровольцами из сотни курсантов стали ровно двадцать восемь человек, немедленно названные "панфиловцами". Кто забыл, тому напомню: именно столько было солдат в повести Александра Бека, героически погибших при защите Москвы. Весьма лестная для нас - камикадзе - аналогия и перспектива, не так ли? - всем остальным по эскадрильям на зависть. Опускаю подробности, связанные с нашим военно-штурманским бытом.
      Сразу перехожу к событию. После двух часов устного инструктажа мы дважды прыгнули с трехметровой высоты в песок, чтобы ощутить жесткость приземления с помощью нашей "мануфактурочки" по имени "ПД-48" (десантный парашют: четыре угла у купола, четыре стропы в руках у нас). Ощутили: жестковато, но не смертельно. Вскоре мы оказались на аэродромном поле, причем полностью экипированные: в шлемах, с двумя парашютами (основным на спине и запасным на пузе), да еще в кирзовых сапогах с двумя плотными портянками (чтобы уберечь обувь при динамическом выхлопе парашюта от самостоятельного полета в открытом космосе).
      Утром "судного дня" нас кормили в столовке училища отдельно от "слабаков", причем усиленным пайком, как гусей перед забоем: дополнительная порция масла, четыре кусочка сахара (вместо двух), а после экзекуции все наши оставшиеся на земле (живыми!) курсанты добровольно пожертвовали камикадзе свои обеденные компоты, но не в натуре, а с торжественным спичем: естественно, только вернувшимся на землю невредимыми и, тем более, покалеченным; и присягнули: клянемся!
      Уже работал двигатель "Ли-2", который и должен был проводить нас в последний путь. Просто так наш инструктор-майор отпустить не мог: как же не поиздеваться, тем более что вся наша эскадрилья стояла четким каре подле нас. Дело понятное и простимое. Минуты перед посадкой в "литушку". По нашим лицам (чувствую и вижу) вымученные "беззаботные" блуждающиеся улыбки: а с чего, собственно, волноваться, если мы не первые, не последние? Майор без единой улыбки произносит напутственную речь. Прохаживая перед строем с руками, не по-армейски сложенными за спиной, говорит (вспоминаю не дословно, но близко к реальности):
      "Значит, так. От фалов вы сами отказались (и правильно сделали, они вам на фиг не нужны). А потому ваша жизнь теперь будет зависеть не от случая, а от собственных действий. Прыгать будете друг за дружкой и по весу: тяжелые первые, за ними легкие. Вопросы есть? Вопросы есть (хотя у каждого из нас кляп во рту): почему по весу? Отвечаю: тяжелый в полете догоняет легкого и садится на купол и "гасит" его. А зачем вам такой чирий на шею? Правильно понимаете. Оторвавшись от самолета, вы считаете про себя так: один-и, два-и, три-и, четыре-и (получаются ровно четыре секунды), после чего дергаете кольцо, которое у каждого на груди слева, а на кольце уже лежит рука, но чтобы случайно или со страху не дернуть раньше времени, ладонь - под мышку! Отсчитали до "четыре-и", переводите ладонь на кольцо и - с Богом".
      Мы все, как немые. Инструктор тоже делает паузу. С руками за спиной, как на лекции в институте, проходит слева-направо и наоборот, после чего спокойно изрекает: "Если основной парашют не открывается, вы без паники дергаете кольцо запасного. Ясно? Но если и второй не открывается, у вас... (он делает типичную драматургическую выверенную паузу) есть два варианта выхода из положения. Первый: приходите ко мне на склад, и я меняю вам парашюты. Второй вариант (делает очень долгую паузу): дергаете себя именно так: за "это самое", по тому что "оно" вам уже не понадобится. Вопросы есть?"
      Вопросов не было. Я прыгал (по весу: девяносто кэге) четвертым. Сосчитал до "четырех-и" и не дернул за кольцо: такого блаженства от свободного полета я никогда в своей жизни ни "до", ни "после" не испытывал. Расправил руки, перевернулся со спины на живот, потом пролетел головой вниз, потом вверх, посмотрел на землю, потом на небо, всласть ощутив упругость воздуха, похожего на резиновую подушку. И лишь после всего испытанного вдруг сообразил: п о р а! Мгновение для меня воистину остановилось: оно было счастливым. Ребята, ждущие нас на земле, потом говорили, что одна точка (точкой был я), обогнав всю команду, стремительно шла вниз, рождая тревогу. Когда парашют наконец вырвался из чехла, меня сильно тряхнуло, и сапог, слетев с ноги, спикировал на землю первым, словно разведчик.
      Первым моим желанием было: немедленно в небо! От того прекрасного эпизода у меня, как у всех "панфиловцев" осталось удостоверение, врученное нам перед строем начальником Аткарского училища штурманов дальнего действия. Удостоверение было странное, но по-военному уставное: "Свидетельство парашютиста-однопрыжника".
      Сегодня я довольно часто вижу своих собратьев-однопрыжников не только по небу, но и по земле. Чаще всего во властных структурах или в бизнесе: разве быть премьером России, пресс-секретарем Президента или главой Центробанка не означает быть тем самым десантником с почетным "свидетельством" в кармане? Если верно говорят, что в одну и ту же воду невозможно войти дважды, то входить в одно небо - можно! Есть рекордсмены-парашютисты, а это значит: бывают и десантирующие "однопрыжники" на чиновничьи должности и в Правительстве, и в Думе, и даже в журналистике (как в прессе, так и на радио и на трех каналах "телека"). Их рекордная выживаемость далеко не всегда является синонимом принципиальности и бескорыстности. Кто готов признать себя "однопрыжником" публично, наберитесь мужества и рискните.
      Вам - слово.
      По какой-то необъяснимой причине вспоминаю сейчас Франсуа-Мари Аруэ, сказавшего так: "Нельзя, домогаясь должности лакея, надеяться на славу великого человека" [6]. Может, в этом секрет ответа на возникающий у меня вопрос?
      И все же сравниться с небом ничто не может. Даже "вылетая" с одной должности на другую или даже "в никуда", не забывайте, дорогие десантники: настоящее счастье вы испытаете только в свободном полете.
      А если иначе, то - какой смысл?!
      Вся Россия. 1998, 8-9 ноября
      "До" или "после"?
      Давайте еще раз поразмышляем о теме и ее поворотах на примере уже прочитанных вами в этой книге очерков. Представьте себе на минуту, что факт развала коммуны (см.) стал известен автору еще в Москве, до отъезда в командировку. Известна и причина развала: бабы бросили мужиков и отказались вступить в "Пролетариат". И больше бы автор ничего не знал. Мог ли поворот темы родиться у него еще до поездки в Сибирь? Могла ли возникнуть мысль встать на защиту женщин, их права выбирать себе судьбу? Могла ли явиться идея признать бегство женщин из коммуны положительным фактором социалистического строительства, хотя и влекущая за собой гибель коммуны, а рабское повиновение мужу и обстоятельствам - фак-тором отрицательным, хотя и сохраняющим коллективное хозяйство?
      Полагаю, что на основе знаний общей ситуации и конкретного момента и того опыта и жизни, которыми обладал автор статьи, поворот мог родиться. Больше того - должен был родиться. Больше того - именно до поездки. И тогда журналисту оставалось отправиться в Сибирь лишь за материалом. За каким материалом? За Амосом Ефимовичем - секретарем коммуны, говорящим на смешанном украинско-русском диалекте, за Татьяной и Алексеем, которые "цельный год вели любовную коммерцию", за "сами прокормим детей" и "спасибо вам, Антон Митрофанович, за ваше сердечное благодарность", за названиями деревень, за "жизнь не стоит на точци замерзания" и т. д. и т. п. Собственно, если разобраться, а что еще привез автор домой, вернувшись из командировки? Детали, живую лексику, имена и фамилии реальных крестьян, несколько цифр и мысли, высказанные коммунарами. Но не поворот темы, не главную идею, не концепцию! Материал понадобился ему, чтобы подтвердить свое предвидение, придать очерку достоверность и убедительность.
      Работа журналиста складывается поэтапно. Замысел и факт, как известно, могут поменяться местами, но потом следует рождение темы, сбор материала, его обработка, и так вплоть до написания. Но стоп! Где место авторской концепции: д о или п о с л е материала? Любой ответ на этот вопрос не бесспорен, хотя имеет принципиальное значение: он, думаю, во-первых, обнаруживает верное или неверное понимание смысла журналистики; во-вторых, открывает или не открывает доступ к залежам главных секретов журналистского мастерства; в-третьих, решительным образом сказывается на качестве нашей работы.
      Но давайте вновь договоримся о терминологии. Что я вкладываю в понятие "авторская концепция"? Если тема - это сумма мыслей, выражающих отношение автора к отобранному для исследования явлению, то концепция, по-моему, та же сумма мыслей, однако приведенных в систему, то есть модель будущего произведения. Концепция - родная сестра темы, по возрасту - младшая, потому что рождается позже, а по значению, по основательности - старшая. Тему можно сформулировать без доказательств, а концепция непременно содержит обоснования, доводы, резоны. От замысла к теме - полшага, до концепции - полный шаг. Не знаю даже, что еще добавить... Пожалуй, то, что без темы ехать в командировку противопоказано, мы об этом уже говорили: голый факт, как и голый замысел, всего лишь повод для выступления в газете, и это, кажется, всем понятно. А вот можно ли, обладая темой, но не концепцией, ехать и собирать материал - еще вопрос.
      Моя позиция категорична. Исходя из задач, стоящих перед современной журналистикой, и полагаясь на опыт многочисленных коллег, да и свой собственный, утверждаю: концепция должна создаваться не п о с л е, а непременно д о сбора материала. "Таковы мои склонности и мои взгляды, - писал М. Монтень, - и я предлагаю их как то, во что я верю, а не как то, во что должно верить" [7]. Иными словами, лично я убежден - хотя и не навязываю никому своего убеждения, - что в зависимости от того, как мы работаем, собираем ли сначала материал, обдумываем его и только потом "рождаем" концепцию или начинаем с модели, чтобы затем собрать материал и осмыслить его в рамках нашей концепции, в зависимости от этого:
      мы или журналисты-хвостисты, идущие по следам событий, или смело шагающие впереди, опережающие события;
      мы или способны на повторение уже известного, или можем говорить читателю нечто новое;
      мы или обречены подтверждать уже сложившееся общественное мнение, или не теряем надежду будить его и формировать;
      мы или новички в газетном деле, или опытные документалисты, работающие профессионально.
      Конечно, заниматься журналистикой по принципу "увидел и написал" можно. Многие так и делают, да и я в том числе. Это куда легче, чем работать по принципу "предвидел, увидел и написал". Разве сопоставимо влияние одного и другого на процесс формирования общественного мнения? Разве сравнимы следы, оставляемые в журналистике тем или иным газетчиком?
      Допускаю, что я слишком категоричен, хотя категоричность в данном случае всего лишь средство для заострения проблемы. Но теперь, "заострив", попытаюсь чуть-чуть успокоить коллег, особенно тех, которые разволновались и принимают концепцию за предвзятость. Их недоумение понятно: а как же, мол, быть с объективностью журналиста, как гарантировать правдивость его писаний, если мысленная модель создается еще до столкновения автора с реальной жизнью? Согласен: есть сложности. Но концепция действительно была бы предвзятостью, если бы ни на чем не основывалась: ни на жизненном, ни на социальном опыте журналиста, ни на его знаниях, ни на его информированности. Однако речь идет о вполне обоснованном устремленном вперед предвидении, а не о стоящей на месте, как недвижимое имущество, предвзятости - еще раз подчеркиваю это обстоятельство. Кроме того, кто же будет отрицать, что даже гениальное предвидение может быть откорректировано реальностью, окажись оно в столкновении с так называемыми "мешающими деталями". Но в том-то и дело, что возможная "правка" способна свернуть голову как раз предвзятости, а не концепции, которую она может лишь уточнить и сделать еще более достоверной. Стало быть, немного смягчив категоричность, я готов добавить к понятию "концепция" слово "предварительная", имея в виду, что после сбора материала она станет "окончательной".
      Нам еще предстоит разговор, посвященный созданию модели будущего очерка, и потому я ограничусь пока тем, что сказал. Повторю в заключение, что концепция дает возможность газетчику идти к своему герою с м ы с л ь ю, что вовсе не исключает и другой возможности - з а м ы с л ь ю. Да, и за мыслью! Но я полагаю истинным журналистом можно считать того, кто умеет искать и находить факты в подтверждение собственных идей, которые он намерен донести людям.
      Факты и об их подборе
      В теории журналистики есть много толкований "факта". Например, А. Ракитов отмечает, что "факт" многозначен, и указывает на три наиболее распространенных его значения: синоним логического термина "истинно", синоним термина "событие" и, кроме того, обозначает "фактом" "особого рода высказывания, представляющие собой статистическое резюме ряда непосредственных эмпирических данных, полученных в эксперименте".
      Вы поняли?
      Я предпочитаю определения попроще, к примеру: факт - это упрямая вещь. Без мудрствований лукавых. В этой известной формулировке содержится самое главное для нас, документалистов: к а ч е с т в о факта - его упрямство, с которым нельзя не считаться и которым надо уметь пользоваться. Подобное его качество диктует профессиональное отношение к факту: ни в коем случае не прибавлять, не убавлять, не трогать, не подтасовывать - всецело полагаться на факт.
      Но обратимся к каналам, по которым приходят или должны приходить к нам факты. Воспользуюсь примерами из редакционной практики "Комсомольской правды", хотя и допускаю, что они далеко не исчерпывают возможных вариантов. Надеюсь, однако, что даже опыт одной газеты позволит нам проследить некоторые современные тенденции в работе с фактом.
      Итак, каналы.
      Первый: публичный рассказ сотрудника редакции, вернувшегося из командировки. Цель рассказа - информировать коллег о положении на местах, о подробностях события, о настроении людей, о достижениях и поражениях, об истории вопроса, о перспективе - короче говоря, обо всем, что рассказчик считает достойным внимания.
      Не буду говорить о творческой атмосфере, царящей в аудитории, когда журналист, вернувшись домой, откровенно и непринужденно делится со своими товарищами впечатлениями, половина которых не войдет и не может войти в публикацию. Не в этом суть. Главное, что коллеги получают ценную информацию, которая наравне с фактом служит источником замыслов, а рассказчик апробирует на коллегах некоторые положения будущего материала. Выгода, таким образом, взаимная и бесспорная.
      На моей памяти за один только год выступление в Голубом зале редакции Василия Пескова, вернувшегося из Америки ("Вася, - спросили его, - что тебя больше всего поразило в Штатах?" - "Понимаете, - ответил Песков, - если короче: из крана, на котором написано "горячая вода", течет именно горячая вода!"); рассказ Леонида Репина, участника научного эксперимента на необитаемом острове (его засыпали вопросами, связанными с психологией островитян, проявив неожиданный интерес к теме, которой он прежде не придавал особого значения); выступление Владимира Губарева, вернувшегося из Индии, Павла Михалева, оказавшегося первым советским журнали-стом в революционной Португалии; размышления Анатолия Юркова о положении на БАМе в период, когда "Комсомольская правда" была настроена на фанфарный лад, но после его аргументированной речи основательно сбавила тон и перешла на деловой язык.
      Второй: общение журналистов друг с другом в неофициальной обстановке - то, что называется "великим трепом": сидя верхом на редакционных столах. Цель та же, что и рассказов в Голубом зале, но эффект значительней: больше взаимной раскованности, есть возможность не только сообщить факт, но и сразу его осмыслить, "прокрутить" и выйти на тему, уточнить концепцию.
      Не понимаю редакций, в которых царит клиническая тишина, где в кабинетах чинный канцелярский порядок, где ходят медленно, говорят полушепотом, а на стенах висят обязательства "выдать" столько-то строк в месяц, перегнав соседний отдел. Редакция - не контора, как бы мы ни иронизировали по этому поводу, редакция - это "живое" место, перекресток, где происходит вечное движение ног и мыслей, где набиваются в один кабинет изо всех остальных, чтобы поговорить... Где устраивают "Самовары", "От печки", "Все наверх!" и т. д., одни названия этих мероприятий, придуманные журналистами, уже должны способствовать газетной деятельности. Где идет творческое обсуждение номеров, планов и проблем с правом безнаказанно высказаться, где культивируют "мозговые атаки", где с интересом и нетерпением ждут возвращения коллег из командировок и куда с радостью возвращаются. Только в такой атмосфере возможен продуктивный обмен информацией, мыслями, идеями.
      Третий: регулярные встречи с "интересными людьми" - специалистами своего дела, ответственными работниками, представителями различных отраслей знаний, хозяйства, науки и техники, искусства. Главная цель - информация о делах, известных только узкому кругу лиц, об опытах, еще не вышедших за пределы лабораторий, о проектах и предположениях, о тенденциях развития, о далекой и близкой перспективе - во имя правильной ориентации журналистов, работающих в газете над определенной тематикой.
      На моей памяти встреча с вице-президентом Академии наук СССР, академиком Ю.Н. Овчинниковым. Он говорил в Голубом зале редакции о положении в современной науке вообще и биохимии в частности, об охране природы, о теории генетического и мутационного происхождения преступности, о генной инженерии. Такие встречи - постоянно действующий ликбез.
      Помню, возник однажды в редакции спор: нужен или не нужен ликбез для сотрудников, собирающихся писать на темы, связанные с соревнованием? Именно спор, потому что далеко не все считали необходимым иметь экономические знания, положим, для очерка "о каком-нибудь передовике". Решили: да, следует пригласить в Голубой зал крупных экономистов, чтобы они растолковали нам, что такое "план", "вал", "хозрасчет", "себестоимость" (мы все учились понемногу...), "материальное снабжение", "кооперированные поставки", "нормо-часы", и прочее, и прочее, в том числе и самое главное: зачем нужно соревнование при плановом хозяйствовании? На всякий случай расшифрую стершееся за временем понятие "ликбез", дабы придать ему изначальный, имеющий прямое отношение к нам, журналистам, смысл: ликвидация безграмотности. Качество журналистской продукции находится в прямой зависимости от уровня наших знаний - утверждение, ставшее банальным, но еще, к сожалению, не овладевшее сознанием всех.
      Четвертый: чтение других газет и журналов, я уж не говорю о чтении вообще, необходимом журналисту как воздух. Без чтения мы становимся похожими на иностранцев, попавших в достойное общество, но вынужденных молчать из-за незнания языка.
      Каждая ежедневная планерка в "Комсомольской правде" включает в себя обязательное сравнение только что вышедшего номера газеты с номерами других центральных изданий: где "мы их", где "они нас", что поправимо, а что упущено. Довольно часто газеты, используя прекрасные факты, портят тему бездарным исполнением, неточностью концепции, выбором не того жанра, неудачным поворотом, бездоказательностью, фактологической ошибкой, допущенной в тексте, и т. д. А можно ли доосмыслить факт, "дожать" тему, довести ее до ума, найти иной, "наш", поворот? Воспользоваться ли уже известным фактом или поискать новый? Все это и становится предметом обсуждения на планерках и редакционных летучках.
      Вспоминаю, как в одной газете промелькнуло сообщение о том, что рабочий парень усыновил чужого ребенка, спасая его от безнадзорности "при живых родителях". Факт был недурно описан автором материала, но совершенно не осмыслен: "добровольное отцовство" как явление, и явление знаменательное, осталось незамеченным. Сомнений у нас не было: рабочий парень спас ребенка, а мы должны спасать тему!
      Пятый: "Жернова" - постоянно действующий (к сожалению, не с той периодичностью, с какой хотелось бы) творческий семинар молодых сотрудников "Комсомольской правды". Ведут его по очереди опытные газетчики, но дело даже не столько в квалификации "ведущих", сколько в искреннем интересе "ведомых", которые получают редкую возможность выговориться в своем кругу, то есть реализовать одну из продуктивнейших форм самообразования.
      На "Жерновах" кроме теоретических вопросов разбирается главным образом газетная практика. Берется конкретное редакционное задание, полученное или уже выполненное молодым журналистом "Комсомолки", и проигрывается от начала до конца весь путь от рождения замысла до его воплощения. Каждый участ-ник семинара имеет право выступить со своим толкованием факта, со своей концепцией, с предложением той или иной тактики сбора материала, жанра, поворота темы и т. д. Мы "перемалываем" факты, а иногда и косточки участников семинара. Если учесть, что "Жернова" снабжены такой атрибутикой, как песочные часы, что есть непременное условие, при котором берется слово - уложиться в один или два "песка"; если учесть, что позволительно "молоть любую ахинею" и смеяться столько же, сколько быть серьезным, то надо признать, что эффективность семинара выше всяких самых смелых предположений.
      Шестой: читательские письма - основной поставщик фактов, хотя лично я к этому каналу отношусь весьма сдержанно, исходя из того, что преувеличивать значение письма в газете так же опрометчиво, как и преуменьшать.
      Не буду трогать классификацию писем по А. Верховской [8]: письма-оценки, письма-жалобы, письма-информация и прочие, коснусь только тех, которые содержат факт. Кстати сказать, писем-идей и писем-тем, справедливо не упомянутых в классификации А. Верховской, чрезвычайно мало, в газетной практике они буквально на вес золота.
      Итак, письма-факты. Вариантов - множество. Одно письмо может отражать целое явление, но бывает и так, что годовой поток писем с примерно одинаковыми фактами не дает никаких оснований для газетного выступления. Однако не в этом дело. Главное, что оценка фактов, содержащихся в письмах, принадлежит не какому-нибудь "дяде", а нам, журналистам. Именно мы обязаны "увидеть" за фактом нечто, "разглядеть", "угадать", "предположить", "почувствовать", и все это совершенно невозможно без знаний, без информированности, без социального опыта. Таким образом, мы возвращаемся на круги своя - все к тому же разговору об уровне нашего профессионализма.
      Желая в какой-то степени компенсировать недостатки на этом уровне, редакция придумала "час письма" - форму коллективного обсуждения писем-фактов. Совещание, условно ограниченное часом, проводится раз в две-три недели под председательством заместителя главного редактора и с привлечением всех "свободных мозгов" редакции. Цель - вынести на обсуждение наиболее интересные письма, то есть содержащие интересные факты, с тем чтобы сообща наметить тему, ее поворот, нащупать тактику сбора материала и его подачу в газете, определить жанр будущей публикации. Программа, как видите, примерно соответствует программе "Жернова", но разница существенная. Там - обучение, здесь практическая потребность; там - без обязательных выводов, здесь - с обязательными решениями, принимаемыми председательствующим: положим, тема выбрана, в командировку выезжает такой-то, срок исполнения тогда-то. Это не мешает между тем добровольности посещения "часа письма", потому что ни одно исполнение не навязывается, всегда учитываются интересы конкретных сотрудников редакции, а сам ход обсуждения становится профессиональным уроком мастерства.
      Итак, заинтересованный отдел выносит "свое" письмо на коллективное обсуждение. Кабинет заместителя главного редактора. На каждом стуле - по два человека. Читается письмо. Вслух. "С выражением". Затем пауза. Затем первое робкое предложение по поводу темы и модели будущего очерка. Тут же "протест" и - новое мнение, высказанное чуть громче и чуть увереннее. Цепная реакция, заканчивающаяся мощной "мозговой атакой" и всеобщим удовлетворением. Организационный вывод. И - следующее письмо. "Тише, товарищи! - говорит заместитель Главного. - У нас осталось всего полчаса!"
      В итоге факт осмыслен, замысел рожден, тема нащупана, концепция есть.
      Кстати, не грех сказать, что с помощью фактов рождается любой журналистский жанр, в том числе и тот, который я бы назвал "перемешанным"; примерно так говорят о нациях, из которых сегодня осталось мало "чистых". Буквально по Монтеню: "В древние времена: все люди одного возраста - братья, кто старше - отцы, кто младше - дети" [9].
      Трио в одной лодке,
      не считая лоцмана
      ВМЕСТО ПРОЛОГА: "ХОЛОДНЫЙ ДОМ"
      Это было в 1956 году. Я работал тогда адвокатом, но уже немного пописывал, и вот журнал "Пионер" отправил меня в командировку в Саратов. Остановился я в гостинице, если не ошибаюсь, "Волна" (или "Волга"?), материал собирал на каком-то заводе и через несколько дней приготовился в обратный путь. Билет на поезд у меня был в кармане, машина заказана к определенному часу, оставалось оформить гостиничные документы. Но там, у окошечка администратора, вдруг случилось неожиданное знакомство, сыгравшее значительную роль в моей уже размеренной в тот период жизни, и, я полагаю, не только в моей.
      "Как жаль, что вы рано уезжаете! - что-то в этом роде сказала администраторша Марта Ивановна, я почему-то запомнил имя этой славной женщины с белыми крашеными волосами, вавилонской башней стоявшими на голове. - Я очень хотела, чтобы вы помогли одному человеку". - "Какому?" - вероятно, спросил я, потому что Марта Ивановна выдвинула из-за своей спины мальчика лет десяти-двенадцати. Я плохо видел его через овальное окно. Густые каштановые кудри, худенькая мордашка, возможно, печальные глаза, они просто обязаны были быть печальными: Борис, так звали подростка, был круглым сиротой, инвалидом второй группы (что-то с почками, то ли болезнь какая-то, то ли отбили), а жил под Саратовом в доме для престарелых. Так получилось, что он, по выражению Марты Ивановны, приблудился к гостинице. Его жалели. Когда один раз в месяц, как на побывку, он приходил к Марте Ивановне, весь обслуживающий персонал гостиницы его подкармливал, подшивал, подстирывал, старался как-то пригреть, а на дорогу он получал подарки. На меня это обстоятельство произвело, помню, самое тяжкое впечатление: гостиница, которую я и, вероятно, все в ней живущие воспринимали как дом казенный и чужой, была для ребенка единственным источником тепла. В пятиминутной беседе с Мартой Ивановной выяснилось, кроме того, что попытки устроить Бориса в обычный детский дом были напрасны: детей-инвалидов туда не брали. Ко мне, стало быть, одна просьба: помогите устроить! За весь разговор Борис не проронил ни единого слова, только смотрел на меня, "столичного корреспондента", как смотрят верующие на икону.
      Ладно. У подъезда уже стояла вызванная машина, до поезда было минут двадцать. Что делать? Увы, я не сдал железнодорожный билет, не задержался на сутки в Саратове и не пошел по начальству. Я был молод, жизнь казалась простой и прозрачной, в памяти была тишина, и потому я попросил у Марты Ивановны листочек бумаги, изобразил на нем адрес "Пионера", собственную фамилию и сказал Борису: "Писать умеешь? Напиши мне все, как есть, а мы в Москве что-нибудь придумаем". И уехал.
      Может, неделю я помнил о нем, может, месяц, а потом закрутился в делах и вчистую о Борисе забыл, признаюсь в этом откровенно, как ни горько признание. Возможно, все последующее было искуплением моего греха.
      Как-то в юридической консультации, где я дежурил, раздался телефонный звонок. Сотрудница "Пионера" Джана Манучарова попросила меня "немедленно" приехать в редакцию. Зачем? - "Приезжайте, узнаете". В то время журнал находился на шестом этаже старого здания комбината "Правда", в тихом закутке, который я быстро прошел, обнаружив все комнаты пустыми. Зато в кабинете главного редактора была толпа. Встав на цыпочки, я увидел в кресле Натальи Владимировны Ильиной, за ее редакторским столом, "моего" Бориса. Он ел. Разорванная руками французская булка, печенье, конфеты, молоко. Сотрудники, это были в основном женщины, молча стояли вокруг, смотрели. Они уже знали, что Борис пешком пришел из Саратова. Он решил не разводить бухгалтерию, не писать какие-то письма, у него был в руках адрес, и он пошел к "дяде Валерию Аграновскому". Характер не позволил ему бесплатно пользоваться попутным транспортом или зайцем ехать на поезде, и он три месяца пешком шел в Москву из Саратова.
      Неделю, пока его устраивали в детский дом, он был нарасхват, по очереди ночевал у разных сотрудниц журнала. Мне удалось получить его только раз, к моей исстрадавшейся маме дважды вызывали "неотложку", он бередил ее старые раны, она очень плакала, расставаясь с Борисом. Спокойный, рассудительный, ничуть не сентиментальный, как ни странно - воспитанный, обладающий природным тактом и спартан-ской неприхотливостью, Борис был к тому же самостоятельным мужчиной, отказывался от денег и пирожных и только в одной страсти не умел себя сдерживать: в страсти фотографировать. Хотя аппарата у него не было, все медяки и серебро он тратил не на троллейбус и метро или мороженое, а на проявители, закрепители, какие-то фиксажи и фотобумагу, пешком преодолевая московские расстояния. С немалым трудом Наталье Владимировне Ильиной удалось устроить его в Калининградский детский дом, говорят, вполне приличный. По странному стечению обстоятельств профилирующим предметом была в нем фотография. Вроде - сошлось.
      Кто-то должен был отвезти его в Калининград. Я не мог: именно в те дни "сел" в большой судебный процесс. Не с руки было и сотрудникам "Пионера". Кому-то пришло в голову срочно связаться с московским детприемником: мол, надо сдать туда Бориса, и его "централизованно", со специальным сопровождающим отправят к месту назначения. Так и сделали, предварительно созвонившись с начальником приемника. В пятницу, этот день я прекрасно запомнил, вся редакция провожала Бориса. Он был причесан, умыт, одет во все новое, а за плечами у него был рюкзачок, в котором лежала новенькая "Смена" с полным набором проявителей и закрепителей. Мы сели в редакционную машину, последняя стадия "операции" все же была доверена мне, и поехали на Даниловский вал, 22; адрес нам дали.
      Кажется, я затянул рассказ, ведь главное впереди, но из того, что мною рассказано, я тоже не могу ничего выбросить.
      Мы приехали и остановились у высокой монастырской стены. Ее верх был опутан колючей проволокой. Я нажал кнопку звонка. Приоткрылся "глазок", на нас посмотрели "оттуда", и вслед за этим отворилась массивная, кованная железом дверь. Человек в полувоенной одежде и в фуражке с зеленым околышем пропустил нас внутрь. Я очутился в одной комнате, Борис в соседней, мы могли общаться через овальное окно, почти такое, как в администраторской гостиницы "Волна". Потом Бориса куда-то увели, я сдал его вещи и документы. Минут через двадцать он вновь появился в соседней комнате, почему-то стриженный наголо. Его шея сразу стала тонкой и длинной, а плечи острыми. Мне сказали: "Прощайтесь". Я протянул ему в окошечко руку, Борис взял ее в свои и долго держал. Нет, он не плакал, но очень пристально смотрел мне в глаза. Я спросил дежурного, как скоро будет отправка. Дежурный, зевнув, ответил: "Всякое бывает, и через день, и через месяц, как наберут группу в одном направлении, так и повезут". Тогда я решил поговорить с начальником приемника, чтобы как-то ускорить дело. Мне разрешили войти во двор и объяснили, что начальника я найду на втором этаже административного корпуса. Кажется, его фамилия была Серов.
      Я вошел во внутренний дворик. Это был настоящий монастырский двор, но мне показались странно знакомыми и зарешеченные полукруглые окна монастырского здания, и купол с облезлой позолотой, и чахлый скверик, огороженный очень низким заборчиком, и серые дорожки для прогулок. Я постоял, что-то шевеля в своей памяти, однако, так и не сумев расшевелить, пошел к Серову. На первом этаже административного корпуса я увидел длинный коридор, а налево и направо были двери. Остановившись в самом начале, я почему-то подумал, что третья дверь направо будет фотолаборатория. Потом я сделал несколько шагов, поднял голову и, как во сне, увидел надпись: "Фотолаборатория"! И только тут я сообразил, что был здесь однажды, очень давно, и у меня сразу закололо сердце.
      В ночь на первое сентября 1937 года меня, семилетнего, и моего брата Анатолия, который был старше на восемь лет, привезли в этот дом и здесь поселили. Я ничего не понимал, мне просто нравилось ехать по ночной Москве на быстрой машине, прижимая к груди первый в моей жизни портфельчик с пеналом, ластиком и тетрадками в косую линейку, хотя отнюдь не школа ждала меня впереди, по крайней мере не та школа, куда должны были утром идти все мои сверстники. Когда мы приехали, в комнате с табличкой "Фотолаборатория" меня снимали в фас и в профиль, а на шее моей висела дощечка с именем, отчеством и фамилией. Так же смешно я прокатывал пальцами сначала по черной краске, а потом по глянцевой бумаге, это называлось почему-то "играть на пианино", и я играл с удовольствием. Помню, Анатолия вскоре увели, я остался с "дядей Мишей", и мне захотелось есть. Дядя Миша принес кусок белого хлеба с маслом и вареное яйцо. И возможно, бесследно для воспоминаний прошла бы та первая ночь для меня, если бы он не стукнул яйцом по моему лбу. Дядя шутил, но удар как бы вернул меня к жестокой реальности, я страшно испугался, и закричал, и бился в истерике, и даже сейчас ощущаю тот страх, он все еще сидит во мне, взрослом.
      Все это я вспомнил, стоя в начале длинного коридора административного здания. Круто развернувшись, я пошел назад, не допуская возражений со стороны дежурного, решительно забрал у него Бориса, стриженного наголо, вещи и документы, сел в редакционную машину и поехал в "Пионер". Там удивились нашему явлению, но не понять меня не могли. Еще трое суток Борис прожил в Москве, вопросов не задавал, был тих и подавлен, а потом кто-то из сотрудниц журнала, кажется все та же Джана Манучарова, выписала себе командировку и повезла Бориса поездом через Ригу в Калининград.
      Собственно, на этом первая часть моего рассказа кончается. Добавлю только, что, когда мы с братом спустя какое-то время уходили, отпущенные, из этого дома, было раннее утро, пошли первые трамваи и лил проливной дождь. Анатолий накрыл меня с головой своим пиджаком, чтобы я не промок и не простудился, и как я попал в детприемник ночью, не зная куда, так и ушел из него, не видя откуда. А потом, прожив более двух десятков лет, я никогда не спрашивал брата об этом доме, и он никогда не испытывал меня своими воспоминаниями; вероятно, мы щадили друг друга.
      Теперь начинается то, во имя чего все это было рассказано. Через несколько дней, заручившись официальным поручением "Литературной газеты", я пришел в детприемник. Там жил не тот контингент, нежели в мое время: мы были "чеэсирами", то есть членами семей изменников родины, а сейчас жили правонарушители, не достигшие восемнадцати лет, "путешественники" и "бегуны", удравшие из дома по разным причинам, рано повзрослевшие девочки, задержанные или подобранные на московских вокзалах, а то и просто отставшие от пап и мам "паиньки", потерявшиеся на улицах или в магазинной суете. Они находились в приемнике "до выяснения", а когда устанавливали, кто они и откуда, их с сопровождающим-экспедитором отправляли либо в колонию, либо в спецшколу, либо домой, официальный термин - "выдавали" родителям. Впрочем, я мог бы сказать о них и короче, без подобной классификации: в приемнике жили дети, можно добавить, ни в чем не виноватые, хотя бы потому, что они - дети, несколько сот душ в возрасте от четырех до восемнадцати лет; у многих из них было прошлое, о котором им следовало забыть, и будущее, о котором нам, взрослым, следовало помнить.
      Меня приняли в высшей степени настороженно. Повели в "отделения", сформированные по возрастам. Я шел в сопровождении майора Серова, а перед нами рысцой бежал немолодой надзиратель с огромной связкой ключей, я не сразу узнал в нем - о Господи! - дядю Мишу, ему оставался год до пенсии. Когда я сказал ему "дядя Миша", он удивился и пустыми глазами посмотрел на меня: он был в моей памяти, я в его - нет. Дядя Миша отпирал и запирал все этажи и двери, через которые мы проходили; еще я заметил, что, пробегая мимо решеток, которые были на окнах, он машинальным движением руки проверял, не подпилены ли прутья.
      Дети сидели в комнатах на стульях, стоящих вдоль стен буквой "П", руки держали на коленях. Мы входили, они тут же вскакивали и на "здравствуйте", произносимое Серовым, набирали воздух в легкие и делали паузу, примерно равную той, которая отпускалась солдатам на первомайском параде, прежде чем одним духом произнести: "Здравия желаем, товарищ!.." и т. д. Но тут они коротко рявкали: "Здра!" Во "втором" отделении, которое когда-то было моим, и теперь содержался мой возраст: семилетки. У них вышло по-утиному: "Здря!" - "Что-то не важно у вас получается, - недовольно сказал Серов. - А ну-ка, еще раз: здравствуйте, ребятки!" Снова пауза. Глубокий вздох. Выпученные глаза: "Здр-р-ра-а-а!" - совсем другое дело. Уходя, я попрощался с детьми, и, к моему изумлению, вся группа поднялась, глубоко и печально вздохнула и в пятьдесят разинутых ртов по складам заорала: "Счастливого пути!" Затем опять вздохнула и, не дожидаясь моего "спасибо", заученно крикнула: "По-жа-луй-ста!" С разрешения Серова я вернулся от двери и спросил: "А как вы живете, дети?" К явному удовольствию начальника, они дружно ответили, печально глядя, однако, не на меня, а на майора: "Хо-ро-шо!" Была середина дня, их вскоре построили и - "смирно, шагом арш!" - повели в столовую.
      Я вспомнил: нас поднимали в семь утра и сонных, только что разбуженных "смирно, шагом арш!" - тоже строем вели из спальни в групповую: надевать штаны. Оттуда в уборную - шагом арш! - строем и строго по графику: пять раз в день, хочешь не хочешь, иди, отдельно не пустят. Потом - смирно, шагом арш! мыться. И так с утра до вечера: в затылок друг другу.
      И прежде было, и теперь: недетская тишина в заведении, тяжелая, больничная. Нет даже легкого шума, который артисты называют "гургуром". И потрясающая, даже не свойственная детям дисциплина. У окна стоять - нельзя. Ногу на ногу положить - нельзя. На ужин дали селедку, весь вечер пить хочется, но пить - нельзя. И спрашивать, почему нельзя, тоже нельзя. Никаких занятий, ни уроков по школьной программе, весь день сидение буквой "П", руки на коленях: один читает вслух "Белую березу" Бубеннова, остальные слушают. Вдруг открылась дверь, вошла надзирательница: "Кто хочет мыть туалет?" Лес рук: "Я! Я! Я!" - "Потрясающая тяга к трудолюбию!" - говорит мне Серов. Потом "мое" отделение повели на прогулку, они проходили мимо дяди Миши, и он, считая ребят, как и нас когда-то, шутя бил тяжелой рукой по затылкам:
      "Первый! Второй! Третий!.." Ровно столько времени, сколько мы прожили с Анатолием в этом "холодном доме", я ни разу не видел своего брата: на прогулки нас нарочно водили в разные часы.
      Если этот смеется, а тот плачет, у одного зачес кверху, а у другого книзу, считается: непорядок. В приемнике единые требования для всех: никаких внешних или внутренних различий; никаких индивидуальных проявлений. Прибыл новичок, его сразу "под машинку": такие, "голые", ни по возрасту, ни по характеру, ни даже по полу не отличимы. Приводят их в баню: "Чего не раздеваетесь, скоты, стесняться вздумали?!" - и никаких возражений. По этой причине, наверное, и в мое время, и теперь мальчишек в баню водили раз в месяц надзиратели-женщины, а девочек - надзиратели-мужчины. И система наказаний осталась прежняя. Если стулья в отделениях стоят не по линеечке, можно по команде раз тридцать или сорок поднять детей с места и посадить вновь. Единожды в квартал нам показывали в подвале монастыря, оборудованном под клуб, кино, теперь это делали чаще - два раза в месяц, но, как и нас, за любую провинность не просто оставляли без фильма, а вместе с отделением вели в зрительный зал и на все время сеанса ставили спиной к экрану. Так я "слушал" и на всю жизнь запомнил звуковой ряд из "Джульбарса" и "Рваных башмаков". Теперь поворачивали спиной к "Весне" и "Солдатской балладе". А вот о "макаронине" я не знал, при мне "макаронины" не было - так называется удар ребром ладони по шее. За нарушение режима еще полагался карцер: от трех до пяти дней на койке без одеяла и подушки, в полном одиночестве, с тарелкой супа и куском хлеба. Побеги из приемника исключались, охрана была даже внутренняя. За последние три месяца, предшествующие моему приходу, - два покушения на самоубийство.
      Стоял, повторяю, 1956-й, уже прошел XX съезд партии, а двадцати лет с тридцать седьмого будто и не миновало. В кабинете Серова, на его рабочем столе, я увидел массивный письменный прибор, в состав которого входил чугунный бюст Сталина. Когда Серов садился в кресло, их головы, почти равные по величине, оказывались лицом друг к другу. Справа на стене, над головой майора, висели огромные часы в деревянном футляре с блестящим маятником, размером с апельсин. Ни бюста, ни часов, ни апельсина я не помню, потому что никогда не был в этом кабинете. Сказать, что часы исправно шли, но время стояло на месте, было бы тривиально, если б не было именно так.
      Я написал статью, красной нитью которой была мысль о том, что только такое общество может считаться нравственным, в котором дети всегда чувствуют себя детьми, что бы вокруг них ни происходило. Статья называлась "Холодный дом". Помню ее начало: "Дважды судьба сводила меня с этим домом, не дай вам Бог увидеться с ним хоть единожды..." Материал набрали, гранки и сейчас в моем архиве, но по понятным соображениям не напечатали. Однако вместе с тогдашним заместителем главного редактора "Литературной газеты" Валерием Алексеевичем Косолаповым мы поехали в Прокуратуру СССР, нас принял первый заместитель Генерального прокурора, если мне память не изменяет, Панкратов. Вскоре была создана комиссия, в состав которой вошли работники Прокуратуры, ЦК ВЛКСМ, Министерства просвещения, включили в комиссию и меня. Мы работали в приемнике целый месяц. Потом был суд: троих надзирателей и одного экспедитора приговорили к небольшим срокам наказания. Серову дали "строгача" по партийной линии. Наступило затишье.
      Ровно через год я снова, на сей раз вооружившись поручением "Известий", отправился в детприемник. Стены карцера и решетки на окнах были окрашены в нежно-голубой цвет. В баню детей теперь водили однополые надзиратели. Вместо четырех осужденных пришли другие люди, меня познакомили с новой надзирательницей, которую дети уже успели прозвать "одиннадцатиметровкой": когда она давала "макаронину", пострадавший отлетал от нее, считалось, на расстояние, равное футбольному пенальти. При мне, конечно, она никого не трогала, но я случайно увидел, как она подошла к губастому мальчишке лет восьми, чтобы сделать ему замечание, и, быть может, даже вполне невинное, а он привычно поднял руки и закрыл ими голову. Про этого губастика мне сказали, что он один опровергает все дурные мнения о приемнике: раз десять убегал из дома и, словно намагниченный, сам приходил на Даниловский вал, 22. Каждый раз его для острастки сажали на трое суток в карцер, потом переводили в "отделение" месяца на два, пока списывались с его родителями, если не ошибаюсь, в Тюмени и сколачивали группу в том направлении, затем с экспедитором отправляли домой, и через полгода он возвращался в приемник. Я отвел губастика в сторону, присел перед ним на корточки, посмотрел ему в глаза и тихо спросил: "Здесь лучше, чем дома?" Он длинно и прерывисто вздохнул, тоже посмотрел мне в глаза и шепотом ответил: "Ага, здесь печенье дают". Я дописал первую статью, прибавив несколько новых абзацев, в том числе эпизод с губастиком, и начиналась она уже так: "Трижды судьба сводила меня с этим домом, не дай вам Бог увидеться с ним хоть единожды..." По уже знакомой причине статью не напечатали, но нам вновь удалось создать комиссию.
      Я далеко ушел от Бориса и скоро вернусь к нему, хотя возвращение будет безрадостным, так что уж лучше оттянуть этот момент.
      На Даниловском валу меня ждали примерно так, как в продовольственном магазине - контрольную закупку: со страхом и неприязнью. Однажды вся комиссия попала на праздник песни, который проходил в подвале-клубе. Хор строем вывели на сцену, их было человек пятьдесят, стриженных, как один, под "нулевку", Серов шепнул мне хвастливо, что ни в одной школе я не найду такой массовости. Они запели "Бухенвальдский набат": "Люди мира, на минуту встаньте..." - это было совершенно невыносимое зрелище. Я вновь дописал статью. А потом, через два года, снова пришел в детприемник, уже по поручению журнала "Юность". И еще через полтора года. В конце концов статью напечатали. Через десять лет. Она прошла в "Комсомольской правде" 16 февраля 1966 года уже под названием "Конец холодного дома" и вполне могла бы начинаться словами: "Шесть раз судьба сводила меня с этим домом..."
      Я все-таки их дожал.
      Годом раньше мы с Анатолием похоронили маму. На ее имя шли от Бориса письма, в том числе пришло и последнее, у меня сохранившееся. Он давно вырос из детдомовского возраста, получил профессию фотографа и работал по оформлению витрин и залов калининградского универмага "Маяк". Борис писал моей маме, что дела его складываются прилично, вот только иногда побаливают почки, приходится полеживать в больнице, о детприемнике он и думать забыл, - это, вероятно, в ответ на мамин вопрос в одном из ее писем. Все время, писал Борис, уходит на работу и еще на славную девушку по имени Галя, ее выдвигают на заведование секцией, а фамилию ее писать нет смысла, тем более что продавщицы универмага зовут друг друга не по фамилиям, а по именам и отделам, в которых они работают, и звучит это забавно, почти как у Фенимора Купера: Джон Ястребиный Коготь, Таня Мужская Одежда, Вера Головные Уборы, а вот его Галя Хозяйственные Товары, и мне приписка: "Приезжайте, дядя Валера, для вас тут найдется о чем писать".
      Штат надзирателей к моменту публикации статьи уже был распущен и заменен "воспитателями". Майора Серова наконец сняли. Приемник был отдан в ведение Министерства просвещения, хотя работники МВД с него тоже глаз не спускали. Студенты педагогических вузов проходили теперь там практику. Карцеры позакрывали. Ввели нормальную систему обучения по школьной программе. Организовали труд: девочки шили на машинках, мальчишки делали ящики, малыши клеили конверты. Немного улучшилось питание детей, но не потому, что прибавили денег, а потому, что стали следить, чтобы меньше воровали. "Отделения" переименовали в "отряды". Не скажу, чтобы картина стала идеальной, что детприемник в результате этого косметического ремонта превратился в санаторий, но дело явно сдвинулось с места, сдвинулось к лучшему, да и я еще не поднял руки вверх.
      В ноябре 1968 года в Свердловске, куда я был командирован "Комсомольской правдой", меня вдруг догнал первый инфаркт и на месяц уложил в местную больницу. Потом, в сопровождении медбрата, я отправился в Москву на долечивание. В купе поезда нам достался сосед, о котором Юрий Карлович Олеша, казалось, и написал в "Зависти", что по утрам он "пел в клозете": примерно одного со мной возраста, физически очень сильный, высокий, с жестким бобриком на круглой как шар голове и кого-то чем-то напоминающий, то ли члена правительства времен первых пятилеток, то ли известного полярного летчика, фотографии которого печатались до войны в газетах. Он был невероятно деятельным, выбегал из вагона на каждой станции, шумно распаковывал и вновь упаковывал кому-то или от кого-то подарки, напевал при этом и заразительно посмеивался. Он был директором то ли треста, то ли объединения в Свердловске, ехал в Москву выбивать какие-то лимиты, был абсолютно уверен, что выбьет, можно было завидовать его неиссякаемому оптимизму. Говорил он без умолку и однажды спросил, кто я по специальности. Лежа, почти не двигаясь на нижней полке, я сказал, что - журналист. Тогда сосед не без гордости заметил, что был лично знаком с одним крупным журналистом. Я спросил, с кем именно, и он ответил: "С "самим" Аграновским!" Когда в моем присутствии хорошо говорят об Аграновском, во мне мгновенно срабатывает комплекс младшего в семье, и потому я всегда, и теперь и прежде, отношу похвалу на счет отца или брата. Короче, я уточнил: "С Анатолием?" Сосед ответил: "3ачем? С Валерой!" Я смутился и пробормотал, что впервые вижу собеседника, но "Валера" - это я. Он страшно возбудился, схватил меня в могучие объятия, стал тискать и попытался зачем-то поднять с полки, медбрат с трудом меня отстоял. Сосед требовал, чтобы я внимательней в него вгляделся, ведь мы вместе спали с ним, как он выразился, "на одних нарах", и только тогда, действительно вглядевшись, я сообразил: господи, да это же Вася Блюхер, сын легендарного командарма, и мы в самом деле подружились в том проклятом приемнике тридцать с лишним лет назад.
      Едва выписавшись из больницы, я, конечно, тут же отправился на Даниловский вал, 22, предварительно созвонившись с новой начальницей, которая называлась теперь директором. Меня встретила немолодая женщина с университетским ромбом на лацкане по-мужски скроенного пиджака. Ее, как я понял с первых же слов нашей беседы, более всего волновали причины, по которым дети оказывались безнадзорными. К концу разговора она вдруг спросила, может ли задать мне "личный" вопрос. "Разумеется", - сказал я. "Простите меня, пожалуйста, начала она, - Фаня Аграновская имеет к вам какое-нибудь отношение?" - "Это моя покойная мама", - ответил я удивленно, ничего еще не понимая. Тогда она молча вынула из старого своего ридикюля блеклую фотографию, на которой неведомый мне любитель запечатлел двух молодых и красивых женщин. На фоне серой стены, вероятно, прогулочного дворика. В одинаковых полосатых одеждах. Одна была моей мамой, другая - собеседницей.
      Круг замкнулся.
      Еще несколько слов о печальной судьбе Бориса. Когда он перестал писать, я подождал немного и сделал официальный запрос в дирекцию универмага "Маяк". Но прежде чем мне ответили, пришло письмо от Галины. Девушка сообщала каким-то совершенно отстраненным текстом, лишенным эмоций, что Борис, оказавшись на операционном столе, прожил после резекции левой почки около недели. Его похоронили в Калининграде.
      Сделаю паузу, мне тоже не просто дались эти строки.
      В приемнике я больше не был. Душа не велит. Знаю только, что год или два назад его перевели куда-то в Подмосковье, а на месте "холодного дома" полным ходом идут реставрационные работы: началось восстановление Даниловского монастыря.
      Может, оно к лучшему... Вот, собственно, и вся история; наверное, я рассказал ее не столь академично, как того требовали обстоятельства, но что поделаешь - рассказчик тоже человек.
      Последний долг. М.: Академия, 1995
      От издателя. Обычно природа отдыхает на сыновьях (точнее сказать - на детях): это общеизвестно. Но у каждой династии, будь то Ойстрахи, Дыховичные, Бальзаки, Дунаевские, Пьехи, Штраусы (еще неизвестно, на ком природа решила отдохнуть) - нет конца перечислению примеров, опровергающих этот тезис, причем не только в искусстве и литературе. Оставим распри и перейдем к реалиям.
      Перед вами, читатель, династия Аграновских. Представляем вам редкий случай полнейшего родственного согласия и доброжелательства. Природа на сей раз предпочла сделать новый и благородный "ход" фигурами на шахматном поле. Насколько удачно, судите сами.
      Слово Абраму Аграновскому. Этот фельетон был написан в 1927 году и тогда же опубликован в "Известиях". Перестроечный "Огонек" вспомнил в 1988 году эту работу и предложил написать к ней послесловие Н.П. Шмелеву.
      Абрам Аграновский
      ФИЛОЗОФИЯ ШАИ ДЫНЬКИНА
      Шая Дынькин признал меня искренним другом. Шая Дынькин занимается рыбой, я - литературой. Он уже совсем старый еврей, я еще молодой человек. Вся его жизнь в прошлом, моя - в будущем. Он - философ, я - реалист. Он "внепартийный аполитик", я - коммунист. Он грамоту едва знает и имеет "швистящее произношение", а я воспитался на классиках. Одним словом, сплошные контрасты. Но если бы вы знали, какие мы с ним друзья!
      - Искренний друг познается в беде, - говорит Дынькин, - и я вижу, что вы мне друг.
      - Хотя убеждения наши расходятся, - отвечаю я, - тем не менее...
      - Что вы говорите, убеждения? Убеждения - ветер. Сегодня дует в лицо, завтра в макушку. Я тоже имел убеждение: хотел в Палестину. Сорок лет хотел только в Палестину, но пришла революция, по всей стране подул ветер, и я не попал в Палестину. Вот вам ваши убеждения. Вы еще совсем молодой человек, чтобы так говорить...
      Пять часов вечера. Дынькин свободен. Мне тоже спешить некуда. Сидим и беседуем. Как хорошо с другом, даже в Бобровицах! Дынькин излагает свой взгляд на нэп. Он давно уже обещал поговорить со мной на эту тему.
      - Царь Давид сказал, - начинает Дынькин, - "я от всех учусь и от дурака тоже, ибо и дурак может высказать разумное слово". Так слушай-те головой и, выбравши интересующих слов моей мысли, передайте гласности.
      Раньше чем приступить к передаче "интересующих слов дынькинских мыслей", считаю нелишним объяснить историю нашего знакомства. Шая Дынькин попал как-то на собрание торговцев при товарной бирже уездного городка. По простоте душевной он смешал собрание с синагогой и выступил с чересчур резкой по тому времени и по обычаям того города критикой налогового аппарата. Дынькин сказал:
      - Граждане и товарищи! В данное время повторяется как бы преж-няя история. Наблюдается упадок в торговле. Я над этим раздумываюсь и думаю, что следует над этим подзадуматься всем, не засорен ли в этом аппарате какой-либо гвинт, что ввиду того торгово-промышленный аппарат начал плохо работать. И я говорю: этот гвинт надо прочистить, поправить, а потом помазать, и будет все хорошо. Какой же этот гвинт? Наверное, налоговый, на который упирается весь упомянутый аппарат, если я не ошибаюсь, а если ошибаюсь, то извиняюсь.
      Извинение не помогло, ибо на собрании сидел фининспектор Еремин, и Дынькин попал под суд. Тут-то я и познакомился с Шаей Дынькиным. Он обратился ко мне с письмом, я еще кое-куда - и Дынькина оставили в покое. С тех пор я стал искренним другом Дынькина.
      "Есть легенда, - писал мне Дынькин в благодарственном письме: - Ехал Билан на своем осле и выехал на пустопорожнее место. Стоит осел и не знает, куда завернуть. А Билан взял палку и бьет осла. "За что ты меня бьешь? - заплакал осел. - Я тебе верно служил". "Если бы у меня була сашка, - ответил Билан, - я б тебе зарубал". Фининспектор Еремин - что тот Билан, а я - что тот осел. Я хотел помочь хозяину и найти верную дорогу, а Еремин, если бы у него была "сашка", он бы "мине зарубал".
      Но вас я понял искренним человеком, и вы поняли меня, мою мысль. Я верю, что скоро все поймут, и тогда некультурный народ Советской Рассеи выпередит и протерет дорогу всему надземному миру, и мы достигнем задуманную цель дальновидного нашего великого вождя покойного Владимира Ильича. С совершенным почтением уважающий вас Шая Дынькин. Бобровицы. Рыбный базар".
      А в следующем письме Дынькин ставил вопрос еще яснее, он вызывал меня в гости, чтобы совместно обсудить "интересующих слов его мысли".
      "Приглядаясь и соображаясь с политикой внутренней и внешней, - писал Дынькин, - и будучи совсем не враг нашей стране и руководящим... ибо что можно ожидать лучшего в смысле... я был бы очень признателен вам, если бы вы разрешили мне отнести расходы по вашей поездке в Бобровицы за мой счет.
      Как старый общественник и торгово-промышленник, я не сожалею средств для выяснения истины.
      А пока желаю всего хорошего всем руководящим, и вам в том числе, проводить работу плодотворно в пользу нашей страны и всего мира, и в том числе и нам, частным и честным гражданам. Ваш Дынькин".
      Вскоре по получении этого письма я попал в Бобровицы.
      - Вы холостой будете? - И не ожидая ответа: - Так вам таки хорошо. А мне что делать? Полна хата дочек. Сколько надо сидеть на папашиной шее? вздохнул, задумался. По лицу пробежала тень.
      - Старшую видели? Красавица. Интеллигентная, нежная дите. Тоже ученая.
      Быстро встал, приоткрыл двери.
      - Двосечка, дочка мая! Поставь самовар. И что ты там все пораешься? Заходи, посидим, может, и тебе будет польза.
      За дверью смятенье и шум.
      - З варением?
      - А почему бы нет? Всем можно, а нам нельзя?
      И, обернувшись ко мне, - лукаво:
      - Сейчас увидите. Полная красавица!
      Пауза. Дынькин несколько раз встает, садится, пройдет по комнате, остановится. Речь будет, видно, ответственная.
      - В гимназии я не учился, - продолжает он, - поэтому выбросите грубые глупые слова и грамматические ошибки. Выговор мой тоже не литературный, но я думаю, что продать полтора фунта леща или щуки на субботу можно без литературы, лишь бы она свежая була. Главное то, что слова мои жизненные, и если вы, как поэт и спец, их оформите, то будет большой ефект. И так, слушайте мой взгляд на нэп и только не перебивайте, потому что я не люблю, когда меня перебивают.
      Дынькин становится в середине комнаты и приступает к изложению своей точки зрения на нэп:
      - Частные торгово-промышленники знают себе цену, и их ценит весь надземный мир, и советское государство тоже ценит и не называет уже "ньепами" или "спекулянт", а "частные хозяйственники". Частные - это те пчелы, которые летают по полям, лугам и лесам, собирают мэд, несут в свое уля для себя и своих детей. Пчеловод, зная натуру пчел, забирает излишек, оставляя для питания и дальнейшего существования сколько надо. Если же пчеловод не знает натуры пчел и забирает весь мэд, пчелы разлетаются, и нет ни пчел, и нет ни мэду.
      Вот самое важное, и это я прошу записать.
      Теперь нам говорят, даем второй нэп. Частные знают это слово. В 1922 году тоже было сказано: даем нэп всурьез и надолго. И я помню слова Наркомторга, что отбирать частный капитал нельзя и не будем. Ничего себе слова! Дай вам Бог здоровья... А наконец что было? Отобрали! Не метем, то качаньем. Не военно-коммунизем, то налогами разными. Но ведь это одной и то же: капитал забрали. Вы, может, слыхали или учились, моя Двосечка учила: есть зверек маленький, но кошка не ём хорошая, блюстящая. Хитрий, неуловим. Поймать его трудно, и название ему: бобер. Вот узнали его натуру: он идет постоянно по одному следу, то ись по тому же самому следу, который он пройшел раз. Вот ему ставят клетку на его стежке, и он, придя до клетки, не обойдет кругом: боится извернут с этой своей стежки. Останавливается коло этой клетки, зная, что это для него поставлена, начинает плакать и идет вклетку с такой думкой: если его задушат, то все равно пропадет, ибо он извернуть боится, но если ему удастся пробить эту клетку... Вы понимаете, что я говорю? Вы только меня не перебивайте, потому что я не люблю, когда меня перебивают. Частные знают, что второй нэп - это ставят клетку. Кошка хорошая, блюстящая. Вам нужен частный капитал, и не так капитал, как частную гибкость, и вы ставите клетку. Вы думаете, что научитесь, а потом нас задушите в этой клетке!
      Глубокий вздох, пауза.
      - И вот мы, частные, заплачем и пойдем в эту клетку. Обойти кругом нам нельзя и некуда. Хотя нам дают землю, но мы привыкли итти по нашей стежке. Мы пойдем в эту клетку с такой думкой: если нас задушат, тогда - черти бери! все равно пропадать. Но если нам удастся пробить эту клетку и мы попадем на свою стежку, тогда мы, частные и честные граждане Советской Рассеи, поднимем страну и будем работать, как одна семья. Не будет дети и пасенки!
      Запишите, пожалуйства. Это самая главная мысль.
      И вообще я скажу: наша страна, я нахожу, новорожденный ребенок. Иль сказать, долгожданная дите, которая нуждается в воспитании и развитии. Дайте нам иенецеятиву, дайте нам заинтересоваться...
      - А вот и я!
      На пороге Двося с самоваром. За ней в дверях не менее дюжины курчавых головок. Все расплываются от улыбки, а какой-то экземпляр даже пищит от радости.
      - Чай кипит, - докладывает Двося.
      Мы движемся целой процессией.
      Впереди - Шая Дынькин. Он расправил широко руки, как бы очищая дорогу. За ним я с Двосей. Как это произошло, не знаю, но мы с ней - парой. За нами вереница дочерей, мал мала меньше. А сзади, пыхтя и отдуваясь, подпрыгивая и пошатываясь, движется с помощью хозяйки Соры сам виновник торжества - "кипящий гай".
      - Вот и моя семья, - знакомит Дынькин, - чем богат, тем и рад. Двосечка, птичка моя, сыграй что-либо на гитаре.
      - Вы уважаете веселое или заунывное? - это Двося спрашивает.
      - Как сказать...
      - Когда я одна, я играю заунывное, а так я всегда веселая.
      - Это прямо замечательно...
      Мы в центре внимания. Две дюжины глаз пронизывают нас насквозь.
      - Ой, Боже мой! Ой, горе мне, - восклицает вдруг Сора, - я не выдержу от них!
      Оказывается, открутился кран, и весь стол облило кипятком.
      Минута смятения, мокрая скатерть закрывается полотенцем, и как будто ничего не было. Пьем чай "з вареньем".
      Двося достала гитару. Инцидент с краном испортил настроение, и она забыла, что должна быть "всегда" веселой. Несколько предварительных аккордов...
      - Оставь его, его дхугая любит
      У ней пхава пхед Богом и людьми...
      Тебе себя отдать, ее он счастье сгубит,
      Ты ж не найдешь забвения - пойми!
      - Когда она играет, я люблю мечтать, - шепчет на ухо Дынькин. - Я ей не перебиваю, и она мне не перебивает. Она свое дело знает, я свое. А ну-ка, Двося, что-либо веселое!
      Две гитахи за стеной
      Жалобно заныли...
      Этот памятный мотив...
      Милый, это ты ли?
      Эх, хаз! Еще хаз!
      Еще много, много хаз!
      - Эх, лаз, есцо лаз, - не вытерпел какой-то карапуз.
      - Если бы моя Сора знала музыку, то я заставил бы ее даже в лавке играть, - шепчет Дынькин. - Я вам тоже советую взять жену с гитарой. Сожалеть не будете...
      Беседа продолжается.
      - Итак, мы кончили на интересе. Какой нам может быть интерес и какая енецеятива? Возьму пример. Если играют в карты в безденежные игры, то нет заинтересованности, бросают играть своевременно и легают спать. Если же играют в денежные игры, то ись заинтересованность как одной стороне, так и другой. Одному выиграть, другому отыграться, и играют до утра, то ись если будем работать без интереса для себя, то какая может быть работа? Заработать кусок хлеба на день - и кончено? Хлеб и у старца есть! Мы хотим булку с маслом, и сало со шкварками... При царизме наша страна тоже не развивалась. Но тогда это была политика германского Вилегелема. А теперь, когда нет царя и нет Вилегелема, а руководящая партия, то какая должна быть, по-вашему, программа политики?.. Сора, ты же видишь, что человек хочет чай. Налей еще! И я говорю, что только так, а не иначе. Дайте нам, частным и честным гражданам, все гражданские права, заинтересовайте нас, и я вас уверяю, что заплутанный клубок расплутается. Дальновидный покойный Владимир Ильич сказал: всерьез и надолго. Успомните слова великого вождя!
      Прощались мы очень горячо!
      - До свиданья! Прощайте!
      - Будьте мне здоровеньки...
      - Адье! - замахала ручками Двося.
      Шая Дынькин пророчил верно: он попал в клетку. Слева от его лавки выросла кооперация с "рукопожатием", справа - госторговля со звездой. И Дынькину стало не по себе.
      Но "друзья познаваются в беде", и, выбравши "интересующих слов" из его последнего письма, я лечу в Бобровицы.
      - Здравствуйте, здравствуйте! Очень рады!
      - А Двося где?
      - О-о-о... Она уже мама Двося.
      - Замужем?
      - Еще как!
      - А вы боялись, гражданин Дынькин?
      - Конечно, боялись, - оправдывается он. - У меня целый зверинец. Хая, ставь самовар!
      - З варьем?
      - А как же без?
      - Она тоже играет на гитаре, - шепчет Шая Дынькин на ухо. - Вы видели, какая красавица?
      - Итак, я должен вам сказать, что мне стало очень плохо. Но не перебивайте меня и слушайте с головой. Частные торгово-промышленники, как овцы, полезны в хорошем хозяйстве. Овцы удобная, выгодная и полезная скотина, которым корму мало требовается, уход коло их не затруднительный, а польза от их хорошая: шерсть и овчина, мясо и жир. Овец следует пускать вольно пастись по полю, не швистать длинными цугами, не пугать собаками, не скупти из их шерсти и не стригти часто. Если же пастухи швистят около овец своими длинными цугами, пугают собаками и забивают в одну кучу, они всегда пугаются, волнуются и не могут пастись. К чему это я веду? Вы можете это понять. Частные - те же овцы, удобная и полезная скотина. Но когда? Когда бы пастухи не пугали и не стригли каждого попавшего. А что мы видим сейчас? Еще пример скажу. Призывает до себя генерал Вандерфлит Ивана и говорит: "На тебе, Иван, овечку. У ней десять фунтов. Корми и пои ее, чтобы через два года она имела десять фунтов". Сидит Иван и плачет: что делать? Не кормить - сдохнет. Кормить хоть водой - прибавит вес... Приходит цыган и спрашивает: что, Иван, плачешь? Однем словом, тут целый разговор идет. Но я скажу конец: цыган достал волка, привязал его к сараю, где овца живет, и овца на сколько покушает за день, на столько худеет от страха за волка, и через два года Иван отдал Вандерфлиту обратно овечку в десять фунтов. А смысл этой сказки вот какой. Это самое сделали с нами. Дали свободную торговлю всерьез и надолго, дали овце корму довольно, но поставили с одной стороны волка, а с другой - льва. С одной стороны - кооперация с госторговлей, а с другой - финагент. Но овца не может иметь пользы от этого корма, ибо она кушает и оглядывается, авось изорвут ее. Скажите же, какая может быть польза, какой жир, какая, спрашивается, мясо и какой вообще аппетит?
      - А вот и я!
      На пороге Хая с самоваром. Она мило улыбается и стреляет мне прямо в сердце.
      Мы движемся процессией в столовую. Хая рядом со мной...
      - Вы уважаете музыку?
      - Очень.
      - "Баядерку" знаете?
      Шая Дынькин говорил в последнем слове так:
      - Здесь на позорной скамейке подсудимых, вместе с нами, частными и честными гражданами, сидит вся авторитетная верхушка финотдела и торготдела, и нашему обществу грозит или пять, или даже все десять лет Соловков, ибо прокурор говорит: "Выщипите сорную траву всурьез и надолго". Значит, Шая Дынькин больше не частный капитал, а Еремин больше не фининспектор. Хорошо. С этим туда-сюда еще можно согласиться: одни давали, другие брали. Но когда гражданин прокурор говорит: оппортунизем, скатывание, сращивание, правый уклон, тут я спрашиваю: какой у Еремина или Дынькина может быть уклон? У рыбного торговца возможно одно из двух: или прибыль, или, не дай Бог, убыток.
      - Царь Давид сказал...
      ПОСЛЕСЛОВИЕ Н.ШМЕЛЕВА
      Признаюсь: прочитал я эту маленькую повесть о великом мудреце из Бобровиц, и опять накатила на меня тоска. Господи, вроде бы и повидал немало в жизни, и шкура задубела, и сердце уже не так дрожит, как дрожало прежде, а справиться с собой все равно не могу. Так пронзительно очевидна простота этого мира, так мало надо, чтобы общество, и люди были бы в ладу друг с другом, чтобы жизнь развивалась не сквозь мучения и страдания, а по-человечески... А вот поди ты, это-то и оказывается всегда труднее всего!
      Почему простые истины, понятные и самоочевидные для Шаи Дынькина или для моего деда-мельника, были напрочь отброшены еще тогда, шестьдесят лет назад, и не найдены нами вновь, вплоть до сегодняшнего дня? Не знаю, почему. Знаю только, что многодумные кабинетные головы у нас всегда готовы пойти на любую сверхсложную и сверхмучительную операцию, на любую искусственную конструкцию, только чтобы не позволить жизни идти так, как ей от века и надлежало идти.
      Ведь это должно быть ясно и малому ребенку: не отбирай у пчелы весь мед, иначе пчелы разлетятся, не режь овцу, чтобы настричь с нее шерсти, завтра останешься и без шерсти, и без овцы. В этом смысл и жизни, и любого приемлемого для людей государственного устройства. И в этом залог успеха любой жизнеспособной экономической системы. Так нет же: коллективизация, лагеря, чудовищная бюрократическая машина, равенство всех в нищете. И, к сожалению, от всего этого мы не избавились и по сей день. Я бы, например, в приказном порядке обязал весь Минфин и весь Госкомцен прочесть эту горестную повесть о Шае Дынькине. А впрочем... А впрочем, боюсь, все равно не поймут. Так и будут душить тех же кооператоров запретительными налогами либо принудительными ценами, пока кто-нибудь с самого верха не стукнет, наконец, кулаком по столу.
      Вывихнули мы людям мозги набекрень! Да ни много, ни мало - трем поколениям. Вправим ли назад? Не знаю. Не уверен даже в том, что Шаю Дынькина мы не вытравили из жизни до конца, под корень, так что и наследников его простой житейской мудрости уже не осталось. Или сталось? И не все потеряно еще? Ах, как хочется думать, что это так.
      Абрам Аграновский
      ГЕНРИХ ГЕЙНЕ И ГЛАФИРА
      Была сильная вьюга.
      Помещение, в которое я попал, оказалось квартирой ночного сторожа. Старик долго кряхтел, помогая мне стащить заиндевевшую шубу, и, отчаявшись справиться, кликнул дочурку лет четырнадцати.
      - Глафира!
      Девочка вскочила с полатей и кинулась на помощь. В одной руке книжка, другой тянет рукав шубы.
      - Что вы читаете? - спрашиваю, чтобы как-нибудь войти в разговор.
      Девочка краснеет и говорит:
      - Генриха Гейне... Ах, нет, простите! Генриха Ибсена...
      Я потрясен обмолвкой и, не находя слов, только покачал головой.
      - Поживи у нас, голубчик, не то узнаешь, - вмешивается старик. - Тут старые бабы - и те Ибсена знают.
      Я в пяти тысячах километров от Москвы, в глухом сибирском хуторе, и вдруг такой сюрприз! Четырнадцатилетняя дочь ночного сторожа коммуны "Майское утро" знает обоих великих Генрихов... Даже семидесятилетний старик правильно выговаривает имя Ибсена.
      Но вот я обогрелся немного и знакомлюсь ближе с Глафирой. Она достала свои учебники, окружила меня арсеналом тетрадей и демонстрирует свои школьные успехи.
      Перелистываю общую тетрадь и читаю:
      "Кто за мир и кто за войну?" (Сочинение.)
      - Хотя заголовок у меня с вопросом, - подсказывает Глафира, - на опрос этот можно сразу ответить, кто знает хоть немножечко политграмоту.
      - Правильно, товарищ Глафира.
      "Не по-советски".
      - Это фельетон, - продолжает ориентировать меня Глафира, - как в селе Лосиха милиционер, товарищ Сиглов, напился восьмого ноября и чуть не убил мальчика.
      "Отношение русской буржуазии к Октябрю". По роману Н. Ляшко "В разлом". (Сочинение.)
      "Когда Гришка уходил на фронт к белым, - начинается сочинение, - то я в это время думала: чтобы Гришку где-нибудь придушило!"
      "Курсы животноводства прошли успешно". (Отчет.) "Разводите английских свиней". "Почему у нас затруднение с хлебом?"
      - Глафира, в какой вы группе?
      - У нас школа... - запнулась, - трехгрупповая...
      Представьте поселок, в котором ежедневно, начиная с шести часов вечера и кончая одиннадцатью часами, нельзя застать в домах ни одной живой души, даже грудных детей.
      Представьте далее клуб, в котором на составленных столах, выстланных мохнатыми сибирскими шубами, спят рядышком десять-двадцать детишек...
      Тишина. Мерно тикают часы. На сцене при свете лампочки читают...
      "Виринею"...
      Но вот зачитана последняя страница, и книга тихо закрывается. В полутемном клубе шевелятся седые бороды, мохнатые шапки, платки...
      - Та-а-к... - вздыхает ситцевый платок. - Ничего она не стремилась для общего дела. Ломалась, ковылялась, а все для своего положения.
      - То-то, - замечает сосед, - ей, главное дело, нужен был самец и ребенок. За Павлом она шла так, попросту, по-бабьи. Пойди Павел за белыми, и она бы за ним.
      - Верно, верно! - вмешивается третий. - Не случись греха с приходом казаков, она бы жила себе да жила с Павлом. Наметала бы ему с полдюжины ребят, сделалась бы такой же, как все, мамехой - и ша! И вся ее геройства ханула бы.
      - Дивлюсь, за что эту "Виринею" прославили? Ничего в ней ятного нет. Не довел писатель до конца, до большого дела Виринею. Запутался. Что делать с Виринеей? Взял - да трахнул ее об скребушку...
      Вы приходите в клуб через день-два.
      Те же столы с ребятишками, та же дисциплина, те же блестящие глаза слушателей.
      Судят "Правонарушителей".
      - Не знаю, с какого края начать разговор, потому что везде у ней тут комар носу не подточит. Написано на отделку! Мартынов - настоящий грузило. Вот это молодец! Этот любую стенку лбом прошибет. Всякую бюрократию развоюет. Самый нужный по жизни человек.
      - Этот рассказ, - замечает другой, - совсем не родня "Виринее". Вот и возьми: с одной головы, да не одни мысли. Изменилась она, когда писала это. Если этот рассказ писан после "Виринеи", то авторша поумнела, а если прежде она рехнулась.
      - Позволь мне сказать, - вскакивает следующий. - Я считаю равносильным смерти, что рядом с "Правонарушителями" она написала "Виринею". Так и хочется сказать: "Да, товарищ Сейфуллина, у тебя есть талант, но ты обращаешься с ним бессовестно. Не топчи, черт тебя возьми, свой талант по тротуарам Москвы, а поезжай туда, где ты писала о Григории Пескове и о Мартынове. Они у тебя хороши, народ их любит. Подобных Мартынову и Пескову людей в СССР непочатые углы, и твоя обязанность..."
      Все это я видел и переживал в Сибири, в коммуне "Майское утро" в пятнадцати километрах от села Косихи Барнаульского округа, в пяти тысячах километров от Москвы.
      - Поживи у нас, голубчик, не то увидишь...
      Живу, смотрю, вижу, но обнять все видимое и переживаемое не могу. Не вяжется это с тем, что я знал до сих пор о нашей деревне!
      Вот и сейчас. Человек пятнадцать - коммунаров и коммунарок - сидят в конторе коммуны. Мы беседуем на литературные темы.
      - Конечно, паря, конечно! - горячился столяр Шитиков. - Была наша Русь темная, молилась за этих сукиных сынов всю жизнь, а теперь амба! Тоже хотим попробовать ученой ухи.
      И они начинают называть перечитанных авторов, подробно перечисляя все разобранные коммуной произведения.
      Лев Толстой: "Воскресение", "Отец Сергий", "Дьявол", "Власть тьмы", "Живой труп", "Исповедь", "Плоды просвещения", "От нее все качества".
      Тургенев: "Накануне", "Отцы и дети", "Записки охотника", "Безденежье", "Месяц в деревне".
      Лесков, Горький, Щедрин, Лермонтов, Гоголь...
      - Весь Гоголь! - кричит кто-то. - Так и пиши - весь Гоголь, весь Пушкин, весь Чехов, весь Островский!
      Я не успеваю записывать. Не потому, что диктуют быстро, а потому, что трудно примириться с тем, что называют эти фамилии "темные" сибирские партизаны, о которых я не могу даже сказать, когда они научились читать по-русски.
      - Короленко, Некрасов, Успенский, Бунин, Писемский, Чириков, Помяловский, Муйжель, Леонид Андреев, Григорович...
      Чтобы как-нибудь собраться с духом, я пытаюсь перейти на абстрактные темы: о классиках, о старой русской литературе, о народниках...
      - Зачем? - обижается кто-то, не поняв меня. - Мы и на новую напираем.
      И снова дождь фамилий:
      - Всеволод Иванов, Сейфуллина, Завадовский, Лидин, Катаев, Джон Рид, Бабель, Демьян Бедный, Безыменский, Есенин, Шишков, Леонов, Новиков-Прибой, Уткин...
      - Когда вы все это успели? - вскрикиваю я.
      - Восемь лет, паря! Восемь лет изо дня в день, каждый вечер в клубе.
      И я снова пишу, Они обступили меня со всех сторон. Они тычут мозолистыми крестьянскими пальцами в мою тетрадь, они диктуют, а я, "московский писарь" со всеми моими гимназиями и университетами, чувствую себя в этой нахлынувшей волне щепкой...
      - Мольер, Ибсен, Гюго, Гейне, Гауптман, Мопассан, Метерлинк.
      - Пиши, пиши еще!
      Белинские в лаптях!
      Невероятно, но факт. В сибирской глуши есть хуторок, жители которого прочли огромную часть иностранной и русской классической и новейшей литературы. Не только прочли, а имеют о каждой книге суждение, разбираются в литературных направлениях, зло ругают одних авторов, одни книги, отметая их, как ненужный вредный сор, и горячо хвалят и превозносят других авторов, словом, являются не только активными читателями, но строгими критиками и ценителями.
      Мне рассказывали любопытный случай, характеризующий самостоятельность этих суждений и литературных вкусов. Не понравился как-то в коммуне писатель М. Пришвин: ему вынесли суровый приговор. Когда крестьянам указали, что сам Горький хвалит Пришвина, они ответили:
      - Ну, пущай ему Пришвин нравится. А вот нам сам Горький нравится, а Пришвин - нет...
      Элементарная справедливость требует, чтобы было сказано хотя бы несколько слов о руководителе культурной жизни коммуны, о человеке, которому мы обязаны за этот изумительный сюрприз.
      Это - учитель. Работает он в коммуне беспрерывно восемь лет и так же беспрерывно уделяет все свободное от занятий в школе время читкам газет и книг в клубе. До коммуны он учительствовал много лет в той деревне, из которой вышли коммунары. Вместе с деревней он участвовал в партизанских отрядах против Колчака, вместе с коммунарами он оставил насиженное место, чтобы, перейдя в "Майское утро", продолжать двигать культуру дальше. Вначале за шестнадцать рублей в месяц, затем за девятнадцать, двадцать четыре, двадцать восемь и, наконец, начиная с 1927 года, за тридцать два рубля в месяц. Происходит учитель из крестьян Курской губернии; образование - церковно-учительская приходская школа.
      Впрочем, чтобы не затруднять читателя подробностями из биографии учителя, несколько слов о нем из местной газеты.
      "Барин, который не может забыть старого. Хитрый классовый враг, умело окопавшийся и неустанно подтачивающий нашу работу. Одиночка-реакционер. Ожегся на открытой борьбе, теперь ведет ее исподтишка..." И в этом духе - полполосы, пятьсот ядовитых строк!
      За что? В чем дело? Почему низвергла в бездну грязи на редкость заслуженного сельского интеллигента, вместо того чтобы поставить его в пример остальной нашей интеллигенции?! Почему?
      Потому что творить революцию в окружении головотяпов чертовски трудно, потому что героев окружают завистники, потому что невежество и бюрократизм не терпят ничего смелого, революционного, живого. Вот и все. Разве этого недостаточно, чтобы был задушен заброшенный в тайгу одинокий революционер-культурник?
      Статья совпала как раз с моим приездом в "Майское утро". Коммуна нервничала, возмущалась, болела. Трогали изумленные детские лица школьников-воспитанников обруганного учителя, волновали коммунары своими бесконечными вопросами: "За что?" Но что больше всего трогало, - так это поведение самого учителя. Он был спокоен, как никто.
      - Кто травит? - говорил он коммунарам. - Мертвые души! За что травят? За живую советскую работу! Значит, никакой паники.
      И только в редкие минуты, когда мы оставались одни, он открывал всю свою душу и давал волю жалобам.
      - Восемь лет... Понимаете? Восемь лет они учиняют самое жуткое головотяпство, восемь лет они отбивают меня от любимого дела, восемь лет извращенно толкуют мою деятельность... Ведь это, как хотите, хоть кого может привести к убеждению, что надо меньше работать, и тогда жизнь будет спокойнее. Отвратительное убеждение! Не правда ли? И я все время отбрасываю его. Неужели мне не удастся взять себя в руки на этот раз?...
      Учитель реабилитирован. К сожалению, на это понадобилось слишком много месяцев и слишком больших трудов. Но в той же газете появились иные пятьсот строк, иная статья, в которой партия вернула учителю его честное, незапятнанное имя, а заодно всенародно разоблачила головотяпов и преследователей.
      Корни издевательства оказались - в зависти, невежестве и в боязни перед учителем, ибо выяснилось, что он - один из лучших и старейших сибирских селькоров! Учитель получил в 1925 году на конкурсе селькоров первую премию за "наибольшее число наиболее хороших и имевших наибольшие практические результаты корреспонденций". Как это ни странно, в невольном блоке с обиженными жертвами учителя-селькора оказалась сама краевая газета.
      Но кто старое вспомянет... Давайте лучше начнем сначала. В те дни, когда партией и советской общественностью объявлен культурный поход в рабочие и крестьянские жилища, в те дни, когда центральной задачей становится внедрение азбуки в цехи и клубы - в это время в пяти тысячах километров от Москвы, в Сибири, в небольшом хуторке расцветает подлинная культурная революция. И творится она - волей нашей партии - руками скромного, незаметного, никому неизвестного беспартийного сельского учителя. Он оказался сильнее десятков бюрократов, головотяпов, он победил их, и коммунна "Майское утро" входит в первую фалангу бойцов на социалистическом культурном фронте!
      Давайте же запомним имя учителя:
      Андриан Митрофанович ТОПОРОВ.
      Известия ЦИК. 1928, 7 ноября
      Анатолий Аграновский
      КАК Я БЫЛ ПЕРВЫМ
      Хорошо быть первым. Первым узнать, первым поспеть, первым написать... Я приехал в село Полковниково на Алтае ранним августовским утром. Приехал до сообщений радио, которые сделали это село всесветно известным. По моим расчетам, оставалось еще часа полтора, когда я вошел в тихий дом Титовых.
      Блаженная тишина стояла вокруг, пели птицы, хозяйка варила варенье из крыжовника, хозяина не было - ушел в совхозный сад, и все казалось мне важно, все исполнено было особого смысла, и я был первым... Если не считать корреспондента "Красной звезды", который, как выяснилось, жил в селе уже пятый день. Чтобы как-то легализировать свое положение, он объявил, что приехал порыбачить. Удочки даже купил. Так они и остались в саду Титовых памятником долготерпенью журналиста.
      Время шло, и я отправился за хозяином дома. В своей книге "Два детства" Степан Павлович Титов описал нашу встречу: "Где-то на краю сада зашумела машина. Ко мне в малину шел высокий черноволосый человек. "Корреспондент "Известий" Аграновский", - сказал он..." Мы поговорили с ним немного, и я все думал, как бы увести его из сада, и тут закапал дождь, дав мне для этого отличный предлог. Когда мы приехали, в доме были корреспонденты "Правды". Двое. Глянув на часы, они небрежно эдак сказали, что неплохо бы послушать радио. Включили, заиграла музыка. Конечно, Титовы волновались, догадывались о чем-то, но не спрашивали. Александра Михайловна велела мужу переодеться, потому - неловко при таких гостях сидеть в затрапезном, и он скинул грязную куртку и взял чистую косоворотку, да так и остался с нею на коленях. Потому что мы услышали: "... Пилотируется гражданином Советского Союза летчиком-космонавтом майором товарищем Титовым Германом Степановичем".
      Все смешалось в доме Титовых, все заговорили разом, мать заплакала, отец утешал ее, прибежал рыбак из "Красной звезды", в дверь стучался собкор "Советской России", запахло валерьянкой, откуда-то с улицы к окнам лезли фоторепортеры, вытаптывая цветничок, сверкали блицы. Я вышел на крыльцо. Сестра Германа Зима, стесняясь войти в дом, мыла босые ноги дождевой водой, по селу с криком бежали мальчишки, впереди мальчишек бежал, сгибаясь под тяжестью магнитофона, корреспондент Всесоюзного радио.
      И пошло, закрутилось.
      - Был ли послушен?
      - Да, слушался.
      - Отличник был в школе?
      - Ну... нельзя сказать.
      - Когда пошел?
      - Восьми с половиной месяцев. Побежал, засмеялся, упал, снова пошел.
      - А какие у него увлечения?
      По улице начальник райсвязи лично тянул телефонный провод к избе Титовых. Только включил аппарат - звонок. Тише, товарищи, тихо! Москва на проводе. Снова слышно стало пение птиц. Степан Павлович взял трубку: "Слушаю... Да, Титов. Он самый и есть... Да, слышу. Благодарю... Ну что я могу сказать... Весьма рад, польщен, что мой сын служит государству... что ему партией поручено великое дело... А кто говорит? "Учительская газета"?.." В доме строчили уже в двадцать блокнотов. Зажатый в углу старик сосед рассказывал: "Я Германа Степановича, можно сказать, знаю с трехлетнего возраста..." Дружественные редакции кончали разграбление семейных альбомов. Корреспондент журнала "Огонек" пытался взять интервью у меня. В темных сенях делили школьные тетради космонавта.
      Я подумал: слава ворвалась в этот дом, топоча сапогами, шумная, потная, бесцеремонная. И мне захотелось как-то это все остановить и не хотелось участвовать в этом, и только через много дней я понял, что без этой колобродицы Титовым было бы худо, что публичное одиночество, на которое обрекли их шумные газетчики, было в эти самые длинные в их жизни сутки спасением для них.
      Пришла Анна Ивановна, сухонькая старушка в белом платке, мать Степана Павловича. Была она с утра у родных в соседней деревне, дрова помогала пилить, после поели, а тут люди бегут: "Ваш Герман в космосе!" Вот и явилась пешком за десять верст. Всем совала прямую ладошку и представлялась: "Его бабка... Его бабка..."
      Пришел парень в соломенной шляпе и кавалерийских галифе. Уже пьяный. Объявил громогласно, что он с Германом учился в пятом классе. "Как звать-то?" - спросила мать. Парень густым басом: "Коля". - "Ну заходи, Коля, гостем будешь". Он зашел и все никак не мог замолчать. "Это надо же! На одной парте с ним сидел. Во Герка дает! Во дает! Сибиряки, они всюду". - "Наука!" наставительно сказала бабка. После этого кто-то из газетчиков увел парня интервьюировать на огород.
      Пришел Билей, старинный друг Титовых, управляющий отделением совхоза. У этого была своя тема. "Как думаете, - спрашивал у меня, - может он приземлиться у нас? Так сказать, на родной земле. Я полагаю, политически это будет правильно, а?.. Конечно, посевы он потравит, скажем, гектаров сто. Но это себя окупит". Вниз от дома Титовых уходили поля, перелески, низкие облака плыли над ними. Билей огладывал все хозяйским глазом, и великие планы роились в его голове.
      Подъехал к дому грузовик, вышел шофер, здоровенный, чумазый от пыли, спросил, где Титовы, ему показали, и он пошел к Александре Михайловне и поклонился ей в пояс. Я пишу только то, что сам видел и слышал: действительно поклонился. И сказал: "Счастливо, мамаша! Счастья вам за вашего сына. Я в его возрасте. Еду с Телецкого озера, услышал по радио и вот сошел с трассы. Конечно, за это отвечу... Вы не бойтесь, мама. Все будет хорошо". И тогда мать заплакала и обняла шофера, и они поцеловались, и тут новосибирская кинохроника (была уже и хроника) решила, что надо это снять на кинопленку. Шоферу велели умыться. Он умылся. Велели помыть машину. Он помыл. Велели отъехать от дома и снова подъехать. От отъехал, подъехал, и тут выяснилось, что снимать нельзя: грузовик - "студебеккер". Безвыходное положение! Шофера попросили сесть на другой грузовик, благо их в селе много было, но он наотрез отказался: "Мою старушку весь Алтай знает!" Еще он сказал, что ходит этот "студебеккер" с войны, ремонтировался сто раз, своего в нем внутри почти не осталось. Тогда ему велели подъехать к дому задом, кинокамера застрекотала, снова он поклонился матери, но только и тени не было от прежней сцены.
      Народ все прибывал. Подъехало кое-какое начальство. В саду Титовых устроили обед для гостей, принесли откуда-то дощатые столы, клубные сколоченные в ряд стулья. У матери появилось занятие - кормить гостей. Закуски готовили все соседки Александры Михайловны. Председатель райисполкома сказал тост: "Ну, чтобы русской ногой ступил твердо на русскую землю!" Директор совхоза: "Раз вы родили такого сына, то обязуемся поставить вам новый дом". Солнце шло к земле, высвечивало края свинцовых туч. "Там погоды нет", говорил отец. Председатель сельсовета утешал его: "Я как чувствовал. Как увидел корреспондентов, ну прямо враз догадался. Мужайся, Степан Павлович. Быть митингу".
      Журналистов было уже с полсотни. Я, должен сознаться, подглядывал на братьев соперников с некоторым чувством превосходства. Откуда оно взялось доложу позже. А пока замечу, что степень информированности была прямо пропорциональна расстоянию органов печати от данного села. Москвичи явились первыми и овладели положением прочно. Потом прилетел военкор из Владивостока. Потом, как сказано, новосибирцы. Потом прикатило взмыленное барнаульское телевидение. Кажется, им еще досталось одно школьное сочинение Германа и одна его грамота за участие в самодеятельности. Поздно ночью прибыл представитель венгерского радио (фамилия хозяев звучала с иноземным ударением: "Т?итов... Т?итов..."), за ним - корреспондент "Нойес лебен". И только на следующий день, когда родителей космонавта повезли на аэродром, чтобы отправить в столицу, тогда только примчались двое из районной газеты. Титовых они все-таки догнали, из машины извлекли.
      - Ну что ж ты! Снимай скорей!
      - Пленка кончилась...
      Но до этого утра надо было еще дожить... Шумный бивак журналистов постепенно затихал. На постой их ставили по соседям, по сеновалам, некоторые укатили поближе к телеграфам и телефонам, чтобы передать свои сообщения. Я никуда не поехал... Что это была за ночь! Небо висело чистое-чистое, Млечный Путь пролег над самым домом Титовых. В третьем часу ночи скрипнула дверь. Степан Павлович вышел на порог и стоял долго, глядя на небо: где он там? Хоть бы двигалась какая звездочка.
      Утром он рассказал мне свой сон. Приснилось ему, как снимал сына на тыквах. Пришла такая фантазия снять пирамиду из тыкв, чтобы запечатлеть обилие урожая. На самой вершине маленький Гера, года три ему было. Только нацелился снимать, а тыквы расползлись, а малыш вниз. Падает, кричит, испугался, падает, а никак не добежишь помочь... После в одной из газет я прочитал, такие слова, якобы сказанные отцом космонавта: "Нет, за сына мы нисколько не беспокоились, потому что мы верили в силу науки, которая..."
      Прокричали петухи, забрезжил рассвет, солнце заиграло в листве. В шесть утра прокашлялся репродуктор, мы замерли... "Передаем арии из оперетт". Ну конечно! Это ведь местная станция, Москва еще спит. Лихие голоса пели: "Милости просим в квартиру сорок восемь". Степан Павлович утешал жену: "Ешь. Если б что не дай Бог... не играли бы оперетку!" Наконец в семь по местному Москва передала: полет продолжается, самочувствие хорошее, с летчиком-космонавтом поддерживается двусторонняя связь.
      Снова явились братья журналисты. Выпытывали недоспрошенное, собирали недособранное, соколами кидались на телеграммы: "Целинники приветствуют...", "Привет от моряков Тихоокеанского флота..." Барнаульское телевидение пыталось по-тихому умыкнуть Титовых в город - отца, мать, сестру космонавта, бабку восьмидесяти лет. Но Александра Михайловна сказала строго: "Нет. Мы дома, у родных корней дождемся вести". Глава телевизионщиков понял, что так оно и будет, однако посетовал: "Со временем у нас туго. Мне бы только поспеть в последние известия. А дорога, сами понимаете. Может, все-таки..."
      Удивительно, должен я сказать, держались Титовы. Бремя славы, нежданно свалившееся на них, приняли они с редким достоинством. Были просты, радушны, по-настоящему интеллигентны! Все время оставались самими собой, а это ведь всего трудней... Я подумал: показать бы их такими, какие они есть, ничего не присочиняя, со всеми их разговорами, подробностями быта. Подумал: всегда надо доверять жизни, описывать ее достоверно и просто.
      Сообщить мне осталось немногое. Почему специальный корреспондент "Известий" мог в этой толчее оставаться спокойным? Почему не бежал на телеграф, не рвал тетрадки из рук у коллег? На то были свои причины. Во-первых, учитывая вечерний выпуск моей газеты, я мог с сообщениями не спешить. Во-вторых, я знал, что в редакции уже имеется, написан, набран большой материал о Германе Титове; приоритет "Известий" был таким образом обеспечен. Он был обеспечен еще раньше, треть века назад, но об этом рассказ особый.
      А время, как ни медленно, шло. Часам к четырем стало тихо в доме, журналисты поразбрелись, было сумрачно, мы сели перекусить - творог, хлеб, молоко, и тут раздались позывные Москвы, снова позывные, и еще раз, и первые слова Левитана: "Успешно произвел посадку..."
      - Ну вот... ну вот, - повторял Степан Павлович. - Я ведь говорил, я говорил, все будет хорошо. Говорил ведь?.. Ну что ты плачешь.
      На следующее утро в большом сибирском городе я встретился с человеком, о котором заранее знал, что понять его будет непросто. Я готовил себя к этой встрече, спешил, потому что днем позже он не стал бы со мной говорить. Я не предупреждал его, мне надо было застать этого человека врасплох. Просто пришел к нему рано утром, представился:
      - Аграновский, спецкор "Известий".
      Что-то шевельнулось в его глазах, и я понял: знает меня. Читал или слышал. Я сказал:
      - Меня интересует Топоров. Вы ведь, кажется, были с ним знакомы?
      - Позвольте... - сказал он. - Это вы писали о Топорове? В "Известиях"... да, в тысяча девятьсот тридцатом году.
      - В двадцать восьмом, - сказал я.
      - Плохая была статья, - сказал он. - Вредная..
      В 1928 году мне было шесть лет. Но статья была, это точно. Вернее, был фельетон, тот старого типа фельетон "подвалом", каких нынче почти не знаем мы, фельетон несмешливый, строгий. И подпись под ним стояла: "А. Аграновский", - я уже привык, меня и раньше путали с отцом. В 1928 году отец приехал в глухую алтайскую деревушку, была сильная вьюга, это был край света, тогда это было очень далеко. В избе, куда ввалился он, девочка по имени Глафира читала книжку. "Что читаете?" - спросил отец. "Генриха Гейне... - смутилась она. Ах, нет, простите! Генриха Ибсена". А старик, хозяин избы, приметив, как удивила гостя эта обмолвка, сказал: "Поживи у нас, не то узнаешь. Тут старые бабы и те Ибсена знают". И отец увидел чудо. Увидел коммуну "Майское утро", где каждый вечер шли в клуб старики и молодые, детишек здесь же укладывали спать на мохнатых шубах и читали - Толстого, ургенева, Лескова, Горького, Лермонтова, Короленко, Некрасова, Бунина, Писемского, Помяловского, Муйжеля, Григоровича, Гоголя... "Весь Гоголь! - сказали отцу. - Так и пиши: весь Гоголь, весь Чехов, весь Островский!" - "Мы и на новую напираем!" И снова град имен: Всеволод Иванов, Сейфуллина, Лидин, Катаев, Джон Рид, Бабель, Демьян Бедный, Есенин, Шишков, Леонов, Новиков-Прибой, Уткин... "Когда вы все это успели?" - "Восемь лет, паря! Восемь лет изо дня в день, каждый вечер в клубе". И снова записывал отец и признавался, что он "московский писарь", со всеми его гимназиями и университетами, чувствовал себя в этой нахлынувшей волне щепкой: "Мольер, Ибсен, Гюго, Гейне, Гауптман, Мопассан, Метерлинк... Пиши, пиши еще!"
      "Белинским в лаптях" назвал их отец, потому что сибирские бабы и мужики не только читали вслух книги, но обсуждали их, выносили приговоры, и учитель, затеявший это, записывал суждения - из них составилась впоследствии удивительная книга "Крестьяне о писателях" (она вышла с предисловием отца). Но, разумеется, специальный корреспондент "Известий" попал в далекую деревню не случайно. За пять тысяч километров от Москвы он приехал, чтобы защитить учителя. Его травили там. Почему?
      "Потому, - писал А. Аграновский в фельетоне "Генрих Гейне и Глафира", что творить революцию в окружении головотяпов чертовски трудно, потому что героев окружают завистники, потому что невежество и бюрократизм не терпят ничего смелого, революционного, живого. Вот и все. Разве это недостаточно?"
      Фельетон был опубликован в годовщину революции - 7 ноября 1928 года. Кончался он так: "Давайте же запомним имя учителя: Адриан Митрофанович ТОПОРОВ". И я запомнил это имя с детских лет.
      О нем, о Топорове, и шел у меня треть века спустя разговор с человеком, о котором я знал, что он-то и есть главный гонитель Топорова, антипод Топорова, кровный враг Топорова... Почему торопился я? Потому, что глухая алтайская деревушка, где побывал когда-то мой отец, и стала большим селом, в котором я был накануне. Потому что при мне родители космонавта рассказывали журналистам о Топорове: он учил Титовых, вывел Титовых в люди. Я понимал, что завтра же это все появится в газетах, и тогда вряд ли этот человек, сидящий передо мной, захочет быть откровенным.
      - Жив, говорите, Адриан Митрофанович... Ай-яй-яй! Я думал, и косточки его истлели, да-а... Что ж, о теперешнем его не буду говорить: данных у меня нет. Может, он и исправился. Вон Алексей Толстой графом был, а пользу таки принес государству. Зачем старое поминать? Но статейкой вашей вы, товарищ Аграновский, нам, старым борцам, плюнули в душу, да. Вся эта топоровщина...
      - Скажите, есть у вас факты, хоть один, что Топоров был против советской власти? Ведь он коммуну строил, воевал с Колчаком.
      Задумался мой собеседник. Настороженный, маленький, усохший какой-то, опирается тяжело на палку... Господи, сколько уж лет минуло, старики оба, а нет предела вражде, весь он пропитан старой злобой и продолжает обличать, скрипучий голос его наливается вдруг тонкой силой, а я втянут в спор, начатый отцом. Будто и не прерывался спор.
      - Да нет, - говорит он. - Вы просто судите. Факты. Какие еще факты? Топоров, он умело маскировался. Но материал кое-какой у нас был, а... Я тогда работал в Косихе, заведовал школой. А рядом со школой была КК и РКИ. Контрольная комиссия и Рабоче-Крестьянская Инспекция, серьезный орган по тем годам. И мне предложили быть внештатным инспектором, хотя всего лишь комсомолец. Но я парень был бойкий. Вызывают однажды и говорят: "Как смотришь, поехать в школу "Майского утра"? Есть сигнал оттуда... Понимаешь, н а д о". И я поехал, хотя зарплата там ниже. А о Топорове и не знал до этого: "Есть там учитель... Присмотрись, собери материал, что плохого о нем говорят и прочее".
      Ну, приехал в "Майское утро"... Он, должно, и не помнит меня, куда там! Может, помнит, что был такой парень, который из коммуны выселял его, а фамилию-то забыл. Что ж, человек я маленький, а он высоко себя ставил. Да, высоко! Начитанный был, этого не отнимешь, а у меня какое образование? Имел, конечно, опыт массово-политической работы с крестьянством, тут меня терли. А он, Топоров, мог большие цитаты из Маркса-Ленина наизусть говорить, ловок! Вы учтите обстановку, очень близко к сердцу я все принимал: вот он, затаившийся враг, и я знаю, что враг, а поймать трудно. Ведь он и музыку знал, и был у него оркестр, два даже - народных инструментов и такой, со скрипками. Вообще-то ничего выдающегося, сейчас вон у нас какие капеллы, но мы тогда считали, что это буржуазное влияние. Не я один, вышестоящие товарищи приезжали и твердо на это указывали.
      (Откровенно говоря, я рассказчику не поверил: это уж было слишком. А после попал мне в руки такой документ: "Чтением, тоскливыми скрипичными мелодиями Чайковского и Римского-Корсакова учитель Топоров расслабляет революционную волю трудящихся и отвлекает их от текущих политических задач..." - это из докладной двух инспекторов окружного колхозсоюза.)
      - Теперь о моральном облике Топорова. Гордый был чересчур. По руке здоровался с немногими. Страшно самомнительный - это его недостаток. Мылся всегда в своей бане. По-белому. Были случаи, я лично видел, отчитывал мужиков, как барин какой: "Что у тебя, времени не было помыться?" Корову имел свою, она стояла в общей стайке. Но молоко пил только от своей коровы. Почему? спрашивается. Молока в коммуне хватало, пять копеек литр. И всем нам давали, а он свое пил молочко-то! Вот вам его моральный облик, самый настоящий. Что нам еще не нравилось в его действиях? Вот эта книга Топорова - в ней ведь бедняцкой прослойки, можно считать, нет. Бедняку не до книжек! Я сам-то с Тюменской области, у нас хуже жили; я как приехал, все удивлялся, как это на Алтае считают: десять гектаров - не кулак. И народ упрям, у нас народ легче. У нас, скажем, у зырян, хлеб у кулака изымаешь, а он же тебя яйцами угостит и на перину уложит, да-а... Вы учтите, тогда это все болезненно воспринималось, не как сейчас. Почему один ходит с голой пузой, а у другого смазные сапоги? Почему читкам этим привержен? Какое у него прошлое?.. И как мы стали кулаков выявлять, так Топоров до того дошел, что открыто на собрании выступил некоторым на защиту: мол, они воевали в гражданскую и вообще труженики. Но белое оно и есть белое, его в красное не перекрасишь, да! Все ж таки их раскулачили. Чья правота? Фамилии? Не помню сейчас. Блиновых там было семей пятнадцать, полдеревни Титовых...
      Задумался, вспоминая.
      - Да-а, Топоров. Он на меня так смотрел всегда... Как все равно на стекло: видит и не видит. Гордый! Знал ведь, что я приехал неспроста, и я знал, что он знает, а ничем, видишь, не показал этого. Сквозь смотрел! Ну ничего, материал мы все ж таки собрали. А уж когда перед КК и РКИ поставили его, тут я сидел в центра, а он перед нами стоял. Час целый стоял... Говорил-то он красно.
      Вот главный подвиг жизни этого человека, предмет тайной гордости, да и не тайной даже - сказал же он мне об этом, до сих пор вспоминает с упоением: "Я сижу - он стоит". Что еще? Топорова из коммуны в конце концов выжили, с чтением книг покончили, оркестр разогнали, последнюю скрипку нашли на чердаке и сломали мальчишки что-нибудь году в тридцать восьмом, просто так... Степан Павлович Титов сказал мне о гонителях Топорова: "Зависть, думаете? А умеют ли они завидовать? Это ведь тоже сильное чувство. Чтобы завидовать, надо хотя бы понимать величие того, чему завидуешь. Нет, это хуже зависти. Это желание извести, растоптать все, что лучше, умнее, выше тебя... Как они только живут на свете?"
      Живут. И один из них сидит передо мной, смотрит на меня сквозь толстые стекла очков, и я вижу, что за все эти годы он так ничего и не понял, не разоружился и хоть встревожен визитом, а стоит на своем и все еще убежден, что правильно прожил свою долгую, ровную, пустую жизнь.
      - Конечно, - говорит он, - вы, писатели, можете все написать, что вам охота. Но если сейчас появится опять про Топорова, да еще в похвалу, то это для нас, старых борцов, будет оскорбление. Лучше вы не пишите. Не советую вам, товарищ Аграновский. Что же тогда выйдет, что напрасно все? Зря? Это было прекрасное время, лучшее время: преданным людям верили, несогласных умели осадить, и все шло чинно-благородно. И учтите: мы не сами решали. Мы только выполняли указания... Понимаете меня?
      Да, я понял.
      Две жизни стояли у меня перед глазами - его жизнь и жизнь Топорова. Он полагал свою удачной: учился помалу, других учил, дом выстроил себе уютный с садом, и была в его положении устойчивость, и не было передряг. Он лукавит, когда говорит, "что только выполнял указания": по-разному выполнялись они, да и разные были указания. Топорова защищали райком и райисполком, его поддерживали "Известия", "Правда", и, скажем, под статьей в защиту Топорова, напечатанной в "Советской Сибири", стояла подпись первого секретаря окружного комитета партии. Так что не все тут было просто и однозначно. Топоров и на Урале, куда он перебрался с Алтая, воевал с дураками, и там писал колючие селькоровские заметки, и не нажил добра, а нажил врагов, и снова собирали на него "материал"... Очень трудная жизнь.
      Но человек всегда был и по сей день остался самим собой: он размышлял, негодовал, восторгался, писал статьи, сотни статей, писал книги, отстаивал свои воззрения, и всегда его окружали интересные люди, он переписывался, встречался, дружил с В. Вересаевым, С. Подъячевым, А. Новиковым-Прибоем, Н. Рубакиным, Ф. Гладковым, П. Замойским; в романе "Горы" В. Зазубрин с него, Топорова, писал своего героя Митрофана Ивановича; когда в театре "Майского утра" (был у Топорова и театр) ставился "Недоросль" и заболел пастух, игравший Вральмана, его вызвался заменить заезжий корреспондент - это был Борис Горбатов; книга Топорова "Крестьяне о писателях" стала хрестоматийной, записи эти читал Горький - читал, как он выразился, з а х л е б ы в а я с ь о т в о с т о р г а. Какая же это чер-товски богатая, завидная жизнь!
      Я не написал еще толком о Топорове, хотя впоследствии ездил к нему, и он был у меня в гостях, при мне встретился старик с Германом Титовым, - я не довел до печатных страниц давнюю эту, можно сказать, от отца унаследованную тему. Но над книгой думал, к ней готовился и в третьем томе "Летописи жизни и творчества А. М. Горького" наткнулся на весьма любопытное место. Три письма помянуты там: Горький написал их одно за другим. Первое - в Сибирь, где он дает отзыв о записках Топорова, второе - в Калугу, где справляется о делах и нуждах Циолковского, третье - Макаренко на Украину. И еще одно письмо тогдашнему редактору "Известий" И. И. Скворцову-Степанову: Горький просит послать корреспондента в Куряж, чтоб защитить Макаренко... Я подумал: должно быть, и сейчас живы те, кто отнял у Макаренко Куряж, кто травил его, мешал работать. Может, они и лекции читают о великом педагоге. А что мы знаем о них? Что помним мы о тех ученых мужах, которые третировали "самоучку из Калуги", издевались над его "фантазиями", - нам ведь даже имена их неизвестны. Мудро ли это - забывать гонителей? Я не суда требую, не наказаний - боже упаси, - но помнить, знать имена... Так думал я, а глянул на старика, сидящего передо мною, и понял вдруг, как не просто было бы для меня назвать здесь его подлинное имя. Ведь он стар и болен, и у него семья, и вот сейчас смотрит на меня, и дрожит за стеклами страх... Не знаю, не знаю.
      - Нет, - сказал я ему. - О Топорове писать будут. Обязательно будут. Вы слышали по радио: в космосе был Герман Титов. А он родом из той самой деревни, из "Майского утра". И родители его при мне сказали журналистам, что всем лучшим, что есть в них, они обязаны своему первому учителю - Топорову. Так что ничем не могу вам помочь: будут теперь о Топорове писать.
      Долго он молчал. Мы сидели с ним в школе, просторной и чистой, в пустом классе, он за учительским столом, я на передней парте, пахло ремонтом, солнечные квадраты лежали на крашеном полу, а впереди висела черная, не тронутая еще мелом, блестящая доска... Я думал об этом споре длиною в жизнь. Худший враг любого, даже самого хорошего дела - тупой исполнитель. Давно уже сказано: заставь его богу молиться, он и лоб расшибет. И ведь что характерно: не себе - настолько-то он не дурак! Все другим норовит расшибить. И оправдание наготове: он не сам придумал, его "заставили". Заставь дурака... А кто победитель? - думал я дальше. Макаренко - победитель. Циолковский победитель. Потому и забыты гонители их, что повержены. Топоров - победитель. Так было, так будет. Так должно быть.
      - М-да... - сказал он наконец. - Вот уж действительно гора с горой не сходится... Я ведь тогда письмо к вам написал. В газету "Известия ЦИК", так называлась. Отразил ошибки... Конечно, как я тогда понимал.
      - Получили ответ?
      - Я политическую дал оценку, с точки зрения обостренной классовой борьбы, - сказал он. - Идейно написал, а ответ был несерьезный, я помню... Дескать, вы беретесь судить о Топорове, который на десять голов выше вас, а в вашем письме, письме учителя, шесть грамматических ошибок. И все. И подпись: А. Аграновский.
      ...Много раз меня путали с отцом: у нас ведь имена начинаются с одной буквы. В тот год, когда умер отец - в командировке, в деревне Большое Баландино, - в тот год вышла моя первая книга, отец еще читал ее. В одной из рецензий было написано: "Автор книги - недавно умерший талантливый советский журналист". Меня часто путали с отцом, который был мне учителем и самым большим другом, но никогда еще, пожалуй, я не ощущал с такой ясностью, что стал продолжателем дела отца.
      - Вы знаете, статью о Топорове писал не я, - сказал я этому человеку. Статью писал мой отец. И письмо вам писал мой отец. Но я написал бы то же самое. Слово в слово.
      Известия. 1962
      Валерий Аграновский
      ЗРЯПЛАТА
      (История одной известной формулы)
      Начну с присказки, а потом будет сказка о зарплате. Обычно, говоря с детьми, начинают так: "В одном царстве-государстве", а со взрослыми: "В добрые старые времена". Не смею препятствовать читателю: кто с чего хочет, с того и начнет, а уж к концу сделает окончательный выбор.
      Итак, был у меня когда-то колоритный герой документальной повести. Прозвище его было громкое - Саша-Москва. Из своих тридцати шести лет восемнадцать просидел в лагерях - "вор в законе" (насколько я понимаю, работать он не имел права ни в лагере, ни на воле). Что понесло идейного противника труда с нашей компанией "комсомольцев-добровольцев" на стройки Норильска, я не знаю и гадать не буду: вариантов - тьма. А сам он с нами не откровенничал (не "кололся"). Так или иначе, мы выехали эшелоном из Москвы в Красноярск, потом теплоходом "Иосиф Сталин" по Енисею до Дудинки, а там паровозиком по одноколейке в Норильск. Дорога заняла три недели, а потом ребята года два вкалывали на новостройках города. Шел в ту пору пятьдесят шестой год. (Неужели сорок два года пролетели? У времени вообще, мне кажется, разные измерения: десять лет минувших - мгновениями надо мерить, а десять будущих - вечностью.)
      Саша-Москва был высок, сух (но не тощ), в татуировке с запястья до шеи, голос хриплый (как у анархиста морячка-сифилитика из знаменитой "Оптимистической трагедии"). В приступе гнева он резал собственную грудь бритвой крест-накрест, но нас никогда не трогал. Конечно, он знал, что я журналист и что у меня свой интерес к Норильску. И почему-то хотел произвести на меня благоприятное впечатление. Возможно, я ему просто "показался". Однажды сказал: "Какая ж вольная свобода в столице любимой Родины! Там тебе и девочек навалом, и коньячка армянского реки, и... - вдруг бросил на меня быстрый взгляд, - библиотеки!" Он же успокоил меня как-то душевным словом: "Не волнуйся, Валера, у тебя вся жизнь спереди!"
      Теперь признаюсь читателю: жизнь моя уже давно "взади". Пенсионерист! Что может быть унизительнее, чем сесть на шею государства? Не о размере пенсии говорю - о факте. Если по болезни, то чем моложе инвалид, тем обидней, но на кого или на что жаловаться, кроме как на судьбу, на несчастный случай, а то и на собственную глупость? Но ежели по старости, так это логично; был да весь вышел, ведь возраст на месте не топчется. Денег - слезы. На сколько наработал в прошлом, на то и напоролся в старости. Вини себя, какой бы несовершенной ни была пенсионная сумма.
      Пенсионеры подсчитывают пособие не в долларах, не в фунтах стерлингов, не в рублях, не в "зайчиках", а в самой прочной (пока еще!) российской валюте: в буханках черного или белого хлеба. Сто буханок в месяц - бедность, а если триста пятьдесят в месяц - министерский пенсион, а может, и прокурорский с генеральским. Кто хочет, может и в ручных часах: пара часов в месяц - вполне приличная сумма получается. (Кстати, для меня до сих пор загадка, почему часы считают "парами"?) Хотите - переводите пенсии в сутки круиза, в один или два рукава женских пальто или в мужские кепки-"лужковки" в месяц: выбирай - не хочу. Одни измеряют пенсии желудком, другие - количеством ртов в семье, а кто еще - живым умом или всей прожитой жизнью. А завидовать сегодня некому: только работающим людям. Им денежки льются (как нам кажется), а нам капают.
      Пора сказать главное - наша трудовая жизнь была раньше невнятной и странной. Нам не за работу платили, а за приход на работу. Хороша или плоха была продукция - государство не "чесало". Имел товар спрос или не имел, хорошо лечили врачи или худо, писали в газетах талантливо или бездарно, ходила публика в кино валом или не ходила вовсе, детей учили с интересом или со скукой: кого это трогало? Главным был ЕВП - Его Величество План, а не "качество" продукции, по бессмертному выражению гениального Аркадия Райкина, который нас "моштом" во рту смешил. Почести, ордена, звания и премии сыпались с неба (сверху), где сидело "партия-и-правительство" (произносили - кто подзабыл - в одно слово), оно и решало: давать или не давать людям прибавку к денюшкам. А снизу, где жил народ, было безмолвие и единственная забота: после службы и работы исправно вставать в очередь в кассу, чтобы получить получку.
      Кто-то из самых умных и смелых должен был первым осмелиться и открыто сформулировать тезис - в нашей стране, как во всем цивилизованном мире, нужна капитальная реформа "хотя бы" оплаты человеческого труда. Не подозревал я в ту пору, что этот человек в той же квартире, где жила моя семья: Русаковская улица, дом два дробь один. А было нас четверо. Мама вне конкуренции: у нее должность мамы. Папа в момент ареста в тридцать седьмом работал спецкором газеты "Правда", еженедельно публикуя острые, как жало пчел, "маленькие фельетоны", и после реабилитации вернулся из норильских лагерей в Москву и до самой смерти (в 1951-м) был спецкором уже "Огонька". (Теперь вам понятен мой "особый интерес" к Норильску: был еще жив Сталин, и папа ничего не говорил сыновьям - мама тоже сидела под Карагандой и все знала о лагерной жизни, боясь за наши развязанные не по тем временам языки; вот я и стал после папиной смерти искать его солагерников, чтобы по крохам восстановить печальную судьбу родителей и всего несчастного поколения.)
      Старший брат Анатолий потом стал спецкором "Известий", а я спецкором "Комсомольской правды". Помню, кто-то пустил крылатую фразу "Каждое солидное издание должно иметь хоть одного Аграновского!" Династии, конечно, польстило: но все мы к славе были хладнокровны. Однажды Толю спросили на читательской конференции, как он оценивает журналистскую квалификацию младшего брата (то есть меня) и старший ответил парафразом известной байки: "Валерий, безусловно, второй журналист страны!" Тут же последовал вопрос: "Кто же первый?" Толя ответил намеренно небрежным тоном: "Первых много". Потом мы все поняли: Анатолий и был "тем самым", первым, потому и позволял великодушие в мой адрес, публично заявив: "Валька - мое исправленное и улучшенное издание". Оба сына безоговорочно полагали папу воистину классиком.
      Как сейчас помню творческую обстановку дома: папа читает семье очерки для "Огонька", написанные после командировки, а мы обсуждаем. Я, как обычно, ловлю "блошки": "У тебя, папа, рифмуется послед-нее слово второго абзаца с первым словом третьего, что недопустимо в очерке, папа, это же не "Кола Брюньон". Толя закрывался с папой в другой комнате, где вели серьезный профессиональный разговор о концепции материала, о тональности. Мама была, как мы говорили, в "своем репертуаре", то есть нашим семейным лоцманом: "Знаешь, Абраша, ты опять слабо отразил роль партии!" - под общий хохот. Мог ли я тогда представить себе, что именно на долю старшего брата выпадет миссия провозгласить мысль, о которой я сказал выше. А уж какой получился конфуз в итоге, я расскажу в конце повествования: убедительно прошу читателя потерпеть. Как же без интриги?
      Толина работа в газете была счастливой: он был кумиром и читателя, и коллег. Его боялись и уважали власти, что было лучшим подтверждением его публицистического таланта. Писал он трудно, мучительно, не похоже на современных скороспелок: сразу в газетную полосу он не хотел да и не умел. Толя тщательно обдумывал темы, не жалея времени и себя. Однажды, встречаясь со студентами журфака, я позволил себе сравнить метод старшего брата с работой дояра. Толя действительно выдаивал своих близких и просто умных людей, подробно рассказывая им свою тему: размышляя вслух, он проверял на собеседниках ход мыслей и возможный "поворот" темы. Ночами и у меня дома иногда звонил телефон: Толя читал первые абзацы, выверяя тональность очерка. С присущим мне максимализмом, я мог сказать: "Никуда не годится" или: Замечательно!" На что Толя отвечал: "Ничего ты не понимаешь, босяк" или: "Молодец, точно!" Потом делал по-своему и получалось прекрасно.
      Помню, он всегда с трудом садился за письменный стол, но уж коли садился, то работал запойно. Однажды у него был вынужденный простой: не давался материал. Папа говорил в таких случаях: "Не вытанцовывается тема". Два месяца могли пройти бесплодно. Однажды Толя решился: пришел к главному редактору и положил на стол заявление об увольнении - не могу получать деньги бездельные. Главным "Известий" был тогда умный человек Лев Николаевич Толкунов. Он уважительно относился к журналистскому творчеству и соответственно к Толе. Не помню, были ли они на "ты" или на "вы" (скорее всего, второе). Толкунов молча выслушал своего сотрудника и сказал примерно так: "Дармовые деньги многие в стране получают, Анатолий. Но вам я плачу не за то, чтобы вы писали в "Известия", а за то, чтобы вы не писали в другие газеты!" И порвал на мелкие кусочки заявление. Через неделю тема Толе далась, и скоро очерк пошел в номер.
      Не зря Толя сам называл себя "тугодумом". И вот случилось: в одном из очерков он написал сегодня многим известную формулу, которую я обещал вам процитировать. Звучит она так: заработная плата должна быть заработана. Кто сегодня усомнится в справедливости этих слов? Но были и другие времена. Давно ли мы поняли, что работа - жизнь? При разных отношениях к реальности нельзя отказаться от констатации важного факта: прежнее отношение к работе сменилось делом, а не присутствием на месте. Не будем ломиться в открытые двери, хотя их открыли не так уж давно. Предлагаю читателю, как говорится, оглянуться назад. Льва Толкунова уже не было в "Известиях" (он ушел на повышение), и главным в газете стал уникальный человек (его фамилии называть не буду: пусть живет). Мало того, что он не написал ни одной строки, но и не читал материалы, идущие в собственной газете. Ему их исправно пересказывали клевреты, которые всегда были, есть и будут в средствах массовой информации. Вот так и "доложили" главному, он тут же "поймал" в очерке крамольную фразу, вам известную. И приказал ее немедленно убрать. Почему? Одному Богу известно. Но на летучке все же прилюдно сказал: "Аграновский, хоть и умный (говорят) журналист, а написал в очерке глупость". И процитировал. Статья была кастрирована и вышла без "глупостей". Автор даже не успел вмешаться: открыл дома утром газету - фразы нет. Объясняться не имело смысла. Поезд ушел.
      Зато месть журналиста была убийственна. В ту пору Анатолий был в группе, которая писала и редактировала тексты Брежнева. Толя не любил обо всем этом рассказывать, но я слышал, что требование к газетчикам было одно: фразы должны быть короткими и без деепричастных оборотов, которые уже маразматирующий лидер произнести не мог. В своем экономическом разделе Толя вставил Леониду Ильичу ту самую "глупость", которую главный безжалостной рукой изничтожил. В первом же материале (кстати, тоже на экономическую тему) автор написал: "Как умно, точно и справедливо сказал Леонид Ильич Брежнев: "Заработная плата должна быть заработана". Главный чуть не подавился, но цитату съел с вынужденным облизанием цитаты. Редакция и многочисленные коллеги потешались: надо же "Известия" публикуют "глупости" генсека! Дожили.
      Когда сегодня мы с болью видим или слышим, как в пикетах больших и малых городов России стоят педагоги, инженеры, врачи, шахтеры с металлургами, ученые-атомщики, мы понимаем: они тысячу раз правы. Их невыданные деньги заработаны потом и кровью, платят им не за зря. Играть с получкой и прежде было опасно с работающим людом (вспомните Новочеркасск!), тем более нынче, ведь уже развешаны перед властями предупредительные знаки "Осторожно - мины!". С тем, что называется "рынком", никакая Америка, Англия с Францией в придачу не справятся: профуканные кем-то и где-то деньги можно не давать, но заработанные?!
      Что касается рассказанной мною истории с крылатой фразой Анатолия Аграновского, вывод предлагаю такой: и "в добрые старые времена", и "в некотором государстве" судьба газетчиков неизменно ответственна. Редакторы приходят и уходят, а журналисты остаются. Их век долог, хотя и не вечен.
      К собственному удивлению, нахожу вдруг в юношеском дневничке такую запись: "Сколь долго мы ни проживем на этом свете, нам не удастся ни на мгновение укоротить время, которое проведем в мире ином". Прав автор этой мысли?
      Ничего в нашей жизни вечного нет, кроме небытия.
      Огонек. 1998
      ВМЕСТО ЭПИЛОГА: ВТОРОЙ ЗВОНОК
      (Инверсия)
      Мое поколение воспитывалось в обстановке страха и недоверия, о поколении, нам предшествующем, я уж не говорю: прочитавшему книгу до этих строк и без моих сентенций об этом напоминать не надо. Мы всегда находились в ожидании бед и неприятностей, боясь всего: письма, на конверте которого стоял штамп милиции или прокуратуры, вызова в деканат по самому безобидному поводу, анекдота политического характера, не нами рассказанного, но в нашем присутствии и слишком громко, позднего телефонного звонка, ну и, конечно, ночного стука в дверь, этого мы боялись больше всего и умирали при одном упоминании аббревиатуры КГБ, даже если она нас напрямую не касалась.
      Вспоминаю в связи с этим три истории, случившиеся непосредственно со мной в разные годы моей относительной взрослости.
      История первая - драматическая. Год примерно 1949. Я перехожу на третий курс Московского юридического института. Осенние каникулы. Наша небольшая и дружная компания, состоящая из трех ребят и трех девушек, решается на поездку в Ленинград. Лара, Лида, Марина - наши дамы. Вадим, Володя и я - мужики (Господи, видали бы вы тогда этих "мужиков"!). В Ленинграде каким-то чудом устраиваемся в гостинице "Астория": девчонки в одном номере, мы на том же этаже - в другом. Не буду описывать блаженство нашего пребывания в этом потрясающем городе, пять дней в котором могут навеки сделать человека патриотом Ленинграда. И вдруг - нелепый эпизод, превративший счастье всей шестерки в совершеннейший кошмар, в истинную муку ожидания непоправимой беды.
      Что же случилось? В антракте спектакля, который мы смотрели в "Мариинке", Вадима угораздило ответить на вопрос какого-то иностранца. Вадим, надо сказать, лучше нас знал немецкий язык, а иностранец как раз попал в него вопросом по-немецки. Разговор у них был в нашем присутствии, абсолютно пустячный и весьма любезный, его содержание выветрилось из моей памяти, как и из памяти остальных, в том числе (уверен) самого иностранца. Но как только мы сели на свои места и прежде чем открылся занавес для второго акта, соседи за нашей спиной, пожилая чета, куда-то пересели, а в их кресла водрузились два одинаковых типа в одинаковых пиджаках. Вадим говорил потом, что у них на ногах были одинаковые ботинки. Ну, разумеется, мы решили, что за нами уже следят!
      Второе действие прошло мимо нашего внимания, мы его попросту не видели. Швейцар в театральном гардеробе, как нам показалось, подал нам одежду со странной ухмылкой. Перед входом в "Асторию" дежурил, конечно, нас поджидая, подозрительного вида субъект. Мы пришли в один из номеров и шепотом обсудили создавшееся положение. Володя, самый трезвый из нас и рассудительный, утверждал, что "обойдется". Вадим откровенно паниковал. Я тоже трусил, тем более что лучше других знал, что такое "враг народа". Девчонки пришибленно молчали. Никому не пришла мысль, что все это пустяки, что надо плюнуть на случившееся и растереть, как подумали бы обо всем этом сегодня не только мудрые студенты, но даже легкомысленные школьники. Но тогда, в сорок девятом?!
      В конце концов Вадим решил пойти в дирекцию "Астории" и все там рассказать, упреждая таким образом вполне возможный неблагоприятный поворот событий. Мы его поддержали. Вся шестерка спустилась вниз и ждала Вадима, пока он беседовал с заместителем директора гостиницы "по режиму". Вышел Вадька с растерянной улыбкой на лице и предложил Володе и мне войти в кабинет. Там сидел какой-то невзрачного вида человек - без усов, без бороды, без родинки на левой щеке, без шрама на лбу и, возможно, даже без лица: его образ ну никак не отпечатался в моей памяти. Мы по очереди, не читая, подписали уже написанное Вадимом "объяснение", касающееся самих себя, в котором с подробностями говорилось о нашей нечаянной встрече с неизвестным иностранцем. После этого мы поднялись в один из наших номеров, и Вадим шепотом сказал, что ночью нас, мужиков, могут арестовать, - так он понял из разговора с безликим человеком. Я сразу поверил, а Володя засмеялся. Но вдруг Вадим снял с руки часы и протянул их Лиде с такими словами (кстати, Лида вскоре стала его женой): "Ладно, если нас не тронут, я буду в Москве вместе с Володькой сам над собой смеяться, а сейчас пусть хоть часы останутся Лидке на память!" Ночи, как вы понимаете, у нас не было, как и оставшихся двух дней в Ленинграде, вконец отравленных.
      Нас, конечно, не арестовали (но это я нынче говорю "конечно", тогда этой уверенности у меня не было. Именно в тот год разворачивалось и расцветало знаменитое "ленинградское дело", унесшее несколько сот, если не тысяч жизней, о каком "конечно" могла бы идти речь?), нас, повторяю, не арестовали, но даже Володе уже не хотелось смеяться. Мы возвращались в Москву, уверенные в том, что в институте уже лежит "бумага" от "кого следует", а главные неприятности ждут нас впереди (но если бы только нас, я больше всего беспокоился за судьбу папы). Неприятностей, правда, не было: мы были совершенно уверены, что просто родились в сорочках...
      История вторая - юмористическая, в отличие от третьей, которую, если вы согласитесь со мной, можно назвать трагической, - произошла в 1951. Мы сдавали экзамены (папа еще был жив), и вот перед первым из них с тем же Вадимом и нашей вечной отличницей Зоей сидели рано утром в Александровском саду, прилегающем к Кремлевской стене: Зоя гоняла нас по билетам в последний раз. Дело было поздней весной (или ранним летом?) и, повторяю, рано утром: к девяти надо было поспеть на улицу Герцена, 11, - в наш юридический, где перед залом имени Вышинского будет ожидать и страдать в предвкушении экзекуции славная, 47-я, родная группа. Тут Вадим и шепнул мне, показав глазами на кусты, облепившие Кремлевскую стену. "Валь, а Валь, пока на природе, а? Лично я не дотерплю". Мы повернули Зойку лицом от стены, попросили подождать нас немного и - в кусты. Надежно спрятавшись в густой зелени, мы быстро завершили дело, но что-то замешкались на секунду, и в этот момент Кремлевская стена вдруг тихо, спокойно и даже эпически произнесла:
      - Отлили и уходите.
      Мы обмерли, Вадька даже присел от неожиданности. Оглянулись. Подняли головы вверх. Говорила, без сомнения, Кремлевская стена! Челюсти наши отпали. Едва подобрав их, мы панически выбрались из кустов и, промчавшись мимо ничего не понимающей Зойки, кинулись в институт на улице Герцена. О, если бы какому-нибудь спортивному судье удалось зафиксировать время нашего пробега от Кремлевской стены до аудитории имени Вышинского, юриспруденция в нашей жизни пригодилась бы только при выходе на пенсию!
      Наконец, история третья и последняя. Она случилась относительно недавно, лет десять или пятнадцать назад, когда мы с женой и дочерью получили квартиру в только что построенном новом доме издательства "Правда", что у Савеловского вокзала. Замечу попутно, что ни общество "Память" с его черным экстремистским руководством, ни Сумгаит, ни Фергана, Новый Узень или Оша тогда еще не снились - даже в проекте не было этих побоищ.
      Жена работала в ту пору в МОНИИАГе (Институте акушерства и гинекологии) и часто дежурила в клинике по ночам. Мы с маленькой дочерью Анной оставались дома одни. Была зима. Морозы, помню, стояли какие-то оглушительные. Я лежал в большой комнате, называемой спальней, а дочь - в детской, на диване. Анна уже спала, я почитал еще немного и погасил свет. Ночью, примерно часа в два, меня разбудил звонок в дверь; знаете, эти современные квакающие звонки, столь любимые режиссерами художественных фильмов: мы даже иногда путаем, звучат ли они на экране телевизора, или в наших квартирах. Я встал, недоумевая, подошел к двери и приоткрыл "глазок". Рука в черной перчатке закрыла его с той стороны. Не дыша, я на цыпочках отошел от двери и вернулся к себе в комнату, лег. Подумал: Аня почему-то не проснулась, - мне, видно, почудилось? Кто-то шутит в столь поздний час? Опять сосед нализался, но чтобы в дверь звонить? такого прежде не было. Я влез под одеяло и решил подождать второго звонка...
      Он раздался минут через десять. Наглый, настойчивый. На этот раз "глазок" был без помех. Зная, что с той стороны могут сунуть острое шило, я с расстояния и чуть сбоку глянул и увидел человека. Нет, не военного. За ним, на площадке у лифта, - еще люди. В обычной гражданской одежде. Застывшие, как манекены, никуда не спешившие. Ожидающие. И мне стало все ясно! Осторожно ступая, я вошел в комнату Ани. Она тоже проснулась, но молчала и смотрела на меня с немым вопросом в глазах. Я приложил палец к губам. Она у меня девочка умная и быстро сообразила, что надо делать. Закутавшись в одеяло, она тихо прошла со мной в лоджию нашего тринадцатого этажа. В дверь в это время уже не просто звонили, а лупили ногами и кулаками, я боялся, что не успею сделать то, что задумал. Звонить куда-то? Понимал: поздно, телефонный провод наверняка перерезан, а звать на помощь в наших издательских домах и того бесполезней. Ане я сказал, посадив ее прямо в одеяле на баллон от "Волги", который лежал в лоджии: "Доченька, что бы ни случилось, ты должна молчать. Ни одного звука. Поняла?" Она поняла. Я только одного не сказал: наступило время, когда живые завидуют умершим, но этого ей еще можно было не знать. Дверь уже ходила ходуном. Я быстро закрыл лоджию, вернулся в комнату. Что еще? Да! Быстро убрал Анину постель в ящики дивана, чтобы никто не заметил, что в квартире я не один. Затем взял со стола массивную, отлитую из чугуна в виде дубового листа, пепельницу и встал лицом к двери: теперь - будь что будет, я готов ко всему... кроме добра.
      Вы не можете понять меня, читатель: возвращаюсь к тому моменту после первого звонка, когда я лег, укрылся и решил ждать второго. Я ждал его минут двадцать. Пока не понял, что звонка не было и не будет.
      Но все же я встал, перенес сонную дочь с дивана к себе в постель, а ее подушку, одеяло и простыню убрал. На всякий случай. Лишь после этого успокоился, но уже не спал до утра, просидел в кресле до прихода жены.
      С тех пор и по сегодняшний день, вы же сами видите, что время наше пока решительно не переменилось к лучшему, я все еще жду каждую ночь ВТОРОГО ЗВОНКА. И я знаю, и жена знает, и дочь, уже вышедшая замуж и родившая собственную Настеньку, мы все это знаем: у нас, к сожалению, есть основания ждать звонка.
      Вот какие инверсии делает с моим поколением тот страх. У молодых он, возможно, тоже есть, но перешел из сердца в мозг, они только все понимают (если понимают?), что можно и надо чего-то бояться. У меня же страх остался в сердце навсегда.
      Бедная моя страна.
      Последний долг. М.: Академия, 1995
      Сегодня только я (увы, единственный!) знаю, как жили и работали трое журналистов - Аграновских. Семейной бригадой мы в разные годы прошли по тесной журналистской тропе: один за другим, как опытные солдатики по заминированной территории. Отметьте, читатель, если пожелаете, что Толя и я обладали похожими голосами, часто дурили по телефону нашу мамку, зато характерами пошли в соседей, как говаривала хранительница нашего домашнего очага.
      А писали каждый в своей манере и стилистике. Перепутать нас, имея в виду темы и стилистику, невозможно. Различать - различали: это - "сам" (стало быть - отец), это - Толик, это - Валька. Но даже если и были "похожими", ну и что? Экая беда! Главное, что каждому было отпущено говорить читателю что-то путное, не затасканное, не тривиальное. А уж если мы открывали рты (публиковались), читатель был уверен: ни вранья от Аграновских не дождетесь, ни откровенных глупостей, ни умолчания в тряпочку. Уж "эти" ни продаются, ни покупаются - так о нас говорили.
      Как "последний из могикан" я применяю местоимение "мы", хотя на самом деле младшему в династии пристало бы говорить "они". Не подумайте, читатель, что когда "пахали" мы в журналистике, я всего лишь в ногу с папой и Толей пытался идти, не нарушая строя, держа скошенным взглядом слева грудь, а была эта грудь отцовская.
      Об Аграновских говорили: "Ого, во дают!" - похваливали, но приговаривали: многовато их на одну отечественную журналистику, хоть не слабаки. А если воистину было нас многовато, то хорошего, как вы знаете, всегда должно быть побольше. Любой династии нет смысла волноваться: она жива, пока ее слушают, хотят видеть и читать. Не смерти все мы страшимся, как все творческие люди, а всего лишь забвения. Как много возникало "замечательных" имен, но еще при жизни переселились они на тот свет (слава Богу, фигурально!). И когда-то "знаменитые" творители с их громкими именами почивают на лаврах, а то и в бедности. Рядом с нами влачат убогую жизнь недавние кумиры, вынужденные выживать, погибают в одиночестве мамонты. Неужто все еще "скрипит" бессмертная теория естественного отбора?
      Какое счастье, что идет новая журналистская смена - острая, ехидная, умная, безжалостная, собравшаяся под знамена "Смехопанорамы" или "Акул пера", а то под рубрику "Как это было": пир талантов и остроумия, поиска и находок.
      А "старики"? Одни - ушли, и шло время других. Ни к старичью молодые не могут достучаться, ни наоборот. "Стук" слышим; но что-то я вдруг о стуке вспомнил (не дай нам Бог, чтобы о лагерном или "гэбэшном"), да еще ближе к ночи...
      Поживем - увидим.
      Мотивы и мелодии современной журналистики
      Как принято, уговоримся сначала о терминах. Если пользоваться самой увлекательной для журналиста литературой, то прямым ходом - к Владимиру Ивановичу Далю. Мотив у него трактуется как побудительная причина, доказательства и объяснение доводами. Но есть и другой мотив - песни. Не зря я поставил это слово вместе с "мелодией" в заголовок целой главы нашего повествования. Так вот, мелодия - это напев, совместная согласность, старая погубка на новый лад, согласность звуков, гармония. (Прошу иметь в виду, что я цитирую Даля выборочно, он несказанно богат, и любителей подробностей прошу обратиться к увлекательным завалам дальского словаря, о чем я не устану напоминать своему читателю.)
      Ну, а теперь обратимся к "нонешнему" дню журналистики. Начну с весьма острой и болезненной темы, с которой и прошу вас познакомиться. Но вовсе не для того, чтобы обязательно со мной согласиться. Моя главная задача: предложить моему читателю всего лишь пищу для размышления. Итак, в "Независимой газете" в середине апреля 1998 года появилась статья, названная мною странно, но позже вы поймете почему (и, возможно, согласитесь с моими доводами). Цитирую целиком и без купюр, что всегда делаю.
      ЭСТАФЕТА ДОБРА
      (О кризисе четвертой власти в системе шести властей)
      Предмет разговора: средства массовой информации. У СМИ нет прошлого (оно чуть больше мизинца). Неизвестно будущее. Смутное настоящее. Далеко не все, связанное со СМИ, кажется мне простым и бесспорным. Трудная тема.
      С первого взгляда
      Некоторое время назад, в День печати, я увидел по телевидению два интервью, которые вызвали мое недоумение. Одно дал "герой дня" Полторанин, представленный ведущей С. Сорокиной "бывшим первым министром печати". Другое интервью программе "Те, кто" принадлежало главному редактору "Комсомольской правды" В. Сунгоркину. Понимаю, что мое недоумение могло бы остаться фактом собственной биографии, но тем не менее решусь изложить читателю свои ощущения.
      Бывший министр на вопрос С. Сорокиной, в каких отношениях с властью сегодня находятся СМИ, ответил так: в каких отношениях может быть печать, если она "сама власть"? Ответил бы Полторанин: в доверительных отношениях, враждебных, я бы принял или не принял ответ. А получилось, по моему разумению, что "ни в каких", - это меня и смутило. Может, обмолвился Полторанин, погорячился? Нет, не похоже: он человек, знающий цену слову.
      Ясность в ответ Полторанина, вольно или невольно, внес его коллега В. Сунгоркин. Главного редактора "Комсомолки" спросили: какова, по-вашему, основная задача вашей газеты? В ответ последовало: главной задачей нынешних журналистов считаю необходимость развлекать читателей и отвлекать их от надоевших проблем. (Цитирую по памяти, могу в деталях ошибиться, но за смысл отвечаю.) В самом деле, при чем тут власть?
      Как в добрые пушкинские времена, позволю себе воскликнуть: ай да Сунгоркин, ай да Полторанин!
      Ключевое слово
      Я тут же вспомнил, что однажды по аналогичному поводу уже цитировал весьма интересные мысли человека, имя которого называю немедленно, отказавшись от интриги: Алексей Максимович Горький. Нашел в домашнем архиве собственную публикацию двадцатилетней давности, удивился, что цензура тогда пропустила, а теперь представляю ее вам: наслаждайтесь, потратив ровно три минуты. Итак:
      "Если мы возьмем литературу в ее мощном целом - мы должны признать, что во все эпохи в литературе преобладало обличительное и отрицательное отношение к действительности. Удовлетворялись действительностью, соглашались с нею, хвалили ее только пошляки, литераторы некрупных талантов, чьи книжки уже забыты.
      Та художественная литература, которой справедливо присвоено имя "великой", никогда не пела хвалебных песен явлениям социальной жизни. Боккаччо, Рабле, Свифт, Сервантес, Лопе де Вега, Кальдерон, Вольтер, Гёте, Байрон, Пушкин, Л. Толстой, Флобер и другие люди этого роста и значения... - никто из них не сказал действительности утверждающее и благодарное "да!".
      Но позвольте задать самому себе вопрос "на засыпку": почему в извес-тной горьковской цитате нет слова "власть", а есть слово "действительность"? Случайность или намеренность? Горький сказал нам правду, но умолчал о властях, возможно, чего-то опасаясь? Нет, вряд ли: Алексей Максимович был бесконечно талантливым и смелым человеком, правда противоречивым. Он служил Хозяину, даже прислуживал, но и публично ссорился с могущественными вождями.
      В сравнении с ним наши журналисты тоже не выглядят овечками - есть у них для дерзости основательная причина. Выступая по Центральному телевидению, они тоже имеют в виду только "действительность", а вот от "власти" дистанцируются намеренно. Как же я сразу не "прочитал" справедливость Сунгоркина с Полтораниным? Тем более что средства массовой информации получили статус "четвертой власти" наряду с тремя нам известными: законодательной, исполнительной и судебной. И вовсе не для того, чтобы играть в поддавки, враждовать или сливаться в экстазе, а чтобы сохранить главное предназначение любой власти: независимость. Без нее нет возможности маневрировать, вырабатывая тактику и стратегию действий во имя успешного служения обществу.
      Именно этим ключевым словом "независимость" открывается таинственный сейф, в котором спрятан секрет, гарантирующий дальнейшее движение государства по демократическому пути. Порядковый номер СМИ по списку "власть" - четвертый. Дай Бог им всем силы исполнить свою историческую миссию. "Трогательное" примирение четырех властей приводит к тоталитарному режиму, мы это уже проходили. А некоторые еще и сегодня славословят "вождей" разных расцветок и мастей: Владимир Ленин и Иосиф Сталин (СССР), Адольф Гитлер (Германия), Мао Цзэдун (Китай), Бокасса (Черная Африка), Саддам Хусейн (Ирак), Фидель Кастро (Куба), Ким Ир Сен (Северная Корея), Аугусто Пиночет (Чили), Пол Пот (Кампучия). Сколько их было, есть и еще будет! Тоталитарный режим начинается с ограничения или ликвидации прав трех властей, затем раздавливает СМИ, устанавливая жестокую цензуру. Вариантов много, результат один.
      В общем демократическом хоре у СМИ сольная партия: она, будучи четвертой властью, способна не только примкнуть к любой из них, но и оттолкнуть ее. Выбор союзников велик, и результат слияния может быть совершенно "убойным". СМИ сами не законодательствуют, не судят, не исполнительствуют, при этом на все и вся имеют свою точку зрения, держа в руках "дубинку" общественного мнения. Стр-р-рашная сила!
      Приняв это обстоятельство, двинемся дальше, тем более что душа моя требует немедленно, не откладывая, констатировать один факт - появление еще двух новых властей: пятой и шестой. Банкиры и сверхбогатые бизнесмены-олигархи уже открыто демонстрируют свои амбиции. А шестая власть (вы совершенно правы) коррупция. Она тем сильна, что, открыто не заявляя о себе (что разумно), пропитала ядом все остальные власти. Если в период революций надо было "брать" почты, телеграфы, вокзалы, банки и продовольственные склады, то наши доморощенные стратеги предпочли СМИ. И правильно сделали, избрав самую звонкоголосую птичку, способную вовремя разбудить народ. Не самая глупая шестая власть: ОНИ уже в правительстве, и в Думе, и в судах и, конечно, в СМИ.
      Неужели переворот мы уже прозевали? Народ, как обычно, проснется, петушок заставит глянуть в окно, а вокруг одни лозунги: "Вся власть криминалу!"
      Составляющие СМИ
      Начну с упоминания двух великих людей: Чарлза Дарвина с его теорией естественного отбора и Владимира Ленина с работой "Три источника и три составные части марксизма". По случайному совпадению, СМИ тоже сложены из трех составляющих, сначала было слово прочитанное (печать), к нему прибавилось слово услышанное (радио), а затем и увиденное (телевидение). Авторы аббревиатуры почему-то решили "послать" нас на три буквы: СМИ (средства массовой информации). Получилось, что "информация" стала во главе журналистских форм и жанров (беру только печать): статья, очерк, интервью, зарисовка, эссе, репортаж, фельетон, большой и маленький, путевой дневник, политический и экономический обзоры, расследование, документальная повесть, памфлет.
      Могли бы наши изобретатели, между прочим, предложить РТП: радио, телевидение, пресса (кстати, печать и пресса - синонимы). Но - не случилось. Помню, когда я сорок пять лет назад учился газетному делу, мне говорили (а сегодня я сам говорю молодым коллегам), что информация - хлеб журналистики. Без хлеба мы традиционно не садимся за стол, но и от мяса не отказываемся. С чего это авторы СМИ вдруг стали вегетарианцами и нам предлагают перебиваться "с хлеба на воду"? Шутка. Говоря "информация", подразумеваем "журналистика". Сразу скажу, что СМИтчики далеко не монолит.
      "Святой троицы" из них не получилось: душит взаимная заклятая дружба. Во главе каждого "вида" журналистики (по аналогии с Дарвином) стоят не мальчики-паиньки и не девочки-модницы, а матерые львы и львицы, которым палец в рот класть не рекомендовано: откусят. У достойных друг друга соперников есть все основания для здоровой конкуренции со звериным оскалом: не за смерть, а за жизнь, в крайнем случае - за выживание. Если при дарвиновском естественном отборе звери не едят себе подобных, то среди людей творческих конкуренция бывает, к сожалению, жестокой.
      Я насчитал три соперничающих круга в СМИ. Опять - три! Заколдованная цифра.
      Завтра - я? сегодня - ты?
      В "круге первом" (смиренно прошу прощения за невольный плагиат у Александра Исаевича Солженицына) мы увидим внутривидовую борьбу практически всех команд, рекрутированных под знамена СМИ.
      Начнем с прессы. Газеты и журналы живут друг с другом, как в террариуме, ревниво приглядываясь и принюхиваясь, сжирая себе подобных. У молодых (по стажу) газет век короткий: едва успев кудахтнуть, они покорно отправляются на "табака" к своим собратьям. Из журналов чаше выживают не лучшие, а богатенькие, не умные, а ушлые, но и они обречены: не сегодня, так завтра. А "завтра" светит "старичкам", чье преимущество в зрелости и опыте.
      Я мог бы снабдить повествование названиями газет и журналов, но ограничусь констатацией факта, тем более что количество наименований множится быстрее, чем пишутся эти строки. Размножаясь способом почкования, кидаются к спасительной морской воде, как маленькие черепашки, но лишь ничтожная часть спасается от хищных и прожорливых птиц. Удачи вам, стометровщики! Общая болезнь "мальков": пытаясь отличиться от себе подобных, они избирают методику, связанную с изменением внешнего вида, а не внутреннего. В итоге получен обратный эффект: близнецовая одинаковость. Перефразируя известную мысль, скажу: все достоинства - разные, все недостатки - типичные.
      Журналы разукрашиваются павлиньими перьями, надевают обложки почившего, казалось бы, "индпошива" одинакового рисунка и цвета, да еще с непременным глянцем, к тому же еще одной ширины и длины. Кто же этот "изобретатель", столь искусно уродующий большинство клиентов: под кружок или полубокс?
      Многие газеты, как члены тайного общества "Стиль и кок", ударились в разноцветье с преобладанием красного: ах, какие они богатые, благополучные (сегодня говорят: крутые), плебейски дорвавшиеся до взбитого кока на пустой голове, что касается содержания: читай - не хочу. Ни скромности у "кокоток", ни достоинства, ни чувства меры, и все это откровенно написано на их газетно-журнальных лбах.
      Аналогичная ситуация сложилась на радио и телевидении: торжествующий стандарт. Зрители и слушатели, купаясь в эфирных "волнах" и бегая игриво по кнопкам, ищут необычного, а попадают в капкан "однотемья". Создателям программ просто некогда остановиться и оглянуться: высочайший темп жизни и острота соперничества все гонит и гонит их вперед по эфирному бездорожью. Схватить, запечатлеть и тут же показать, ни на мгновение не задумавшись. Понять журналистов можно, принять - извините. Из одних и тех же продуктов даже опытный повар не сумеет приготовить разные блюда. Меню типично лагерно-армейское: каша перловая, пшенная, рисовая, но - каша! Часто ли кормят потребителя шарлоткой (чего захотел!) или куриным бульоном с пирожками? Не будем, однако, ерничать, подхихикивать и злорадствовать, а всего лишь посочувствуем коллегам-журналистам: тяжел их труд и неблагодарен.
      Забег с препятствиями
      Прежде чем двинуться дальше, хотел бы задать "интересный вопрос": во имя кого или чего расцветает соперничество внутри и между составляющими СМИ? Ответ не прост и даже обиден для всех участников забега. Во имя нас с вами? Чтобы быстрее дать нам информацию о событиях в стране и в мире, утолить жажду прекрасного, помочь разобраться в политической и экономической неразберихе, насытить нашу любознательность? Безусловно - да! Но - попутно. Главная их задача: самим ночь простоять, а там до понедельника продержаться.
      Механизм выживания элементарен. Поскольку бюджетных денег мало и не всем хватает, добывать хлеб насущный, да еще с маслом, приходится с помощью единственного донора: рекламы. Если газеты читают, радио слушают, телевидение смотрят, рекламодатели сами слетаются с живыми деньгами в клювах. Как трудно соперникам "второго круга" и нас завлечь высоким качеством "товара", и рекламой не перекормить: чистая эквилибристика - пройти без потерь между Сциллой и Харибдой. Нас не будет - не будет рекламы, не будет качественного для нас "товара"; а не будет "товара" - начинается вечная сказка о попе, у которого была собака, которая съела мясо, и поп ее убил и закопал, а на дощечке записал, что у него была собака... Все это означает: как бы мы с вами не протестовали против рекламы, пожирающей дорогое эфирное время, газетные полосы и уже вылезаюшей из наших глаз и ушей, соперники скорее наденут на нас СМИрительные рубашки, чем откажутся освободить себя и нас от рекламной удавки.
      Нам давно знакома формула: "На войне как на войне", а сегодня родилась новая: "На рынке как на рынке". СМИ, если и погибнут, то "за металл", им пришлось дружно выйти на товарный рынок, как на панель, разделяя судьбу прочих рыночников: фермеров, заводчиков, "челноков", проституток (весьма актуально для средств массовой информации), мелких производителей. Есть спрос на "товар" - выживают, нет спроса - горят синим пламенем, тают свечками. Обратите внимание: только что появившиеся у СМИтчиков новые телепрограммы, радиопередачи, свежие газеты, голоса и лица, ведущие новехоньких рубрик, даже целые коллективы вдруг исчезают, как проваливаются сквозь землю. И никто не объяснит нам (а мы не спросим): почему их нет, куда подевались, вернутся ли?
      Тихое безмолвие. Трясина.
      Понимаю, как странно прозвучит на этом развеселом фоне мой трезвый вопрос: полезна или вредна конкуренция между СМИ? Отвечаю категорически - полезна. Посмотрите, как разнообразны и содержательны стали газетные полосы, как насыщенно эфирное время, как зафонтанировали "акулы пера и орала", сколь богат оказался кадровый запас творческих сотрудников СМИ. На наших глазах за год-два сменилось поколение - и что?
      Жив курилка.
      Болезни роста
      "Ура!" и "Караул!" всегда рядом: как мне не хочется завершать тему "за здравие" и начинать "за упокой". Нет ничего слаще горькой правды. В тотальном соперничестве должны быть и нашедшие, и потерявшие: единство противоположностей. Пресса по определению проигрывает в оперативности телевидению и радио, потому что играет на чужом для себя поле: информационном. Ежедневные газеты опаздывают ровно на сутки, еженедельники - на шесть дней, ежемесячники - навсегда.
      Есть ли выход из положения? Вот один: уйти на собственное поле, аналитическое, и там взять реванш. Страшно? Еще бы: уже утратили способность думать и писать традиционные газетные "куски", размышлять и доказывать (кстати, и читателя отучили читать). Новости сегодня сообщают на десяти газетных строках и за десять секунд эфирного времени. Бойких первых перьев много, как воробьев на ветке, а "умных" - сколько пальцев на одной руке. Долго писать (и читать) отвыкли. Работать по принципу "пришел, увидел, написал" можно, но стыдно. Попробуйте вставить между "увидел" и "написал" слово "подумал": другой коверкот. Ясновидцев, оракулов нынче по пять копеек за пучок в базарный день. Аналитическая работа, доказательная, авторитетная "штучная".
      Чтобы приносить обществу пользу, а не вред, журналистское эфирное и печатное слово должно быть "экологически чистым": нравственно, юридически, научно. Другого способа избежать массы судебных дел о защите чести и достоинства жертв журналистского произвола я не знаю. (Кстати, только наши практики решили вместо слова "произвол" пользоваться словом "беспредел", которого нет ни в одном словаре русского языка.) Как бы то ни было, пора перекрыть кислород нечистоп-лотным и непрофессиональным журналистам. Не указывая перстом и не называя фамилий, я перечислю некоторых, легко узнаваемых читателями, слушателями и зрителями наших СМИ: ловкач, хам, лжец, наглец, делец, безумец, многостаночник, беспринципный - сколько их еще, куда их гонит?
      Вся продукция СМИ дорого стоит, мы знали это давно, но взвесили недавно. Средства массовой информации обладают огромной силой, не только зеркально отражая общественное мнение, но и формируя его. И еще им манипулируя! Отсюда напрашивается такой (не дай Бог!) выход из положения: оставшись на чужом информационном поле, журналист переживает соблазн (вчитайтесь!) вчера добыть завтрашнюю новость и опубликовать ее сегодня. Как это сделать, если не купить за бешеные деньги, не придумать, не спровоцировать, не солгать, а в итоге не потерять человеческое и профессиональное лицо? Мало таких примеров в нашей реальности, мало публичных скандалов, мало судебных провалов и штрафов?
      Очень сложна и запутанна журналистская работа, целиком построенная на парадоксах: нельзя постоянно обновляться, но и нельзя застыть на месте. Как найти "золотую серединочку"? Как счастливо повезло пятому (культурному) телеканалу, который сразу напал на "золотую жилу" и стал набирать рейтинг в сравнении с другими: задел ностальгическую струну телезрителя. Куда подевались хваленые "тусовки", "империи страсти", "про это" и "про то"? У пятого канала все получилось: чем старее, тем моложе: чем беднее, тем дороже; чем меньше, тем больше. Парадокс!
      Остается последний (к сожалению) отчаянный способ выхода из положения: поднять перчатку, брошенную соперником. И тогда - всеобщая СМИтская вакханалия безнравственности и безвкусия. Вместо одной слабой телепрограммы, почившей в бозе, появляются две "безразмерные". Вместо одной пошлой газеты - рать пожелтевших и более пошлых. На место скучной и завядшей "телеидеи" встают "бойцы", радостно предлагающие совсем усыпляющие сюжеты: "спокойной ночи, старички!" Вместо одной "серятины" приходит в СМИ букет из желтых, черных, красных, голубых, все же таких же "серых": неужто оскудела страна талантами или заказ "не тот". Ну точно по старому анекдоту: "Дозвольте доложить, господин генерал, что во вверенной вам дивизии две новости - одна плохая, другая хорошая. Плохая: солдат кормить, кроме дерьма, больше нечем. А хорошая: дерьма этого еще очень много!"
      Мы остановились на том, что, если перчатка поднята, начинает работать закон Эльдара Рязанова: одни побежали потому, что за ними гонятся, а гонятся потому, что от них убегают. Мы с вами свидетели: начались бега. Кто кого переперчит, пересолит, перекомпроматит, перегвоздит, перескандалит, пересплетничает, переобложит, перекричит: сплошные ПЕРЕ. Со всех сторон видим, читаем, слышим: грабежи, аварии, катаклизмы, разбои, пожары, разоблачения (во взятках, покупках, продажах, подсидках, подслушиваниях, подглядываниях), семейные дрязги, депутатские драки, разгулы, убийства (в туалетах, в ванных, в подъездах, в автомашинах) - о Господи! Сказать, что нас пугают и при этом лгут, я не могу. Но трижды прав журналист: пора дать людям покой и развлечения.
      Можно ли что-то путное сделать в нашей стране, если нет чувства меры и самоограничения? Чем занят народ, если судить по СМИ? Народ танцует, поет, играет (мужчины и женщины, дети и взрослые, интеллектуалы и недоумки, на деньги, за призы, "за так", за интерес), сидит на презентациях, ходит с плакатами, бастует, бесконечно заседает, много говорит, веселится, носит подгузники с прокладками, лечится от перхоти, бесконечно жует жвачку, постоянно встречает и провожает иностранных гостей, а после всего этого непременно чистит зубы "бленд-а-медом". Дурдом. Пир во время чумы.
      Голос из-за кулис: а кто работает?
      Спасите наши души.
      "Третий круг", который пострашнее "Фауста" Гёте
      Возможно, востроглазый читатель давно уже заметил в отношениях между тремя соперницами по СМИ странность: газеты почему-то исправно публикуют телепрограммы, радио почему-то предоставляет эфир газетчикам, телеведущие почему-то показывают радиожурналистов по телеканалам. Взаимный критический тон благосклонен. Ни "на...", ни "к..." друг друга почему-то не посылают - одним словом, интеллигенция. А что на самом деле? Откуда бесконечные "междусобойчики", рукопожатия крупным планом? Что случилось с конкурирующими ведомствами, если они почти открыто демонстрируют возможность и способность опираться на "плечо" соперника, жертвуя своей творческой и политической независимостью?
      Не иначе как "третий круг"? Откуда? И чей?
      Во все времена и во всех странах наступают моменты, когда враждующие партии и группы, разные нации и даже секты, люди разных верований сплачиваются, а вожди публично обращаются к "любимым" подданным: "Братья и сестры!" Причина проста и трагична: на пороге враг, который сильнее врага внутреннего. Эпидемия? Агрессия? Цунами? Мощная финансовая угроза? Залетевшая из космоса комета? Одним словом - беда. Избежать ее царь Соломон предложил так: лучше быть живым псом, чем мертвым львом. Откуда пришла сегодня смертельная опасность, которая заставила СМИтчиков протянуть друг другу руки?
      Да вы уже сами сообразили, но будете при этом правы: Интернет!
      Не берусь профессионально говорить о последствиях всеобщей компьютеризации, так испугавшей моих коллег: дилетантских знаний явно недостаточно. Впрочем, этих знаний, подозреваю, нет и у руководителей СМИ. Вспоминаю старый анекдот:
      "Скажите, сколько будет, если к половине прибавить вторую?" - "Точно сказать не могу, но интуитивно чувствую, что будет литр!" И все мы почувствовали: трудно будет средствам массовой информации. Вместо газет, радио и телевидения придет Интернет, который заменит все! Он даст людям несравненно больше информации, удовольствия и пищи для размышления, причем независимо от места проживания, пола и возраста, национальности и верования, политических взглядов, да еще поверх границ. Царский ассортимент: знания, чувства, информация международных агентств, которые знают о нас больше, чем мы сами о себе. Она быстрее и полнее, чем отполированная цензурой и отобранная редакторами СМИ. Кому и зачем эти СМИ будут нужны?
      То, что получится "литр", они сообразили на подсознательном уровне, без дискуссий в печати и в Думе. Ах, будет не сегодня, а послезавтра? Уважили нас, успокоили. Позавчера мы не знали, что можно клонировать живое существо, в том числе человека, что одна клетка может продлить жизнь индивидуума на пятьдесят - сто лет, сегодня знаем.
      Более того: компьютеры уже сейчас дают возможность людям не только общаться, но и отдыхать от себе подобных (уходить в себя). В России (я читал) полтора миллиона детей и взрослых, уединившись, вдохновенно играют с "живыми" тамагучи, забыв о мамах и папах, сыновьях и дочерях, о политике, выборах, войнах, не думая о тяготах реальной жизни: что они для жизни, что жизнь для них? Совершенно иное содержание жизни, другая философия существования. Что значит для наших "игроков" реальность, если им важно накормить тамагучи, уложить спать, пробудить, вылечить, позабавить и самому позабавиться, и похоронить, если не воскресить, испытав натуральные горе и радость.
      Заканчивается XX век, а что будет в следующем, ЕМУ непостижимо, как говорил покойный блистательный фотокор Яша Рюмкин. Одновременно быть вместе со всеми и в одиночестве - внедряться в виртуальную жизнь, общаться с тамагучи, эльфами, колдунами, прочей нечестью и тут же смотреть "Что? Где? Когда?" такого удовольствия СМИтчики пока нам подарить не могут. Известный академик-компьютерщик Митрохин, выступая по телевидению, печально признал, что всеобщая компьютеризация грозит человечеству всеобщей дебилизацией (от слова "дебил").
      Задержать приход Интернета можно, отменить - никогда. Прогресс не остановим, он прет, как амок. Пытались запретить кибернетику, атомную энергию, клонирование (чего только не запрещали!), наконец поняли: не изобретения опасны, а люди, его применяющие, то ли во вред, то ли во благо. На сей банальной констатации поставим точку.
      Чуть не забыл: наше российское общество чаще страдало не от приобретений, а от потерь. Едва не потеряли кино, театры (особенно оперу), почти полностью утратили интерес к классической литературе (и это в России, самой читающей стране в мире!), ударились в самые пошлые детективы. Вот, кажется, одумались: неужто мужик домой с базара опять Некрасова да Пушкина понес? Не погорячился ли я?
      * * *
      Рецепта, как выйти из положения, от меня не ждите. Мог бы предложить со свечкой в церковь сходить, помолиться "во здравие", но атеист я: таким родился, таким помру. Послушайте, однако, на посошок небольшую историю. Рассказал ее в моем присутствии замечательный писатель-философ Владимир Федорович Тендряков.
      В начале 70-х годов он как-то поздним вечером возвращался с дачи в Пахре домой в Москву. Шел проливной дождь. На обочине шоссе вдруг увидел мужчину, женщину и ребенка, они голосовали. Тендряков, сидя за рулем собственной старенькой "Волги" (еще с оленем на капоте), остановился, предложил путникам сесть в кабину. Без слов довез до первой станции метро. Выходя из машины, мужчина протянул водителю смятые в кулаке рубли. Владимир Федорович сказал: я денег не беру. Как так, удивился мужчина, ведь вы сделали нам добро. Ну и что, ответ-ил Тендряков, я сделал вам добро, а вы сделаете добро другим, а те третьим. Семья на шаг отошла от "Волги", и мужчина, подтолкнув рукой женщину, показал глазами на водителя и отчетливо произнес: "Баптист".
      Вот, собственно, и вся история.
      Теперь, если не трудно, еще раз вернитесь к заголовку моего материала. И подумайте на досуге.
      Независимая газета. 1998, 15 апреля
      ЛЯП
      Открытое письмо коллеге, ставшему руководителем газеты
      В одном из последних номеров весьма популярного издания я прочитал интервью с Вами. Выяснил, что Ваша концепция будущей газеты в острой конкурентной борьбе с претендентами дала Вам победу. Теперь Вы возглавите обновленную редакцию. О концепции говорится Вами смутно и общими словами: газета будет служить читателю (а кому еще, пингвинам?), останется, как и была, общественно-политической. Не густо. Но одна фраза меня просто ошарашила. Я мог бы, узнав Ваш рабочий телефон, частным образом разрешить свое недоумение. Но понял нечто важное, что и заставляет меня прибегнуть к публичности.
      Надеюсь, Вы понимаете, почему я так тщательно оберегаю Вашу фамилию и название газеты, тем более что меня знаете: и Вас я не боюсь, и Ваше новое руководство тоже. Так или иначе, но с читателем объясниться обязан. Две причины сдерживают меня и делают героя повествования анонимным: во-первых, такое понятие, как корпоративность, а именно, святое правило ругать и, тем более, хвалить коллег надо в глаза и в своем профессиональном кругу, а уж если прилюдно, то без "домашнего адреса"; во-вторых, я не считаю себя вправе поучать коллегу и "держать за руки", то есть мешать ему думать и поступать, как он полагает нужным. Теперь, провозгласив спич на тему о свободе личности, вернусь к новому редактору газеты.
      Итак, прочитав интервью, я увидел: Вы, вольно или невольно, обнажили своей концепцией тревожную тенденцию современной журналистики, тронув не только лично мой профессиональный интерес, но интерес общественный. На вопрос корреспондента издания о будущем газеты Вы заявили с академической убежденностью, что газета, как бы ни была Вами построена, первой (я понял: и главной) ее основой будет не мысль, а факт; и еще добавили к сказанному, что именно из этого и будете Вы исходить.
      Я просто глазам своим не поверил. Как Вас прикажете понимать, тем более что чуть ниже Вы бесстрастно говорите: наша газета будет традиционно ориентироваться на "образованного, думающего человека, которого она давно потеряла. Получается, после такой "потери" долгие годы прежняя и славная газета на идиотов работала?
      Здесь что-то у Вас не стыкуется.
      Если Вы намерены кормить читателя в новой газете фактами, а не мыслями, зачем нужен Вам читатель "думающий"? Он одними фактами не насытится. Мне неловко читать Вам лекцию, как я читаю сегодня студентам (Вы давно уже не юноша), но напомнить общеизвестное Вам и даже себе обязан: информация всегда была, есть и будет хлебом журналистики. Нет, не заставить нынешнего умного читателя перебиваться "с хлеба на воду". Ему необходима к хлебу нормальная еда. Напомнить Вам те журналистские "продукты", к которым и прикладывается "хлеб"-информация? Вы сами проработали в нескольких центральных и авторитетных газетах, а потому, конечно, знаете: там и при Вас мысль превалировала над информацией. И сегодня эти газеты, не изменяя собственные принципы, выживают и (будем надеяться) еще поживут. А главное: не потеряют лица. Может, и Вам, как всем журналистам, о собственном лице стоит задумываться.
      Можно ли забыть золотую россыпь журналистких имен, обеспечивших интеллектуальное превосходство российской журналистике, которая даже не снилась никому в мире. Где еще газетчики отличаются информационностью, молясь на бога по имени факт? Не в России. Зачем в таком случае нам туда глядеть, если на себя посмотреть не препротивно?
      С нескрываемой печалью я констатирую: иные газеты действительно утрачивают свое главное предназначение: будить читательскую мысль (не мною эти слова впервые были сказаны) и не усыплять ее. Цель эта достигалась газетами с помощью осмысления и анализа фактов. Напомню, чтоб не забывали, славные журналистские жанры, которые когда-то были на вооружении отечественных аналитиков, "писателей в газетах": проблемные очерки, фельетоны, статьи, памфлеты, исследования, расследования, экономические обзоры, общественно-политические диалоги. Да еще, вспомните, в зацензуренные времена, когда глоток свежего воздуха читатели искали в немногих газетах да в "Новом мире" и находили. Именно так все мы (Вы тоже!) тогда дышали и мыслили. А что Вы сегодня предлагаете? Факты? Пренебречь пушкинским нетленным: "Я жить хочу, чтобы мыслить и страдать" [1].
      Устарело все то, о чем я вспомнил, изжило себя? На помойку? Даешь факты: свалился рубль и трещит вся экономика, некий голый министр в сауне с голыми дамами, а еще какой-то банкир жену "лишнюю" себе у известного актера прикупил, шахтеры лупят касками об асфальт и перекрывают рельсы, а где-то маньяк человека зажарил и с горчичкой не без удовольствия съел! Зачем Вам новую газету втягивать в конкурентную борьбу с аналогичными газетами во имя выживания (о чем однажды мною написано, но не грех повторить), публикуя жареное, пареное, соленое: кто кого перекричит, переперчит, переобличит, перекомпроматит, переобвинит, к тому еще, как правило, бездоказательно и даже без осмысления происходящего. "Там факты (похожие на доносы) правят бал, тра-та та-там!", олицетворяя тотальную погоню за ведьмами. А ведьм, заметьте, меньше не становится: не в них суть. В чем тогда?
      Как много страшных и "горячих" фактов, а кто будет делать выводы? Вы предлагаете читателю самому это делать? Правильно я Вас понимаю? С искренним почтением отношусь я к читателю именно потому, что он вместе с нами хочет обсуждать факты (не во имя примитивного "заморить червячка", а во имя серьезного размышления: что происходит в нашем обществе). Вы же пытаетесь утолить познавательный и духовный голод читателя информацией (пусть даже небезынтересной), а следует искать причины явления. Вот где, собственно говоря, мы с Вами и оказываемся по разные стороны журналистской баррикады. Одни хотят кормить читателя фактами, которые он сам давно знает, другие предлагают совместный поиск причин, без понимания которых нельзя ответить на кардинальный вопрос общества и времени: что делать дальше? Можно ли без мыслей найти и причины, и ответы? Полагаю, что невозможно, и никто ничего не подскажет: ни мы с Вами, ни Бог, ни гений-одиночка. Уповать можно только на коллективный разум.
      Давайте обсудим еще одно важное обстоятельство: если Вы провороните момент читательского пресыщения "чернухой", "порнухой", "обвинухой", "развлекухой", тут и придет конец Вашей новой газете и всем средствам массовой информации. Лично мне все это давно обрыдло. Предчувствую, что и "газетных тонн глотатель" тоже изголодался по той журналистике, которая помогает думать и искать ответы на самые насущные вопросы современности. Да зачем "предчувствовать": Вы сами это отлично понимаете, но как амока, Вас несет (и многих из нас) подлая стихия. Еще раз внимательно прочитайте короткие интервью с изве-стными и уважаемыми людьми, опубликованные рядом с Вашим.
      Еще одно попутное замечание: когда мы занимаемся со студентами, будущими журналистами, я прошу их, готовя интервью, задавать герою вопросы, на которые невозможно ответить "да" или "нет": "Вы согласны с решением Думы?" или: "Вам нравится нынешняя эстрада?", "Хотите ли вы возвращения Советской власти?", ответ будет лаконичным и не может быть другим. Хотя бы так спросите, советую я: почему вы согласны, хотите или вам не нравится? И герой ваш задумается, и в итоге вы оба будете удовлетворены ответом и вопросом. Как же не включить свои и чужие мозги в журналистскую работу? Любой наш с вами газетный материал должен быть осмыслен и мотивирован. На одних фактах далеко не уедешь
      Зачем Вас, столько лет проработавшего в центральной прессе, вдруг потянуло в обывательскую стихию, культом которой является именно факт? Не иначе, как черт попутал. В "Известиях", о чем Вы, конечно, знаете, работал Анатолий Аграновский, родивший крылатую фразу (часто мною цитированную), навсегда вписанную в устав чести и достоинства журналистов: "Хорошо пишет не тот, кто хорошо пишет, а тот, кто хорошо думает".
      А потому предлагать сегодня первое место факту, а не мысли, да еще в известной газете, - нонсенс. Вы предаете наш главный лозунг, едва явившись Главным в обновляемую газету. Неужто она нужна Вам, чтоб опускаться до обывательского уровня, вместо того чтобы помочь читателю подняться до осмысления реальности? Нет, не скажу Вам: Бог в помощь, не возьму грех на свою душу.
      Когда-то (если память мне не изменяет) я дал Вам рекомендацию в Союз журналистов, но Вы, благополучно принятый, так и не стали им (чего я искренне желал). Ваша фамилия мне иногда попадалась на газетных полосах, но потом вдруг ушла на последнюю страничку (зато ежедневно!): в список членов редколлегий. Жаль, конечно, но ничего не поделаешь - каждому своя норка и свои мышки: как я понимаю, Вы утратили журналистскую практику и сменили амплуа, превратившись в организатора. Таких много вокруг. То ли профессионально не сложились, то ли по иным причинам, но "когдавшие" уходят. Куда? Куда ж еще, если не руководить своими бывшими коллегами, став чиновниками от литературы. Были же когда-то "генералы от кавалерии", а нынче - от искусства, от культуры, от политики, от экономики, от юриспруденции. Вам выпала нелегкая судьба стать чиновником "от журналистики". Именно такие, как Вы, разрабатывают стратегию, тактику, рисуют макеты журналов и газет, сочиняют концепции (что естественно и даже нормально), но при этом еще утверждают свое право диктовать "нормы" профессионалам разных мастей: политикам, драматургам, экономистам, изобретателям, юристам. Журналистам, к примеру: когда им следует веселить читателя, когда пугать, а если потребуется - иногда будить мыслью. А когда это нужно "кому надо", то помочь читателю уснуть в летаргическом сне. Не кажется ли Вам, что Ваша идея видеть прежде всего факты без возможности размышлять над ними, как нельзя лучше укладывается в ныне входящую в моду политику торжества общественного безмыслия и, стало быть, сопутствующего ему безмолвствия? Вы не думали об этом когда-либо?
      Какое счастье, что мне от Вас ничего не надо: ни работы, ни денег, ни общения. Как говорится, за державу обидно: за журналистов, коллег по цеху, а главное, за будущего многострадального читателя "Литературной газеты". Неужели Вы, давая интервью и будучи человеком неглупым и опытным, элементарно ляпнули, то что называется В. Далем "говорить, что глупо"?
      Тогда прошу читателя полагать мою публикацию первой рекламой Вашей будущей газеты. И последнее: если Вы узнали себя и хотите сатисфакции, я к Вашим услугам. Оружие выбирайте сами: шпага, публичный диспут, перо.
      Вечерняя Москва. 1998, 11 сентября
      Примечание. Это открытое письмо далеко не каждая газета решилась бы опубликовать: корпоративные интересы есть и в нашей среде, как в любой профессиональной. Но молчать в тряпочку - тоже не лучший пример солидарности. Не стоит обобщать, бывает и по другому: далеко не каждый повар ест грибную подливку к картофельным котлетам... особенно тот, который вообще не переваривает грибы. Не о каждом актере, художнике, поэте и прозаике и журналисте идет речь, иначе пришлось бы позакрывать "все" критические отделы журналов, публикующие профессиональную критику. О нет, корпоратив-ностью в моем случае не пахнет, а работает другой принцип: ворон ворону глаз не выклюет. Сегодня я - ему, завтра он - меня. Зачем испытывать судьбу, если мы не без греха?
      Я написал материал, адресованный коллеге, и Главный "Вечерней Москвы" все же "клюнул" глаз другому Главному редак-тору, уверенный в том, что в делах профессиональных неприка-саемых не бывает. И коллеге урок, и мне, и вам, читатель, рикошетом. Я весьма благодарен настоящему газетчику. А мой "герой", кстати, не только мне не ответил, а сделал вид, что вообще не понимает, о ком идет речь в открытом письме. И лишь на одном "прокололся": распорядился изъять из библиотеки редакции все экземпляры "Вечерки". "Стратег"!
      Теперь со спокойной совестью (спокойной ли?) продолжим разговор о мотивах и мелодиях журналистики. Об одной из самых популярных дальше речь.
      О чувстве юмора
      БИТОЧКИ, ИЛИ "ЧТО НАША ЖИЗНЬ?"
      Предлагаю две истории: печальные ли, юмористические ли - судите сами. Искренне недоумеваю, что произошло со мной, если столько лет я ни одной строки не написал об этих историях: полная амнезия! Получается так, что вы - мои первые читатели. Главного героя воспоминаний объявлю пока так: певец Кривченя. А в свидетели судьба избрала меня. Мне было в ту пору "уже" полных тринадцать, перешел в пятый класс и был вывезен родственниками из Москвы сначала в Тюмень, а через год в Красноярск, на этом и закончилась моя "одиссея", значит, можно поставить точку. Моя персона здесь вспомогательная, если пользоваться театральной терминологией.
      Теперь представьте: военный 1942-й год, Красноярск, драматический театр, который в ту пору находился на главной улице города "имени Сталина". (После смерти вождя случилось переименование, и появилась "улица Мира"; острословы тут же стали говорить, что сначала "ходили по Сталину", а теперь "по миру пойдем".) Страшная война и опасность оккупации сняли "с якоря" тысячи людей, чтобы переправить их в Сибирь. В Красноярск "вакуировались" два театра, в том числе маститый Одесский (оперы и балета). Так и оказался в городе двадцатидвухлетний бас Кривченя, которого коллеги ласково окрестили Филей.
      Городской драматический все еще "гонял" старый репертуар, и, пока обживутся приезжие актеры, благородно позволил им честно зарабатывать свой кусок хлеба. А я вместе со своими одноклассниками стал заядлым театралом, тем более что школьников пускали днем без билетов - на свободные места; а их было мало: местная интеллигенция и солдаты оказались главными зрителями. Многими часами солдаты маршировали по окраинным улицам города и нестройно (зато громко) пели: "Эх, комроты, даешь пулеметы, даешь батареи, чтобы было веселее!" Потом они исчезали, уступая кресла другим солдатам, и еще не скоро их официально назовут "сибирскими полками, своей жизнью спасшими Россию".
      Как сейчас вижу: первый выход Фили в драматическом спектакле "Макбет". Зрелище было завораживающее. Молодой бас изображал мажордома, а по-нашему "крикуна". Он был одет в красочный костюм, сшитый из раскрашенной марли, а в руке держал посох и должен был появиться с правой стороны сцены (такую творческую задачу, как я понимаю, поставил перед Филей режиссер), ударить посохом об пол и пойти в левую сторону сцены, на всю дорогу растянув "крикуху": "Прошу дорогих гостей к столу!" - и снова тяпнуть посохом. Теперь, следуя закону драматургии, я обязан взять паузу и держать ее, сколько хватит духа...
      А вас, читатель, прошу пока перенестись на двадцать четыре года вперед: из Красноярска в Москву, в 1966. Мы попадаем в зал Малого театра, где коллеги и многочисленные любители театра провожают в последний путь замечательного актера Николая Мордвинова - народного СССР, лауреата Ленинской и нескольких Государственных премий. Для молодых читателей напомню только две роли Мордвинова в кино: Арбенина в "Маскараде" и Котовского (которого потом из революционного героя Гражданской войны перевели в разряд "бандитов"). Черно-красные ленты, задрапированные зеркала, а на сцене - гроб, утопающий в живых цветах. Абсолютная тишина переполненного зала. Здесь и я, работавший в ту пору спецкором "Комсомольской правды". Откуда-то доносится траурная мелодия, каждые пять минут меняется почетный караул. Скорбные и тихие слова прощания.
      Вдруг вижу: выходит "мой" Филя! Я потерял его из вида сразу после красноярского бенефиса. Кривченя подходит вплотную к гробу и густым басом говорит: "Я хочу исполнить любимый романс моего незабвенного друга". Из-за кулис мягко и траурно звучат виолончель со скрипкой, и Филя, глядя прямо в лицо покойного друга, сочным басом начинает петь: "Мне грустно потому, что весело тебе..." И весь партер, давясь от смеха, уже лежит под креслами.
      Теперь, помолясь, я возвращаюсь к "тому" Кривчене - он, как вы помните, остался на сцене драматического театра мажордомом в шикарном костюме из крашеной марли. Филя сделал три больших шага и произнес: "Прошу... (три шага) дорогих... (три шага) гостей... (три шага) к столу!" - и тут увидел, что еще не дошел до конца сцены. Тогда мажордом подумал секунду-две и добавил: "Будут... (три гигантских шага) биточки!!!"
      И навсегда исчез со сцены этого театра, по крайней мере, в драматических ролях.
      Вы улыбнулись? Значит, вам не изменяет чувство юмора. А публика сорок второго года - не шелохнулась. Стояла полная тишина: зал был голоден, и биточки на столе Макбета... Да что со мной, о чем я говорю, что объясняю? Если даже у людей сытых при их упоминании во рту возникает божественный вкус "котлеток"!
      Добавить мне больше нечего. Смущает лишь одно обстоятельство: если Кривченя окажется москвичом, а не красноярцем и даже не одесситом, я все равно обязан в этих воспоминаниях их всех непременно воссоединить в нечто единое, как связана наша жизнь с ее прошлым, настоящим и будущим. Я открыл Энциклопедический словарь: "Солист Большого театра, народный артист СССР Кривченя Ал. Фил." [2] Неужто - дорогой "мой" Филя?!
      Вы скажете: а мораль сей басни? Если хотите, извольте: мы умеем смеяться, когда душат слезы, и плакать, когда давимся от смеха. Не зря зоркий Мишель Монтень давным-давно заметил: "Дуя на пальцы, мы одновременно и студим их и согреваем в зависимости от того, чего хотим" [3].
      А чего мы, собственно говоря, хотим? Кроме биточков?
      Огонек. 1998, ноябрь
      Вечерняя Москва. 1998, июнь
      МАЙСКИЕ ПОЛЕЖАЛКИ
      Забавные истории изложу позже, а сначала "детский вопрос". Что разумному, стало быть, не глупому человеку предпочтительнее знать о себе: правду или ложь (во спасение)? Первый вариант вашего ответа попытаюсь угадать сразу: хрен не слаще редьки. Второй вариант может быть таким: правда сильнее лжи; но ложь тоже не слабее, тем более во спасение. А "третьих вариантов" - пруд пруди.
      В одной палате со мной лежал работяга. Лет сорока пяти или меньше. Грузчик. Ему уже сделали операцию: отрезали почти весь кишечник: выпил какую-то гадость и сжег пищевод. Вывод из желудка сделали наружу и кормили беднягу через вороночку, которая торчала из живота. Больной сначала мучался, но руки на себя не наложил: к чему только ни привыкает человек. Жаль мужика, но кто виноват, если он сам себе устроил такую жизнь? Я попал к хирургам с аппендицитом, да еще в командировке, и было это ровно первого мая 1959 года. Больничка была маленькая, чистенькая - районная. Сегодня таких уже нет, одни многоэтажки с клопами и злобными, как собаки, сестричками, которым месяцами не дают даже нищенскую зарплату. Нас было в палате человек десять, если не больше, и вся история случилась задолго до "перестройки" (можно сказать: до революции). Больные вели себя сдержанно, на политические темы особенно не распространялись, время было еще неустойчивое: можно и в психушку загреметь, благо она тоже была в "нашем" облачном городе. Я уже готовился к выписке, дня три-четыре осталось. Соседа нашего навещал сын, а жена не ходила: так ему и надо, беспробудному алкашу (мы поняли это со слов взрослого сына), но наш "трубочник" не пал духом. Как только я возвращаюсь с перевязки, вижу: стоит мой "трибун" в подштанниках, да еще с трубкой из живота, на постели и держит перед народом зажигательную речь, начиная ее такими словами: "Лично я советскую власть не боюсь...", а уж затем непременно о политическом "моменте", причем вполне достойно, то есть без матюшка (он меня чтил, как представителя прессы), и старался без контры. Но заканчивал персональным обращением ко мне: "Почему в палате не положены бабы, ежели у нас равноправие?"
      Вспоминаю эти слова к тому, чтобы сказать: наш сосед был жизнелюбом. Навещали его сын, как я уже сказал, и еще работяги, точно такие, как он сам, и таскали бедняге традиционную "четвертинку", а кто не помнит, что ее еще называли "мерзавчиком". Правда, соседа нашего врачи предупредили, что глоток водки для него грозит летальным исходом, а он их спросил: что за исход такой? Смерть - объяснили. "Ладно пугать какой-то "леталькой", сказали бы: будет "копец", я сразу бы понял". И вот, представьте, нашелся дурак и сказал нашему несчастному, что все это враки - живи как хочешь. А как желал жить наш бедный алкаш? До сих пор не знаю, читатель, кто был в этой ситуации бесом-искусителем, а кто ангелом? С этого момента сосед потребовал от своих "несунов", чтобы носили ему ежедневно по "мерзавчику". Сам я был свидетелем настоящего счастья бедного соседа: чекушка оказалась ну точно царским изобретением для чудесного "мерзавчика"! Горлышко точно вставлялось в воронку, торчащую из живота (хочешь под одеялом, а нет - то прилюдно) вставил и прямо как "у людей": буль-буль-буль; десять секунд делов-то! Не за столом, правда, и даже не в подворотне, но самая главная услада: мгновение до желудка, и с первой же "бульки" сосед уже горланил блатные песни и костерил советскую власть на законных основаниях, никого не опасаясь, да еще на зависть всей палате и даже случайным посетителям и дежурным врачам.
      Спрашивается, на чьей стороне истина: на той, где молчат и лгут (во спасение) или где вмазывают правду-матку в глаза, имея на то полное основание?
      Много лет спустя, в середине 1982 года, меня догнал инфаркт, называемый врачами "трансмуральным". И вот я оказываюсь в реанимации Боткинской клиники. Огромная, до блеска вычищенная палата: высота - метров восемь, ширина - все десять, а длину сосчитал по плафонам, которые были на потолке в пяти метрах друг от друга, а всего их шесть, вот и перемножьте: получите, стало быть, тридцать; танцзал банкетного типа. Когда меня привезли, я был всего-то вторым, а через какое-то время и ровно в День Победы явился третий "танцор" - важный чиновник французского посольства (правда, всего лишь с подозрением на инфаркт). Вы уж меня простите, но рассказывать буду о случившемся, как оно было, не подбирая приличные слова, иначе история покажется пресной. Но она была с цветом, с запахом, с особым больничным и праздничным колоритом. И еще, пока не забыл: нам, новичкам, врачи сказали, что двигаться категорически нельзя, даже поворачиваться - в специальной постели - с великой осторожностью. Что касается старожила палаты (им оказался пятидесятилетний профессор-физик из МГУ), то с ним вообще не разговаривали: он был "не в себе". Ни движения глаз, ни дрожания мускулов на лице, никакой живой реакции: сфинкс!
      Мы с французом лежали, смотрели в потолок и думали о смысле жизни, хотя ни он по-русски, ни я по-французски (но, признаюсь, не о Первом мае, это я о себе говорю, а о посольском чиновнике только предполагаю). Правда, я вспомнил почему-то мудрого Казинса, который что-то говорил о Гиппократе: смысл был, кажется, в том, что задача врачевания сводится к лозунгу "не навреди!", а больного - быть самому себе лекарством. Зачем вспомнил? - Бог его знает!
      И в этот момент мои философские экзерсисы нарушила молоденькая сестричка, которая принесла профессору "кружку Эсмарха" (я так культурно называю клизму, чтобы хоть как-то облагородить последующие события). Предчувствуя ваше желание ускорить повествование, добавлю только два штриха. Первый - профессор лежал визави по отношению ко мне и на расстоянии четырех плафонов над головой (двадцати метров), к французу - наискосок (двадцати пяти метров). Второй штрих оказался решающим: у профессора уже пять суток не было (извините) стула.
      Теперь - вперед на Голгофу! Первая клизма, издав последний звук типа "фрсс!" (как жидкость, засосанная водоворотом), не изменила профессорского выражения лица. Сестричка подумала, набрала новую порцию воды, и - "фрсс!" Уже не только сестра, но и мы с французом с интересом посмотрели на профессора: само бесстрастие. Маска вместо лица. Сестричка пошла за лечащим кардиологом, они вернулись, набрали третью клизму, снова "фрсс!" и - сфинкс, изваянный мрамором! Тут уже на помощь вызвали заведующего отделением, посовещались: ну, с Богом. "Фрсс!" Никакой реакции. Пошла четвертая...
      Последний первомайский салют в Москве, из двухсот орудий, не годился в подметки звуку, которым салютовал наш профессор. "Кружку Эсмарха" вместе с резиновой трубкой вырвало из рук медсестры и отбросило в сторону. Физик-профессор и тут не изменился в лице, хотя мог, если бы подумал, где бы он был сейчас, если подтвердится закон о силе действия, равной противодействию?
      И тут я увидел, что мой сосед стал в панике переползать по кровати в сторону ("Стой, стрелять буду!" - мог закричать врач), не спуская глаз с плафона на потолке. Я тоже туда посмотрел: по плафону, с неотвратимостью судьбы, сползал, целя прямо в голову французского дипломата, большой и густой "подарок" физика.
      Дали занавес.
      Потом, вместе с лечащим кардиологом, мы прикинули, и у нас получилось, что "подарок" с учетом длинной стороны треугольника пролетел от ствола до цели метров пятнадцать. Рекорд был достоин занесения в книгу Гиннесса. Через неделю француз выписался (без дипломатической ноты протеста правительству, а с благодарностью). Я вернулся домой месяцем позже, а профессор еще остался в реанимации, но в послед-ние дни уже узнавал меня и мило улыбался.
      Надеюсь, вы уже поняли, читатель, что два эпизода из моей жизни имеют единственную цель: самому вспомнить и вам рассказать о кризисе нынешней медицины. Делать это нужно серьезно и не с наскока, предварительно отрешившись враждебности. Я предпочитаю тональность ироническую: она продуктивней.
      Медицина страдает тяжкой болезнью, имеющей не функциональное, а органическое происхождение. Я не врач, у меня высшее медицинское "звание": я пациент. Мои недуги говорят шепотом, в то время как болезни отечественной медицины криком кричат.
      Оставляю эту безразмерную тему без рецепта: нет у нее начала и не видно конца. Знаю только, что отдельные успехи и блистательные достижения "штучных" врачей и таких же клиник вселяют в нас надежду: вдруг "починится" вся система отечественного здравоохранения. Или и это - химера? Как очень многое в нашей реальной жизни?
      Пустой карман - пустые хлопоты.
      Вечерняя Москва. 1999, 21 мая
      РАСТЯГИВАЮ ЗА УГЛОМ
      Не мешкая, признаюсь читателю: писать буду с откровенным использованием иносказания, тем более что все мы, "журналюги", скоро (избави нас Бог, конечно!) с мушкетерской улыбкой на устах обратимся за помощью к испытанному за долгие десятилетия другу по имени Эзоп; одежда и союзники, как вам известно, выбираются "по погоде".
      Вы не можете помнить традиционный ответ на такой же традиционный вопрос "Что было раньше?" - "Раньше все было!" Интересно, как ответили бы немцы, жившие при Гитлере, и наши, "вкусившие" жизни при Сталине? Полагаю, одинаково. Почему? Будущее и прошлое, по определению, должны казаться людям лучше сегодняшнего: такова человеческая природа. Там хорошо, где нас нет, - в будущем. А в прошлом мы просто были моложе: фокусы элементарной абберации, вот и весь секрет.
      Если хотите, я рискну перечислить все, что когда-то было, а месяца полтора назад - "здрасьте"! - вернулось из небытия. Забытые из-за рыночных лет термины: "очередь", "дефицит", "блат", "в одни руки". Продуктовые карточки на горизонте. И это "все", что когда-то "было"?
      Перечислять дальше? Хлеб пока есть? Есть. Браки заключаются? Дети появляются на свет Божий? Стабильность пока (худо-бедно) есть? А что еще надо личности, считающей свободу "продуктом" не первой необходимости? Тогда попробуем вспомнить два глаза, которые (по Вольтеру) даны человеку для того, чтобы одним видеть добро, а другим - зло. Теперь для освежения памяти цитата из Уинстона Черчилля: "Капитализм - это неравное распределение богатства, а социализм - это равное распределение убожества". Что у нас сегодня на дворе (спрашиваю, пока разрешено "вякать"): рай или уже ад? Не поленитесь: гляньте в окно, на улицу, на весь мир.
      А немцы все еще колупаются в капиталистической трясине, бедолаги.
      Я, коренной москвич, прекрасно помню, что чистильщиками обуви в столице всегда были айсоры. Один из них по имени Айзик (лет шестидесяти) сидел годами в открытой кабинке, под козырьком, у входа в ближайшее от меня метро "Красносельская". Он густо ваксил наши школьно-студенческие ботиночки, лихо пролетал бархоткой, после чего не только не брал с нас денег за честный труд (плюс материал), а давал всем без исключения (!) по пять копеек "в долг". На наш наивный вопросик: "Когда принести денежки, дядя Айзик?", он делал ладонью классический национальный жест и говорил: "Ац!" Мы давно уже догадывались, что "пальто не надо"! Сапожников почему-то называли "холодными" (почему - я до сих пор не знаю), но если судить по нашему Айзику, были они "теплыми".
      На Русаковской улице стояла моя родная пятиэтажка - напротив маленького кинотеатра "Шторм" (почти игрушечного, на тридцать пять посадочных мест). Его сегодня нет: "штормом" снесло, чтобы пустить эстакаду в сторону метро "Бауманская". А на первом этаже пятиэтажки в квартире "два-дробь-один" и жила моя семья. В далекие времена, но уже при мне, достроили шестой этаж и с внешней стороны прямо по улице пустили лифт с чисто одесским объявлением: "Лифт вниз не поднимает!" Потом на лицевую сторону дома повесили огромную рекламу (промышленного изготовления) с изображением дамского каблука (?!), со стрелкой в сторону Гаврикова переулка (где в ту пору был и ныне есть педагогический институт) и текстом тридцатисантиметровыми буквами по всему фронтону: "Растягиваю за углом!"
      Все! Лапидарность на зависть любых стилистов мира.
      Пионер коммерции - был 1947. Куда подевался наш первопроходец (почти уверен, что посадили)? А если уцелел, то каким банком сегодня владеет, какой области губернатором стал, какую партию возглавляет, в каком городе казино держит, какого заказа киллера опасается? И вообще: зачем ему этот чирий? А-у-у!
      Дворниками работали у нас люди деловые: чуть рассветет, они уже орудовали скребками и "со звуком" счищали лед с асфальта на улицах. Ходили они, как и до революции, в передниках, а в сочельник трезвые (?!), чисто побритые, костяшками пальцев тюкали в двери квартир, чтобы "проздравить" жильцов, ими уважаемых. Языки в их присутствии "уважаемые" придерживали, на шепот переходили, при этом верой-правдой служа властям. На Бога они, конечно, надеялись, но "воронки" и ночной стук в двери не забывали.
      Колоритной была жизнь - москвичей и всего народа - целыми десятилетиями. Памятью были крепки человеки.
      Но самой главной достопримечательностью довоенного времени были старьевщики. Едва "проклюнивало" утро, по дворам звучало громкое, со специфическим произношением: "Старъ-ем беръ-ем!" Ходили они, опрятно одетые, с огромными мешками за плечами. Разбуженные жители домов на старьевщиков не обижались за ранние возгласы, а мы, пацанье, помню, бежали к ним, как намагниченные, чтобы отдать тряпье: до дыр изношенные отцовские брюки (чуть ниже колен) вместе со старыми башмаками, с веревочками вместо шнурков. Наши жертвоприношения проваливались в бездонные кладовые мешки старьевщиков. В обмен детям они вручали медные "коллекционные" пятаки. А кому-то везло оглушительно: они получали мячики на "резиновом ходу" (мечту поэта!).
      (Но тот, кто когда-то за мячики "брал" старьем, был много нравственнее ново-русских. Они и в подметки ему не годятся: за бесценные "мячики" брал всего лишь старьем. Не чета он современным нуворишам, которые "дерут" дачами, породистыми щенками, тысячами долларов, влиятельными должностями. Все стало другое: аппетиты безмерные, плата огромная, совесть - грошовая.)
      Как началась война, старьевщики исчезли, а после победы мгновенно появились. Сразу стало ясно: жизнь налаживается. Утренняя побудка была сравнима только с "колотушками" городских ночных стражей: спите, люди, мы оберегаем ваш покой! "Старьем берем!" - символ стабильности в моем и соседнем дворе, а значит, во всем городе и в государстве. Это был не тот "стук", который тревожил думающий народ. Сегодня вновь зазвучала тревожная струна: ни я не знаю, ни вы не знаете, что день грядущий нам готовит? Не последует ли вслед за кризисной порой нежное приглашение быть добровольно растянутыми за ближайшим углом?
      Понимаю, что эти вопросы затрагивают не только внешнюю сторону жизни общества. Они касаются и физического, и душевного состояния народа. Без таких размышлений сегодня было бы совсем трудно людям, способным страдать и сострадать, особенно тем, у кого нет беспамятья и чьи проблемы называют "возрастными". Недавно я нашел свой юношеский дневничок, а в нем - такую запись: "Первую половину жизни человек мучается от глупости, вторую от ума". Потом сообразил, что страдают многие, если не все, не только от этого. Суть проблемы не в возрасте, а в политической, экономической и жизненной позиции человека.
      И в его собственном опыте, в бытие.
      Ностальгические мотивы звучат сегодня не только в щемящей "Старой квартире" по ТВ, они и в нашей памяти, и в наших сердцах, но ведут они каждого к разным мыслям; одним помогают задуматься о смысле жизни, другим пережить горечь потери (в том числе уже завоеванной свободы и демократии).
      Нередко с телевизионных экранов слышим мы высоколобых деятелей, говорящих мудреные слова типа "реструктуризация" (звучит как "затмение солнца"). А хочется от них услышать простой ответ на простой вопрос: вы, господа-товарищи, будете на месте топтаться или назад потащитесь? И нас с собой возьмете? Или все же дальше рванете начатым курсом?
      При этом я никого не обвиняю и не оправдываю; цель моя иная: думайте, читатель. Всего лишь - думайте! Сегодня на наших глазах в стране происходят трагические события: финансовый и политический кризис.
      Назначен премьер-министр, сформирован кабинет правительства, одновременно вырабатывается тактика и стратегия дальнейшего движения российского общества. Но - куда? Как и вы, читатель, я не имею ответа на этот капитальный вопрос. Но мне слышится голос старьевщика из моей далекой юности: он призывает власти обратиться к минувшему и громко восклицает: "Старьем берем!"
      Не боясь испортить кашу маслом (в кавычках), повторюсь: не знаю, как вы, читатель, я не хочу и не пойду за угол, и не лягу на "растяжку"! Премного благодарен за любезное приглашение. Не знаю, как вы, читатель.
      С другой стороны, я вижу, как многие молодые либералы-реформаторы, устремленные в будущее, по неясным мне причинам сдают свои позиции, уходят в тень или совсем покидают политический олимп. Если вы грешны - покайтесь публично; если не намерены своей благопристойной физиономией замаскировать чей-то звериный облик - так и скажите; если вы честны - не сдавайтесь без сопротивления! Не только о себе позаботьтесь, опомнитесь и не дрейфьте! Потом будет поздно наверстывать упущенное! И вообще: можно ли догонять историю, шлепая по шпалам не перед, а за локомотивом?
      Я бы и сам записался "старьем-волонтером", очищая будущее, чтобы шагать по пути реформ лицом к ним, а не затылком. Читателю же дам совет не отчаиваться раньше времени, чаще вспоминать того гриновского юношу из "царственного эксперимента", который наивно восклицает: "Не бойтесь, оно вернется!"
      Добавлю, с вашего позволения: "старьевщики" - тоже вернутся, если смогут существенно обновиться. Иначе - какой был в них смысл?
      А я, неисправимый фаталист, процитирую великую мудрость, провозглашенную Кораном: "Все будет так, как должно быть, даже если будет наоборот!"
      Вечерняя Москва. 1998, 8 октября
      Огонек. 1998, октябрь
      КАСТОРКА ОТ НАЛОГОВ
      С самого детства я не приучен считать деньги в чужих карманах. Тем более что все в этом мире относительно. То, что я получаю меньше любого министра, меня мало трогает. А министра не должен радовать или огорчать его ежемесячный заработок, который много меньше или почти равен доходу банкира и даже президента Америки Клинтона. Зато и друг Билл", в свою очередь, не будет волноваться из-за того, что его тысячи долларов меньше той суммы, которая кладется ежегодно в кошелек Ротшильда, да и тот мужественно переживает, мне кажется, свою безысходную нищету (бедняжка!) в сравнении с банковскими счетами финансовых акул или олигархов Южной Африки, обитающих в неуютных небоскребах Америки. Бог им судья, а не мы: пускай президенты Клинтоны и наши министры сами разбираются, если хотят.
      Обо всем этом нам с вами с увлечением и придыханием рассказывают наиболее ретивые думские депутаты, а показывают ежедневно - родные средства массовой информации, уж очень охочие до сенсаций. Поводом становится наше ужасающее финансовое положение, а кто-то в мире (вокруг нас и внутри нас) жирует, поганец. А нам давать ничего не желает, даже обедневшим отечественным министрам, а также бывшим и нынешним членам Думы. Креста на богатом нет! Почти по Вольтеру, однажды сказавшему (правда, имея в виду не Россию): "Живем, как во Франции: главная забота - любовные радости, на втором месте - злословие, на третьем - болтовня".
      Наши родные бдительные СМИтчики, обгоняя друг друга, восклицают: "Смотрите, какие мы обнаружили суммы денег у таких-то, которые вряд ли лучше нас, а с ними за один стол не садятся!" Неважно, праведно ими деньги добыты или нагло украдены, единственный их криминальный признак: денег - много! (Точно, как считают в племени "мумба-юмба": раз, два... много!) Им не до истины и справедливости: важнее прокукарекать общую побудку (с непременным оттенком классовой ненависти, еще не забытой): ату их! А завтра о чем запричитают? Не о том ли, чтобы заново перераспределить капитал, дачи, блага, льготы, при этом распределив народ на "наших" и "чужих"? Веселенькая перспективочка.
      Все, что я сказал выше, всего лишь присказка к главному. А что главное? Возвращаю вас, читатель, к минувшему, способному дать ответ на вопрос: что будет с нами завтра? Как вы помните, выход мудрецы советуют искать на дне отчаяния. Может, они и правы. Но ответы завтрашнего дня не следует ли угадать в дне минувшем?
      Когда-то и я учился в третьем классе родной 315-й школы, прозванной "сладкой" из-за того, что нашим шефом (в ту пору их еще называли не спонсорами, а попечителями или меценатами) оказалась кондитер-ская фабрика имени Бабаева, находившаяся в двухстах метрах от нашей школы. И вот ровно пятьдесят лет назад (весной 1939 года) нас привели к благодетелям: отрабатывать самодеятельностью шефство. Помню, мы сначала, с потрясающими леденцами у каждого во рту, прошли по цехам, а потом дали в большом заводском клубе концерт сотрудникам фабрики (но лучше сказать: сотрудницам). Я, к примеру, танцевал лезгинку (почему-то в "матроске" с отложным полосатым воротничком), держал в зубах деревянный кинжал, ходил, как настоящий джигит, на носках, подогнув пальцы ног, а кинжал вынимал изо рта только для того, чтобы восклицать: "Асса!"
      Потом нас повели домой мимо кабинета директора фабрики. Там и случилось несчастье. В предбаннике на специальной тумбе стоял огромный (в три раза больше каждого из нас по объему) бюст Сталина, целиком сделанный из литого шоколада. Возможно, это был чей-то царственный заказ для выставки. Кто-то из нас (а было третьеклассников человек сорок пять, два сдвоенных класса) невзначай зацепил тумбу с бюстом Вождя. Шоколадный "дядюшка Джо" (почему его так называли - я до сих пор не знаю) вдруг пошатнулся и, кокнувшись об пол, разбился на большие и маленькие куски. Все мы замерли, словно действующие лица в финальной сцене "Ревизора" (спектакль я, правда, посмотрел много позже, тогда и понял, на кого мы были похожи). В тот же момент я имел смелость обдумать поразившее меня обстоятельство, кстати, не придав ему в ту пору никакого мистического и политического содержания: Иосиф Виссарионович Сталин оказался, представьте себе, внутри пустым, о чем я даже про себя не смел подумать!
      Итак, мы (и дети, и взрослые сопроводители) онемели. Из кабинета вышел директор, увидел картину "цареубийства", смертельно побледнел и одними губами, шепотом, но внятно, произнес: "Съесть!" Мы все сразу поняли и, как заговорщики, накинулись на Лучшего Друга Детей. Через пять минут все было кончено: от Сталина ни крошки не осталось. Лично мне досталось огромное ухо Иосифа Виссарионовича размером в две мои стопы.
      Три ближайших дня в школу никто из нас не пошел: оба класса несло. То ли мы переели, то ли шоколадный "дядя Джо" был слегка несвеж. Вспомнить эту историю я решил исключительно потому, что обязан вам сказать об очень важном "открытии": каждый пользуется тем, что производит или охраняет. Выходит так: если банкир "сидит" на деньгах, он имеет право держать в руках ровно столько денег, сколько удержит. Представим себе учителя, который вместо учеников ест их школьные завтраки; шахтер пользуется углем, им же добытым, отапливая дом; а повар, нагруженный сумками, тащит недоложенные в борщ продукты. Перечислять примеры могу продолжать до умопомрачения, и все они будут справедливы и даже законны.
      Но я должен добавить еще один и основополагающий принцип, без соблюдения которого вся наша страна будет разворована в течение если не часа, то одних суток. Собственно, так и происходит, и все мы это знаем, но делаем вид, что не замечаем. Это правило, которое я сейчас сформулирую, должно действовать только по месту работы: категорически запрещено брать НА ВЫНОС.
      Напомню вам известную байку: доктор, меня уже давно мучает изнурительный кашель, что мне делать, умоляю вас, доктор, помогите! Нет ничего проще, отвечает врач, прямо сейчас примите стакан касторки! Встречаются на следующий день. Ну как, пациент, все еще кашляете? Нет, доктор: боюсь!
      Не знаю, как вы, читатель, я бы рискнул предложить высокооплачиваемый лицам нашего общества (в том числе банкирам), ревниво относящимся к налоговому законодательству, именно это проверенное средство, независимо от количества заработанных ими денег: касторка! А потом мы посмотрели бы вместе с нашим честным народом: рискнут ли они "кашлять", уходя от умеренного, справедливого и не варварского налогообложения? Вы уже сообразили, как и я сообразил, что дело здесь пока еще не в уголовщине, не в репрессии, не в наказании и даже не в количестве денег у должников, а в количестве совестливости у "сочинителей" суммы налогов и у тех, кто их платит. А для определения наличия или отсутствия совести есть только один тест (он же критерий): может ли человек, хватанув стакан касторки, прилюдно кашлянуть и сохранить джентльменство?
      Рискнет? Бог ему в помощь. А нам, как в далеком и беззаботном солдатском юношестве, остаются два варианта: когда кто-то из нас в казарме перед отбоем, уже приготовившись к залпу и предварительно очистив душу, восклицал: "Зуб!", обычно следовало благосклонное разрешение: "Дергай!"; но если звучало: "Воздух!", мы весело и хором откликались: "Ложись!" Казарменные шутки сегодня уместны, когда мы думаем о нашем отношении к налоговому законодательству?
      Так дергать или ложиться?
      Огонек. 1998, Ноябрь
      ДОЛГ ЧЕСТИ
      На моих глазах произошли события, которые иные люди могли бы оценить как пустяшные и заурядные, но я запомнил их на всю жизнь, впитал в память (лучше сказать: "втер" в нее), хотя пишу об этом впервые. Тому есть, по крайней мере, одно объяснение: был тогда неприлично молод и вообще далек от совершенства. Впрочем, кто может сегодня сказать, что далеко ушел от себя и собственного невнятного состояния в прошлом? Так или иначе, предлагаю две истории. Судьба предоставила мне редкую возможность быть их свидетелем. Читайте, если есть несколько минут свободного времени.
      Начало эпическое: дело было лет тридцать назад. Писательский Дом творчества "Малеевка", самый разгар летнего сезона. Большой и красивый (по тем временам) обеденный зал. За каждым столиком четыре "седока". В тот год мне несказанно повезло, я оказался соседом замечательных литераторов: Владимира Тендрякова, Даниила Гранина и Вячеслава Иванова (с ударением на "а"; кстати, сына "того самого" Всеволода Иванова, который создал героический "Бронепоезд 14-69"). О моих соседях не без ехидства и зависти говорила писательская общественность Дома творчества: они достигли планетной известности (что было правдой) и любви "Малеевки" со всеми ее окрестностями (что тоже справедливо). Такая вот получилась рядом со мной команда. А вскоре, когда кончился срок путевки Иванова-младшего, на его место сели Виктор Некрасов со своей старенькой мамой, приехавшие из Киева, и все мы прекрасно ужились и поместились за тесным столом (Некрасов, если кто не помнит, написал "В окопах Сталинграда").
      Теперь я умолкаю: Что еще можно сказать о моих замечательных соседях, посланных мне судьбой?
      Героем дальнейшего повествования был Вячеслав Иванов, которого все звали Комой, и я так звал. Кома был (и, слава Богу, есть!) человеком мягким, доброжелательным, застенчивым, обходительным и весьма достойным господином; именно так о нем отзывались мои соседи, а не я сам (мне надо было еще заслужить право награждать людей высокими оценками). Добавлю к сказанному, чтобы завершить портрет моего героя: Кома считался литератором широкого профиля: и сам писал, и прекрасно знал историю литературы, и критикой "баловался". И все это при феноменальных энциклопедических знаниях и рафинированной интеллигентности.
      И вот, представьте, однажды в обеденный зал вдруг вошел всем известный писатель, только что приехавший в Дом творчества из Ленин-града. Он тоже "герой" моего рассказа, но в кавычках, его фамилию я не решусь назвать (его уже нет на этом свете), - зачем тревожить имя человека, неспособного объясниться? Оглянув переполненный зал и сделав общий поклон, вошедший, решительными шагами, целенаправленно, направился к нашему столику. При этом радостно улыбаясь и распахнув руки, как будто готовился обнять весь мир, а вовсе не намеченную заранее жертву. Шел он именно к Коме Иванову. Затем произошло то, во имя чего я и затеял разговор: визитер близко подошел к Коме, весь сияя и протягивая обе руки. Кома поднялся, наклонил голову вперед, как молодой бычок, не желающий идти в стойло (сравнение не точное, но ничего не приходит сейчас мне на ум), после чего вдруг побледнел, заложил руки за спину и произнес тихо, но твердо и отчетливо: "Извините, я не могу подать вам руки". И тут же сел за стол: "прием окончен". Ленинградец оглянулся вокруг, помаялся немного и сконфуженно ретировался; больше мы его в "Малеевке" не видели. Какова была причина у Комы, я не знаю, но уверен, что была, и очень серьезная. Если бы сказал, мы, уверен, любое объяснение приняли бы, но он не стал говорить о случившемся.
      Факт остается фактом: урок принципиальности и бескомпромиссности был преподан - наглядно и прилюдно. Отчетливо помню затаившийся зал, собственное недоумение и вопросительный взгляд на соседей по столику. Поймав этот, неозвученный мною, вопрос, Владимир Тендряков одними губами беззвучно, сказал мне, молитвенно приложив ладонь к сердцу: "Долг чести".
      Больше мы к этому эпизоду не возвращались, как заговорщики, принявшие обет молчания.
      А теперь, читатель, прошу вас перенестись мысленно в иное время и в другую обстановку: Центральный Дом литераторов на улице Горького, середина семидесятых годов, выборы нового секретариата Союза писателей. Только что завершилось голосование, и притомившиеся участники потянулись по домам в надежде завтра узнать результат. В раздевалке уже порядочная очередь. И я в ней. Рядом - любимый мною театральный критик (его уже нет с нами, возраст и болезни безжалостно пропалывают человеческое поголовье), который был известен своей способностью всегда попадать в неловкую ситуацию, при этом никогда не желая кого-нибудь намеренно обидеть. (Припомню попутно, каким он казался наивным, трогательным человеком: вечером, проспав в той же "Малеевке" начало ужина, он в последний момент вошел в зал и, лучезарно всем улыбаясь, воскликнул: "Доброе утро!")
      Так вот, этот мой безобидный коллега спрашивает меня: "Ты его вычеркнул?" Кем был "он", все мы знали без лишних слов. И молча, делая лаконичный жест рукой по горлу, я произнес звук, понятный всем, который сейчас изображу так: "кгх!". Вот этот звук и сопровождал мое "харакири" по собственному горлу. И тут черт дернул меня спросить миролюбивого друга: "А ты?" Он не только "кгх"-рыкнул, но еще добавил вслух: "Эту стерву". И оглянулся: прямо за ним стоял в очереди "он"! Я обомлел, отлично зная (как и все остальные), какие гадости умеет делать этот зловредный литератор. (Не называю конкретных фамилий не только из-за того, что моих героев нет на свете, а потому еще, что вообще не умею передавать что-то сплетнеобразное, которое обычно преподносят "с именами наперевес".)
      На моих глазах все мгновенно преобразилось: мой милый коллега осклабился, изобразил лицом саму сладость, как будто кто-то положил ему в рот халву. Какое удовольствие, какая радость, и все это без слов, одной физиономией и выражением глаз. Как счастлив я созерцать тебя, мой дорогой учитель и друг! А вслед за этой пантомимой троекратный традиционный российский поцелуй "губ в губы". Вновь получилось "доброе утро", сказанное вечером. На всех - воистину! - не угодишь. Тем более что не всегда усмотришь, кто за кем стоит в очереди то ли за пальто, то ли за должностью, то ли за благорасположением. Пардон, месье. И вам пардон: обмишурился.
      Когда сегодня я вижу по телевизору бесконечные встречи и проводы наших высокопоставленных мужей да еще с поцелуями, всегда вспоминаю своего всеядного милого друга с его любимой "стервой".
      Долг чести? Напоминание об этом всегда актуально.
      Скажу еще одну фразу и поставлю точку: долгов у каждого из нас много, а честь - одна.
      Век. 1999, 30 июля
      Примечание. Наш юмористический экскурс окончен, хотя я не уверен, что всех читателей он приведет в состояние безудержного смеха. Зато появился повод улыбнуться (увы, с горечью): наш плотоядный период жизни изобрел очередной журналистский жанр, скоро вошедший в моду (особенно в правоохранительных службах): я говорю о доносах. К сожалению, хоть плачьте, хоть смейтесь, но мы стали говорить в газетах и вещать по радио и телевидению "обвинительные заключения", связанные с конкретными именами и фамилиями. Как быстро забыли журналисты, что наша святая обязанность прежде всего защищать людей. К кому еще, пройдя все официальные инстанции, обращается народ с просьбой помочь найти справедливость и защиту от произвола? К нам, журналистам, идут люди.
      Помню, в добрые старые времена в "Комсомольской правде" процветал некий "обличитель" (правда, не в штате), исправно приносил и публиковал простенькие материалы с нехитрым содержанием. Например: возле книжного магазина на Кузнецком мосту происходит подпольная торговля редкими книгами. Среди замеченных спекулянтов были (через двоеточие) десяток фамилий, да еще с расшифровкой: кто, где-кем работает. И вся статья почему-то называлась в редакции "фельетоном".
      Чистый донос! Сегодня мало таких? Никакой аналитики, ни попытки осмыслить явление, ответить на традиционные журналистские вопросы: "почему" и "что делать": только всепоглощающее желание дать (кому?!) "адресок" виновного (без суда и следствия), но установленного самолично журналистом. Пруд пруди таких озвученных и пропечатанных "героев". Не нуждающихся в доказательствах при обнародовании.
      Наши собратья-журналисты готовы работать вдохновенно, не боясь ответственности перед судом, разбирающим дела о чьей-то пострадавшей чести и достоинстве, но и не без страха получить пулю возмездия в лоб. Есть у нашего брата весьма профессиональный жанр "журналистского расследования", но именно расследования, требующего у исполнителя и смелости, и ума.
      А уж если прельщает кого-то из молодых жареный факт, не стоит ли испытать свою судьбу не в журналистике, а в специальных службах (вы понимаете, что я имею в виду?), при чем тут журналистика? Эти профессии действительно родственны, и методы бывают одинаковыми, и риск равен, но зачем хорошему сыщику называть себя журналистом, а журналисту - разоблачителем? Функции, говорят, совпадают? У кого как. Но мухи у каждой профессии - свои. Мы и прежде касались этой проблемы, но не грех еще раз (и не два!) ее тронуть.
      А теперь пора двинуться дальше по нашей профессиональной дороге.
      Создание концепции
      От "холодно" к "горячо"
      В письме, пришедшем в редакцию, содержался следующий факт. На крупном сибирском заводе уличен во взяточничестве секретарь комитета комсомола. Взятки он брал, участвуя как представитель общественности при распределении квартир. Все. Фамилия есть, адрес, название завода.
      Какова тема? С каким набором мыслей может отправиться в командировку журналист, сотрудник молодежной газеты?
      Начнем с простых вариантов.
      1. "Брать взятки плохо" - мысль достойная, правильная, но очень уж тривиальная. Столько писано-переписано на эту тему, что стоит ли нам, "думающим" журналистам, прибавлять еще один материал, увеличивая количество, а не качество опубликованного? Стоит ли провозглашать все ту же банальную истину?
      2. "Почему человек стал взяточником?" - это уже интересней, хотя бы потому, что мы не просто ограничимся констатацией факта, а сделаем попытку поискать причины. Действительно, случайно или не случайно событие? Быть может, секретарь запутался? В чем же и почему? Или какие-то люди его запутали, например жена с непомерными требованиями или "друзья" в кавычках? Или обстоятельства - но какие? А может, перед глазами молодого человека был чей-то "привлекательный" пример, оставшийся безнаказанным?
      В принципе во всем этом можно разобраться. Но не забудем: речь идет о молодом человеке - раз, и речь идет о молодежной газете - два. Не обезличивается ли "наша" молодежная специфика, не теряется ли "наш" молодежный поворот? Если мы поставим вопрос о причинах взяточничества "вообще", с одинаковым успехом можно брать в "герои" и врача, обремененного семьей, и старого железнодорожного кассира, и торгового работника, и сотрудника жилотдела исполкома, а здесь - комсомольский вожак, почти юноша!
      3. Хорошо, подумаем в этом направлении. Стало быть, почти юноша. Вероятно, лишенный жизненного опыта человек. И уже взяточник! Кто его "научил"? Когда он успел "научиться"? Не заразился ли преступным желанием, как заражаются инфекцией, от той части общества, которая больна взяточничеством? Не результат ли это эпидемии? Многие болезни нынче "помолодели": появились юноши гипертоники и склеротики, двадцатилетние импотенты, инфарктники в средней школе, гибнущие от рака в пятимесячном возрасте, - вот и коррупция "помолодела"! А что, это достойно внимания. Тем более что вирусному заболеванию оказался подвержен не просто молодой человек, а как бы защищенный дополнительной броней комсомольского вожака. Но, выходит, и броня не выдержала?
      Пожалуй, мы приближаемся к "нашему" повороту, но чего-то еще не хватает, что-то еще не "дожато" - чувствуете? От "холодно" мы ушли, но должно быть горячо".
      4. В самом деле, размышляем дальше, откуда преступный соблазн именно у комсомольского руководителя? За какие такие "услуги" он мог бы брать взятки, если занят членскими взносами, организацией самодеятельности, воскресников и т. д.? Абсурд.
      Однако вернемся к письму: наш "герой" брал взятки при распределении квартир. Следовательно, у него был "голос" достаточно весомый, если он рисковал брать деньги, а затем выполнять свои преступные обязательства. Иными словами, наш секретарь обладал достаточным авторитетом? И в традиционном "треугольнике", обычно решающем квартирные дела и состоящем из представителя парткома, представителя месткома и представителя администрации, занял равноправную "четвертую сторону", будучи представителем комсомола? Если это так, рискнем предположить: по крайней мере, на данном заводе роль и влияние комсомола выросли до такой степени, что секретарь "мог" брать взятки при распределении квартир и гарантировать исполнение своих оплаченных обязательств!
      Это уже совсем "горячо". Последнее мыслительное усилие, и концепция готова. Она прозвучит так: "В условиях, когда комсомол наращивает свое влияние в обществе и приобретает все больший удельный вес, надо быть трижды внимательнее к подбору комсомольских кадров".
      По-моему, отлично. Во-первых, несмотря на резко отрицательный факт, мы заметили за ним позитивное явление: повышающийся авторитет комсомола. Во-вторых, обнаружили "болезнь роста": возможность злоупотребления возросшим авторитетом и влиянием. В-третьих, подсказали способ лечения: тщательный подбор кадров; подсказали бы больше, да больше пока сами не знаем, но пусть теперь умные головы задумаются. И наконец, в-четвертых, создав концепцию, получили возможность собирать материал под задуманную концепцию.
      Концепция поможет быть "зрячим" в командировке. Собирая под нее материал, журналист должен ответить на вопросы, которые прежде, при ознакомлении с письмом, ему и в голову не приходили. Например, действительно ли авторитетен комсомол на данном заводе? Чем именно? Какими делами он заработал влияние на общественную жизнь коллектива? Является ли производным авторитет секретаря от авторитета заводского комсомола? Каким образом прошел в секретари "герой"? Какие изъяны в методике подбора кадров сегодня болезненно мстят нам за то, что вчера мы их не замечали? Секретарь-взяточник - формальный вожак молодежи или действительно лидер? Всегда ли совпадают в одном лице лидерство и вожачество? И т. д.
      Значит ли это, что наша концепция непорочна и устоит при любых ветрах, как пирамида Хеопса? Нет, конечно. В принципе, думаю, как тема она устоит: комсомол в самом деле набирает авторитет, зарабатывая равенство в "треугольнике", по крайней мере при решении бытовых проблем. Но в данном конкретном случае концепция может и лопнуть. Вариантов ее гибели можно назвать не меньше, чем вариантов устойчивости. Например, если вдруг выяснится, что "герой" не такой уж авторитетный человек, как мы предполагали, и комсомол на заводе вовсе не знаменит делами и влиянием, а была элементарная взятка по чьему-то наущению, "под" кого-то, истинно авторитетного, и секретарь как раз по слабости своей исполнял роль передаточной инстанции. Все возможно?
      Как быть тогда? Я вижу три выхода из положения. Первый: отказ от факта во имя сохранения темы и концепции. Это значит, надо набраться терпения и подождать (или поискать) другой фактический материал, подходящий к нашей концепции. Второй: переход на другую тему и концепцию с использованием данного факта. Перестраиваться следует на месте, и это плохо, но мы сами виноваты, потому что обязаны были. размышляя над фактом, предусмотреть несколько вариантов тем и концепции. Третий: остаться с выработанной концепцией, хотя фактический материал "не лезет" в ее рамки. В этом случае, столкнувшись с "мешающими деталями", не избегать их, а так и писать: я, мол, думал, что комсомол на заводе вырос, приобрел влияние и случившееся - издержка роста, и тогда перед нами встала бы проблема кадров, однако фактическая ситуация оказалась иной, но это не должно помешать нам сделать выводы, способные предотвратить или смягчить последствия грядущего явления. (Вот где, кстати, автор материала имел бы шанс подняться на уровень высокой, то есть настоящей, публицистики!)
      Подведем итог. У нашей концепции, конечно, могут найтись оппоненты, но я не готов спорить с ними, потому что ставил перед собой совсем иную задачу: продемонстрировать ход мыслей журналиста, размышляющего над фактом. При этом, чтобы не затягивать разговор, ограничился собственной интуицией, которая может оказаться либо ошибочной, либо недостаточной для решения вопроса по сути. В действительности, если бы мне пришлось заниматься этим делом, я бы прежде всего посоветовался со знающими людьми, посмотрел бы выводы социологов Горьков-ского политехнического института, которые исследовали в свое время проблему формального и неформального лидерства, нашел бы специальную литературу по вопросу о комсомольском авторитете и влиянии на общественную жизнь страны - короче говоря, набрался бы знаний, а затем либо отказался от концепции, либо упрочил ее настолько, что был бы готов ввязаться в спор с оппонентами. Однако разговор наш касается методологии журналистской работы, и потому не будем отвлекаться.
      ОБМАН
      Со дна моей памяти вдруг поднялись на поверхность два сюжета, разделенные годами. Один сюжет я называю "определяющим", а другой "сопутствующим". Но как они сложатся в единую картину в читательском восприятии, я не знаю. Хронология вообще понятие мистическое: время и дробит нашу жизнь на этапы, и причудливо ее объединяет; об этом я, признаться, прежде не задумывался.
      Заголовок моего материала исполняет функцию знаменитого чеховского ружья, которое, вывешенное на сцене в первом акте, пальнет, когда придет его время. Потерпите, такова драматургия; от нее нет смысла уходить, чтобы не потерять читателя раньше положенного.
      А начнем с "определяющего" сюжета. Дело было в ту пору, когда я работал спецкором "Комсомолки", проще сказать - давно. Обратите внимание на то, что я бережно избегаю дат. Но именно в них, возможно, ключ, которым мы попытаемся открыть хотя бы одну из причин нынешнего безрадостного нравственного состояния нашего общества.
      Итак, представьте себе: идея узнать, "кто и какие наши дети сегодня", родилась у меня в тот момент, когда я находился в Нижнем Новгороде (в ту пору - Горьком). Такое могло прийти в голову только журналюге, взращенному молодежной газетой. Социологии, как науки, в те времена как таковой еще не было. Мне оставалось одно - анкетирование. Что ж, попробую! Кустарь-одиночка нынешний "сам себе режиссер". Причем никаких социально-педагогических или научных целей я перед собой не ставил, была голая журналистская любознательность.
      Избрал для опыта обычную среднюю школу, три пятых класса: "а", "б" и "в" девяносто шесть детей. Анкетирование предполагалось анонимным: ни имен, ни фамилий. Я был совершенно уверен только в том, что мои школяры - народ интересный, серьезный и рисковый, азартный, как все дети, во всех странах и в любые времена (и, кажется, не ошибся).
      Моя доморощенная "компетентность" налицо: на обычной пишущей машинке я под копирку (за несколько приемов) напечатал название лучших, как мне тогда казалось, человеческих качеств. Вся пачка листочков сохранена мною; открываю и читаю специально для вас: благородство, честность, сочувствие, бескорыстие, патриотизм, верность, обязательность, доброта, мужество, сила, дружелюбие, ум - всего в анкете их было двадцать. Предварительно проверил у детей, все ли они правильно понимают термины. Правильно! А теперь - вперед: по десятибалльной системе, сказал я, оцените каждое качество. В полной тишине началась мучительная умственная работа, причем никто ни у кого не списывал: какой смысл списывать. Через десять минут передо мной уже лежали ответы детей.
      Не без волнения, забыв о еде, начал считать, палочками отмечая на бумажке "очки", набранные каждым. Сказать вам главный результат сразу? Извольте. Не буду "озвучивать" все ответы детей: меньше трех баллов не получило ни одно из поименованных мною в анкетах качеств. Кроме единственного, которое не набрало даже одного балла из девяноста шести возможных. Как вы думаете, что это было? Какое странное и "страшное" качество? Не гадайте. Обязательность!
      Почему именно это качество оказалось никчемушным, я до сих пор не знаю, даже предположить не решусь - причин может быть много. Искать их в национальном характере? Или в социально-политическом статусе тогдашнего общества? Или в экономических и политических последствиях достижений "развитого социализма"? Поиск причин - не моя тема; сегодня куда важнее следствие.
      Поэтому с помощью элементарной арифметики займемся-ка теперь анализом. Анкету я проводил в 1973 году, то есть двадцать пять лет назад. Детям было тогда 13-14 лет. Сложите цифры, и вы получите "под сорок" - цвет современного российского общества. Оказывается, четверть века назад мною был стихийно осуществлен важный "замер" (лучше сказать: тест) нравственных и деловых качеств современного общества. Разве не прав я? Может быть, как оценили тогда дети эти качества, такими они и хотели стать? Неужто именно так? - подумал я.
      И тогда меня как током пронзило одно студенческое воспоминание. Дело было в 1951, а кажется мне - вчера. Итак, была поздняя весна. Мой закадычный друг (мы с Августом и в школе вместе учились, и в институте, да и жили в одном подъезде - я на первом, а он на втором этаже)... Так вот Авг (так его звали для краткости) сидел ночью за письменным столом и, как положено студентам, готовился к последнему госэкзамену. А учились мы в Московском юридическом институте. Отец Авга, по его словам, специально лег на диване в той же комнате, попросив сына разбудить его ровно в шесть утра - надо было ехать куда-то по служебным делам. Естественно, Авг обещал, и также "естественно" забыл. В семь утра отец встрепенулся, глянул на часы и воскликнул: "Что случилось, сынок? Почему не разбудил меня, как мы условились?" Август честно признался, что зазубрился и потерял ощущение времени. "То есть как это потерял?" Рассердившись, в свое оправдание Август сказал вдруг: "Папа, в шесть утра ты громко "дернул"; я решил, что ты..." Отец возмутился: "Это был тебе сигнал разбудить меня! Ведь ты обещал мне, дал слово!" "Если б вы, ребята, сказал нам Авг, - могли сейчас слышать отцовскую интонацию, вы бы поняли степень его возмущения. Но на словах я такого количества восклицательных знаков не передам... Из второй комнаты уже выходила разбуженная мама, продолжал Август, заливаясь при этом хохотом. - "Твой сигнал, Марк, - сказала она отцу, - даже покойника мог разбудить!" Через мгновение вся семья, а теперь и мы вмес-те с рассказчиком дружно смеялись. Семейный инцидент был исчерпан. Но именно с тех пор в семье моего друга, в нашей студенческой группе и, кажется, во всем институте обманщики и люди, давшие слово и его не сдержавшие, стали называться... дунами.
      Как понимает читатель, обманщиков много, и не в их количестве дело: обман стал уже не сопутствующим, а определяющим свойством нашего общества: они нас, а мы - их. Не будем засорять себе головы обывательскими и житейскими подробностями. Любой читатель сумеет превзойти меня в живописании личной жизни; право, мне лучше умолкнуть. Вспоминайте сами, если хотите, как сантехник обещал вам прийти через час, а явился через неделю, как возлюбленные опаздывают на свидания не на минуты, а не целую жизнь, как мы дали слово не шуметь заболевшему соседу, а он не спал всю ночь - нет конца таким примерам.
      Предлагаю вам, минуя ступеньки, сразу, на лифте подняться с первого на последний этаж нашей общественной жизни. Давно ли были обещаны отдельные квартиры каждой семье и построение коммунизма к восьмидесятому году нынешнего века? Какие блага сулили устроители "пирамид" и что мы получили в итоге? Что было обещано народу от приватизации и какие автомашины мы накупили на этот "улов"? В каком месяце какого года обещана народу выплата долгов по зарплате? Давали слово избирателям принять закон о земле? Реформировать армию? Как мы строили обещанное самим себе демократическое государство? Давно ли уверяли нас, что России удастся избежать политического, экономического и финансового кризиса и девальвации рубля (не будет, понимаешь, это я твердо вам обещаю!), а через двое суток счастье свалилось на наши головы и конца-края его не видать?
      Еще раз вернемся к нашим участникам анкетирования, отвергшим такое важное качество, как обязательность, забыв, что оно базовое для всех (без исключения!) прочих качеств. Им сегодня, как мы установили, под сорок? Именно столько лет всегда имели и будут иметь самые активные "штыки" общества. Позвольте перейти к персоналиям: сколько лет было премьер-министру до его скоропостижной и малооправданной отставки? Говорят, тридцать семь? А вице-премьерам? Министрам и руководителям администрации президента? Сколько стукнуло людям, олицетворяющим сегодня в России власть: законодательную, исполнительную, судебную, СМИтскую и, конечно же, олигархическую (вместе с бизнесменской)? Какие они, эти люди: ядреные (то есть крепкие, а не трухлявые)? А еще? Какие они, волею судьбы взявшие на себя ответственность перед будущим?
      Уверяю вас, все они, сидящие в первых рядах интеллектуального, политического и экономического партера "народного театра", имеют право передать себе гор-р-рячий привет от имени "того самого" семьдесят третьего года, когда они сами могли корпеть над моими анкетами. И сказали тогда уверенное "нет" собственной "обязательности". А без нее не должна была формироваться их деловая, волевая, нравственная, а стало быть, человеческая суть. А от нее, в свою очередь, зависит самое главное: исполняемость принятых решений, а в итоге - качество нашей жизни.
      Приветствую вас от имени всех, наши дорогие обманщики (чаще невольные, чем вольные): мы отчетливо слышим ваши "сигналы", ваши обещания и хотим, чтобы и вы услышали наши ответные, громкие знаки благодарности. Как однажды сказал Иосиф Виссарионович Сталин, узнав о "газовых" угрозах английского министра Чемберлена: "На угрозы ответим угрозами, а на газы - газами!"
      На ваш, извините, "дергеж", господа "сорока- (и старше) летники", мы с Августом, и с вами, читатель, тоже дружно ответим "газами": вот будет канонада всем на печаль и на потеху!
      Новая газета. 1998
      Варианты
      "Прошу вас разобрать мое заявление по существу закона, - написал в редакцию старший лейтенант милиции М-дов, житель одного из городов средней полосы. - Мною выявлены грубые нарушения учебного заведения района, которые не соответствуют правилам воспитания подростков, в частности..." И далее М-дов сообщает, что директора нескольких школ города перевели в вечерние школы несовершеннолетних детей, что, естественно, незаконно. Кроме того, в письме сообщается, что в городе совершенно бездействует "базарком", то есть базарная комиссия, из-за чего происходят нарушения правил торговли, совершаются систематические хищения на стекольном заводе и ведется слабая воспитательная работа с молодежью, которая "идет на групповые преступления по ст. 117 УК РСФСР". Затем автор в нескольких словах рассказывает о себе: "Работаю участковым уполномоченным, являюсь отличником милиции, награжден двумя Почетными грамотами, радиоприемником "Нева", фотоаппаратом марки ФЭД-3 и два раза денежной премией, никаких взысканий не имею за все 24 года и 3 месяца службы в МВД СССР". И наконец, квинтэссенция письма: "Обо всех нарушениях я докладывал руководству, но тов. Ш-фов вызвал меня к себе и, вместо того чтобы принять меры и реагировать, стал угрожать: "Кто вы такой, чтобы вмешиваться?!" На основании изложенного тов. Ш-фов шантажирует меня и хочет избавиться. А на моем участке проживает 18 тыс. населения, работает более 50 тыс. рабочих, имеются школы, профтехучилища, больницы, фабрики и заводы".
      Письмо, прямо скажу, - безрадостное. Надо "реагировать". Так что же, в путь? В путь, но сначала - по вариантам концепций и поворотов тем.
      Вариант первый. Совершенно неожиданно может возникнуть замысел написать о педагогической беспомощности учителей, в результате которой они вынуждены переводить несовершеннолетних учеников в вечерние школы, не умея с ними справиться и сознательно идя на обман с их трудоустройством (работа непременное условие учебы в "вечерке").
      Если из письма М-дова выделить именно эту тему, необходимо получить ответы на следующие вопросы.
      Почему беспомощны педагоги? Это результат их конкретной профессиональной непригодности или особенной запущенности детей? Или следствие "процентомании", пока еще торжествующей в наших школах? Или причина в слабости педагогической науки вообще? Какой тип педагога способен сознательно идти на "липу" с трудоустройством несовершеннолетних, не считаясь с нравственными издержками явления, отражающимися и на детях, и на взрослых? Впрочем, может быть, само избавление школы от трудновоспитуемых подростков справедливо, только делать это надо без обмана, на законных основаниях? И т. д. Возможен такой подход к письму М-дова? Да, возможен. Но есть несколько "против", в которых следует разобраться.
      Во-первых, автор письма оказывается как бы за пределами проблемы, он не нужен журналисту, не интересен ему и "вылетает" из будущего материала. Стало быть, М-дов превращается в "наводчика" - человека, давшего адрес, и это не вполне этично по отношению к автору письма, который просит у газеты помощи.
      Во-вторых, тема, связанная с педагогической беспомощностью, нам давно известна, не нова, не является открытием. Следовательно, надо хорошенько подумать, актуальна ли она именно сегодня? И наконец, стоит ли за нее браться на материалах, сообщенных М-довым? То есть адрес-то есть. А писать нужно ли? Не рано? Или уже поздно? Обращаю внимание на то, что сама прикидка возможности газетного выступления уже есть процесс выработки концепции, ее "нулевой цикл", ее первый этап.
      Не рано ли писать? Сам факт перевода детей в вечерние школы, возможно, и есть результат профессио-нальной беспомощности педагогов. Но у беспомощности много объективных причин. Практически отсутствует наука о воспитании, все еще идет война среди ученых по поводу идей Сухомлинского, Шаталова, Иванова, Шапиро, Ильина и других педагогов.
      Короче говоря, не угробим ли мы тему, взяв ее не с того конца, путая причину со следствием? А если уж браться, то надо обнажать всю проблему, а это уже - не две или три провинциальные школы, это - Академия педагогических наук, Министерство просвещения и соответствующие научно-исследовательские институты. Если уж браться, то не время ли поставить вопрос о реформе образования вообще? Факт, сообщенный в письме, - всего лишь иллюстрация к широкой постановке проблемы, и иллюстрация довольно туманная, не характерная, излишне "периферийная". Возможно, факт и надо сохранить на всякий случай, проверив его с помощью элементарного телефонного звонка или "попутно", но специально ехать в командировку только во имя проверки нет смысла, тем более что мы теряем на этом повороте темы автора письма М-дова.
      Вывод: даем отставку первому варианту как основному.
      Вариант второй. Ход мыслей таков: "обыкновенный" участковый милиционер, а из-за чего конфликт с руководством? Из-за того, что он вмешивается в дела школьников и педагогов, в дела "базаркома", в работу с молодежью, в кражи на стекольном заводе, к которым, будучи участковым, а не следователем, не имеет прямого отношения. Иными словами, занимается явно не своим делом, берет на себя обязанности "не по должности". Что им движет в таком случае? Характер? Непримиримость ко всему неправильному и незаконному? Почему и как образовался подобный тип человека? Допустим, что профессия милиционера за двадцать четыре года могла бы притупить у М-дова болезненное восприятие несправедливости примерно так же, как может притупляться у врачей чувство сострадания к больным и родственникам больного. Но нет, конфликт М-дова с руководством свидетельствует о том, что он не только не утратил непосредственности в восприятии окружающей его действительности, но и сохранил какое-то наивное-пылкое отношение к несправедливости. Феномен? Или есть логика, есть закономерность в становлении подобных человеческих характеров?
      Это интересно. "Характер и профессия", по "должности или по сути" - при таком повороте темы можно уделить основное внимание автору письма, его биографии, исследованию его характера, мотивов его поступков, как, впрочем, и психологии его противников и мотивов его врагов. Тогда придется в попытке найти истоки явления по винтику разбирать механизм рождения человека-борца. Стало быть, надо будет заранее порыться в специальной литературе, и даже художественной, чтобы получше вникнуть в проблему.
      Вывод: тема, достойная внимания.
      Вариант третий. Еще один аспект: как относятся к автору письма те самые "18 тысяч населения", что проживают на его участке? Как воспринимают люди борьбу М-дова за справедливость, если учесть, что кое-кому эта борьба приносит или может принести неприятности, переживания за себя и близких и даже горе? Как относятся те, которые могут пострадать из-за активной деятельности участкового? И между тем, по законам высшей справедливости, они, возможно, все-таки полагают М-дова "своим", а не "чужим"?
      Чрезвычайно любопытный поворот темы? Взять бы и обойти десятка полтора семей, уже "пострадавших" из-за М-дова, и столько же, "выигравших" в результате его вмешательства. Посмотреть, поддерживают ли люди своего участкового? Если "да", значит, у автора письма есть надежная опора, по крайней мере в борьбе с бездеятельным руководством. А если нет - попытаться понять, почему в таком случае руководители вот уже двадцать четыре года терпят человека, настырно работающего во имя справедливости.
      Вывод: берем такой поворот на вооружение.
      Ну что, пожалуй, достаточно, хотя все варианты далеко не исчерпаны, да и каждый из намеченных к тому же не доведен до кондиции. Но для нас важен ход размышлений, процесс создания концепций, важна методология работы. Добавлю к сказанному еще два "узелка на память".
      1. Даже взяв за основу, положим, хозяйственную, педагогическую или производственную "проблемы", журналист обязан рассматривать ее с этической стороны, раскрывать отношения людей, потому что пишет не инструкцию, а очерк.
      А это значит, что, остановившись, к примеру, на первом варианте, то есть на беспомощности педагогов, мы никак не обошлись бы без школьников, их родителей, других педагогов, методистов, директоров организаций, куда формально зачислялись "на работу" подростки, и т. д. Так, спрашивается, почему же мы решили, что автор письма окажется за пределами проблемы и будущего очерка? Другой вопрос, как удастся органически вписать личность этого человека в столь далекую от него проблему, как придать повествованию нравственный поворот, каким образом убедить читателя в том, что простой милиционер оказался сознательнее иных педагогов, не способных оценить безнравственность незаконных переводов детей из школы? Но это, как говорится, уже из другой оперы.
      2. Вряд ли можно рассчитывать на то, что будущий материал "на равных" вместит в себя все придуманные варианты: и тему педагогической беспомощности учителей, и поворот со "своим" и "чужим", и "профессию и характер" и прочее, до чего при желании можно было бы еще додуматься. Потому что любой очерковый материал, мне кажется, может держаться в газете только на одном стержне главной теме, остальные должны всего лишь ее поддерживать, но не более.
      А зачем тогда было выдумывать столько вариантов? Вопрос логичен. Отвечу. Во-первых, они давали направление поиска, и не одно, - с тем чтобы, выбрав главное, именно на нем сконцентрировать мысли. Во-вторых, обилие вариантов только "плюс": не "эта" тема, так "другая" выстрелит, и журналист готов к ней заранее.
      Собственно, в чем профессионализм журналиста? Полагаю, в умении не возвращаться из любой командировки без материала.
      Удар в колокол
      "Дорогая редакция! Пишу вам письмо и убедительно прошу помочь в решении вопроса, суть которого излагаю ниже. На территории нашего сельсовета проживает инвалид I группы по зрению Г-ский Александр Ефимович, который является инвалидом с детства. У него имеется четверо детей, четыре дочери, все они комсомолки, возможно, неплохие производственницы, внешне красавицы. Все они получили дома восьмилетнее образование, а Нина учится в техникуме. Воспитывал их отец, хотя и инвалид, а мать их скончалась в феврале 1973 года. Дочери приезжали на похороны матери, мать похоронили и разъехались по своим местам, оставив отца одного. А он не может по состоянию своего здоровья приготовить себе пищу, ведь проживает один. Мне приходилось часто его навещать, так как дом ветхий, печное отопление не в порядке, представляло огнеопасное состояние, дом требовал капитального ремонта. Несколько раз Г-ский помещался нами в больницу местную с одной целью, чтобы его накормили, помыли и обогрели. Писал я письма дочерям Г-ского, чтобы они выехали и решили вопрос, где и с кем будет проживать отец. Дочь Анна прислала ответ, я его вам высылаю, но остальные пока даже не ответили. Конечно, с Г-ским жить трудно, так как за свои 67 лет он очень расшатал нервную систему - ведь слепой. Сельсовет пытался направить его в дом для престарелых, но райсобес отказал, поскольку у него есть дети. Как быть и что делать, ума не приложу. Высылаю вам адреса дочерей. Председатель сельсовета Ю. П. С-хин".
      Письмо напечатано на машинке, а подпись председателя скреплена печатью. В этом же конверте:
      "Юрий Петрович, здравствуйте! Ваш вызов я получила и была у следователя. Здесь я живу в общежитии, получаю только 60 рублей, и забрать отца к себе у меня нет никакой возможности. Хотя бы была у меня комната, то забрала бы, а сейчас что я могу сделать? Возвращаться в разрушенный дом я не могу и не буду. Моя жизнь и работа здесь. Высчитывайте с меня алименты, так и следователь сказал. Вот и все, что я могу сделать. Анна".
      На обороте письма Анны приписка, и тоже с печатью:
      "Отпуск без содержания дать не могу в связи с производственной необходимостью (эпидемия гриппа). Заведующая яслями-детсадом (подпись неразборчивая)".
      Такой вот печальный факт. Ход моих размышлений:
      1. Нет, не берусь заранее определять вину детей в этой наисложнейшей жизненной ситуации. Не буду выносить приговор "за глаза", пока не выясню условия, в которых дочери оказались, не разберусь в подробностях. Не судья я четырем женщинам и потому, еще не купив билет на поезд, не стану настраивать себя ни за них, ни против. Предположения хороши для исследования, а не для приговора.
      2. Но, с другой стороны, хорошо известно, что для современного общества в принципе характерно "похолодание" отношений между людьми, даже близкими. Его реальность для всех очевидна. Научно-технический прогресс ведет к очень быстрым изменениям вкусов, привычек, моды, стиля жизни, за которыми далеко не все одинаково поспевают, отсюда и трещины между родителями и детьми, между прошлым и настоящим, настоящим и будущим, и вообще есть угроза, что духовные отношения могут замениться отношениями "вещными" по принципу "использовал выбросил".
      Что в итоге "всеобщего похолодания", какие еще плоды мы собираем в реальной жизни? У Е. Богата есть печально-веселый рассказ о том, как однажды он явился к своим лучшим друзьям просто так - посидеть и попить чаю! - и насмерть их перепугал, до такой степени они отвыкли от "простых" немотивированных посещений, да еще не предупрежденных телефонным звонком. Наиболее остро процесс похолодания происходит в семье, в этой главной ячейке общества: даже самые близкие родственники звонят друг другу по телефону раз в год "по обещанию", да и то лишь когда им что-то "надо".
      Что делать? Ни мы, ни все человечество уже не имеем возможности во имя покоя "отменить" научно-техническую революцию. Тем более что это скорее несомненное благо, которое дает неизмеримо больше того, что отнимает. Но необходимо искать реальные силы, которые способны уменьшить издержки, сопутствующие прогрессу. В первую очередь надо бить во все колокола, привлекая внимание общественности к печальному явлению.
      3. В таком случае, размышляем дальше, не посчитать ли нам факт, содержащийся в письме работника сельсовета, достаточным поводом для очередного удара в колокол? Безусловно. Если процесс похолодания остро протекает в городской семье, то в деревен-ской - тем более, там он "кричит", "вопиет", потому что деревенская семья консервативней городской, патриархальней, с сохранением "вы" к родителям, с умением сострадать, плакать на чужих похоронах, и тем ей больней, крестьянской семье.
      4. Стало быть, непременно следует рассказать читателю историю данной семьи, пораженной "холодом". Самое страшное и горькое чувство, вызывающее недоумение, заключается в том, что каждый член семьи может оказаться по-своему прав. У каждого будут, по-видимому, свои оправдания разного характера. Это будет относительно надежная броня, прикрывающая равнодушие действующих лиц печальной истории. Но от чего и от кого "защищаться" им? Друг от друга? Или от общественного мнения, которое, увы, по этому поводу либо отсутствует, либо неярко выражено, либо несправедливо?
      5. А как быть с позитивной программой? Какой "рецепт" предложить конкретной семье, да и другим тоже, от "похолодания"? Как "утеплить" отношения между людьми, как достичь мира, устраивающего и четырех детей, и слепого отца? Призывами? Угрозами? Убедительно нарисованной перспективой нравственного распада личности? Пожалуй. Можно взять социально-психологический аспект явления, не пожалеть художественных средств и красочно, зримо выявить нравственные потери сестер, сегодня отказавшихся от отца, а завтра - друг от друга. Но будет ли этого достаточно? Справедливо ли оставлять в стороне общество? Разве оно не способно принять какие-то меры общегосударственного характера, способствующие всеобщему "потеплению"? Не знаю, надо бы еще посоветоваться со знающими людьми. Почему бы не начать в газете серьезный разговор о введении дополнительных льгот работающим женщинам или имеющим детей престарелым родителям? Почему бы не облегчить бракоразводные процессы, что только укрепит нравственность семьи? Почему бы не развивать дальше внутрисемейную демократию? Почему бы особым законодательным актом не ввести так называемый "родственный иммунитет", то есть разрешение не свидетельствовать против родственников в суде?
      С такими мыслями, с такой концепцией я, пожалуй, согласился бы поехать в командировку по письму. И вновь добавлю к сказанному "узелок на память". Откуда, спрашивается, взять мысли, складывающиеся в журналистскую концепцию? Придут по наитию? "От бога"? От большого ума? Полноте! Набраться мыслей вовсе не трудно. Много информации необходимо каждому человеку, журналисту - в первую очередь: надо читать, говорить с умными людьми, регулярно просматривать газеты, следить за дискуссиями в печати, внимательно слушать коллег, кое-когда почитывать специальную литературу. Наконец, нужно найти какой-то способ фиксировать полученные сведения и систематизировать их. Единый рецепт предложить трудно, все очень индивидуально. Мне известен журналист, который ведет тематическую картотеку и постоянно заносит в нее все, что рано или поздно может пригодиться на работе. Несколько лет назад и я завел дневник, куда даже ночью не ленюсь записывать мысли и сведения, меня поразившие. Подобного рода фиксация нужна не для того, чтобы была шпаргалка "на черный день". А для того, чтобы отложить в голове знания хотя бы с помощью разового фиксирования. Применить их потом к конкретному редакционному заданию, право же, дело техники.
      (Позволю себе небольшое отступление. Журнал "Дружба народов" (1987, № 3, 4). "Из записных книжек" Анатолия Аграновского. Искренне рекомендую читателю эту мудрую публикацию. Из нее, в частности, вы можете узнать, как мой старший брат скрупулезно размышлял над фактом, готовясь к командировке. Цитирую маленький отрывок:
      "1973. В этот раз у меня четыре сигнала, в чем-то схожих, из одного куста... И все о людях обиженных, в чем-то наивных, судя по письмам, хороших...
      Кисловодск. Там есть макаронный комбинат, а на нем много лет проработала (рабочей) М. Краевая. Честная, передовая и так далее. Ее к 100-летию В. И. Ленина рекомендовали в партию. Она, прочитав Устав, выступила против злоупотреблений - воруют. Комитет народного контроля все по пунктам подтвердил. Уволили... Да нет, не тех, кто воровал, - ее. И стала она клеветницей, сутягой, квартиру обещанную не дали... И некому заступиться.
      Случаи, когда люди принимают как должное наши призывы и лозунги - о соревновании, о борьбе с ворами, с пьянством... Это что же, для газет? Начитались "Известий"...
      ...В теме моей во всех случаях речь о становлении личности... Пробудили в этих людях мысль, активность, сознание... Можно бы доказать, что это помогает лучше, честнее работать, и все это так.
      Я напомню диалектическую взаимосвязь: расцвет личности, гуманное отношение к человеку, "внимание к нему" - это не средство для достижения цели, это сама конечная цель!..
      Важно!"
      Подумайте, это ли не выработка концепции будущего очерка? Тут и собственные наблюдения, и прикидка позиции, и обращение к классикам мудрости. Помните знаменитое изречение Канта: "Человек никогда не должен быть средством, а всегда целью!" Всего лишь крохотный отрывок. "Из записных книжек", а как поучительно!)
      К сказанному нечего добавить, кроме одного: бывают концепции, которые рождаются без писем читателей и без поездок журналиста в командировки. Эти статьи и очерки нуждаются в малой малости: в собственном опыте и пристальном взгляде на окружающую жизнь. И в способности размышлять; какие иногда интересные "собеседнички" собираются за одним домашним столом, а иногда даже в одной голове! Мы непременно вернемся к этому разговору, коснувшись темы "Искусство беседы". Напомню вам о Монтене и об истории, им рассказанной: Сократу рассказали о каком-то человеке, которого путешествия нисколько не портят. Сократ ответил: "Охотно верю, если он возил с собой себя самого!"
      КРЫТЫЕ МАТОМ
      Начну со странной мысли, взятой из собственного ночного дневника, рожденного в далеком юношестве: "На том свете легче сколотить компанию из порядочных людей: выбор богаче!" Симптоматическая запись. Был я хоть и решительным юношей, но не без царя в голове. Про таких говорят: "ума палата". Интересный "фрукт".
      И вот я уже в финале. Последний забег. Позади долгая жизнь и, самое главное, терпимое отношение к таким понятиям, как чье-то недоброжелание, зависть и даже репутация (которая по Владимиру Ивановичу Далю означает: добрая или дурная слава человека). Где слава? Конечно, среди людей, проще сказать: в общественном мнении. Читатель и без меня знает: нет человека, прожившего жизнь без доброго поступка, как нет и такого, который уберег бы себя от греха.
      А случилась со мной такая история. Это было лет двадцать пять назад: я работал спецкором "Комсомольской правды". Был не лучше других газетчиков, а в чем-то, надеюсь, и не хуже: курить - курил ("беломор"), зато не пил совсем. Вся редакция языком: "ц-ц-ц". За моими плечами к 1975 году - десятки (если не сотни) публикаций. Уже есть то, что называется в газетах: имя. Начальство (партийно-комсомольско-советское) относилось ко мне сдержанно и с опаской. Что и требовалось профессиональному журналисту для самоуважения. Благодать.
      Кому пересек дорогу, на чей наступил мозоль - не знаю, не ведаю. Могу только предполагать, но под себя догадки не подстелишь: мягше спать не будешь. Правда, коллеги говорили, что пером обладал "остреньким" (по тем временам), а сегодня, куда ни плюнь - на лезвие судебного иска попадешь.
      И вот, представьте, у меня - ни одного опровержения. Витают слухи о неуязвимости удачливого корреспондента. Еще немного, и возникнет легенда: заколдованный. "Секрет" знает. Действительно знал: табу на вранье и точно просчитывать ситуацию, да еще "не покупаться, не продаваться". Как это просто сказать и как трудно сделать! Соблазнов - тьма. А нынче еще больше.
      Правда, в то время газеты опровержений с извинениями вообще не публиковали. Лафа! Критика любого человека (от рядового до начальства не всякого ранга), и они тут же лишались голов. Помалкивали: себе дороже было. Но уж коли прокалывался газетчик, давали пона-прасну обиженному небольшое интервью в той же газете на нейтральную тему: вот и вся сатисфакция. И он восстановлен в общественном мнении ("рыбку съев"), да и газета чиста ("на кол не сев"). Честь героя и журналиста с газетой - копейка. Все довольны.
      Демократия по-советски.
      Теперь вызываю огонь на себя: вдруг звонок в кабинете. Беру трубку. А был у нас в "Комсомолке" тогда главным редактором господин: когда он звонил сотруднику, начинал не с "добрый день", или с "привет!", а еще короче: "Кто?" Просто и со вкусом. Я, конечно, его отучил, однажды ответив: "Тебе коротко или автобиографию?" Он смутился, замолчал секунд на двадцать и, ничего не придумав, повесил трубку. И лично ко мне больше так не обращался, начиная телефонный разговор с приветствия. Он считался у нас "воспитуемым". Нашего Главного мы и по голосу, и по стилю всегда узнавали, а уж кому везло, то по "кто?" - безошибочно. Оч-чень культурным был наш "водила".
      На сей раз, уже перевоспитанный, он мне говорит (с дрожанием в голосе): "Валя... (меня обычно в редакции так звали, а не Валерой, как некоторые, а тут он поправился)... Валерий, зайди-те ко мне сейчас, я вас жду!" Понял: чем-то встревожен. Уже на "вы", а не на "ты", как обычно. Пошел, тем не менее, неторопливо, своим привычным "ходом": терпеть не мог спешащих и суетливых журналистов. Уже шагая по длинному редакционному коридору, заметил: коллеги, идущие навстречу, отводят глаза, а перегоняющих - нет. Они "что-то" уже знают или догадываются по бегающим глазам шефа? Глаза - враг Главного, когда ему не друг, о чем всем нам (кстати, и ему) известно.
      Пришел к Главному. Присаживай-тесь. Присел, слушаю. Треснувшим голосом: "Валерий, тут пришла, понимае-те, "телега" в Центральный комитет, а уж они нам". Молчу. "Иди-те к себе в кабинет, прочитайте и напишите объяснение. Кому? На мое имя и в Цека. Обстоятельно, чтобы потом нам легче было выпутываться". Я взял письмо, пробежал содержание. Смею заверить вас, читатель, это был первый донос на меня за пятнадцать лет работы в "Комсомольской правде" и за тридцать лет - в центральной прессе. Интересно!
      Документ точно процитировать не смогу. Вспомню своими словами: ваш спецкор Аграновский, находясь по службе в Ярославле с такого-то дня по такой-то, жил в отдельном номере гостиницы. Каждую ночь он устраивал "оргии и попойки" (это я запомнил) в обществе молодых неизвестных женщин и мешал ночами шумом всем отдыхающим "советским труженикам на этаже". В подписях полный синклит: от администратора, дежурного, директора гостиницы до первых секретарей обкомов партии и комсомола, да еще подписи (с домашними адресами) пятнадцати "тружеников и тружениц этажа". Затем печать. Дата. И резюме: просим принять партийные и административные меры к вашему сотруднику - алкоголику и развратнику, а нас - известить.
      Серьезный документ. Такой "телеге" многие позавидуют. Я подумал и сказал Главному, что сделаем так: в кабинет к себе не пойду, дай лист бумаги, а я тебе объяснение. Написал за считанные секунды. Положил перед Главным. И ушел. Чтобы он насладился всласть и в одиночестве. По всем законам драматургии сделаю перерыв, а уж потом любознательный читатель узнает финал. Но с одним джентльменским соглашением: в конец моего повествования не заглядывайте (как в детективах): сами себе испортите сюрприз. И получится, как в старом анекдоте: "Дядя, дай рупь!" - "Не дам, хочу дочитать детектив". - "Тогда знай, дядечка: убийца - бухгалтер!"
      Продолжим серьезный разговор. Тема наша - препротивная. Об этом, не мешкая, предупреждаю читателя. Для начала нам придется "компро" сложить с кратким нехорошим словом (нет-нет, не до такой степени!), но с единственной и важной целью - ощутить брезгливость: "мат". Получите искомое. А если бы с "мисс", то мы имели "компромисс", который куда продуктивнее войны "матов", но - увы!
      Природа компромата, о которой мы сейчас поговорим, еще задолго до своего торжества над обществом, достигшего нынче лавинный характер, в основе рождения имела три непременных условия или три причины (воистину, Бог троицу любит!), а проще сказать, три реальных источника (как у марксизма, не к ночи помянутого).
      Первым источником назову злонамеренно придуманную или созданную клевету. Вопроса о том, как относиться к клевете и лжи, у нас с вами, надеюсь, не будет: если ложь была не во спасение, то она обыкновенная мерзость; вот и весь "вопрос".
      Вторым источником я бы назвал факт с криминальной или безнравственной начинкой, причем истинной правдой, которая по разным причинам была скрыта от общественности, но ждала своего "урочного часа". Конечно, у любых компроматчиков есть и всегда будут политические, экономические, житейские (какие еще?) мотивы. От констатации этого обстоятельства мы никуда не уйдем, тем более что такой факт и такая правда принимают на себя функцию отложенного "на потом" компромата? (Типичный пример - история с Генеральным прокурором: я пишу эти строки, когда он еще не выступил в Совете Федерации, а петух уже прокукарекал побудку общественному мнению). Когда и кто нажмет "взведенный курок" и пустит оружие в ход? Мы вправе предположить, что вовсе не во имя торжества справедливости и нравственности. Скорее всего, в корыстных целях или во имя возмездия? Но кто мешает раскрыть правду не сегодня, а завтра? Возникает интересная юридическая и нравственная коллизия: хранитель чужой (криминальной или моральной!) тайны сам себя загоняет, как шахматисты, в цугцванг, оставаясь без хода. Донесет "куда следует"? - предатель, что грозит опасностями от потерпевших. Не донесет? - соучастник, но здесь уже прокуратура будет о нем думать. Желает, извините, на собственную задницу еще и чужие заботы навесить? - изволь, если своего геморроя мало.
      Наконец, третий источник, рождающий компромат. Вы уже догадались, наверное: я имею в виду самый благородный (если прилично так говорить о компромате), да еще самый экологически чистый и даже нравственный; я имею в виду явку с повинной, сознание греха, раскаивание. Но тут же добавлю (подстраховывая себя): не рассчитываю на безупречность этого мнения. Надо спокойно и терпеливо разбираться в мотивах каждой явки с повинной. Юристы знают случаи принятия на себя чужой вины (самооговоры во имя спасения ближнего, а то богатого, хоть и не ближнего); и даже сокрытого собственного большого греха с помощью "сдачи" греха малого. Работы здесь - уймище.
      И последнее: я только упомяну явление, но размышлять над его причинами еще придется (не мне, так другому автору): на сей раз я имею в виду дезинформацию, которую народ обозвал емко: "деза". Ежели проще сказать, то я говорю о Его Величестве и Его Ничтожестве: слухах, берущих на себя функцию компромата. "То ли у него украли, то ли он у кого-то украл": элементарная утечка дезы, а мы с вами вольны задуматься; выбирать "помеченного" или проваливать на всякий случай?
      Отсюда (от этой классификации) мы и "танцевали".
      Подведем итог. Возможно, повторившись, мы попробуем сделать акцент на нескольких ключевых мыслях. Все без исключения люди, даю-щие на кого-либо компромат, - бессовестны и корыстны. Кроме тех компроматчиков, которые, раскаявшись, сами кладут свои (не чужие!) головы на плаху общественного или уголовного осуждения. Заметьте, читатель, я говорю только о людях, за спиной у которых предчувствую или угадываю трагическую судьбу и объясненную причину. Все остальные компроматчики, помазав кого угодно, сами хотят остаться в смокингах без пылинки.
      Корысть и мерзость способны вести на эшафот и праведника, и грешника. Мотивы и цели - ключ к раскрытию поступков компроматчиков. Особо отметим "отложенный" компромат (самый, как мне кажется, гнусный), когда носители тайны чужого греха используют жертву, как дойную корову: доят, пока дает молоко, а потом безжалостно пускают под нож на мясо. Такова психология мародерства: эти люди пожинают урожай на человеческой беде и страдании, беспомощности, бессилии, неспособности к сопротивлению. Не уверен, что нашел самые точные слова, чтобы вызвать читательский интеллектуальный и душевный отклик. Но тут уже мне следует встать перед вами на колени.
      Завершить повествование я решусь только после сентенции, извес-тной студенту первого курса юридического вуза, но неведомой властям всех калибров: кто бы и на кого бы не дал компромат, бремя доказательств его правоты должно лежать не на "объекте", а на компроматчике: Доказал? - живи на воле с цветочком в уголочке довольного рта. Не доказал? - на нары, малоуважаемый, а цветочек оставь родственникам, пускай смотрят на свежезасушенный и вспоминают, как хорошо когда-то жили и процветали. Иначе мы из этой трясины никогда не вылезем; вот уже питерцы "двойников" изобретали, чтоб крепче обкомпроматить соперников.
      Осталось самое последнее: обещанный вам финал моей собственной истории. Предлагаю: вы сделаете вид, что еще не посмотрели в конец материала, а я сделаю вид, что открываю вам "америку". Я ушел из кабинета редактора, а на столе осталось мое объяснение. Главный открыл листочек и, предполагаю, без особой радости (опять на "ты" переходить?) прочитал: "За время своей работы в прессе я никогда не был в командировке или без командировки в славном городе Ярославле". (А про себя, когда писал, думал: если б тогда вдруг оказался в Ярославле, как теперь отмывался?) Подпись. Дата.
      На сей раз пронесло. И вам того желаю. Но от сумы, тюрьмы и компромата зарекаться не будем. А теперь, читатель, как принято говорить: пойдем "все, как один" на грядущие выборы! И компроМАТик прихватим для затравочки, не жалея при этом голосовых связок во имя истерик по любому поводу, чтоб не соскучиться в первом и во втором туре; ассортимент и нынче богат, как в магазинах до 17 августа минувшего года (и цены сходные): бери - не хочу!
      Вечерняя Москва. 1999, 22 марта
      Московские новости. 1999, 7-14 марта
      "Разрешите любить!"
      Последний пример выработки концепции:
      "Редакция, разрешите любить! Или нет, лучше верните любовь! Ту любовь, о которой вы так хорошо пишете! Простите, я хочу сказать, что о любви писать вообще невозможно. Я буду писать о чувствах. Но вам нужны факты, что ж, факты есть.
      Мне семнадцать лет, я ученик десятого класса. Далее: поступил на подготовительные курсы. Бросил. Занимался спортом - бросил. Увлекся электроникой - бросил. Увлекался музыкой - бросил. Писал стихи - бросил. Любил - люблю! Кто может запретить мне любить? Кто? Зачем они это делают, зачем врываются в душу, пытаются вырвать самое дорогое?!
      Все началось с того, что я стал плохо заниматься, но как им объяснить, что я не могу больше, не могу! Довольно, сколько можно жить по маминой указке! Они никак не хотят понять, что мне не пять и не пятнадцать лет. Они не принимают тех изменений, которые произошли во мне. В последнее время я чувствую, у меня появился какой-то цинизм мыслей, я стал более раздражителен и невыдержан, но ведь это же не основание говорить мне: мы хотим спасти в тебе человека, тебе надо поступать в институт, получать диплом и "право на жизнь", устроиться в хорошем городе инженером, а не гнуть спину рабочим, а ты еще о чем-то думаешь, о "какой-то" любви!
      Меня это страшно взбесило, и я бросил учебу. А они злятся и смеются над моим чувством, постоянно оскорбляют ее и меня.
      Что мне делать? Что?!
      Ударить отца? Так я убью его. Как я их презираю! Я несколько раз убегал из дома, за что получил сенсационную известность. Меня ловили и возвращали назад. Во всем районе меня называют "шальной турист". Вы, конечно, скажете, что я делаю "не то": через каких-то шесть месяцев кончил бы школу - и тогда "свободен". Согласен. Но почему же за меня должна страдать она, ведь не могу же я ее не любить. Как смотреть ей в глаза после того, как встают на родительском собрании и при всех оскорбляют девушку, да так, как могут одни только взрослые! Зачем после всего этого я должен быть с ней рядом, в одном классе, за соседней партой?
      Вы не поверите, но я был почти на всех предприятиях района: в карьере, на руднообогатительной фабрике, в туннельных проходках, но нигде меня не берут, ну конечно, хотят "спасти человека"! Тут уж действует самый главный председатель райисполкома, он даже грозил мне, что, если бы мои родители не были учителями, он нашел бы на меня управу.
      Где же выход? Мне пришлось сказать ей: "Не люби, не надо, так будет лучше!" - "Ты трус! Ты боишься!" - выкрикнула она. Редакция, верните любовь! Напечатайте это письмо. Пусть знает она, пусть знают все: я люблю ее, слышите, я люблю!!!"
      Письмо анонимное: обратного адреса нет, подписано "Сергей Т.". Но найти автора в принципе не сложно, так как анонимность прозрачная: город известен по штемпелю на конверте, юноша учится в десятом классе, родители - педагоги, в дело вмешивался председатель райисполкома, прозвище парня "шальной турист" этого сверхдостаточно, чтобы расшифровать таинственное "Сергей Т.". Но стоит ли искать юношу, если он этого не хочет? - и такие вопросы приходится решать журналистам. Отложим пока решение до выработки концепции. Какие же мысли навевает прочитанное нами письмо?
      Во-первых, мы сталкиваемся с вечной темой - темой любви, которой, как известно, все возрасты покорны, с одной стороны, а с другой - далеко не все возрасты одинаково относятся к тезису о покорности. Сколько писано об этом, сколько снято фильмов, сколько поставлено пьес! Школьник любит школьницу, родители против, вмешиваются педагоги - начало бродячего сюжета, одновременно старого и молодого, но неизменно трогающего читателя. На моей памяти, к примеру, двадцатипятилетней давности материал А. Каплера "Сапогом в душу", напечатанный в "Литературной газете" и наделавший много шума. Быть может, повторить? Время идет, появился новый читатель, ему неведомы прежние публикации, тем более что повторение никогда не повредит.
      Однако, и это уже будет "во-вторых", с течением времени меняется не только читатель, но и содержание проблемы. "Что теперь волны, вот раньше были волны!" - даже в этом суждении старого "морского волка" я улавливаю некую общую справедливость "постановки вопроса".
      Иное содержание любви - с чем оно связано? Полагаю, кроме прочего, с явлением, называемым акселерацией. Откуда она взялась и надолго ли, никто толком не знает. Но факт остается фактом: происходит обгон интеллектуального роста физическим. "Кепка большая, - как говорил один мой знакомый следователь, - а ума по-прежнему!" Современные юноши и девушки, сохраняя "прежний" интеллект, по крайней мере по глубине его, физически вымахивают в таких "амбалов", что страшно становится. Из-за резко увеличенного потока информации и ее доступности им известно сегодня то, что в прошлом веке не снилось даже старцам.
      Но более всего беспокоит в подростках продиктованное акселерацией стремление считать себя взрослыми: брать взрослую ответственность (а на каком основании?), по-взрослому решать (но чем решать - позвольте задать вопрос?), по-взрослому любить, но так и не преодолев юношеской инфантильности и "детскости" чувств, не говоря уже о "детскости" забот, связанных, положим, с процессом учебы. Физически и физиологически они, возможно, к этому готовы, а интеллект и психика отстают, вот тут-то и может поломаться человек - как важно это понимать нам, взрослым!
      Профессиональные охотники знают: от крупного зверя надо бежать вверх по горе, потому что большой вес не пустит животное в гору. Известны случаи, когда дети, беря на себя физические нагрузки взрослых, погибали от инфарктов, не выдержав взятого веса: сердечко-то слабенькое! Вот так же и психика подрост-ка не всегда выдерживает, и интеллект не всегда готов, и чувства, не задубленные опытом, часто "пропускают". Уверен: бедного Сергея Т. родители уже не раз показывали психиатру, а не успели - скоро покажут.
      Если все так и если это неизбежно, то как воздух необходима повышенная чуткость взрослых к детям, а она в силу "похолодания", как назло, пониженная. Вот в чем, по-моему, самое страшное противоречие.
      Если все так, необходимо предельно бережное отношение к первым чувствам молодого человека, а оно, как назло, предельно грубое, нетерпимое, без учета акселерации, о которой мы почти ничего не знаем, и, хотя наша опека подростка вроде бы продиктована заботой о нем, основана, по существу, на равнодушии к ребенку.
      Если все так, вдвойне необходимо умное, тонкое, грамотное воспитание детей, а оно, к сожалению, безграмотное, тупое, примитивное, даже в таких семьях, где родители, как у Сергея Т., педагоги. Что же себе позволяют инженеры, бухгалтеры, слесари, трактористы, весьма далекие от педагогической науки? Да и есть ли она, педагогическая наука? Где доктор Спок со своей "системой позволительности"? Где Сухомлин-ский? Кто их пропагандирует, кто применяет?
      Мы постоянно твердим подросткам, что они уже взрослые, что несут ответственность перед обществом. Мы делаем все, чтобы укоротить их детство, но, может быть, усугубляем тем самым издержки акселерации? Не лучше ли продлевать детство нашим детям, освободив их от ранней ответственности? Не лучше ли блокировать акселерацию вовсе не стремлением как можно раньше закрепить детей за профессиями, а созданием реальных условий для истинно детских забав, желаний, мыслей и чувств? Могу с уверенностью сказать, что Сергей Т., прожив на белом свете семнадцать лет и побывав за это время на всех предприятиях района, ни разу не лазал по веревочной лестнице, не играл в "Али-Бабу и сорок разбойников" или в "трех мушкетеров" и не испытывал потребности в нормальной дружбе с девчонкой из своего класса. Куда девалось это спокойное понятие "дружба", когда и как девальвировалось?
      Конечно, хотя Джульетта и не собирала в свои тринадцать лет металлолом, она все же ухитрилась влюбиться в Ромео, что тут поделаешь, если любви покорны все возрасты, вот уж воистину. Но я почти убежден: если бы бедной девочке пришлось одновременно с любовью заниматься выбором себе профессии, вести какую-нибудь общественную работу и отдавать рапорты о количестве собранной ею макулатуры, она в тринадцать лет была бы уже прабабушкой. Разве наша сегодняшняя действительность опровергает это предположение? Посмотрите, сколько школьниц делают аборты, сколько страданий переживают от "любви с последствиями"! Одна ли акселерация в этом виновата? А наше настойчивое требование "взрослой" ответственности перед обществом? А наше воспитание, лишенное индивидуального подхода даже в семье? А то же "похолодание"? Я уж не говорю об аномалии - о потере идеалов некоторой частью молодежи, о неверии ее в завтрашний день, об отсутствии у нее Бога в голове...
      Вот примерно мысли, с которыми можно ехать в командировку по письму Сергея Т. Они полемичны? Способны вызвать читательские возражения? И прекрасно! Если мы заставим читателя хотя бы задуматься над поставленными вопросами, можем считать нашу миссию исполненной. Не поленюсь напомнить еще раз: мне важно на этом примере продемонстрировать механизм формирования концепции, необходимость современного и желательно свежего подхода к любой теме, даже такой "вечной", как тема любви. Если хоть в какой-то мере мне удалось это сделать, я тоже могу считать свою миссию исполненной.
      Теперь завяжем небольшой узелок на память. Дело в том, что изложенной концепции все же недостаточно, чтобы ехать в командировку и вплотную браться за сбор материала. Концепция должна быть обоснована в полной мере, а личного опыта и знаний журналиста обычно, как и в данном конкретном случае, хватает лишь для того, чтобы концепцию родить. Значит, надо "копать" дальше, вглубь, по уже намеченным маршрутам и набираться фундаментальных знаний.
      Из всех возможных способов "копания" я, кажется, не помянул, однажды их перечисляя, обращение к словарям, например к словарю "живого великорусского языка" В.И. Даля. Вот уж истинный клад для нас, журналистов! [1] Словарь назван толковым потому, написал В. Даль, что он не только переводит одно слово другим, но и толкует, объясняет подробности значения слов и понятий, им подчиненных. Добавлю от себя: и дает нам толчок для размышлений.
      Попробую на примере письма Сергея Т. продемонстрировать полезность союза со словарем. Выпишем для начала несколько слов и понятий, которыми мы пользовались, размышляя над письмом, в надежде на то, что Даль поможет нам проникнуть в их глубину.
      Итак: "любовь", "похолодание", "акселерация", "ответственность" достаточно? Признаюсь: я рискую, потому что еще не знаю, что подарит нам В.И. Даль. Теперь - к словарю! "Любовь" - страсть, сердечная привязанность, склонность, вожделение - несколько толкований. А какое из них более всего подходит к нашему случаю? Кто может утверждать, что чувство семнадцатилетнего Сергея к однокласснице было "страстью" или "вожделением"? Быть может, всего лишь "склонностью" к ней, "сердечной привязанностью", что, по Далю, тоже "любовь"? И только стереотипное отношение взрослых к самому факту общения юноши и девушки вызвало всеобщий ажиотаж и спровоцировало аффектацию Сергея? Подобный ход мыслей должен побудить нас к тактичному выяснению "качества" Сережиной любви. А затем, возможно, мы получим основание сказать его родителям: "Уважаемые папа и мама, зачем вы понапрасну паникуете? Не трогайте сына! То, чего вы так опасаетесь, называется "привязанностью", которая либо пройдет, либо укрепится, но для того и другого нужно время. И его хватит, чтобы Сергей закончил десятый класс и спокойно выбрал себе профессию. Но только не лезьте ему сапогом в душу!"
      И еще у Даля: "Нет выше той любви, как за друга душу свою полагать" новая краска для правильного толкования поступков Сергея.
      "Похолодание" - среди прочего вдруг натыкаемся в словаре: остывание! Выходит, если говорить о людях, они холодеют не только со стороны, как от лютого ветра, но еще "изнутри" - остывают, растрачивая тепло. Что-то в них, значит, было, да остыло! А что в таком случае было у родителей Сергея, когда и как истратилось?
      "Акселерация" - увы, у Даля нет такого понятия, оно слишком новое, да и слово иностранное. Однако в переводе "акселерация" означает "убыстрение". Смотрим: "Убыстрить - дать чему-то более успешный ход". Успешный?! А мы невольно относимся к акселерации только лишь как к несчастью. Свежее толкование Даля помогает найти в акселерации и нечто положительное, "успешное", а если не найти, то хотя бы поискать. Кто ищет...
      "Ответственность" - интересно, есть у Даля? Есть, как производное от слова "отвечать". Читаем: "Ответственность - долг дать в чем-то отчет" [2]. И все. Кому отчет и в чем - неизвестно. Однако понятно, что Даль понимает "ответственность" не как, положим, долг трудиться, а как долг дать отчет, трудиться же вроде бы не обязательно. Ну что ж, посмотрим в таком случае, как толкуют понятие современные словари. Находим в "Энциклопедическом": "Ответственность - государственная, гражданская, по обязательству, солидарная...", но опять без расшифровки, без упоминания "социальной" ответственности и даже ответственности перед обществом. Выходит, отстал словарь от жизни? Предположим. Как же нам теперь выпутываться из лабиринта? Скажу так: прекрасно то, что мы в него попали, потому что немедленно оказались в положении людей ищущих и дума-ющих. Спасибо Далю.
      Я попытался - надеюсь, не безуспешно - продемонстрировать полезность (во всяком случае, не вредность) углубления наших знаний с помощью словарей. Всего лишь только словарей! Добавлю к сказанному, что обращение к опыту прошлого ничуть не мешает правильно и современно понимать "вечные" понятия, при условии, что журналист находится в курсе самых последних теорий и представлений, живет заботами и проблемами сегодняшнего дня, не отрывается от действительности, не тонет в прошлом и не витает в безоблачном и слишком отдаленном будущем.
      На этом я готов считать наши размышления вокруг письма Сергея Т. законченными. Теперь можно и в путь-дорогу?
      ПОДКИДЫШИ
      (Памфлет)
      Есть ли будущее у комсомола?
      Именно меня угораздило, как потом выяснилось, одним из первых советских журналистов заикнуться публично о "дачных" оргиях, разврате, пьянстве и мздоимстве в комсомольских верхах под видом теоретической учебы. Добавлю, чтобы не было кривотолков: практика эта укоренилась именно в руководящем составе почти всех рангов комсомольской элиты; рядовая масса, как всегда, во всем "таком" замешана не была. Год стоял 1977, сентябрь месяц. В командировку я выехал по письму оскорбленной жены молодого функционера; мог бы и без "наводки" найти адрес: ситуация была типичной для всего руководства, подхватившего вирус безнравственности и бесчестия. Статья в "Комсомолке" называлась так: "Вольские аномалии". Это значит, что мой осторожный Главный редактор на всякий пожарный случай ввел в заголовок понятие "аномалия": в отдельных магазинах нет отдельной колбасы. Уникальность провозглашалась как принцип нашей повседневности. Обобщать никто в ту пору вообще не решался. Мы полностью полагались на эзопов язык и на понимание читателя, умевшего читать между строк.
      Сказать про себя, что я был очень смелым спецкором, не могу. Хлопать дверью все боялись. Но знали (как и сегодня все знают), что наш Леонид Ильич Брежнев уже откровенно маразматирует, что не вяжет языком, что не всегда адекватен, а правит за него камарилья. Мы всех из его "команды" знали по именам и даже по прозвищам. Главным для нас, журналистов, было только одно: вякнуть (написать), и вякали многие. Но обнародовать наш писк могли только очень умные или слишком глупые главные редакторы изданий, мой Главный (из числа умных) решился, но я почти уверен, сначала подстраховавшись "наверху". Там тоже шла своя игра, от которой вся наша храбрость и зависела. Но это мои догадки. Истину обо всем сказанном не знаю.
      В экономических проблемах открытость была допустима (на грани фола); уже остро и блистательно выступал в "Известиях" мудрый Анатолий Аграновский и, кстати, не только он один. А тут - чистая идеология и (главное!) нравы, нравственность руководителей всех рангов! Почти недоступные для печати темы ("говорю - комсомол, подразумеваю - партию" - работала крылатая формула Маяковского). Я уж не говорю о том, что пресса на "героев" почти не воздействовала: они, как святые коровы в Индии, недосягаемо шествовали по главным магистралям общественного мнения: попробуй, тронь их! Косточки потом не соберешь. Вот и появилась однажды тема, совершенно случайно обнаруженная мною на периферии: "Вольская аномалия". Не "областная и не столичная": упаси вас Бог!
      Нашел я сегодня тот номер, перечитал и понял [3]: написал я настоящий донос (с именем и фамилией главного героя), причем даже без попытки анализировать явление и без просчета последствий для общества. Полный обвал! В ту пору, правда, о политике иначе писать не разрешили бы никому: могли позволить журналисту только прокукарекать, полагаясь на то, что хронические болезни общества можно лечить точечным воздействием, как это делает иглотерапия: поштучно искоренять зло. А сегодня, когда мы дожили наконец до возможности анализировать, искать причины и прогнозировать следствия, пользоваться доносом как журналистским жанром - стыдно. Я уже имел честь говорить об этом в центральной печати, не грех повториться: превращать газеты в пропыленный склад негативных поступков-проступков-преступлений негоже, отбирая при этом хлеб у правоохранительных органов. Печать не "наводчик", не "агент-информатор", не телефонный и адресный справочник для судебной власти и следственных органов.
      Помню, рассказав в "аномалии" про ситуацию, я сделал такой финал, который даже цитировать неприлично, но ради примера добровольно ложусь на плаху. Там мой отрицательный герой, понимая, что после публикации его "попросят" с должности, пришел ко мне в гостиницу прощаться (я написал: на сей раз без бутылочки) и сказал: в Вольске только что начали строить молокозавод, так не могу ли я походатайствовать перед партийным руководством, чтоб его туда директором направили? И я завершил материал словами (которые, произнесенные со сцены актерами, называют "в сторону"): "Поскольку мой герой вреден для комсомола, почему бы ему за вредность действительно молока не дать?" Ах, какой я остроумный! Реплика прямо рассчитана на аплодисменты при финале спектакля и уходе артиста за кулисы. Занавес!
      Как и некоторые мои читатели, я тоже вступил в свое время в комсомол, причем палкой меня туда не гнали: чистосердечное добровольное движение. Едва стукнуло четырнадцать (август сорок третьего военного года), я тут же подал заявление и с гордостью стал членом армии комсомольцев. Кстати, до сих пор среди множества мер измерения (тонна, сажень, миллиард, миллиметр, дюйм, поллитровка, локоть, минута, килограмм, секунда, уйма) прижилась у нас чудо-юдо "армия": армия безработных, чиновников, студентов, расстрелянных врагов народа, школьников, "челноков" и "коробейников", спортсменов, даже только что родившихся на свет грудничков. Через полгода после "принятия присяги" родной комсомол расстался со мной по первому разряду, отлучив меня на три недели от себя, хотя мною не было совершено ни одного проступка, даже дерзости. Я прилюдно выступил в защиту чести одноклассника Яши Брука, оскорбленного на уроке истории нашей училкой привычным и "гордым" званием "жид" (пламенный привет от генерала Альберта Макашова!), немедленно призвав свой восьмой класс уйти с урока и объявить бойкот ист?оричке, правда, назвав ее ист?еричкой. Моим недругам было обидно "за идею", и я пробкой вылетел из родного комсомола и еще из школы; но этот сюжет был уже из другой оперы. Тогда я впервые (но не в последний раз) понял, какая безжалостная и грубая сила перешла по наследству от отца к сыну (позже о кровной родственности между компартией и комсомолом мы специально поговорим).
      Громкая в Красноярске история стала потом пьесой, названной "Аттестатом зрелости": ее написала работающая тогда сотрудница местного радиокомитета, невольный свидетель моей недетской драмы. Правда, Лее Борисовне Гераскиной пришлось назвать меня Валентином Листов-ским, прибавить два года возраста и преподнести зрителю конфликт между школьником и учительницей из нравственно-национального аспекта в бытовой (юноша, столичная "штучка", сцепился с провинциальным педагогом); за все за это, кстати, обид у меня на автора не было и тогда, и сегодня, тем более что "героя" в киноверсии, потом снятой, играл молоденький Василий Лановой (какая, представьте, честь для прототипа!), да и вообще: я "профессионально" оценил и понял автора, искренно простив творческую душу и порыв драматургии.
      Допою начатый раньше мотив о "Вольской аномалии" - в назидание молодым коллегам. Только не торопите меня, читатель, я стал за минувшие двадцать два года если не умнее, то требовательнее к журналистской профессии: сообразил, что писать газетчику всегда следует экологически чистыми текстами, это я говорю, имея в виду юридическую выверенность, чтобы не позволить новомодным опровергателям пользоваться чуть ли не единственными достижениями нашего общества в итоге последних крупных перемен, а именно: демократией и свободой слова. В суд подадут на журналиста и по миру без штанов пустят, обобрав до нитки за одну неосторожность. И правильно сделают, чтобы мы научились быть доказательными. И чтоб еще другим неповадно было.
      Понимаю так: у дитя должны быть мать и отец, если не было, как у нашего комсомола, непорочного зачатия. Младенцев-близнецов Ромула и Рэма вскормила, как вы знаете, волчица: с едой, понятное дело, проблема решилась. Хуже было дело с идеологическим воспитанием. Папой нашего комсомола, самостийно родившегося, объявила себя коммунистическая партия, присвоив имя Ленина. Вы вправе спросить: почему компартия не мама, если она женского рода? Отвечаю: вы спросили бы у Владимира Маяковского, почему он крылато сочинил: "народ и партия - близнецы-братья"? Возникает у меня странный вопрос: если в древние времена, как пишет Мишель Монтень, все люди одного возраста - братья, а кто старше годами - отцы, кто младше - дети [4], то как быть с рождением "вечно молодого" восьмидесятилетнего юбиляра - комсомола? Полагаю, что и Маяковского, и меня надо оставить в покое, тем более что ерничать с зачатием "сына компартии" я не намерен, и Маяковский тоже не кокетничал. Монтень вообще ни при чем и за наше время не в ответе.
      Народ как был братом комсомола, так им и остался, тут вопросов быть не может. А с партией разобраться следует. Кто она? Пренебрежем идеологическим аспектом, оставим только пол и ориентацию с первичными половыми признаками. Попытаемся размышлять так: очень скоро выяснилась строгая, жесткая и даже кровавая иерархия в самой партии: возникли низы, которые беспрекословно подчинялись вышестоящим, а те совсем высокому этажу, и небожителями были, как известно, Владимир Ильич Ленин, потом сам Иосиф Виссарионович Сталин. Диктатура? Репрессии, ГУЛАГи, массовые расстрелы, террор идеологический и физический, межнациональная дружба народов (не на жизнь, а на смерть), подавление права на религиозные верования. Если так, то при чем братство людей?
      Рискну предположить, что у комсомола в лице коммунистической партии явились одновременно и папа и мама. Специалисты такую "комбинацию", учитывая внутреннюю политическую жизнь, весьма напоминающую самодостаточность и замкнутость, называют по аналогии, по образу и подобию бисексуальной. Впрочем, если обратиться к истории, внутренние отношения в партии складывались так, что сегодня "те" имели "этих", а завтра эти - вождей, послезавтра вожди - друг друга, а в конечном итоге, партия, не разделяя должностей, возраста и пола, будь то мужского или женского, поимела всех, как при свальном грехе. А над всеми царствовал Вождь Всех Народов, который мог поставить всю партию и народ в позу, известную нам по истории, по жизни, по художественной литературе. Ну что, развести в недоумении руками и дружным хором воскликнуть: что сие означает: диктатура партии или диктатура личности? Кому от этого легче?
      Немая сцена, как в финале "Ревизора".
      Я ко всему сказанному отношусь с печалью, философски и спокойно. Все это было с нами и в нашей стране. А что есть сегодня, сами можете посмотреть. А чем сердце успокоится? Иными словами: чего всем нам еще ждать от будущего? На наших с вами глазах стихийно (стихийно ли?) возрождается или реанимируется вечно молодой дедушка-комсомол, недавно вспомнив о своем 80-м юбилее, и этот процесс следует полагать естественным. Тем более что в его основе лежит ностальгическая тоска по легендарному прошлому и по желанному завтрашнему дню, который, как ни крутите, все же в их молодых руках. Будущее общества и страны уже показывает всем нам свое лицо: нет, не звериный оскал, не наивную улыбку, не легкомысленную уверенность, а всего лишь недоумение, а то и растерянность. Только что мы отметили День молодежи; разве вновь на всех на них "положат глаз" монархисты, национал-патриоты, сектанты, бритоголовые неофашисты, невнятные либеральные демократы, неоперившиеся нашдомовцы, ортодоксальные левые вкупе со странными "чистыми" демократами да еще с "яблочниками"?
      Чьи они будут? Кто лишит их невинности? Какая организация развернет комсомол лицом к кому-то из мною перечисленных? Или из молодых, как уже было когда-то в СССР, именно коммунисты, пойдя отработанным путем, начнут готовить свежие кадры для передачи по инстанции: от пионеров-бойскаутов в комсомол, из комсомола в инструкторы райкомов, оттуда в города, области и республики, оттуда прямой дорогой властям: в Думу, в правительство, в средства массовой информации, в судебные и прокурорские должности, а там полшага до бизнеса с банками и криминальными структурами.
      Тактика и стратегия прочих потребителей из живого питомника молодежных вожаков и чиновников лично мне неизвестны. Знаю только то, то рядовая масса молодых останется, как всегда, без пирога: при своих. Круговорот природы продолжается.
      Понимаю, что мой прогноз не сладок. Но, по мнению Казинса, отрицательные прогнозы обладают сами по себе "эффектом топора". Но и промолчать я не решился, помня любимую пословицу Нерона: "Кто ничего не услышит, тот ничего не оценит". Кто, когда и кому подсунет молодежные движения, я не ведаю. Уверен только в том, что нынешние девушки и юноши просто так не сдадутся, не позволят собой манипулировать, словно марионетками; иначе все они на долгие годы вновь превратятся в подкидышей. Вся надежда на то, что уже выработался иммунитет.
      Неужто еще не наелись?
      Новая газета. 1999, 4 апреля
      ОХОТА
      Помню, я прицелился. В руках было заряженное ружье (правда, не боевое, а охотничье), надо было убивать лося или кабана, они обязательно пойдут подо мной (не могут не пойти, у них такой принципиальный характер): на свою погибель. Если выбрана тропинка на водопой, все равно попрутся (и туда и обратно). Даже если капкан заметят, перекрестятся, заплачут и потащатся, хоть кол на голове теши. И тешат, кому не лень. Между прочим, гомо сапиенс мало чем отличается в этом смысле от кабана: он из-за принципа тоже пойдет и на виселицу, и в премьер-министры.
      К моему рассказу есть давно придуманный заголовок (не мною, к сожалению): "Оглянись вперед". Бог даст, кто-то, прочитав мое повествование, и вперед посмотрит, и прошлое помянет. А пока - к сюжету.
      В середине семидесятых годов группа журналистов, возглавляемая кем-то из комсомольских секретарей, оказалась летом в Венгрии. Взяли в команду меня, спецкора "Комсомольской правды" - газетчика, до той поры "невыездного" (и кто бы сказал из-за чего, но: "Тайны мадридского двора"). Ничего существенного в Венгрии я не ощутил, кроме того, что принимали нас сдержанно: без возгласов радости (при встрече) и без слез печали (при расставании). И правильно делали: венгры народ памятливый.
      Тут вдруг я получаю персональное приглашение (прямо на приеме у кого-то из высших партгенносе) поохотиться в знаменитом на весь мир заповеднике. Почему не ведаю; возможно, из-за того, что на одном из правительственных приемов оказался единственным в группе, кто без запинки произнес название крупного города Венгрии: Секешфехервар. Попробуйте сами и убедитесь: без отменной памяти и музыкального слуха вы с первого и даже второго раза не "пройдете", непременно "зацепитесь" и, стало быть, лицензию в этот рай не получите. Так вот!
      Итак, в одну из предрассветных ночей на зависть коллег ко мне в номер отеля пожаловали два настоящих егеря (живые!). Никогда в жизни (ни до, ни после) я таких колоритных господ не видывал. Об одежде не говорю, но опереточные перья на шляпах - загляденье: никак не мог отделаться от ощущения того, что участвовать придется в массовке художественного фильма. Мы сели в машину, и меня (предварительно экипировав) повезли в заповедник. По дороге старший егерь показал мне документ с печатью: разрешение на "отстрел" (так и было там сказано) лося или кабана. Короче: "будь спок".
      Выехали почти еще ночью в заповедник, а потом несколько километров брели пешком и уже осторожно - до "высотки": так я окрестил вышку с площадкой (не ниже пятнадцати или двадцати метров высоты). Взобрались по шатким деревянным ступенькам. На языке жестов мне показали: через час под нами пойдут на водопой мои будущие жертвы, а по их мнению - счастливчики; ведь на их долю выпала честь пасть от пули почетного гостя; от моей, выходит дело. Я тут же вспомнил Галича с его знаменитой: "Там по пороше гуляет охота, трубят егеря!.." Здесь не трубили: ведь не было "гона". Жертвы добровольно явятся и сами лягут на плаху: водички им попросту "хотца" попить, вот и пришли! Получается, что все мы здесь встретимся по обоюдному согласию, но в надежде на разные результаты. Благодать: каждому свое. Помните, чьей идеологией рожденный лозунг?
      Ладно. В руках у меня появился винчестер-двухстволка с красивой ложей и разноцветными лентами вокруг затвора, как будто егеря хотели замаскироваться под цветочный букет. Теперь они только и делали, что ждали взмаха дирижерской палочки, чтобы порадовать меня опереточным дуэтом: "Помнишь ли ты наши мечты?" - "Как улыбалося счастье?" Полная тишина. Курить и шептаться категорически нельзя, все сорвется: "они учуют нас и залягут, застыв в сухой забастовке, и будут лежать, пока мы не уйдем.
      Вдруг, представьте, вижу (а меня уже подтюкивают пальчиком в спину): идет!!! Очень солидный кабанчик. Беззаботный, как будто кто-то сказал ему, что все это - кино, "не дрейфь, пацан, твоя роль приятная и простая: прогуляться туда-сюда, а потом посмотреть киношку". А вот о том, что в стволе у другого персонажа сцены пуля в стволе винчестера, а не гречка, коварно умолчал. Мне уже показывают егеря жестами: пора! Я поднял ружье, тщательно приложил ложе к плечу, положил палец на курок, за-дер-жал-ды-ха... - и..!?
      Простите меня, мой читатель, беру тайм-аут: именно в это мгновение вспышкой пронзил меня ток: с самого дна памяти поднялся на поверхность и пронесся вихрем "тот самый" случай; я на доли секунды замер. Так бывает с воспоминаниями, рожденными не умом, а подсознанием; для рассказа о мгновении необходимы слова и время: тысяча слов или триста, один час или минута? - сам не знаю.
      1943-й год. Война. Красноярск. Лето. В сорока километрах от города на берегу Енисея - санаторий-лагерь для ослабленных и больных детей. Самому старшему шесть лет. Я - пионервожатый, мне ровно четырнадцать. Только что стал комсомольцем: первое ответственное поручение райкома. Со мной в лагере пятьдесят девчонок и мальчишек. Начальник лагеря - женщина, от мужа которой с фронта уже год нет вестей. Слепой гармонист, ему не больше двадцати: фронт, ранение. Первые звуки оживающей гармошки: "Ка... (меха вправо) линка...(влево)". Под "Калинку" мы делаем утреннюю зарядку и ждем, когда у гармониста родится мелодия марша на побудку и отбой. Один полноценный мужик на весь лагерь, он же единственная опора для детей, начальницы и слепого солдатика: я.
      Опускаю быт: еду, сны, тоску, веру в победу: через неделю или через месяц? Единственный телефон в пяти километрах вниз по Енисею: рыбосовхоз. Один раз в неделю мальчишки бегают в совхоз за сводками "Совинформбюро" и за письмами мужа начальницы, которые так при нас и не пришли. Больше ничто и ничего нас не волнует. Живем, как дышим: вдох - выдох. Мыслей - ноль.
      Вдруг в сорока метрах от нас встает на обочине дороги грузовик с тремя мужчинами "на борту". Ремонт. Им заботы, нам - игра. Типы кажутся мне подозрительными. Дезертиры? Или "зэки": вокруг лагеря. Они к нам не лезут. Копаются. Устраиваем (надо же как-то развлекать пацанов): дозор! Мои залезли ночью прямо под грузовик. Первое донесение: "эти" хотят рано утром уходить ("мотор сдох!"), забрав нашу лодку. Перед уходом "почистить" (как услышали, так и сказали юные "пинкертоны" из-под машины). Продукты?! - не дадим. Лодку?! - не дадим. Решение принято мною немедленно: гонцы - в совхоз за подмогой. А пока (с ума можно сойти, это опять я "стратег"!): задержать незнакомцев! И сам возложил на себя командование операцией. (Гайдар в четырнадцать лет командовал полком? И мне столько же!) Дадим незваным пришельцам бой! - иначе продукты потеряем и еще "их" не задержим. Какие ж надо иметь мозги, чтоб такое придумать? Задним числом все мы осмотрительны и разумны. Вспомните собственные четырнадцать. Представьте ту Отечественную, а не эту бандитскую романтику.
      К военным действиям готовились быстро. В подполе начальницы нашли бердану (обрез). На всю жизнь запомнил: двадцать четвертый калибр. Нарезной ствол. Два патрона, начиненные дробью на волка. Слепой солдат научил словами заряжать ружье и как потом пулять, глядя в прицел. Ищи, сказал, мушку. Он не видел, а я не знал: у нашей берданы мушка давно была сбита. Первое в жизни ружье, приносящее смерть, да еще в моих безвинных руках! Много позже я бывал в тирах и таскал маме нехитрые призы за меткость. Мама не знала, как относиться к этому. В ее глазах (помню) - гамма чувств: недоумение, гордость, даже страх. С моими мальчиками (напомню читателю: от трех до пяти) мы окружили грузовичок. Залегли, замерли. Господи, почему так долго рассказывается то, что потом проносится в памяти за ничтожные секунды?
      Хотите слушать дальше? Продолжаю: пока пятерка мальчишек бежала в совхоз, мы вдруг обнаружили, что грузовик замер. Ни звука, ни чиха, ни храпа. Он пуст! Ушли, а как - не знаем. Ни я, ни мои гвардейцы. И кинулись на берег: всего сто метров. Вброд перешли протоку до узенького островка между нами и Енисеем. Разглядели в темноте: уже сидят в нашей лодке и налаживают весла. Правое (или левое - не помню) действительно выскакивало из крепления. Шепнул мальчикам, чтоб легли и не дышали. Затем... (что бы вы сделали на моем месте, обладая своим опытом и здравым смыслом?)... струсили бы? Я, увы, не струхнул: просто не успел!
      А уж потом царство глупости. Встал в полный рост. Поднял бердану. Клацнул затвором. Палец на курок. И закричал, как резаный (возможно, и "петуха" при этом дал): "Руки - вверх! Стреляю!" Полный "амлет", как сказал бы наш учитель литературы и русского языка. Руки они не подняли. И случилось, наконец, то, к чему я шел, не щадя ваше дорогое время, и без всякого удовольствия тратя свое.
      Заканчиваю. Я направил бердану в их сторону, закрыл глаза и нажал курок. Звук был громкий. Тугой удар в правое плечо: отдача. И тут же послышалось тарахтение: катер спешил к нам на помощь. Троих повязали без сопротивления. Кто они и откуда, мне не сказали. К счастью (о, чудо!), я не попал: жертв не было. Через месяц в моей школе общее собрание: мне вручили бердану-бабулю, оставшуюся без "зрения", да еще спилили нарезку в стволе (до инвалидности второй группы). Майор зачитал чей-то приказ: за храбрость. Сегодня я понимаю: за глупость и безрассудство. Иногда думаю: если б попал. Что тогда делал? В церкви грех отмаливал в ссудные дни?
      Надеюсь, вы не забыли, на чем оборвался рассказ о "венгерских событиях"? Я положил палец на курок винчестера, задержал дыхание и..?! Вот тут-то оно и "сработало": я решительно попутал всю программу охоты. Вручил винчестер ближайшему ко мне егерю и произнес слова (почему-то по-немецки? По-русски они могли не понять?) которые, потом вспоминая историю, с наслаждением повторял родным и коллегам, а сегодня - вам:
      "Их бин пацифист!"
      Как они смеялись, я рассказывать не стану, вы сами можете представить. Такого экспоната, как я, в их охотничьей практике никогда не было и не будет. Они сами "сняли объект" (по их выражению и на международном языке), причем за мой счет. Я дал слово (палец на губы, потом по горлу), что до отъезда из Венгрии не выдам тайну выстрела, даже под угрозой суда. Что честно и сделал. Отказавшись убить кабанчика (по их мнению, наверное, кабанища), я по нынешний день ощущаю себя не просто миротворцем, но и органическим противником всяческих войн и убийств, какими бы политическими, религиозными, клановыми или территориальными причинами они ни оправдывались.
      Их бин пацифист. А вы?
      Кто вообще смеет убивать живое?
      Как в кошмаре, я вижу во сне Афганистан, Чечню, Таджикистан, Болгарию, Черную Африку, Дагестан, Боливию, Югославию, давно ли мы все вместе наяву хоронили наших коллег-журналистов и злодейски убитую Галину Старовойтову неповторимую, умную и самую яркую женщину-борца, совесть демократии; где будет поставлена точка? Откуда возьмутся человеки, способные быть людьми?
      Снимите опереточные перья с ваших шляп, господа-убийцы: ваши руки в крови, а души в грехе.
      Век. 1999, 21 мая
      Перед дорогой
      Мешающие детали
      С мыслями "в кармане" действительно не страшно отправляться в путь. Есть возможность заранее очертить круг лиц, с которыми следует иметь дело в командировке; наметить темы бесед; выработать тактику и стратегию сбора материала, вести поиск не разбросанно, а четко, целеустремленно, без суеты; обеспечить логику будущего повествования; наконец, попросту сэкономить время, действуя не по наитию, которое бывает обманчивым, а по плану, позволяющему тщательно и спокойно собрать "урожай" до последней крупинки. Короче говоря, выигрыш налицо.
      А есть ли проигрыш?
      В свое время, говоря о создании концепции, я как бы разделил ее на две части, одну назвав "предварительной" и отведя ей место до сбора материала, а другую "окончательной", подправленной жизнью. Зачем нужна первая? Чтобы планировать сбор материала. Зачем нужна вторая? Чтобы стать конкретной, объективной и правдивой моделью будущего произведения.
      Так говорил я, уступая потенциальным противникам создания концепции до поездки в командировку. Но вот наконец пришло время задать вопрос: если обе концепции полностью совпадут, то есть материал, собранный журналистом, подтвердит "предварительную" настолько, что она превратится в "окончательную", будет ли это показателем высокого уровня журналистской работы? Да, будет: жизнь подтвердила то, что журналист предвидел, а подтвержденное предвидение это и есть высшее мастерство. Ну а если "половинки" не совпадут? Если собранный материал не просто подправит, а полностью опровергнет "предварительную" концепцию? Вероятно, это будет показателем низкого уровня журналистской работы. Вот почему я против деления на "предварительную" и "окончательную" концепции: даже из педагогических соображений не стоит закладывать в методику журналистской работы возможность низкого уровня.
      Однако это вовсе не значит, что концепция в принципе "неисправима". Собирая материал, газетчик может столкнуться с фактами, которые "не лезут" в его концепцию, мешают ей, портят ее стройность и отлаженность, нарушают ее внутреннюю логику. Отказаться от них, не принимать во внимание, испугаться их и всеми силами охранять первозданность своей концепции - значит проиграть, перечеркнуть все выигрыши, полученные от предварительных размышлений.
      Нет, я не сторонник того, чтобы сдаваться в плен собственной концепции, превратив ее в нечто, сделанное из нержавеющей стали. Концепция должна учитывать любой материал, мешающий и не мешающий, должна учитывать жизнь, становясь от этого только богаче, правдивее и убедительнее. "...Необходимо брать не отдельные факты, - писал В.И. Ленин, - а всю совокупность относящихся к рассматриваемому вопросу фактов, без единого исключения, ибо иначе неизбежно возникнет подозрение, и вполне законное подозрение, в том, что факты выбраны или подобраны произвольно, что вместо объективной связи и взаимосвязи исторических явлений в их целом преподносится "субъективная" стряпня для оправдания, может быть, грязного дела" [1].
      Так давайте присядем перед дорогой и поговорим подробней о "мешающих деталях" (термин введен в практику журналистов Анатолием Аграновским). Сделать это надо сейчас, не откладывая, иначе будет поздно. Когда мы доберемся до технологии сбора материала, нам уже не придется делить факты на "лезущие" и "не лезущие" в концепцию, поскольку способы получения и тех и других едины.
      Обращусь к примеру. Несколько лет назад в "Комсомольской правде" родилась рубрика "Социальный портрет". Она исходила из физиологических очерков и очерков нравов, созданных в свое время Г. Успен-ским, В. Короленко, И. Буниным, но с привнесением науки в виде последних данных социологии. Чего мы хотели? Добиться максимума достоверности и убедительности и на базе реальных героев нарисовать синтетические образы-портреты современников.
      Задача была не из легких. Сегодня я вижу, что дело не вполне удалось и рубрику "Социальный портрет" следует называть, скорее, "Квазисоциальный", хотя в то время очерки моих товарищей по перу и мой очерк о шофере, опубликованные газетой, вызвали повышенный интерес у читателей, благожелательность критики и почти восторженный прием у коллег. Но речь не об этом.
      Мне пришлось основательно готовиться к командировке. Создавая концепцию, я перечитал немало специальной литературы, побеседовал с разными людьми и познакомился с данными социологических исследований. В частности, у меня вышло, что современный шофер-профессионал (не любитель) представляет собой мужчину в возрасте тридцати лет, имеющего семилетнее образование, второй шоферский класс, пятилетний стаж вождения машины, наезд не менее тридцати тысяч километров, заработок сто тридцать рублей в месяц (цифры приведены по данным на 1965 год, ныне они, естественно, изменились) и т. д. Подход, таким образом, был среднестатистический, а к результату надо было стремиться индивидуальному, не лишенному типизации, - ничего себе задачка!
      Приехав в Саратов (а почему бы не в Смоленск? Но если бы в Смоленск, не миновать вопроса: а почему не в Саратов?), я обосновался с работником ГАИ у моста через Волгу, по которому шел нескончаемый поток грузовых машин, и стал ловить своего высчитанного героя. Конечно, мы образовали пробку, и не одну, нам пришлось выслушать массовые благодарности шоферов, постигая жизнь в ее первооснове, но в конце концов герой был найден, причем максимально приближенный к заданному. Михаил Федорович Пирогов (один из 4,5 миллиона мужчин-шоферов: между прочим, женщин-шоферов было тогда всего 24 тысячи), 35 лет от роду, водитель бензовоза, имел семилетку за плечами, первый водительский класс, 19 лет шоферского стажа, 35 тысяч наезженных километров, 130 рублей месячного заработка и т. д. Разумеется, никакой живой человек не может уместиться в "среднестатистическом", и у меня были с моим героем существенные потери. Увы, ничего не поделаешь, но уж совпадения на фоне потерь были особенно ценными, их следовало беречь для будущего очерка как зеницу ока.
      И вот какая история произошла с одним из ценных совпадений - со 130-рублевым заработком. Однажды я пришел к Пироговым, чтобы заняться арифметикой, - впрочем, лучше процитирую для большей точности очерк:
      "В воскресенье сижу дома у Пироговых, в комнате, в которой почему-то преобладает красный цвет. Стол накрыт красной бархатной скатертью, такое же покрывало на телевизоре "Рубин", три красных ковра над тремя кроватями, и даже на дочери красного цвета платье, и Витька щеголяет в ярко-бордовом костюме.
      Мы рассчитываем бюджет семьи. Михаил Федорович дает исходные данные и предлагает такую систему подсчета. "Давайте, - говорит он, - прикинем все траты за минувший год, а что останется - и есть еда". Я догадываюсь, что так, вероятно, они и живут, в основном экономя, если уж приходится экономить, на пище. Именно поэтому есть в доме и швейная машина, и холодильник, и телевизор, и радиоприемник, и ковры на стенах.
      Итак, что было куплено Пироговыми в минувшем году?
      Телевизор взят в рассрочку. Один ковер. Пальто жене и костюм хозяину. Одежда детям. Четыре новых стула. Какие еще были траты? За Витькин детсад, затем годовая квартплата (сюда входит газ, электричество, отопление - живут Пироговы хотя и в одной комнате, но "со всеми удобствами"). Потом вспоминаем, что дочь Нина ходит в музыкальную школу, учится на скрипке, - это еще сколько-то рублей. На культурные расходы - кино и клуб - Пирогов отпускает довольно круглую сумму. Затем, после некоторых пререканий с женой Марией Никаноровной, он добавляет к этим деньгам еще стоимость спиртного - по пол-литра каждое воскресенье. (Она всплескивает руками, увидев итоговую цифру, да и сам Пирогов такой не ожидал.) Наконец мы получаем общую сумму расходов. На питание остается 900 рублей в год. В месяц - 75. В сутки - 2 рубля 50 копеек. На семью, состоящую из четырех человек?!
      - Неудобно получается, - говорит Пирогов и вдруг неожиданно предлагает: Знаете что, давайте вычеркнем ковер и пол-литра! Это даст нам дополнительные деньги..."
      Ну вот, мы на пороге "мешающей детали", сейчас она "вылезет" и испортит мне среднестатистическую картину, уведет в сторону от типизации, и я потеряю столь дорогое мне совпадение. И если так будет дальше, от моего социального портрета останется банальный очерк нравов. Как быть, что делать?
      "Вычеркивать я решительно отказываюсь, но в душе у меня зарождается некоторое подозрение. Пока хозяйка хлопочет с обедом (я был случайным гостем, но между тем мы ели щи с мясом, а на второе жаркое), я с пристрастием допрашиваю Михаила Федоровича, нет ли у него или у его жены дополнительных приработков. Ни по виду самого Пирогова, ни по виду его красивой и дородной жены, ни тем более ребятишек никак не подумаешь, что они ограничивают себя в пище. С другой стороны, Мария Никаноровна сказала, что картошку и овощи они закупают на год вперед в деревне, у них во дворе погреб:
      "Как-никак, а мы с машиной!"
      Но все же есть приработки или их нет?
      - Ладно, не для печати, - говорит Пирогов, железной рукой кладя вето на мою дальнейшую писанину в блокноте. - Мой средний заработок в месяц на сороковку больше.
      "Что же вы мне голову морочите!" - чуть было не воскликнул я. Действительно, на следующий день мне дали в автоколонне официальную справку о заработке шоферов, и против фами17лии Пирогова М.Ф. стояла другая цифра. Он не смутился.
      "Вы с меня, - сказал он, - хотите писать лицо всех шоферов страны. Но все ли так зарабатывают? Мне прибедняться нечего. Я живу открыто, и семья питается так, что перед соседями по квартире не стыдно. Но есть ребята, которые получают меньше. Так вот, - закончил он решительным тоном, - или берите другого шофера, или вычеркивайте ковер с водкой!"
      Теперь я приведу официальные данные. Из 97 шоферов, работающих в одном отряде с Пироговым, заработки распределяются таким образом, что, если действительно не прибедняться, можно сказать: деньги у шоферов есть. Водители тем не менее убеждены: за рабочий день, за семь часов, хороших денег не заработаешь".
      Спрашивается, в чем дело? Почему такое противоречие со среднестатистическими заработками шоферов? А фокус, оказывается, в том, что...
      "Однажды Михаил Федорович сказал жене: "Буду приходить домой вовремя, буду меньше получать. Выбирай!" Ответа не последовало. С тех пор Пирогов в середине каждого месяца прикидывал: какой будет заработок? Если меньше того, на который рассчитывал, он задерживался на работе дольше, делал лишние рейсы, или брал прицеп, или просил включить его в график на воскресенье. Фактически он сидел за двумя, а то и за тремя баранками. Считайте: собственно машина - раз, прицеп - два и полторы-две смены в сутки - три. Это очень трудно..." [2]
      Еще бы! Мне стало понятно, почему Пирогову некогда учиться, почему у него постоянные скандалы с Марией Никаноровной, почему он так ревностно следит за техническим состоянием машины, своей кормилицы, и отчаянно ругает легкомысленного сменщика, действительно зарабатывающего пресловутые "среднестатистические", и хитрит с начальством, а начальство - с ним, ведь сверхурочные законом запрещены, но обе стороны, будучи "счастливыми", часов "не замечали" и т. д.
      Сделаем вывод. Хорошо ли, что очеркист не испугался "мешающей детали", не отсек ее и не выбросил вместе с ковром и поллитровкой, хотя она и грозила спутать одну из запрограммированных мыслей? Да, хорошо. А мысль, не Бог весть какая, была: поскольку шоферы зарабатывают мало, их безусловную любовь к профессии надо объяснять вовсе не меркантильными соображениями, а тем, что машина, возможно, дает ощущение физической свободы, относительную самостоятельность, скорость передвижения, общение с дорогой, смену впечатлений. Так что же? "Мешающая деталь" поломала эту маленькую составную общей концепции, разрушила ее? Ничуть. Скорее, подтвердила, укрепила и даже углубила. Зарабатывая не 130, а 170-200 рублей в месяц, шоферы тратили столько сил и трудились с такой нагрузкой, что давно бы бросили шоферское дело, если бы держались только за деньги. Стало быть, не отвергнув "мешающей детали", мы с ее помощью проникли в суть профессии поглубже, узнали много скрытых подробностей, окунулись в густой человеческий быт.
      Убежден, верную концепцию никакие "мешающие детали" не в силах поколебать, и потому не нужно от них отказываться. Более того, если концепция верна, никакие детали не могут ей быть "мешающими". Ну а если реальная действительность все же ломает наше предвидение, то грош ему цена, такому предвидению, туда ему и дорога. А. Аграновский, размышляя о "мешающих деталях", однажды вспомнил слова Шерлока Холмса: "Побочные обстоятельства бывают иногда так же красноречивы, как муха в молоке". В нашем журналистском деле очень важно определить, где "молоко", а где "красноречивая муха", и ни при каких случаях, жертвуя молоком, не выбрасывать вместе с ним красноречивых мух.
      Только нельзя обманывать читателя, нельзя вводить его в заблуждение. Чем быть предвзятым, лучше быть послевзятым. В.Г. Белинский в свое время писал: "Часто путешественники вредят себе и своим книгам дурною замашкою видеть в той или иной стране не то, что в ней есть, но то, что они заранее, еще у себя дома, решились в ней видеть, вследствие односторонних убеждений, закоренелых предрассудков или каких-нибудь внешних целей и корыстных расчетов. Нет ничего хуже кривых и косых взглядов, нет ничего несноснее искаженных фактов. А факты можно искажать и не выдумывая лжи... стоит только обратить внимание преимущественно на те факты, которые подтверждают заранее составленное мнение, закрывая глаза на те, которые противоречат этому мнению" [3].
      Итак, квинтэссенция: в тему нельзя врываться, в нее надо входить медленно, размышляя; в итоге размышлений должна создаваться концепция - мыслительная модель будущего произведения, свободная от предвзятости; предвзятость - плен для журналиста, концепция - его свобода; если концепция, повторю, верна, для нее не существует "мешающих деталей", если ошибочна - все детали для нее "мешающие". Вспомните Пушкина:
      Промчалось много, много дней
      С тех пор, как юная Татьяна
      И с ней Онегин в смутном сне
      Явилися впервые мне,
      И даль свободного романа
      Я сквозь магический кристалл
      Еще не ясно различал. [4]
      Переведем на наш профессиональный язык: тема, впервые явившаяся журналисту, не мешает и не должна мешать его свободному роману, даль которого газетчик хоть и различает, но пока еще не ясно. Однако да здравствует главное - концепция, тот самый магический кристалл, с помощью которого и через который можно разглядеть любые дали документального повествования.
      Прошу заметить, что наш разговор о концепциях, предвзятости и "мешающих деталях" ведется отнюдь не во имя демонстрации гибкости ума или способности виртуозно жонглировать терминами. Разговор этот должен обнажить перед молодыми журналистами метод работы современного газетчика и суть метода, заключенную в такой объективности, которая освобождена от предвзятости, этой родной сестры конъюнктурщины, но не освобождена от трезвого, реалистичного и принципиального подхода к явлениям действительности.
      Угол зрения
      Мы много говорили о том, как выходить на тему, откуда ее брать, но пока еще не касались наиважнейшего вопроса, без ответа на который нечего и думать о сборе материала: какая имеется в виду тема? Любая ли? Ну, понятно: актуальная, ведь мы газетчики. Понятно: значительная по проблематике, на то мы и публицисты, а публицистика по мелководью не плавает. Понятно: острая и, как минимум, имеющая свежий поворот.
      А вот достаточно ли всем понятно, что тема, избираемая журналистом, должна быть максимально приближена к его личности, соответствовать его знаниям, находиться в кругу его интересов и симпатий? Впрочем, что значит "должна"? Быть может, это вовсе не обязательно? Тем более что опытные журналисты, хорошо владеющие техникой, умеют "прикрывать" и свою антипатию к теме, и даже отсутствие собственных знаний по конкретной проблеме.
      Иными словами: я "за" или "против" многотемья; "за" или "против" узкой специализации? Что дает, с моей точки зрения, большую эффективность: широта тематического охвата, но при выраженном дилетантизме журналиста, или узость, но сопряженная с истинной глубиной?
      Спор этот старый, хотя, казалось бы, чего тут ломать копья. Идеально было бы при широте охвата да обеспечивать рекордную глубину. Однако как достичь такого идеала? Одни считают, что ближайший путь к идеалу лежит через узкую специализацию, другие отдают предпочтение широкой дороге многотемья.
      Моя позиция не столь однозначна, но одно для меня бесспорно: в основе любого творчества должны лежать фундаментальные знания. Мгновенной озаренности, как и гениального наития, хватает ненадолго, а чтобы целую жизнь прожить, да еще журналистскую, из сплошной суеты состоящую, из бесконечных заданий сотканную, из миллиарда строк сложенную, - какая тут, к черту, озаренность! Работать надо из года в год, изо дня в день, из часа в час! Теперь-то я могу наконец заявить в полный голос, что, ратуя за создание концепций, я ратовал прежде всего за фундаментальность знаний журналиста, как раз и выраженных в этих концепциях, за информированность, за основательность жизненного и социального опыта. В конце концов, - поставим вопрос и так, - что первично в нашем деле: личностные качества, которые позволяют заниматься журналистикой, или занятия журналистикой, которые дают возможность накопить необходимые качества? У меня нет сомнений: только личность, непременно личность и еще раз личность, она первична, а уж потом, пожалуйста, копите недостающие качества! Нельзя построить второй этаж, пропустив первый.
      Обращусь к опыту известных журналистов "Комсомольской правды" и попробую разобраться, "кто" есть "кто".
      Василий Песков. Наверное, я посчитал бы его узким специалистом "по природе", если бы публикации на эту тему не имели такого нравственного воздействия на читателя. Кроме того, я не знал бы тогда, "к чему" отнести знаменитую серию публицистических материалов Пескова (написанных в соавторстве с Б. Стрельниковым) "По Америке" и его яркие репортажи о полетах в космос, и острейшую статью, посвященную хозяйственной проблеме, развитию рыбного промысла в стране, и автобиографический очерк "Я помню...", повествующий о военных годах. Можно долго перечислять темы, которых коснулся в своем творчестве "узкий специалист" В. Песков, демонстрируя завидное разнообразие.
      В таком случае, быть может, избрать критерием качество публикаций? Но кто возьмет на себя роль оценщика? Читатель? Хорошо. И вот, представим себе, "Окна в природу", наиболее популярные у читателя, выходят на первое место, что вроде бы позволяет нам отнести автора к числу "узких специалистов". Но, во-первых, никто читательского опроса по этому поводу не проводил, это всего лишь наше допущение. Во-вторых, известно, что популярность журналиста иногда объясняют не столько качеством, сколько количеством его выступлений в газете. Если так, то "Окна в природу", публикуемые со строгой периодичностью, "забьют" прочие материалы Пескова, оттеснят качество как критерий на второй план, то и надежность нашего вывода об "узости" журналиста будет ничтожной. (В "Известиях", я слышал, по данным читательского опроса, наиболее популярной однажды оказалась мною уважаемая Татьяна Николаевна Тэсс, но злые языки утверждали, что читатели просто путают "ТАСС" и "ТЭСС".) Так, спрашивается, "узкий" или "широкий" специалист В. Песков? Ответ уже на кончике языка, но не будем торопить себя с выводами.
      Ярослав Голованов. Я бы сделал науку его "узкой" профессией, тем более что и по должности он - научный обозреватель. Но куда девать в таком случае знаменитую публицистическую статью Голованова "Халтура"? И громкое, филигранно отточенное выступление в "Комсомольской правде", связанное с именем фигуриста Горшкова? И публицистический очерк о председателе колхоза? И "открытое письмо" министру путей сообщения, в котором поднимаются вопросы сервиса на железной дороге? Однако не могу отрицать и того, что наука - "конек" Я. Голованова, что в ней он как рыба в воде.
      Иван Зюзюкин. Я бы считал его "узким специалистом" по школьному воспитанию, по школам вообще и педагогам в частности - тому многочисленные подтверждения в виде очерков, опубликованных, например, под рубрикой "Люди, я расту!". Но что делать с материалом "Стратонавты", который, кстати, логичнее "отдать" Голованову? И с прекрасной документальной повестью "На минном поле", опубликованной некоторое время назад в "Комсомолке"?
      Инна Руденко. "Жена", "Женщины", "Просто правда", "Он и она" - тут уж, казалось бы, нет никаких сомнений: специалист по так называемой морально-нравственной теме. И вдруг - но вдруг ли? - философский материал о преподавании литературы в школе, "экономический очерк" о строителе Злобине и его бригадном подряде, очерк об актере, исполнявшем роль Корчагина в телевизионном фильме, очерк об Алле Пугачевой, потом о Юрии Власове, - "не счесть алмазов"!
      Я нарочно начал с тех журналистов, кто даже в редакции имеет амплуа "узких специалистов", но если мы их так просто "развенчали", что говорить о Капитолине Кожевниковой, о Николае Боднаруке, о Татьяне Агафоновой, о Лидии Графовой, о Викторе Липатове, которые в "узких" никогда не ходили и "всеядность" которых просто поразительна! Да и я, грешным делом, ухитрился выступать в газете на темы моральные, нравственные, хозяйственные, связанные с воспитанием, научные, исторические, экономические, социальные, имеющие отношение к преступности, - какой страшный разброс! Плохо это? Хорошо? И о чем свидетельствует?
      Не отрицаю: есть в журналистике и "однотемники". В "Известиях", например. Юрий Феофанов, который специализировался на юридической тематике, в "Советском спорте" - Станислав Токарев, в "Комсомольской правде" - Юрий Шакутин, (сельская тема). Порывшись в памяти, каждый из нас может добавить еще несколько фамилий. Но не следует обольщаться: даже "чистые однотемники" лишь до тех пор могут называться "чистыми", пока не заняты человековедением, пока не раскрывают проблемы через людей и их отношения, пока не воздействуют на эмоции и чувства читателей. "Узкая специализация" Ольги Чайковской по юридической тематике не мешает ей быть журналистом весьма широкого профиля. Спортивные репортажи Павла Михалева в "Комсомолке" несли нравственный заряд, который не снился авторам иных очерков на морально-нравственные темы, а сегодня, с легкостью волшебной перейдя со спортивных рельсов на международные, этот журналист прекрасно пишет о политике, закладывая в свои репортажи и статьи все тот же нравственный запал. "Чистый деревенщик" Георгий Радов был публицистом высокого ранга, демонстриру-ющим очень широкие интересы; такие же слова можно сказать в адрес еще одного "деревенщика" - Юрия Черниченко.
      Кажется, пришла пора подводить итог.
      1. Что характерно для творчества перечисленных выше журналистов? Как ни парадоксально прозвучит мое утверждение, но - "узкая специализация" каждого! Хотим мы или не хотим, а Песков все же "специалист по природе", Голованов "по науке", Зюзюкин - "по школе", Черниченко - "по сельскому хозяйству", а я, например, - "по преступности" и т. д. Но "узкая специализация" никому не мешает браться за самые разные темы, больше того - помогает! Почему? Потому что и Песков, и Голованов, и Зюзюкин, и Черниченко, и все остальные, обладая фундаментальными знаниями в какой-то одной области, не замкнулись в ней, во-первых, и получили угол зрения на прочие темы, во-вторых. О чем бы ни писал Песков, в его материалах "сидит" забота обо всем живом и неживом, что нас окружает, мы постоянно чувствуем у него этот рефрен. Какой бы темы ни касался Голованов, он подходит к ней как научный обозреватель - не только по методологии, но и по сути. Потому что сумма знаний журналиста - это его точка отсчета, это плацдарм, с которого он ведет наступление на самые разные темы, это фундамент под здание, которое он строит.
      Разве мы против такой "специализации"? Думаю, нет. Но против той, что заковывает журналиста в латы одной темы, являясь одновременно и фундаментом, и зданием, да еще без окон и дверей, без доступа свежего воздуха. Потому что газетчик рано или поздно, но начинает задыхаться, у него появляется, как говорят врачи, резистентность - привыка-емость к лекарству, а в данном случае - к теме, он перестает ощущать ее, начинает повторяться, переходит на штамп и в подходе, и в исполнении, скучне-ет и даже тупеет, теряет способность рождать новые мысли, приводить новые доводы и резоны - короче говоря, вырабатывается.
      В самом деле, если журналист написал достойный материал, способный разбудить общественную мысль, значит, он снабдил его достаточно убедительным набором аргументов. А где взять новые аргументы, если, не повторяясь, писать на ту же тему через неделю или месяц? Психологически мы так устроены, что, однажды выступив серьезно, исчерпываем себя на весьма солидный срок. Читатель, как правило, этого не понимает и, откликаясь на наше выступление, забрасывает нас все новыми и новыми фактами, шлет и шлет "аналогичные случаи", и все это впустую, напрасно, совершенно бесперспективно - по крайней мере, в нашем исполнении, разве что для какого-нибудь "обзора писем". Как же не посочувствовать бедным "однотемникам", которые не день, не месяц и не год трудятся на отработанном пару! Мысли на деревьях не растут, вот и приходится бесконечно повторяться и цитировать себя, тиражируя прежние выступления.
      А писать-то как раз надо так, чтобы повторение исключалось! Если журналист чувствует, что вслед за одним материалом он тут же готов сесть за второй на ту же тему, это значит, что он в первом не выложился - и пусть не обманывается: это было слабое его выступление. Один известный поэт, рассказывают, вошел однажды в бильярдную Дома литераторов, взял кий, помелил его и гордо произнес, прежде чем ударить по шару: "Написал о любви. Закрыл тему!" Мы, журналисты, как бы иронически ни отнеслись к словам поэта, - можем так или не можем, вопрос другой, - должны стремиться к созданию таких материалов, которые "закрывали" бы тему. По крайней мере, для нас самих. По крайней мере, на какой-то срок.
      2. Нет, я не могу быть против "специализации", как не могу быть против лета, если за ним следует осень, за которой придет зима, а за зимою весна, но я умер бы от тоски, приговори меня кто к пожизненному лету!
      Людям, занимающимся умственным трудом, не зря рекомендуют для отдыха труд физический. Спортсмены чередуют ритм тренировочного бега, чтобы уйти от монотонности и не потерять интерес к тренировке. Даже не знаю, какие еще требуются аналогии в доказательство того, что журналист должен менять тематику своих выступлений. Вспомним хотя бы о том, что свежий взгляд на проблему может обеспечить взрыв идей; в большинстве своем они, возможно, будут пустые, но после просеивания вдруг останется какая-то "мыслишка" - она, право же, стоит десяти традиционных, родившихся в головах унылых специалистов. Разумеется, я не призываю к невежеству, якобы облегчающему открытия, а говорю лишь о том, что фундаментальные знания журналиста в какой-то одной области дают ключ к неординарному пониманию проблем, связанных с другими областями. Так, врачи, занимающиеся трансплантацией внутренних органов, приглашают для консультации и даже соавторства не коллег, а инженеров, ничего не смыслящих в медицине, но зато разбирающихся в устройстве насоса, в котором, в свою очередь, ничего не понимают врачи, знающие устройство сердца.
      Иными словами, "узкая специализация" необходима журналисту не для того, чтобы стать "однотемником", а для того, чтобы с ее помощью, как с помощью бура, проникать в глубины новых тем, имея при этом собственный "угол зрения".
      3. В этом смысле "печально я гляжу" на тех, кто без "голоса" пришел на журналистские отделения и факультеты. Сколько лишних трудностей им придется преодолеть в сравнении с теми специалистами, что шли в журналистику "со стороны", имея диплом врача, инженера, физика, юриста и т. д.! А еще лучше не диплом, а практику, дающую вкупе с дипломом те самые фундаментальные знания, о которых мы говорили. "Чистым" журналистам, увы, приходится специализироваться на ходу, уже работая в газете, а это сопряжено с целым рядом специфических трудностей: разнообразием заданий, при которых просто некогда "остановиться и оглянуться", текучкой, непониманием со стороны руководства и т. п.
      Если бы в каждой газете молодым журналистам предоставляли время на выявление симпатий к темам, а потом год-полтора на глубокое изучение проблемы, на "узкую специализацию", это был бы самый короткий путь к получению журналиста широкого профиля. Практика показывает, что таким путем прошли многие известные публицисты нашего времени. Любой газетчик, если он того хочет, может приблизиться к идеалу, во всяком случае качественно измениться в лучшую сторону. За счет чего? За счет расширения тематики на основе "узкой специализации". Полагаю, этим диалектическим выводом мы и закончим разговор о круге тем и эффективности журналистского труда.
      Что дальше? Не пора ли наконец закрывать чемодан и реально приниматься за воплощение замысла? Тема есть, сумма мыслей - с нами, адрес - на конверте письма... Неужто опять какая-то задержка? Что же на сей раз? Пустяк: надо решить, стоит или не стоит ехать в командировку по данному конкретному делу.
      Добро и зло
      Напомню: в свое время, работая с письмом Сергея Т., мы отложили до создания концепции вопрос о том, нуждается ли автор письма в конкретной помощи журналиста. Пришел момент ответить. Собственно говоря, ради чего следует ехать в командировку? Только ради того, чтобы набрать детали и получить подтверждение концепции? Стоит ли овчинка выделки? Казалось бы, запирайся в любом редакционном кабинете или у себя дома, вчитайся еще раз в письмо Сергея - и пиши! Получится, возможно, умный, насыщенный мыслями острый материал, который назовут в редакции "безадресным", потому что Сергей так и останется "Сергеем Т.", а город, в котором он живет, будет назван "городом Н.", но дело очерк сделает: "разбудит" читателя и внесет свою лепту в формирование общественного мнения. Зачем в таком случае "закрывать чемодан", тем более что и автор письма, вероятно, не желает раскрывать инкогнито?
      Типичный вопрос-провокация, ибо ответ на него у нас давно заготовлен и угадывается: надо ехать в командировку! И не автору письма решать за нас этот вопрос. Журналист, и только журналист вправе принимать решение: искать или не искать анонимщика, ехать или не ехать к человеку, укрывшемуся за какой-нибудь буквой алфавита. Но бывает, что инкогнито не прозрачное, все "концы" спрятаны в воду, тогда ситуация безвыходная: подняв руки вверх, газетчик остается дома. Другое дело - вопрос, связанный с обнародованием: приехав и найдя анонимщика, журналист обязан учесть мотивы его инкогнито, его желание или нежелание получать "известность" и в случае категорического отказа автора письма гарантировать ему написание того же "безадресного" материала.
      Почему так? Да потому, что в обязанности журналиста, кроме прочего, входит делание конкретного добра, причем независимо от того, будет или не будет написан материал, будет или не будет он опубликован. Довольно часто авторы писем скрывают себя, не очень хорошо понимая механизм нашей работы и ошибочно полагая, что, если приехал корреспондент, жди теперь каждый номер газеты. Стало быть, тем более журналист обязан за них решать вопрос о конкретной помощи или о наказании зла.
      Человеку плохо, так плохо, что он пишет в редакцию, и, даже пусть он укрылся за буквой "Т", сам факт обращения в газету есть призыв о помощи. Можем ли мы оставаться равнодушными? Можем ли не протянуть ему руку, имея возможность ее протянуть?
      Кроме того, что мы - журналисты, мы еще самые обыкновенные люди, и нам должно быть свойственно умение совершать нормальные человеческие поступки. Когда кричат "караул!", мы так же обязаны кидаться на помощь, как наш сосед по лестничной клетке, работающий слесарем или старшим научным сотрудником. Больше того, в зависимости от способности творить добрые дела мы либо состоимся как журналисты, либо не состоимся. Фиаско человеческое по законам высшей справедливости должно сопровождаться провалом профессиональным, - жаль, действительность иногда делает исключения из этого мудрого правила.
      Вернемся к письму Сергея Т. Оно наполнено отчаянием, безысходностью - крик души семнадцатилетнего юноши. Учтем излишнюю аффектацию, свойственную возрасту, и гиперболизацию негативной стороны дела - так выглядит картина с нашей точки зрения, а для Сергея она истинна, следовательно, чревата последствиями. Юноша на краю беды.
      Ехать! - другого решения быть не может. Чем помочь и как, надо придумывать на месте. Вовсе не исключено, что одного толкового разговора с родителями подростка окажется достаточно, чтобы они оставили сына в покое. Или, возможно, наше официальное обращение к председателю исполкома, который, судя по письму, уже вмешивался в дело, но "не с той стороны", приведет к тому, что напряжение вокруг имени Сергея будет снято. Разумеется, при этом нельзя забывать о наших профессиональных обязанностях, поскольку вопрос о написании то ли адресного, то ли безадресного материала остается открытым.
      Я знаю многих журналистов, которые заслужили всеобщую признательность именно принесением конкретного добра. Покойная Ф. Вигдорова, мне кажется, в какой-то степени даже пожертвовала своим публицистическим даром во имя блага конкретных людей, столько времени, сил и таланта она отдавала, добиваясь одним жилья, другим лечения, третьим мира в семье, четвертым перевода из института в институт, а в общем и целом - торжества справедливости. О. Чайковская, прекрасно, но редко пишущая в "Литературной газете", буквальным образом открыла двери своего дома всем униженным и оскорбленным. А. Борщаговский, Л. Графова, Г. Медынский - сколько их, бескорыстных служителей добра! Сейчас, когда я пишу эти строки, в кабинете "Алого паруса" живет мальчишка, его подобрали на улице молодые сотрудники "Комсомольской правды", привели в редакцию, накормили, напоили, а потом невзначай простудили, и мальчишка на третий день дал температуру, теперь все бегают, устраивая его в больницу, и вопрос о том, будет или не будет в конечном итоге газетный материал о мальчишке, никого пока не волнует.
      Я говорил однажды, что журналисты должны жить по принципу "Все идет в дело!", то есть - в очерк, на газетную полосу. И сейчас не отказываюсь от этого принципа, потому что он не только не исключает, а скорее предполагает конкретное добро. "Все в дело" и "рабочее состояние" - это наше профессиональное состояние, наша профессиональная основа, но должна быть, и есть, еще человеческая, которая зовется совестью, и без нее мы можем превратиться в роботов, в "каисс", играющих в шахматы, в "киберов", сочиняющих тексты.
      Делать конкретное добро мы так же обязаны, как врач врачевать, кидаться на помощь раненому человеку, даже не находясь на службе и работая в данный момент дома над докторской диссертацией. "Оставление без помощи нуждающегося в ней человека гражданином, обладающим специальными знаниями, карается..." - далее следует статья Уголовного кодекса. Мы, журналисты, хотя и не имеем, как имеют врачи, "собственной" статьи в кодексе, мало чем отличаемся в этом смысле от медицинских работников. И вовсе не только в силу общих принципов гуманности, вовсе не потому, что любой человек должен быть "хорошим", "отзывчивым", "добрым", хотя все это имеет к нам, журналистам, самое непосредственное отношение. Помимо общих мотивов требование делать конкретное добро диктуется нам мотивами профессиональными: гражданской позицией, без которой не может обойтись человек, носящий звание журналиста, стремлением к социальной справедливости. Одним умом журналист не сможет быть журналистом, представителем клана, который справедливо полагают в народе "последней инстанцией", а потому и жалуются в газету, когда исчерпаны на местах все официальные возможности. Одних умственных способностей, повторяю, журналисту мало: ему необходимо еще осознание своей почетной и ответственной миссии в обществе.
      Помогать формированию общественного мнения? Будить у читателя мысль? Это, уважаемые товарищи, зависит еще от того, кто формирует и будит, от того, какие мы - искренние или фальшивые, циничные или прямодушные, с чистой совестью или замаранной, добрые или добренькие, непримиримые или идущие на компромисс, и способны ли мы сами совершать поступки, к совершению которых призываем.
      Мы не в детском саду и не в школе, где иногда приукрашивают профессии, имея благое намерение от них не отпугнуть. В нашем деле отпугивать даже важнее, чем привлекать. И я, ведя профессиональный разговор, скажу так: какие бы поступки и качества нам ни приписывала молва (как худые, так и положительные), мы все равно такие, как мы пишем, а пишем мы так, какие мы есть, и читатель это прекрасно видит, чувствует, знает, улавливает, угадыва-ет по нашим словам, оборотам и интонациям, какими бы ухищрениями мы ни пользовались, пытаясь прикрыть нашу суть: в глазах читателя нас создает и нас разоблачает наше собственное творчество. Больше того, только оно-то и остается после нашего ухода. Конечно, возможны случаи блистательной мистификации личности автора, но это всего лишь означает, что либо автор всю свою сознательную жизнь стремился быть таким, каким выглядел его образ в мнении читателей, либо творчество его, наподобие скульптора, постоянно лепило и его характер, и его поступки, чтобы в конце концов он соответствовал тому, что защищал своим творчеством. Читатель всегда точно знает, каково наше истинное отношение к жизни, даже если мы, желая скрыть его, провозгласим иное.
      И он либо верит нам, либо не верит.
      Он либо идет с нами в разведку, либо не идет.
      В этом смысле очень важна атмосфера в газете, которую мы представляем. Заблуждается тот, кто думает, что журналиста уже ничто не воспитывает, не развивает и не тормозит в развитии не только в профессиональном, а именно в человеческом плане. Атмосфера доброты, принципиальности, понимания, демо-кратизма, сочувствия, товарищеской заботы, исключающая злобность, зависть, наушничество, мелочность и беспринципность, делает нас такими, какими мы должны быть, если хотим достойно выполнить нашу святую миссию.
      Итак, решая вопрос о том, ехать или не ехать в командировку по чьему-либо письму, мы, по сути дела, прикасаемся к существеннейшей проблеме журналистики: что для нас важнее - выступить в газете или принести пользу какому-либо человеку или делу? Во имя того, чтобы кто-нибудь когда-нибудь сказал нам простое слово "спасибо" и вспомнил нас "нэзлым" словом, и это при том, что материал может быть так и не опубликован. Должны ли мы поступиться возможностью сделать добро во имя написания статьи или написанием статьи - во имя достижения конкретного добра?
      Полагаю, такая постановка вопроса в некотором роде некорректна. Помню, в "Комсомольской правде" однажды была затеяна на газетной полосе дискуссия: если тонут одновременно физик и рабочий, а у читателя есть возможность спасти только одного, кого надо спасать? Посыпались письма, мнения разделились, нашлись доводы и за ученого, и за рабочего, а потом вдруг кто-то сообразил, что сама постановка вопроса безнравственна. Так не будем повторять той же ошибки. Пожарник должен тушить пожары, хирург - резать, а журналист - писать, и если кто-то из вышеперечисленных не выполнит своих обязанностей, нет смысла в его профессиональном существовании, поскольку все "сгорит" к богу в рай. Но, с другой стороны, каждый из них не может не совершать добрые поступки сверх всяких профессиональных "норм" и требований, а потому пожарник выносит из горящего дома не только девочку, но и ее любимую кошку, рискуя жизнью; врач оперирует в самолете или в подъезде дома, хотя по "нормам" мог бы этого не делать; а журналист несется за тридевять земель, чтобы помочь семнадцатилетнему юноше по имени Сережа, не размышляя о том, что важнее глобальное выступление в газете на тему о взаимоотношениях родителей и детей по поводу ранней любви или душевный покой одного Сергея. Короче говоря, не надо ставить в очередь заботы профессиональные и заботы общечеловеческие. Одни вытекают из других, и что в нашем деле первично, а что вторично, не подлежит обсуждению. Уж коли мы, как говорится, втянулись в "дискуссию", для нас не дол-жно быть иного решения, как спасать одновременно и физика, и рабочего, хоть душа вон.
      Прежде всего, не вижу ничего дурного в том, что мы действуем как "рядовые граждане", потому что это и необходимо, и прекрасно.
      В холле "Комсомольской правды" на обелиске высечены имена шестнадцати журналистов "Комсомолки", погибших в Великую Отечественную войну с удостоверениями газеты, но как рядовые солдаты. Их смерть, жизнь и работа остаются для нас примером и в мирное время. Мы всегда обязаны помнить, что для журналистов никто не пишет "особых" законов, не придумывает "особой" морали. Мы должны и работать и жить, принимая решения, и как газетчики, и как рядовые граждане. Такой подход к работе - основа основ журналистики; впрочем, вряд ли кто из нас воспринимает наше дело иначе.
      Однако в сравнении с другими рядовыми гражданами мы несколько лучше вооружены: у нас есть реальная возможность газетного вмешательства и разоблачения зла, и эта угроза дамокловым мечом висит над "заинтересованными" лицами и даже инстанциями. Зная это, а также зная, что это знают все "заинтересованные", мы получаем преимущество для более решительных и бескомпромиссных действий.
      Провокация газетным выступлением - тоже оружие журналиста, тоже нормальная, с моей точки зрения, форма его активного вторжения в жизнь. Только пользоваться этим оружием следует осторожно, то есть профессионально. Категорически нельзя позволять "личному" перехлестывать через край и сводить с помощью газеты личные счеты. Надо всегда помнить, что мы работаем в редакции как представители и выразители общественного мнения, а потому нам следует постоянно ощущать свою ответственность перед читательскими массами. Сотрудники отдела писем, например, получив чью-то жалобу и проверив ее с помощью собкора "на месте", пересылают в соответствующую инстанцию, составив "сопроводиловку", в которой выражают свое отношение к факту, то есть, по сути дела, отношение редакции. Нет ни статьи, ни публикации, и между тем "меры приняты"! Что это, как не форменная провокация газетным выступлением? Возможно, слово "провокация" лучше заменить каким-то другим, например "угроза", но суть от этого не изменится. Очерки-сты, по-моему, тоже могут писать "сопроводиловки", звонить по телефонам и лично ходить по инстанциям независимо от того, намерены или нет писать материал, - разумеется, с санкции руководителей газеты, от имени которой они действуют, или, по крайней мере, поставив руководство в известность. Впрочем, граница между провокацией написания статьи и ее реальным опубликованием столь подвижна, что даже это мое громогласное рассуждение на тему о некоторых наших профессиональных "секретах", окажись оно доступно потенциально "заинтересованным" лицам, вряд ли способно их успокоить.
      Приведу короткий пример. Ко мне обратилась в Горьком, когда я собирал материал об ударничестве на заводе "Красное Сормово", некая Валя М., технический работник заводоуправления: помогите с жильем! Супруг Вали, Владимир, пошел работать монтажником на строительство Сормовской ТЭЦ по объявлению, напечатанному в "Горьковской правде": всем семейным в течение трех лет гарантировали получение квартир. Но миновали три года, и уже четвертый на исходе - квартиры нет, как говорится в таких случаях, и "неизвестно". В один из дней я за-ехал на ТЭЦ, и, потрясенный моим визитом, начальник стройуправления выдал мне официальный документ: квартира М. будет дана в очередном квартале. Потом я вернулся в Москву, занялся своими обычными делами, но в рабочий кондуит записал: "Квартира М. обещана таким-то в первом квартале". Миновало время, и я позвонил из редакции начальнику стройуправления. Как понимаю, он там решил, что все забыто, и потому еще более, нежели в первый раз, был потрясен, услышав мой голос. Затем я подстраховал дело вторым звонком из редакции, но уже в горисполком, намекнув в разговоре, что история может приобрести "фельетонный характер". Через неделю мне официально сообщили из Горького, что квартиру М. дали. Ни слова благодарности от М. я, естественно, не получил, - они, может, и не знали о моих усилиях, - но, если учесть, что ни одно доброе дело не остается безнаказанным, я был рад хотя бы тому, что история не принесла мне неприятностей.
      "Эпопея" семьи М., (как и борьбы против "холодного дома"), свидетельствует о том, что, если уж журналист берется за добрые дела, должен к ним относиться не как к чему-то мимоходному и "междупрочному", а как к занятию, требующему усилий, последовательности, настойчивости и ума. Это не два пальца, небрежно поданные для рукопожатия, это вся рука, протянутая в помощь.
      Возникает вопрос: а почему бы в самом деле не вы-ступить в газете по поводу квартирных дел семьи Вали М., не воплотить угрозу публикации в реальность? Разве мало в этой истории типичного, назидательного и полезного для всех? Ответ мой таков: я бы, возможно, и выступил, будь у меня концепция, вникни я основательно в дело и разберись в деталях. Писать же, не ощутив в полной мере проблемы, неприлично. Как говорил Г. Фиш, "тут нельзя обойтись анафемой, тут нужен анализ". Но я был занят ударничеством на "Красном Сормове", а следом по графику шла работа над повестью "Остановите Малахова!" короче говоря, как ни велик соблазн, разорваться невозможно. Значит ли это, что, не вмешиваясь по каким-то причинам в попутное дело серьезно, журналист может вообще миновать его?
      Перехожу к еще одному уроку "Холодного дома". Когда я упорно и настойчиво посещал его, "портя жизнь" сотрудникам и некоторым организациям, я совершенно не надеялся на публикацию, во всяком случае на скорую. Но понимал: увиденное мною и прочувствованное, так или иначе, осядет в памяти и рано или поздно реализуется, увидит свет. Это осознание грело меня и давало дополнительные силы. Гражданская война с "холодным домом" не теряла, таким образом, профессионального оттенка. Удалось же мне спустя шесть лет после опубликования в "Комсомольской правде" очерка "Семеро трудных" написать и напечатать документальную повесть на том же материале без единой дополнительной встречи с прежними героями! Но даже если бы ни строки т о г д а, ни строки п о с л е, если бы все осталось только в моей памяти и умерло бы вместе со мной, я не пожалел бы о силах, потраченных на борьбу с "холодным домом". Эта эпопея закалила меня и сформировала мой образ мышления, развивала самосознание, накапливала ту боль, которая, возможно, прозвучала много позже в звуке сирены, описанной мною в "Малахове". И все же не о настойчивости журналиста я веду сейчас разговор, не о его упорстве, которые являются только с р е д с т в а м и для достижения цели, я говорю о самой ц е л и: делать конкретное добро.
      Закончу официальной справкой, которую я взял у товарищей по газете. Она покажется, возможно, длинной, несколько сухой, но в ней квинтэссенция нашего разговора. Итак, за пять месяцев одного только года (с января по май включительно) в результате вмешательства журналистов "Комсомольской правды", без написания и публикации материалов, были приняты соответствующими инстанциями следующие меры:
      трудоустроено - 78 человек,
      объявлены поощрения - 13 гражданам,
      восстановлено на работе - 26 человек,
      восстановлено на учебе - 7 человек,
      восстановлены стипендии - 12 людям,
      сняты незаслуженные взыскания - с 6 человек,
      возвращены из мест заключения - 7 человек,
      вручены награды - 18 людям,
      предоставлена жилплощадь - 77 семьям
      (где-то здесь и мои М.),
      поставлены на очередь по жилью - 39 семей,
      оказана материальная помощь - 29 людям,
      предоставлено мест в детсадах и яслях - 12 детям,
      госпитализировано - 23 больных,
      пересмотрен размер пенсий - 7 пенсионерам,
      отправлены на принудлечение - 26 алкоголиков,
      опротестовано решений народных судов и отменено
      постановлений органов прокуратуры - 101,
      сняты с работы - 126 человек,
      понижены в должности - 17 человек,
      лишены производственных премий - 19 человек,
      объявлено административных взысканий - 272 людям,
      партийных взысканий - 36 членам партии,
      комсомольских взысканий - 45 членам ВЛКСМ,
      возбуждено уголовных дел - 81,
      осуждены народными судами - 34 человека,
      осуждены товарищескими судами - 16 человек,
      отчислены с учебы - 15 человек,
      лишены родительских прав - 8 отцов и матерей,
      направлены в спец. ПТУ - 13 подростков.
      Разумеется, все это не врачевание, это - фельдшеризм, который глубоко не выясняет причин болезней, который лечит всего лишь по внешним симптомам и проявлениям заболевания. Но если не в каждом фельдшере заложен врач, то в каждом враче пусть присутствует добрый фельдшер! Когда человеку б о л ь н о, хороши бы мы были, не облегчив боль, если бы позволили страдать, дожидаясь, пока кто-то обнаружит причину заболевания, найдет кардинальный способ лечения и решит проблему глобально!
      На этом, пожалуй, и закончим разговор о конкретном добре и зле.
      "При исполнении"
      Я кладу в чемодан книгу. Непременно беру с собой книгу. Какую? Нет, не просто для чтения, хотя и это неплохо. Для работы. Принцип подбора книг может быть разный. Отправляешься, к примеру, на Дальний Восток, почему бы не взять с собой чеховский "Сахалин"? Едешь писать об ударничестве - и берешь томик В.И. Ленина со статьей "Как организовать соревнование". Путь газетчика в колонию для несовершеннолетних - и в чемодан ложится "Трудная книга" Г. Медынского или "Записки из Мертвого дома" Ф. Достоевского,. Командировка на БАМ - очень кстати будет "Мужество" В. Кетлинской. Едешь разбираться в конфликте или писать о каком-нибудь трудном деле, связанном с чьей-то безнравственностью или даже преступлением, то что поможет тебе сохранить холодное перо при горячих мыслях? Что даст душевное равновесие и умерит твой пыл в изложении обстоятельств дела, подскажет верную тональность - и в статье, и в поведении на месте? Мне лично - тургеневские "Записки охотника" или "Вечное безмолвие" Д. Лондона.
      Журналист, собирающий материал, - это ищейка, идущая по следу. След может вывести и на положительный материал, и на негативный, не в том вопрос; состояние газетчика - всегда в напряжении, зрение обострено, слух насторожен, затраты умственной и физической энергии повышенные. Короче говоря - стресс. А. Шпеер, четверть века отдавший следственной работе, в документальной повести "Уголовное дело" прекрасно описывает это состояние. Следователь выезжает на место совершения преступления, положим, убийства: он едет в автобусе, прижав портфельчик к груди, ему наступают на ноги, толкают, поругивают, и никто не видит, что едет следователь. И вот дом, где случилось несчастье. Взволнованная толпа, с трудом сдерживаемая милиционером. Появляется человек с портфельчиком, прижатым к груди. Как, по каким приметам и признакам люди догадываются, что прибыл самый главный представитель власти? Следователь и слова никому не успел сказать, ни жеста не сделал, глазами не повел, а толпа мгновенно расступается, образуя коридор для прохода, и милиционер уже держит под козырек, и следователь принимает все это как должное, потому что находится "при исполнении служебных обязанностей".
      С нами, журналистами, происходит нечто подобное. Час или сутки назад мы шли по коридору собственной редакции, никем не замеченные, нас по-следними словами ругали на планерке, мы униженно одалживали друг у друга трешки, мы были такими, "как все". Но вот, оформив командировку, мы оказываемся в дороге, и что-то меняется в нашей психологии, в голосе, в походке, во взгляде, и окружающие это прекрасно чувствуют. И нам ничего не стоит одернуть любого хама, решительно вмешаться в уличный конфликт, потребовать в гостинице тишины, выступить на совещании в присутствии любого местного начальства, защитить женщину от хулигана, навести порядок на дискотеке, словно у нас дипломатическая неприкосновенность.
      Мы тоже находимся "при исполнении", что дает нам дополнительные силы и решительность. Командировочное удостоверение, лежащее в боковом кармане пиджака, как золотой червонец, гарантировано всем достоянием печатного органа. И конечно же, не сами по себе мы становимся сильными, мы сильны газетой, которую представляем. Но и сколько дополнительной ответственности тяжелым грузом ложится на наши плечи! Мы не можем позволить себе в командировке ни одного глупого слова, ни одного необдуманного поступка, никаких фривольных или сом-нительных знакомств, ни вспышек злобы, ни вспышек радости.
      Постоянное ощущение взнузданности, пришпоренности. Живем, как под стеклянным колпаком. Возможностей - тысяча, но и отвечать - за все!
      Каким образом сбрасывать лишнее напряжение?
      Я, например, достаю в таких случаях томик стихов:
      Как обещало, не обманывая,
      Проникло солнце утром рано
      Косою полосой шафрановою
      От занавески до дивана.
      Оно покрыло жаркой охрою
      Соседний лес, дома поселка,
      Мою постель, подушку мокрую
      И край стены за книжной полкой.
      Я вспомнил, по какому поводу
      Слегка увлажнена подушка...
      ... Теперь, кажется, можно с головой хоть в омут.
      Сбор материала
      Поведение
      Из человеческих качеств я, безусловно, сохранил бы во время сбора материала по крайней мере одно: п о р я д о ч н о с т ь. Другие - в зависимости от конкретной обстановки. Можно позволить себе быть хитрым, глупым, доверчивым, подозрительным, мягким, злым, наивным, ехидным - любым, если хочешь вернуться домой не с пустым блокнотом.
      Я бы сказал, что мы похожи на актеров, входящих в роль по "системе Станиславского", если бы не одно пикантное соображение. Дело в том, что актерский талант - это прежде всего талант перевоплощения, который впрямую не зависит от личных качеств исполнителя. Для того чтобы сыграть умного героя, актеру не обязательно быть интеллектуалом. В журналистике подобное невозможно. Нам никто не пишет текстов и не ставит мизансцен. Мы сами себе и режиссеры, и драматурги, и исполнители. И потому, собирая материал, все подчиняя этой цели, можем прикинуться кем угодно, оставаясь при этом умными, принципиальными, честными, великодушными, стоящими на четких мировоззренческих позициях, и во всех случаях жизни - порядочными. Именно эти качества, сочетаемые с любой временной маской, должны быть гарантом чистоты наших помыслов, а нам самим они дают возможность не заходить слишком далеко. Добавлю к сказанному, что журналист, действующий прямолинейно, какого бы ума и таланта он ни был, обрекает себя на великие трудности, которые, увы, не всегда преодолимы.
      Можно ли сделать из этого вывод, что для достижения цели - сбора материала - "все средства хороши"? Нет, такого вывода делать не надо. Способность журналиста к перевоплощению только тогда хороша, когда он имеет дело непосредственно с источником сведений, - во-первых; совершенно не годится, когда он общается с людьми, никакого отношения к сведениям не имеющим, во-вторых; и когда способность эта ограничена определенными рамками в-третьих. Так, например, нам необходимо умерять наш апломб, какую бы роль мы ни играли, потому что мы действуем не только от своего имени, но и от имени газеты, - правда, при этом никогда не терять достоинства.
      Со мной произошел однажды такой случай. Едва я перешел из "Литературки" на работу в "Комсомоль-скую правду", как вскоре отправился в командировку в один областной город. Прежде всего я решил явиться в горком комсомола, так как тема была непосредственно связана с деятельностью городской комсомольской организации. Если идти в горком, то к кому? Разумеется, к "первому". Пришел. Попросил секретаршу доложить. Она доложила и сказала: "Посидите". Я присел. Жду в приемной пять минут, десять, двадцать, даже интересно стало - заиграл апломб. Наконец через полчаса мне предложили войти. Не подавая руки секретарю горкома и еле сдерживая волнение, я сказал: "Мне ничего от вас не нужно, визит мой предполагался как визит вежливости. Но я обескуражен вашим приемом, а потому заявляю, что иду жаловаться первому секретарю обкома!" И, развернувшись, сразу направился в обком, благо он находился в том же здании. Пришел. Попросил секретаршу доложить. Она доложила и сказала: "Посидите, пожалуйста". И я просидел в приемной у "первого" сорок минут! Убежден, что секретарь горкома предвосхитил мой приход. И правильно сделал. Отличный урок на всю жизнь! Конечно, командированные - не гости, они люди занятые, ведущие счет времени, но и "хозяева" тоже не бездельники, этого нельзя забывать.
      У журналиста не должно быть никаких престижных требований, он вполне может обойтись без люкса в гостинице, без стула в президиуме, без "особого" места в машине, без подобострастия в глазах окружающих, без "пропустить!", "немедленно выполнять!", "предоставить!" и т. д. Конечно, нельзя ронять марку нашей "фирмы", но и превозносить ее ни к чему. Возможно, я говорю банальные вещи, и кое-кто заметит, что это АВС журналистики, - но таблицу умножения мы тоже знаем, однако нужно еще уметь ею пользоваться.
      Если бы кто-нибудь подсчитал, сколько рекламаций на поведение журналистов ежегодно приходит в газеты! Сколько из-за этого срывается публикаций! Сколько гибнет прекрасных замыслов, верных тем и беспроигрышных фактов! Сколько добра остается несделанным и сколько зла - ненаказанным! Говоря о поведении журналиста в командировке, я преследую, таким образом, и сугубо меркантильную цель, потому что наше ровное и достойное поведение - гарантия не только успешного сбора материала, но и его нормального прохождения на газетную полосу. Если нам удается так вести себя в командировке и если нам н е м е ш а ю т работать - это уже помощь, а уж если п о м о г а ю т - считайте, за нас работают!
      Тактика и стратегия
      Общую задачу, то есть стратегическую, мы решаем, думаю, в зависимости от привезенной концепции: она помогает очертить круг лиц, с которыми надо встретиться, и сумму сведений, которые необходимо получить. Что же касается очередности встреч и методов получения сведений, то эта задача - тактическая, а тактику диктует журналисту конкретная обстановка.
      Приведу пример. Мне пришлось собирать материал для очерка под названием "Извините!", впоследствии опубликованного в "Комсомольской правде".
      Ф а к т был такой. Некий М-ский, главный врач сан-эпидстанции небольшого подмосковного города, имел постоянные трения с городским начальством, а в итоге был уволен с работы. За что? За то, что принципиально отказывался принимать объекты, построенные с нарушением санитарных норм.
      К о н ц е п ц и я (в сжатом виде). На людях типа М-ского, подчиняющихся только закону, не умеющих "входить в положение" и решительно говорящих лицам, требующим от них покорности и смирения, непробиваемое "извините!", держится в стране порядок, хотя эти люди и неудобны для окружающих.
      С т р а т е г и ч е с к а я з а д а ч а. Подтвердить кон-цепцию суммой конкретных сведений, для чего: встретиться с теми, кому М-ский "мешал жить"; выяснить, почему они шли на нарушение законов, чем руководствовались и какими располагают доводами; осмотреть объекты, введенные в строй вопреки позиции М-ского, опросить людей, живущих в домах, принятых без подписи М-ского; выяснить мотивы, которыми руководствовался М-ский, ведя борьбу за законность; проверить и уточнить эти мотивы у родственников и друзей М-ского, а также узнать, легко ли, трудно ли жилось ему в быту; добыть доказательства неправомерной деятельности городского начальства, то есть незаконные акты о приемке объектов, и т. д.
      Т а к т и ч е с к а я з а д а ч а. Начать с подробного разговора с М-ским; затем познакомиться с документами, находящимися в его распоряжении; потом явиться в горисполком к главному архитектору, у которого должны храниться все акты, и внимательно их просмотреть; обойти два-три жилых дома и поговорить с жильцами; затем повторить обход с участием городского начальства и М-ского, с непременным заходом в те же квартиры и т. д., определяя методы и способы получения сведений в каждом конкретном случае.
      И вот, представьте, у городского архитектора я натыкаюсь на акт о приемке 70-квартирного дома, в котором стоит поддельная подпись главного врача санэпидстанции; во всяком случае, М-ский категорически утверждает, что как член приемочной государственной комиссии этого акта никогда не подписывал, сколько его ни заставляли. Документ "убийственный". Вместе с архитектором, держа под мышкой всю толстую папку, куда был вшит акт, немедленно отправляюсь к председателю горисполкома. Так и так, говорю, полюбуйтесь и решайте, что будем делать. Председатель исполкома смотрит на документ, потом на часы и отвечает, что время уже позднее: давайте, мол, завтра утром соберем совещание и разберемся детально. Возражений с моей стороны нет. На моих глазах папка препровождается в сейф, и я ухожу со спокойной совестью.
      Утром следующего дня все "заинтересованные" в сборе, они сидят в кабинете председателя исполкома и ждут меня. Начинается совещание. Председатель достает из сейфа папку, передает мне и предлагает высказаться. Я говорю о том, что, к сожалению, еще имеются факты прямого нарушения закона, даже преступления, и с этими словами листаю папку, дабы продемонстрировать поддельный акт. Слева направо листаю, справа налево - акта нет! Поворачиваюсь к председателю исполкома и спрашиваю: "Простите, а где акт?" - "Какой?" - спокойно говорит он, глядя на меня невозмутимым взором. "Да тот, - отвечаю, - который мы вчера с вами смотрели здесь же, в кабинете, в присутствии архитектора!" - "Когда смотрели? - спокойно говорит председатель и поворачивается к главному архитектору: - Разве мы что-нибудь вчера смотрели?" Архитектор недоуменно пожимает плечами: "Вы что-то путаете, товарищ корреспондент".
      Участники совещания делают общее движение, как в театре при открытии занавеса. У меня темнеет в глазах и появляется единственное желание: тихо отойти в угол кабинета, зарядить автомат и оттуда - несколькими короткими очередями. Но я беру себя в руки. Стараюсь скрыть волнение, собираю в кейс бумаги, ранее выложенные на стол. Делаю это медленно, чтобы собраться с мыслями. В кабинете стоит торжествующее молчание, все смотрят на меня. Я встаю. Искусственно улыбаюсь. Потом слышу свой собственный голос: "Вы плохо знаете нынешних журналистов, дорогие товарищи. Нет, не такие мы простаки. Еще вчера вечером я снял фотокопию с документа, она у меня в чемодане. Но делать здесь мне больше нечего!" - и обнаруживаю себя уже в дверях кабинета. "Да что вы, что вы! - кричит председатель. - Мы пошутили! Товарищ Аграновский, вот он, акт, пожалуйста!" Документ у меня в руках. И совещание продолжается...
      Я чуть было не проиграл. Почему? Плохо продумал тактику. Мне бы хоть на секунду предположить, что возможно подобное, и я действительно снял бы фотокопию со злополучного акта.
      Однако описанная ситуация влечет за собой еще один вывод. Тактический просчет журналиста не трагедия, как бы драматически ни выглядела картина. В конце концов обошелся бы я и без этого акта: доказательств неправомерной деятельности приемщиков зданий было предостаточно, поскольку поиск шел в правильном направлении. А вот просчет стратегический - гроб всему замыслу: и потеря всех доказательств, и невозможность докопаться до истины. Копаешь, копаешь, а вылезешь на поверхность - да куда же ты копал, дорогой товарищ стратег, в какую сторону?
      Методы
      Из-под пера журналиста могут выходить два типа материалов: критические и положительные. Впрочем, деление это весьма условное, хотя бы потому, что положительные очерки нередко содержат элементы критики, критические - элементы позитивные, а с некоторого времени родилась формула: "критика положительным примером" в том смысле, что не стоит ругать собственную плохую жену, если с тем же эффектом можно похвалить хорошую у соседа. Я уж не говорю о том, что даже "чистая" критика не должна быть наотмашь, особенно в тех случаях, когда мы ищем причины негативных явлений, ставим проблему, рассматриваем ее со всех сторон.
      И тем не менее, говоря о методах сбора материала, я каждый раз буду акцентировать внимание на том, какой материал имеется в виду: позитивный или негативный. На стратегической задаче это обстоятельство, возможно, почти не сказывается, но с тактикой журналиста и его поведением происходят некоторые метаморфозы.
      Так, например, собирая материал с намерением "хвалить", мы, естественно, оказываемся в ситуации, при которой чувствуем себя желанными гостями тех, к кому являемся, а они становятся гостеприимными хозяевами. Подобная психология вносит коррективы в общие принципы нашего поведения. По-человечески теплея, мы позволяем себе расслабиться и расковаться: можем пойти в гости к герою, отобедать с вином, с кем-то пооткровенничать - короче говоря, пожить по законам, не нами установленным; говоря так, я намекаю еще на специфику приемов, которые устраивают обычно в честь журналистов хозяева независимо от их ранга и положения.
      Однако при всем при этом нам не следует забывать, что и положительный материал не всем одинаково нравится, что и к позитивному герою может быть разное отношение, - ни в коем случае журналисту нельзя терять над собой контроль. "Доводим до вашего сведения, что ваш корреспондент такого-то числа во столько-то часов распивал с таким-то спиртные напитки..." - письма подобного и, увы, традиционного содержания обычно приходят в редакцию раньше, чем журналист возвращается из командировки. И если факт подкреплен доказательствами, у корреспондента немедленно возникают разного рода сложности с опубликованием даже позитивного материала. Мы очень уязвимы, несмотря на кажущуюся защищенность, и потому, как слоны мышей, должны панически бояться ничтожнейшего подрыва нашей репутации, стало быть, не давать к этому поводов. Ведь самое обидное, что одновременно с нами становится уязвимым уже написанный и подготовленный к печати материал. Именно по этой причине лично я в поездках никогда и ни с кем не бражничаю, не братаюсь, не пью; вожу с собой тюбик с нитроглицерином, как охранную грамоту, и, если уж особенно наседают, демонстрирую нитроглицерин, со значением потирая сердце, - впечатляет!
      Зато сбор положительного материала решительным образом облегчается возможностю участвовать в событиях, а не идти по их следам, писать изнутри, а не описывать снаружи. Сбывается извечная мечта журналиста: лично испытать, увидеть, убедиться. Собираешь, положим, материал о работе водолаза, и тебе предоставляют возможность спуститься с геро-ем на дно. Пишешь о пожарниках и терпеливо ждешь, когда у них будет реальное дело, на которое тебя непременно возьмут, да еще в настоящей каске и настоящем защитном костюме. Занимаешься со следователем, врачом, сталеваром, поваром, летчиком-испытателем, рыболовом и видишь их "в деле". Личное участие журналиста в событии в какой-то мере даже компенсирует недостатки его воображения - во всяком случае, это куда плодотворней, нежели со сверхвоображением шагать за своим героем по уже опустевшему полю боя.
      Мне рассказали, как однажды работникам чешского телевидения понадобилось снять небольшой документальный фильм о работе диспетчера шахты. Они приехали, наладили аппаратуру, установили свет, проверили экспозицию и начали снимать. Чувствуют, ничего не получается! Сидит диспетчер перед красивым пультом в белой сорочке, в черном костюме и при галстуке, весь из себя значительный и, к сожалению, неживой, хоть сворачивай съемку. И вдруг на пульте замигали аварийные лампочки, завыла сирена, заметались стрелки, - что случилось? В шахте на путях пропала вагонетка с двумя шахтерами! Какой тут, к черту, фильм, если диспетчер головой отвечает за жизнь людей! В одно мгновение он сбросил с себя пиджак, свернул набок галстук, стал орать в микрофоны, поднял на ноги поисковую группу, срывающимся голосом доложил руководству о пропаже, - короче говоря, стал работать, а не позировать. И получился превосходный правдивый фильм. Все бы в этой истории било мимо нас, если бы не одно существенное обстоятельство: вагонетку с двумя шахтерами "украли" телевизионщики, разумеется, - не без согласия руководства.
      Организовать событие, дабы увидеть героя в деле и полнее раскрыть его характер, задача для нас вполне реальная, если мы приехали "хвалить". Со спокойной душой мы раскрываем карты, рассчитывая на помощь и понимание хозяев. А если еще удастся освободить их от подозрений, будто бы за легальной целью журналиста спрятана какая-то нелегальная, мы вообще можем чувствовать себя как на курорте.
      Когда же речь идет о сборе негативного материала, дело значительно осложняется, - кому это не ясно? Мы оказываемся либо в состоянии войны, либо вооруженного нейтралитета, но всегда в полной боевой готовности, и то же происходит с нашими хозяевами и "героями", которых, как видите, я вынужден на этот раз взять в кавычки.
      Рассмотрим несколько ситуаций, каждая из которых влечет за собой применение своего метода сбора материала.
      Ситуация первая. Начну с примера. Как-то в редакцию пришло письмо из Закавказья, в котором рассказывалось о секретаре райкома комсомола - человеке, десять лет проработавшем на одном месте и в одной должности. Автор письма, кстати анонимный, приводил множество фактов, свидетельствующих о деградации секретаря: взятки, присвоение государственных средств, зазнайство, пьянки, разврат. Разумеется, при этом крахом шла союзная работа в районе, отчетность была "липовой", из тысяч состоящих на учете комсомольцев триста были "мертвыми душами" - давно выбыли, но сохранялись для вида, для "масштаба".
      Ехать "в лоб" по такому письму опасно, и даже - бессмысленно. Только заикнешься о цели приезда, как из района немедленно будут убраны или предупреждены люди, способные разоблачить секретаря, компрометирующие документы спрятаны или уничтожены, то есть помехи в сборе материала окажутся решающими.
      Что делать? Ответ напрашивается сам собой: найти прикрытие, какую-то версию, с которой можно явиться в район, не вызывая лишних подозрений, - не лишние все же будут, - а затем относительно спокойно выйти на факты, сообщенные в письме. Подобным прикрытием может быть, к примеру, кампания с отчетами и выборами в комсомоле. Естественно ли выглядит желание корреспондента оказаться именно в том районе республики, где работает опытный, с десятилетним стажем, секретарь, чтобы написать о ходе кампании? Естественно. Логично ли будет, наткнувшись во время работы на "мертвые души", через них ввинтиться в главную тему? Логично. А пока журналист "наткнется", он успеет сориентироваться, наметить и закрепить на месте потенциальных обличителей секретаря, добыть какие-то документальные подтверждения его художеств и, возможно, даже найти автора анонимки. Затем, убедившись в справедливости обвинений, журналист может "поднять забрало", а в случае, если обвинения не подтвердятся, молча уехать домой, так и не раскрыв карт, чтобы никого не волновать и не тревожить.
      Метод "с прикрытием" применим тогда, когда есть к тому серьезные основания, когда иначе мы рискуем вернуться в редакцию без материала пустыми. "Крышу" следует придумывать заранее и с таким расчетом, чтобы она, с одной стороны, надежно закрывала главную цель приезда, а с другой - не препятствовала возможности ее достичь, больше того, облегчала выход на главную тему, да так естественно, чтобы окружающие не обижались на временную утайку от них основной задачи.
      Здесь возникает щепетильный вопрос: как быть с вышестоящим руководством, в нашем примере - с обкомом комсомола? Миновать его и сразу являться на место, в район, пред светлые очи подозреваемого секретаря? Ну что ж, не исключаю этого варианта. Потому что обманывать руководителей мы не вправе, да и какие у нас для этого основания? - но и правду говорить раньше времени, прежде всяких проверок, тоже не хочется, дабы напрасно их не смущать. Но есть еще один выход из положения, который кажется мне предпочтительней: прийти в обком с визитом вежливости, весьма приблизительно очертить круг тем, которые могут интересовать журналиста в "свободной" поездке по области, и, уходя, оговорить возможность более обстоятельного разговора на обратном пути, что, кстати, непременно следует сделать, собрав материал о злополучном секретаре. Все были довольны, декорум - соблюден, обид - никаких.
      Ситуация вторая. В 1962 году, работая в "Экономической газете", я получил задание, продиктованное необычным обстоятельством: директор цементного завода на Украине запретил рабочим, служащим и инженерам своего предприятия читать один номер нашей газеты, при этом распорядился снять его со стенда, расположенного на территории завода, изъял из заводской библиотеки и даже из личной подписки нескольких своих подчиненных. По всей вероятности, в этом номере "Экономической газеты" описывалось нечто, что соответствовало обстановке на заводе и не должно было, по мнению директора, будоражить умы людей. Обо всем этом сообщалось опять-таки в анонимном письме, в котором, между прочим, еще говорилось, что рабочие дважды тайком вывешивали газету на стенд и дважды рассерженный директор приказывал ее срывать.
      Случай в ту пору - беспрецедентный. У меня, как я понимал, не было особой перспективы описать его на страницах газеты, скажем, из-за нетипичности, но разобраться в деле я был обязан, поскольку редакция не хотела оставлять событие непроясненным.
      Каким же образом расследовать факт? Приехать и открыто попросить у директора объяснений, предъявив ему анонимку? А он возьмет и откажется! Мол, ложь все это и клевета, ничего подобного не было, не кретин же я, в самом деле, чтобы идти на такую глупость! Чем опровергнуть? Искать доказательства на стороне? У кого? Есть ли уверенность, что заводской библиотекарь или сотрудник, из личной подписки которого была изъята "Экономическая газета", подтвердят сообщение анонимщика? Если факт действительно имел место, он красноречивое свидетельство неблагополучной атмосферы на заводе, отношения к критике, вернее, ее зажима, и то обстоятельство, что вопиющий запрет излагался не в открытом письме в редакцию, а в анонимном, лишний раз подтверждало бесперспективность поисков доказательств на стороне. А придумывать "крышу" тоже вроде бы не имело смысла, поскольку "ввинчиваться" в событие пришлось бы трудно и долго, а времени мне отпустили всего два дня.
      Короче, я решил использовать метод, который определил впоследствии как метод "холодные уши", или, если угодно, "глупее глупого". Пришел к директору, дал ему прочитать анонимку и сказал, что во всей происшедшей истории редакцию волнует прежде всего проблема директорского авторитета. Мол, распоряжение изъять газету исходило, вероятно, из каких-то существенных соображений, - кто же посмел не подчиниться директору, поставить под сомнение верность его приказа? Кто вешал газету на стенд вопреки его указанию? Что за личность решила жаловаться в редакцию? И так далее, и все на тему: авторитет руководителя и способы его поддержания.
      Не исключаю, что директор подумал: ну и корреспондент - ума палата! Однако на что я рассчитывал? На то, что, если директор действительно наложил запрет на центральную газету, он не должен быть умным и тогда "клюнет" на мой метод. Если же директор не дурак, он никогда бы не вынес подобного запрета, факт, таким образом, не подтвердился бы, и мы оба посмеялись бы над письмом анонимщика и над моим нелепым ходом.
      Дальше все было как по нотам: директор "клюнул". Я позволил себе быть глупее его, и он поверил, что журналист "с холодными ушами". В течение получаса мною были получены все необходимые сведения: из каких соображений был отдан приказ изъять газету, как отнеслась к приказу заводская общественность, кто проявил высокую сознательность, а кто не проявил, какие личности подозреваются в тайном вывешивании газеты на стенд и даже кто может быть автором письма в редакцию. Разумеется, свой откровенный рассказ директор сопровождал рефреном: как тяжело поддерживать авторитет руководителя!
      Дело было сделано. Несмотря на экстравагантность примера и его нетипичность, он позволяет сформулировать следующий позитивный вывод. К сожалению, находясь в командировке и занимаясь сбором материала, мы очень вредим себе, когда напрягаем наши силы, чтобы "произвести впечатление". Мы стараемся говорить только умные слова, ходить солидной походкой и делать вид, что все знаем и понимаем. Чистые "Сократы" - все как один! Мы даже тщимся выглядеть умнее, чем есть на самом деле, хотя самое разумное, что может придумать журналист, так это казаться глупее, когда почувствует, что интеллект мешает! Зачем мы вылеза-ем из собственной кожи? Почему не работаем попроще? Увы, наше стремление понятно, оно основано либо на престижных соображениях, либо на нашем тщеславии, но совершенно не оправданно, если брать за критерий результат, к которому мы стремимся. Журналистам, которые "умнее" всех окружа-ющих, очень трудно собирать материал. И вообще, пусть потом, после опубликования статьи или очерка, люди скажут: "Надо же, ходил дурак дураком, а как точно все написал!", чем: "Надо же, какое производил прекрасное впечатление, а напечатал такую белиберду!"
      Сдержанность, и прежде всего сдержанность, в проявлении ума - вот главное оружие журналиста. Не надо торопиться с высказыванием своего понимания ситуации и проблемы, своих предположений и догадок, как бы они точны ни были. Куда полезнее большую часть времени проводить в командировке "с холодными ушами", по принципу: все вокруг умницы, один я чего-то не понимаю! Лучшая маска для газетчика - это маска преувеличенной деловитости. Под ней должно скрываться и ликование, и обладание догадкой, и превосходство знаний.
      Ситуация третья. Явившись на место, мы тут же предъявляем повод, по которому приехали, излагаем всю сумму предполагаемых претензий и действуем "с открытым забралом". Сразу скажу, что считаю этот метод принципиально правильным и, если угодно, универсальным - в том смысле, что, какой бы путь мы ни избрали, собирая материал, заканчивать его должны с тем же "открытым забралом".
      Во-первых, открытость наших действий есть свидетельство нашего уважения к праву "противника" на защиту.
      Во-вторых, защищаясь, "противник" излагает свои доводы, и это толкает нас в поисках контрдоводов на более углубленное и всестороннее изучение проблемы. Стало быть, мы получаем дополнительную гарантию от предвзятости, а убедив себя, легче убедим читателя.
      В-третьих, "открытое забрало" рождает у людей ощущение справедливости, снимает излишки недоверия к журналистам, что очень важно для установления контактов с собеседниками и в конечном итоге для добывания истины.
      В-четвертых, этот метод решительно облегчает выработку позитивной программы. Вживаясь в проблему, получая все доводы "за" и "против", мы начинаем видеть не схему, а реальность, рожденную не злой волей отдельных людей, а объективными причинами. И тогда мы можем позволить себе критику любой остроты, мы всегда ее можем позволить, если убеждены в неправоте своих "героев", если искренне болеем за дело, знаем его суть и способны дать позитивную программу.
      Наконец, в-пятых, по-человечески неприлично возвращаться домой, молча увозя в блокнотах обвинения в адрес живых людей - трудных или легких, работящих или бездельников, способных или бездарных, но никогда не врагов! Наши приемы работы должны быть непременно рыцарскими: обвинение да пусть будет брошено в лицо, и перчатка да пусть будет поднята! Правда, возникает вопрос: может ли информация, так щедро полученная от нас заинтересованными лицами, осложнить прохождение матери-ала на газетную полосу? Да, может. Если наше редакционное руководство не проявит должной стойко-сти и принципиальности в ответ на телефонные звонки и телеграммы, предупреждающие опубликование материала; если наше поведение в командировке не было безупречным; если наши очерки окажутся недостаточно убедительными и доказательными. Но волков бояться - в лес не ходить, не так ли?
      На этом я прерву перечень ситуаций, каждая из которых требует своих методов сбора материала. Всех ситуаций не перечислить и на любой случай рецепта не дать. Важно другое: понимание того, что журналист должен проявлять в командировке гибкость ума, чуткость к условиям, в которых он работает, разнообразность тактики, изобретательность в подходах, артистизм в исполнении - иными словами, весь свой талант, дабы в каждой ситуации найти оптимальное решение и обеспечить сбор материала. Однако выбор средств для достижения цели не должен быть ему безразличен - хотел бы, чтобы эта мысль прозвучала громче остальных.
      Завяжем еще несколько узелков на память, но уже без подразделения тем на положительные и отрицательные.
      1. Довольно часто нам приходится решать одновременно две, казалось бы, несовместимые задачи: с одной стороны, обеспечивать поток сведений в наш блокнот, причем сведений достоверных, а для этого "вскрывать" конфликты, сталкивать людей и заставлять их открыто проявлять себя, а с другой стороны максимально охранять душевный покой людей, с которыми имеем дело, не допускать кривотолков, пресекать скороспелые "меры" со стороны руководства и для этого, говоря образно, не тревожить раньше времени поверхность озера, не делать волн. Как быть? Жертвовать ли душевным покоем людей во имя качественного сбора материала, необходимыми деталями для будущего текста?
      Полагаю, что теоретическое решение такой профессиональной проблемы отсутствует - закона нет. Однако, если исходить из того, что конечная цель журналиста - выступить в газете, надо во имя дела освобождаться от лишней (подчеркиваю, именно лишней!) щепетильности и избытка (подчеркиваю, именно избытка!) благородства. Следователь, который выясняет у родственников обстоятельства смерти близкого им человека, обязан быть предельно тактичным, но тем не менее он не освобождается от необходимости установить истину.
      Дело, таким образом, в степени нашей тактичности, корректности и чуткости. Она должна быть продиктована конкретной обстановкой, состоянием всего коллектива, в недрах которого собирается материал, и особенностями характера отдельных его членов. Все это журналист обязан знать заранее, а на "заранее" всегда необходимо время. Стало быть, если без ханжества отвечать на поставленный вопрос, приходишь к такому выводу: журналисту необходимо все примечать, часто оглядываться по сторонам, ос-танавливаться, строя работу по принципу "тише едешь, дальше будешь". Тогда он и соберет материал без дополнительных помех, и сохранит покой окружающим, и обеспечит нормальное прохождение очерка на газетную полосу.
      2. Когда тема заведомо конфликтна и связана с разоблачениями, лучше ехать в командировку не в одиночестве, а вдвоем или даже бригадой. На худой конец, если редакция не в силах проявить щедрость, надо обращаться к помощи коллег из местных газет или даже людей совершенно посторонних, и при их молчаливом участии проводить все ответственные разговоры, разумеется, с согласия собеседника.
      Казалось бы, что это дает? Ведь с одинаковым успехом можно опровергать как одного журналиста, так и в паре с другим и даже целую бригаду! Если человек надумает отказаться от своих слов, какая разница, в чьем присутствии они произносились? Ан нет! - есть разница. Участие "немого" свидетеля психологически воздействует на собеседника, помо-гает ему говорить правду, дает уверенность в том, что его позиция не будет искажена, и феноменальным образом мешает впоследствии отказаться от того, что он говорил. Почему так происходит - пусть объясняют специалисты-психологи, но факт остается фактом. Кстати сказать, на этом же феномене держится институт "понят?ых", в присутствии которых следственные работники проводят, положим, обыски: и для обыскиваемых, и для производящих обыск понятой - человек посторонний, незна-комый, если, конечно, не подставной; и тем не менее его присутствие магически воздействует на участников процедуры, как бы гарантируя соблюдение закона со всех сторон. Добавлю к сказанному: я заметил, что вера журналисту в его собственной редакции также феноменально удваивается, если он действовал в командировке "при свидетеле".
      И еще следует помнить, что наши "свидетели" - будь то газетчики или работники прокуратуры, бухгалтеры... являются людьми местными. Мы уедем, а они останутся! И наивно полагать, что их участие в сборе журналистами негативного материала вызовет любовь со стороны "потерпевших" и местного руководства. Стало быть, привлекая к работе местных жителей, мы обязаны брать на себя всю ответственность за их дальнейшую судьбу, гарантировать защиту, если в том будет необходимость. Иначе мы не вправе обращаться к ним за помощью.
      3. А как быть, если собеседник требует сохранения в тайне разговора с журналистом? Если он говорит сакраментальную фразу: "Не для печати!" И что же, действительно "не для печати"? Я бы ответил на вопрос так. В принципе, решать "для печати" или "не для печати" должен не собеседник, а журналист. Мы не заставляем людей говорить и, уж коли открыли рот, тем самым лишили себя права требовать от журналиста молчания. Особенно в тех случаях, когда речь идет о вещах, имеющих общественный интерес. Разумеется, из правила могут быть сделаны исключения. Вот уж воистину "не для печати" интимные стороны жизни собеседника, его сугубо личные от-ношения с людьми, не вызывающие общественного интереса. Тогда "не для печати!" становится для нас законом.
      Другое дело - сохранение в тайне самой процедуры разговора, если собеседники не хотят быть официальным источником наших сведений. И тогда, предвосхищая их желание, мы должны обеспечить условия для приватной беседы. Учтем и то, что многие люди просто не умеют разговаривать в чьем-то присутствии, особенно в присутствии своих руково-дителей, даже если вовсе не намерены их разоблачать. Хвалить в глаза тоже небольшая радость. Для того чтобы почувствовать себя раскованным, стать откровенным и непосредственным, внести в разговор нечто личное и выразить мысль собственными, а не чужими словами, для всего для этого собеседник должен остаться с журналистом наедине.
      Стало быть, для работы нам необходимо отдельное помещение. Я, не стесняясь, прошу его у руководителей и не помню случая отказа, хотя и понимаю, что просьба вызывает подозрение и заставляет нервничать. Правда, если для беспокойства есть основания. Бывает даже так, что собеседник, едва покинувший журналиста, тут же приглашается в кабинет своего начальника для "допроса с пристрастием", и все же это лучше, чем "зажатый" разговор в присутствии даже вполне благожелательно настроенного руководителя.
      4. Собирая материал, особенно негативный, я заранее составляю список лиц, встреча с которыми обязательна. Не исключаю совпадений: нужности и обязательности встречи. Это необходимо для того, чтобы будущая статья не подвергалась рекламации по относительно формальной, но, увы, всегда принимаемой всерьез руководителями газеты причине: "Ваш корреспондент не удосужился побеседовать с человеком, рекомендованным нами для прояснения ситу-ации!", "Ваш корреспондент всего пять минут говорил с председателем месткома!" и т. д. Убежден, лучше не пожалеть в командировке несколько часов, чем тратить потом дни, недели и месяцы на трудные объяснения по поводу того, почему "не встретился", "не удосужился" и "не прояснил". Тем более что такое наше поведение, особенно при сборе негативного материала, действительно неправомерно и справедливо оценивается как предвзятость.
      Спасаясь от рекламации, с одной стороны, и обеспечивая всесторонность ознакомления с проблемой - с другой, я обычно предлагаю "героям" собственноручно составлять списки своих защитников и заранее предупреждать меня о "врагах", да еще с указанием причин, по которым они стали "врагами". Затем добросовестно опрашиваю без исключения в с е х. Картина - как на ладони. Реализовано право "героя" на защиту. А будущая публикация обеспечена непробиваемыми доказательствами, приведенными со всех сторон.
      Теперь о визитах вежливости. Мы, полагаю, обязаны их делать, посещая руководителей коллективов и прочих ответственных товарищей. Среди журналистов бытует мнение, что они всегда "защищают честь мундира", стараются "замазать или сгладить" картину и не желают выносить сор из избы. Так это или не так вопрос особый, не хочу касаться его мимоходом, он заслуживает весьма серьезного изучения. Но я сейчас о другом: об абсолютной неприемлемости подобного априорного отношения газетчиков к руководителям коллективов. Стоя на такой "платформе", мы обрекаем себя на дополнительные трудности при сборе материала, только и всего. Да, нас могут или любить или не любить, но с нами всегда считаются. Почему же мы, контактируя с руководящими работниками, должны заранее испытывать недоверие к ним, а не наоборот? Надо всеми силами стремиться к тому, чтобы превратить формальный визит вежливости в беседу по существу, которая даст полезную информацию, государственный взгляд на проблему, умную мысль, дельное соображение, реалистический подход. Я уж не говорю о том, что ценность такой информации сочетается с величайшим моральным облегчением, которое мы получаем, поговорив с толковым и объективно настроенным руководителем, освободившись от предвзятости, несправедливого к нему отношения.
      5. Бывает и так, что герой по каким-то причинам не желает быть героем, не хочет с нами говорить и объясняться. Настаивать или нет? Вопрос очень сложный, в каждом конкретном случае решаемый, вероятно, по-разному.
      Если от беседы уклоняется положительный герой, я лично никогда его не принуждаю, пока не выясню причин отказа. В них, в этих причинах, может скрываться и какая-то существенная краска, индивидуализирующая героя, и черта его характера, и даже тема, которую мы, нащупав, не должны упускать. Так случилось с А. Черняевым, токарем завода "Красное Сормово". Он был всеми признанным передовиком, давал в месяц 200 нормо-часов вместо положенных 150, взял обязательство выполнить пятилетку за три с половиной года. Портрет Черняева постоянно висел на Доске почета, и мне совершенно официально рекомендовали его в качестве героя материала. И вдруг Черняев выразил цитирую по очерку - "искреннее недоумение по поводу того, что он должен быть героем статьи. Скромность? Да, безусловно. Человеческие качества Черняева были высокой пробы и мешали ему считать себя "достойным", хотя другие в его достойности не сомневались. Однако помимо скромности я увидел еще откровенное смущение. Было похоже, что не товарищей стесняется Черняев, а самого себя. Какой-то внутренний конфликт терзал его душу..." [1].
      Какой же? Я принялся настойчиво выяснять и в конце концов узнал, что Черняев мог давать ежемесячно не 200 нормо-часов: а порядка 500, но не давал, потому что его искусственно сдерживали! Он как бы констатировал тот факт, что был хорошим рабочим, и торжественно обещал остаться им в будущем. Тоже немало! И все-таки недостаточно для душевного покоя Черняева. "Неудобный" вопрос возникал у него, как сейчас он возникает у читателя: ударничество - это сохранение человека в прежнем, пусть даже превосходном, качестве или непременный его рост?
      Возникла тема, тема "пороха", который находится, увы, в "пороховницах", почему-то не используется предприятием, рождая нравственные издержки даже у таких прекрасных рабочих, как А. Черняев, - и все это стало понятно мне, когда я попытался выяснить причины его отказа быть героем позитивного материала. Потом по моей просьбе его просто-напросто обязали сесть передо мной на стул, а уж как мне удалось разговорить Александра - вопрос особый, я еще вернусь к нему.
      Хуже дело, когда отказ поступает от отрицательного героя или человека, с ним связанного. Тут даже "обязаловка" не поможет: будет молчать! И между прочим, имеет на это полное право. В таких случаях я не настаиваю на разговоре. Иногда позволяю себе "по-хорошему" заметить: мол, товарищ, наша беседа скорее в ваших, чем в моих интересах, и вы, а не я должен искать наших встреч. Писать, мол, я все равно буду, и, если вы, товарищ, не пожелаете сегодня воспользоваться своим правом на защиту, завтра рискуете опоздать!
      Действует. Не всегда, но довольно часто. А почему? Представим на мгновение: к нам с вами является корреспондент центральной газеты, чтобы разобраться в наших не очень приятных делах. Чисто психологически наш первый порыв если не оправдаться, особенно в тех случаях, когда оправдываться трудно, то отказаться от встречи, от разговора. Конечно, это глупо. Однако порыв-то естественный! И дело здесь вовсе не в примитивном страхе. Мы не боимся наказания, если знаем, что оно заработано. Человек вообще не боится того, чего ему следует бояться. Нас страшит журналистское преувеличение, предвзятость, которые могут привести к незаслуженному, несправедливому, преувеличенному наказанию, которое по сумме наших грехов как раз "не следует".
      Рассказывают, когда великого юриста А.Ф. Кони спросили, что бы он сделал, окажись, не дай Бог, на скамье подсудимых, в ответ последовало: прежде всего взял бы хорошего адвоката! Даже он, корифей в юриспруденции, и то ощутил себя беспомощным и незащищенным перед машиной правосудия. А каково рядовому гражданину, оказавшемуся с глазу на глаз с нами, поднаторевшими представителями "машины" журналистики, с ее таинственными, как все полагают, законами шелкоперства?
      Стало быть, одно из двух: или еще больше насторожить героя, сказав ему, что все равно мы будем писать и он, сейчас защитившись, потом никогда не "отмоется", или попытаться снять его недоверие к нам, честно выложить ему всю сумму претензий, попросить список лиц, способных его защитить или смягчить вину, и гарантировать нашу объективность при сборе материала. И тогда он пойдет на разговор, если подчинится здравому смыслу.
      Я сказал "одно из двух", хотя, конечно, жизнь богаче, она может ввергнуть нас в самые различные ситуации, для выхода из которых придется пользоваться, положим, синтезом двух указанных способов или придумывать третий, четвертый, пятый - им нет числа.
      6. В командировках мы часто попадаем под гласный или негласный надзор наших хозяев, точнее сказать, под их "опеку", может быть, из традиций гостеприимства или из превентивных соображений, то есть предупреждающих неожиданные ситуации. Мы ходим, работаем, едим в столовой вместе с "гидом" человеком, как правило, милым и добрым, специально прикомандированным к нам руководителями коллектива. Так происходит и в тех случаях, когда мы собираем негативный материал, и в тех, когда позитивный. А вдруг нас кто-то невзначай обидит? А вдруг нам что-то срочно понадобится? А вдруг кто-то скажет нам лишнее - а где этого "лишнего" не бывает? - и еще множество всевозможных "а вдруг".
      Что делать? Ведь работать нам, при всей симпатичности "гида", в его присутствии трудно: ни откровенного вопроса задать собеседнику, не поставив его в неловкое положение, ни откровенного ответа получить, ни посмотреть "что хочется", ни отказаться от смотрин того, "чего не хочется или не нужно", а у "гида", как правило, своя программа...
      Так вот, я никогда не протестую и не возмущаюсь, боясь обидеть своих хозяев, вызвать у них ненужные подозрения, недоверие к себе, неприязнь, которые еще больше осложнят работу. Зато я на собственном опыте давно убедился: смирение журналиста приводит к тому, что хозяева очень скоро к нему привыкают. Люди на производствах, право же, все заняты, бездельников мало, а если и есть таковые, пригодные для роли "гида", то и у них обычно личных забот по горло, на то они и бездельники. Короче говоря, если без наших протестов и взрывов, то через какое-то время "гид", извинившись, исчезает, а мы оказываемся предоставленными самим себе. Когда я приехал на "Красное Сормово", в первый день, знакомясь с заводом, я был сам-пят, на второй день - с единственным "гидом", и то лишь до середины дня, а вечером, гуляя по заводской территории, даже умудрился заблудиться. Зато на третий день о моем существовании вообще забыли, я всласть работал, стараясь напоминать о себе только в крайних случаях.
      Впрочем, если ситуация сложная, и тема острая, и забрало мы уже подняли, тогда и терять нам уже нечего, и мы можем решительно потребовать у руководства предоставления нам самостоятельности. Обычно такого рода требования немедленно выполняются, и от гласной опеки не остается и следа. Но чье-то "ухо" нас все равно слышит, чей-то "глаз" постоянно видит, и забывать об этом категорически нельзя. Журналистика - довольно вредное производство. Учитывая это обстоятельство, мы должны пить молочко - и только молочко! - чтобы спокойно работать в любых предлагаемых случаем условиях.
      Вот, пожалуй, и все узелки, которые я считаю необходимым завязать на память.
      Техника
      От техники сбора материала, проще говоря, от того, как мы работаем, зависит качество информации, идущей в блокнот. Если журналист неряшлив, опаздывает или просто бездельничает на глазах у людей, возникает всеобщее ощущение его несерьезности, необязательности и неважности дела, во имя которого он приехал. И те, с кем он общается в процессе сбора материала, оказываются перед дилеммой: сказать правду или соврать, дать истинный документ или липовый, явиться на беседу или не явиться, исполнить просьбу или пренебречь?
      Дилемма, как известно, содержит два взаимоисключающих понятия, из которых надо выбрать одно. Стоит ли удивляться тому, что это "одно" будет не в пользу журналиста? Стало быть, никаких дилемм! - нельзя давать ни малейшего повода думать, что наша работа не важна и не обязательна, иначе загробим все дело, и "пустыми" вернувшись в редакцию, привезем с собой мерзкое ощущение собственной непрофессиональности. Для того чтобы наша работа в командировке была нормально организована и привела к положительному результату, мы просто обязаны демонстрировать окружающим нашу четкость, собранность и серьезность. При этом должны решительно требовать того же и от других. Это единственное наше правомерное требование: не отдельного номера в гостинице, а прихода собеседника вовремя, не судака по-польски в рабочей столовой, а перепечатки нужного нам документа, не билета в местный театр, да еще в директорскую ложу, а рабочего кабинета для встреч с людьми, не проводов на вокзале с букетом цветов, а исполнения данных нам обещаний вызвать нужных для материала людей, пригласить специалистов.
      У меня вошло в правило заранее составлять список лиц, с которыми намерен разговаривать завтра, с пометкой где и когда. Этот список я заблаговременно, еще с вечера, передаю руководителям коллективов. Перед каждой встречей готовлю примерный план беседы, дабы обеспечить содержательность разговора, избежав "эканья" и "мэканья", сэкономив свое и чужое время. Постоянно слежу за общим ходом сбора материала, то есть стремлюсь к тому, чтобы видеть не только составные части проблемы, но и проблему в целом, для чего периодически "отхожу назад", как это делают художники, если хотят увидеть всю картину целиком и оценить исполнение общего замысла: что получилось, что упущено, что следует прорисовать четче, что можно сохранить так, от чего следует отказаться и т. д.
      Здесь возникает один попутный вопрос, имеющий практическое значение: что лучше, перебрать материал или недобрать? По всей вероятности, дело это сугубо личное, поскольку одни любят плавать в море подробностей, не боясь утонуть, а другие из-за неумения плавать предпочитают брод. Но что правильней? М. Горький писал в свое время Г. Фишу: "Нужно немножко недосказывать, предоставлять читателю право шевелить мозгом, - так он лучше поймет, большему научится" [2]. Исходя из этой мысли, следует ли считать, что недобор материала и обеспечивает недосказанность? Казалось бы, если журналист недобирает, он сам, как вышеупомянутый читатель, получает возможность "шевелить мозгом", лучше понять и большему научиться? Наконец, его опыт, эрудиция, ассоциативность мышления не только компенсируют нехватку материала, но и получают простор для своего воображения? Но чтобы умолчать о чем-то, надо знать, чего ты недосказываешь, следовательно, собирать все-таки больше того, что намерен изложить.
      Как разобраться в этих двух соснах? Какой путь выбрать? Я решил бы дело так: в любых случаях не надо насиловать индивидуальность. Форменное несчастье наступает тогда, когда любитель брода оказывается с головой в подробностях, а умеющий плавать вынужден брести в материале по щиколотки. Лично я предпочитаю недобор, поскольку искренне уверен: мой жизненный опыт и фантазия в какой-то мере компенсируют пробелы. Однако на практике всегда перебираю материал, а потом мучительно и трудно расстаюсь с "излишками" - такова моя индивидуальность, и никто не может заставить меня быть другим. Вероятно, окончательный вывод должен содержать призыв к универсальности, к тому, чтобы мы в случае недобора материала умели компенсировать его своим опытом, знаниями и фантазией, а в случае перебора - сдерживать себя, ограничивать, "наступать на горло собственной песне".
      И наконец, последнее. Если мы действительно за четкость и ясность в работе, нам нужно уметь систематизировать набираемый материал на ходу. Это, конечно, возможно, когда мы имеем концепцию и точно знаем, чего хотим, а не пишем материал по среднеазиатсткому принципу "что вижу, о том пою". В чем практически выражается систематизация? Я, например, беседуя с героем, пытаюсь сразу же осмыслить отдельные куски разговора. Беседа, как правило, течет свободно, герой не заботится о последовательности, да это и не его забота, он говорит о прошлом и о будущем, перескакивает с одного аспекта проблемы на другой, вспоминает разных людей, участвующих в конфликте, разные случаи, но я, ведя запись в блокноте, стараюсь хотя бы озаглавить составные его рассказа. Примерно по такой схеме: "сторонники героя", "позиция противников", "развитие конфликта", "герой как личность", "позитивная программа" - короче говоря, по схеме, вытекающей из концепции. Заголовки пишу слева на маленьких полях, специально оставляемых в блокноте, напротив соответствующей записи беседы. Вечером в гостинице, бросив взгляд на все, к примеру, "позитивные программы" или все "развитие конфликта", я относительно легко представляю себе состоятельность своей схемы на данный конкретный момент работы, ее сильные и слабые стороны и могу прикинуть, что еще надо дособрать, допроверить и додумать. И так по всем заголовкам. Наконец, вернувшись в редакцию и приступив к написанию очерка, я решительно облегчаю себе окончательную обработку материала продумыванием логики повествования и всей конструкции очерка.
      По черновикам классиков, писал В. Шкловский, видно, что уже в первоначальных набросках они разрабатывают сюжеты [3]. "Первоначальным наброском" для журналиста является, полагаю, кроме концепции еще и блокнот с записью бесед, и надо стремиться к тому, чтобы в этих записях уже были заметны "сюжеты".
      Читатель, вероятно, обратил внимание на то, что я постоянно тяготею к "во-первых", "во-вторых", "в-третьих" и, говоря о мастерстве журналиста, раскладываю все "по полочкам". Увы, это так. Хотя по-чему, собственно, "увы"? Разумеется, жизнь богаче, сложнее и запутаннее любых наших классификаций, и не мы для нее конструируем "полочки", а она нами командует, определяя, сколько и каких "полочек" следует создать, для чего и когда. Но и нам, если мы журналисты-профессионалы, необходимо, готовясь к встрече с действительностью, заранее все продумать и рассчитать и запастись по возможности не только строительным материалом для будущих "полочек", но и целыми строительными блоками, при этом без всякого стеснения и без боязни быть обвиненными в излишней расчетливости. В конце концов, важен результат. Как говорил И. Эренбург, "даже от брака по расчету рождаются дети" [4].
      Искусство беседы
      Принципиальные положения
      Когда-то многие журналисты, к слову сказать, вовсе не обязательно плохие, шли к собеседнику главным образом за цифрой и результатом. Это естественно вытекало из тогдашнего общего состояния журналистики и, разумеется, накладывало отпечаток на метод работы. Типичная картина того времени - человек с блокнотом, задающий собеседнику вопросы: "На сколько процентов вы перевыполнили план второго квартала? А третьего? Кто вам оказывал помощь? А кто мешал? Ваши обязательства на будущее?" и т. д. Не уловив духа времени, не оценив современных задач публицистики, не почувствовав качественно новых возможностей - своих и читатель-ских, - иные журналисты и нынче, как в старину, наполняют блокноты цифрами и результатами.
      Кто говорит, что это плохо и не нужно? Речь о том, что этого мало и недостаточно. Обилие фактов, цифр и разнообразных "данных" в очерках и статьях создает всего лишь видимость публицистичности, но истинная публицистичность состоит в том, чтобы вести читателя путем наших размышлений на основании фактов и цифр.
      Мы не просто летописцы своего славного или бесславного времени и не только регистраторы событий. Нам отведена более ответственная и почетная миссия активно вторгаться в реальную жизнь. И коли это так, то с изменением задач, поставленных перед нами, должна меняться и методология нашей работы. Встречаясь с собеседником, журналист имеет что спросить, потому что собеседник имеет что ответить. Истинный газетчик и прежде, разговаривая с людьми, не гонялся только за голым результатом. Сегодня тем более он обязан идти к собеседнику, во-первых, с мыслью и, во-вторых, за мыслью. Таково наше первое принципиальное положение.
      Провозгласив его, мы тут же должны признать, что для выполнения задачи на высоком профессиональном уровне, для облегчения нормального сбора материала нам необходимо четко представлять себе, каким образом, с помощью каких вопросов мы надеемся заполучить в блокнот мысли собеседника, следовательно, располагать набором методов, средств и приемов, облегчающих людям возможность думать и говорить. Детальный разбор этих методов и приемов нам еще предстоит, а пока скажу главное: только та беседа плодотворна, которая основывается как минимум на интересе к ней собеседника, интересе даже чуть большем, чем наш собственный. И это второе принципиальное положение.
      Действительно, если мы, журналисты, задаем вопросы, как говорится, по обязанности, то ответы на них можем получить только при добровольном желании собеседников. А чем, кроме как интересом к разговору, это желание вызывается? Пробудить его - наша профессиональная задача, которую на чужие плечи не переложишь. Для того чтобы успешно ее решить, сами журналисты как личности должны быть прежде всего интересны своим собеседникам. Таково, по-моему, третье принципиальное положение.
      Да, журналисту надо много знать, во многом разбираться, всегда быть в курсе, аккумулировать уйму различных сведений, уметь ими пользоваться, обладать подвижным мышлением, сообразительностью...
      Как и актеры, журналисты за одну свою жизнь проживают множество чужих жизней, потому что о чем только им не приходится писать! Одно это обстоятельство дарит им завидное отличие от других профессий, которое легко становится преимуществом. Для любого инженера, врача, физика, плотника, космонавта и зверолова мы, журналисты, люди со стороны, но никогда при этом не "чужие". Как ни экзотична какая-нибудь профессия, а журналистика кажется еще более экзотичной хотя бы потому, что мы "и с угольщиками, и с королями", как говорил В. Шекспир. Журналисты, словно пчелы, перелетая с одного места на другое, "опыляют, оплодотворяют, скрещивают" и тем самым обогащают - такова наша извечная и прекрасная миссия. Как же не использовать в работе этот "природный интерес" к журналистике, который только и остается подтвердить нашим действительным, а не мнимым содержа-нием, нашей реальной, а не мифической способностью обогащать, быть нужными и полезными людям. Мы еще блокнота не вынули, рта не раскрыли, вопроса не задали, а к нам уже есть неподдельный интерес собеседника! Не погасить его, поддержать - вот, собственно, и вся задача. Это четвертое принципиальное положение.
      Перехожу к последнему, пятому. Людям свойственно исповедоваться, откровенно говорить о жизни. И это нормальное, естественное человеческое желание ныне почти не реализуется. Идти в церковь? Но религия то отступает, то присутствует в виде моды. Поговорить "за жизнь" с родственниками, друзьями или знакомыми, конечно, можно, но так, как хочется, вряд ли выговоришься. Жизнь так устроена, что сложно прояснить истинные отношения даже между самыми близкими людьми, живущими под одной крышей. Носит человек в душе любовь или ненависть и может всю жизнь проносить, никогда не выявив их, не облегчив себе душу.
      С исповедником легче. Как человек со стороны, он всегда немного отстранен от исповедующегося: вроде и не чужой, но и не свой, ему скажешь - как отдашь, однако при этом не потеряешь. Это не то что родственник, говоря с которым надо думать, что сказать, а что попридержать, о том - как бы его не обидеть, не осложнить ему и себе существование, не перегрузить лишними заботами, - короче, множество мотивов мешает откровенному разговору. Попутчик в купе поезда дальнего следования - это тоже "другое". С ним откровенничать одно удовольствие, но выйдет он ночью на маленькой станции, растворится во тьме, и вся твоя исповедь - в прорву, и горе не надолго облегчено, и радость не поровну разделена, и вроде поел ты, а не сыт. Иными словами, в одном случае недолет, в другом перелет, а человеку нужно в самую точку. Люди так устроены, что им мало высказаться, мало быть услышанными, им хочется доброго участия, совета, помощи, сочувствия, смысла.
      Почему же мы, "знатоки человеческих душ", не помогаем людям реализовать их потребность в исповеди? Почему идем к ним только за цифрой, холодной и бездушной? Почему не за жизнью: за их горем, радостями и горестями? За вопросом вопросов: "почему"? Разве не верят нам люди? Не надеются на нас? Не хотят с нами говорить? Не видят в этом смысла? И разве не отделены мы от них на такое расстояние, что и не свои мы им, но и не чужие? Чем мы не "духовники"? Или, быть может, нам не хватает надежности в глазах людей? В таком случае давайте же подтвердим ее нашей человеческой порядочностью, добротой намерений и собственной способностью доверять и доверяться. Чтобы помочь людям реализовать естественную потребность в откровенном разговоре, журналист должен быть человеком в высоком смысле этого слова.
      Таково, я полагаю, последнее принципиальное положение.
      Технология
      Рецептов, как говорить с людьми, нет. Есть только опыт. Но на чужом опыте строить - как на земле, взятой в аренду. И тем не менее, призвав читателя к осторожности, изложу свои приемы работы.
      П е р в о е. Кому-то из великих принадлежит мысль, звучащая примерно так: человеку дано всего два года, чтобы научиться говорить, и целая жизнь, чтобы научиться слушать. Не правда ли, это вроде про нас? Хоть бери и пиши на журналистском знамени: истинный критерий профессионализма! Мол, если ты постиг наисложнейшее умение слушать, ты состоялся как журналист, не постиг - учись, когда-нибудь постигнешь и состоишься.
      Так вот я с большим сомнением отношусь к этому критерию. Потому что жизнь меня убедила: нет более верного способа разбудить интерес человека к беседе, чем собственная разговорчивость. Еще мой отец, надеясь, что Анатолий будет журналистом, говорил: "Идешь на первое интервью, не давай собеседнику рта раскрыть! Во второй вечер уже можешь не только говорить, но и слушать, и вот тогда разговор выйдет". Действительно, позже и мне было дано понять: в тех случаях, когда я первым заговаривал и первым раскрывался, я мог рассчитывать на взаимную открытость собеседника. Когда же прибегал к нелегкому умению слушать, беседа не клеилась, мы оба просиживали с крепко сжатыми челюстями.
      О чем же говорить нам, журналистам, при первой встрече? Если коротко - о жизни. Важно начать, и начать, естественно, не натужно, ни в коем случае не подыгрывая собеседнику, не примеривая к нему свое настроение, не боясь опростоволоситься, не следя за выражением его глаз, - говорить только о том, что действительно волнует, смешит, тревожит, что занимает наш мозг в данный конкретный момент. Если угодно, можно начать с жалобы на нелегкую журналистскую жизнь, с того, что надоело мотаться по командировкам, если и вправду надоело; или сказать о собственной дочери, которая пошла в детский сад и все не может к нему привыкнуть, прямо сердце обливается кровью; или начать с города, в котором живет собеседник, со своих впечатлений о нем; или пофилософствовать о погоде, которая определенно взбесилась, потому что зимой поливает нас дождем, а летом вдруг посыпает снегом; или посетовать на стенокардию, рассказав при этом о докторе Бутейко, предложившем новый метод ее лечения, который не очень-то признают, так как Бутейко исходит из убеждения, что кислород человеку вреден; или припомнить последнюю игру киевского "Динамо" с москов-ским "Спартаком", высказавшись попутно относительно молодых болельщиков, непомерные страсти которых переросли уже спортивные рамки; или начать с кометы Когоутека, с разницы между "Жигулями" и "Фиатом", с последнего фильма В. Шукшина, с положения на Ближнем Востоке, с рыбной ловли на мормышку, с теории относительности, с современной моды, с летающих тарелок - одним словом, с чего угодно, но вовсе не для того, чтобы поразить собеседника энциклопедичностью своих познаний, а для того, чтобы раскрыть ему себя, свое состояние, свое отношение к жизни, свои мысли, гвоздями сидящие в голове. В конце концов, можно начать даже с объяснения своей корреспондентской задачи, не скрывая при этом сомнений в возможности ее выполнить, если они есть.
      Это не должен быть монолог, его необходимо переливать в беседу, но не торопясь, без насилий над собеседником. Пусть он с недоумением смотрит на журналиста и даже выскажется вслух: мол, извините, ради Бога, но вы действительно корреспондент? Почему же тогда не спрашиваете?! "А нынче, можно ответить, - все наоборот. Нынче больной приходит к врачу и сам рассказывает, чем он болен и как надо его лечить". - "Вот это точно!" обрадованно поддержит собеседник, и только с этого мгновения, быть может, и возникнет долгожданный контакт, почувствовав который журналист наконец переведет дух.
      В беседе должны принимать участие не манекены, а нормальные люди. Надо уметь проявлять в себе "человеческое". Когда это трудно делать, положим, из-за стеснительности - не беда, это пройдет. Но если журналист по каким-то иным причинам не может раскрыться, например боясь и не желая рисковать, - это значит, что он обладает такими "тайнами" характера, которые не помогают, а мешают ему работать. Между тем наша профессия требует совершенно определенного набора качеств, и именно таких, которые не подлежат сокрытию. Требует честности - но не лживости, порядочности - но не подлости, принципиальности но не беспринципности, доброты - но не злобности, тонкости - но не тупости, прогрессивного мышления - но не косности, сострадания - но не черствости. Наш собеседник по-орлиному зорок, от него ничего не скроешь, он за любой формой разглядит нашу суть. И если суть гнилая - провал. Тогда, как говорил мой отец, надо прощаться с журналистикой и идти торговать селедкой.
      Сдается мне, что не только о технологии идет у нас речь, но что поделаешь, если в нашем деле все связано, переплетено, стянуто в тугой узел?
      В т о р о е. Разумеется, журналист может позволить себе "разговорчивость" лишь при условии психологической раскованности, при убеждении в том, что интеллектуально он, по крайней мере, равен собеседнику. Однако всегда ли есть и может быть такая убежденность? А ну, как мы беседуем с гением-академиком? Или министром, в присутствии которого попробуй-ка "раскуйся"? Или, чего доброго, с психологом? Или просто со старым, умудренным опытом, кадровым рабочим, который видит нас насквозь и никогда "не клюнет" на нашу удочку?
      На что, собственно, все они должны "клюнуть"? На нашу искренность? Нашу естественность? А если "не клюнут", так и останутся "застегнутыми" на все пуговицы, - чья вина? Чья неудача?
      Да это факт из их биографии! - я бы только так оценил ситуацию.
      Говорят, Л. Кербелю в свое время поручили лепить бюст Ю. Гагарина, а космонавта обязали позировать. Один сеанс, второй, третий - все шло прекрасно, и Гагарин дисциплинированно сидел в кресле. А потом ему, видимо, надоело смотреть в одну точку, и он стал шевелиться. Тогда Кербель совершенно серьезно заметил: "Молодой человек, если вы действительно хотите остаться в истории, не мешайте мне работать!"
      В этом анекдоте суть нашего отношения к собственной персоне. Все малое и великое, обязаны мы думать, только тогда имеет смысл, когда зафиксируется нами, пройдет через нас, через нашу газету, через наш талант! Без внутреннего ощущения того, что журналистика (равно как и хлебопечение для хлебопека, философия для философа, педагогика для педагога) на любых пьедесталах почета занимает, безусловно, первое место, делать в профессии вообще нечего. Если мы не будем уважать себя, наши претензии на уважение со стороны напрасны. Если не мы "пупы земли", то "пупами" автоматически становятся все остальные. И потому, с кем бы нас ни сталкивала судьба, с кем бы мы ни беседовали, каких бы чинов, званий, положений и интеллектов ни были наши герои, именно мы, находясь во время беседы "при исполнении", имеем перед ними приоритет. Стало быть, психологически мы должны снимать их с пьедестала, иначе никогда не получить нам творческой самостоятельности, никогда не осмыслить, не оценить происходящее.
      Снизу вверх журналист не должен смотреть на своих героев. Снизу вверх еще ни один стоящий материал не делался и не писался. Ан. Аграновский как-то написал в "Журналисте", что, по его мнению, М. Горькому удалось лучше других рассказать о В. Ленине, потому что он не вытягивался перед Владимиром Ильичем на цыпочках, и крамолы в этом не было; общеизвестно, как Ленин высоко ценил Горького, и Горький это прекрасно знал.
      Разумеется, говоря о равном и ровном общении с собеседником, я категорически отметаю мнимое равноправие, достигнутое развязностью, нахальством, болтливостью, пересказом сплетен, враньем о "связях" и даже правдой о них, оказывающей давление на собеседника, панибратством, "тыканьем" и т. д. Все эти приемы недостойные, я уж не говорю о том, что они могут вызвать у собеседника чувства, прямо противоположные тем, на которые рассчитывает журналист, и вот тут вина за провал становится фактом из нашей биографии.
      Нет, только искренность, только естественность, предельное уважение, рыцарское благородство, интеллигентность, сдержанность, корректность и сохраненное собственное достоинство - наши помощники. Здесь очень важно не перепутать, не перейти грань, не соскользнуть с почтительности на подобострастие, со смелости на нахальство, с уверенности на самоуверенность, со всей ступни на цыпочки.
      Т р е т ь е. А как все же быть с перепадом знаний, реально ощутимым, когда журналист встречается и говорит с представителями других профессий? Мы все равно не станем физиками, беседуя с академиком Г.Н. Флеровым, не постигнем всех тонкостей кладки кирпича, говоря с Н. С. Злобиным. То есть решительно невозможно полемизировать "на равных" почти с каждым собеседником, что, кстати сказать, вполне естественно. Однако как же избавить себя и собеседника от ощущения неловкости, которое непременно возникает в процессе разговора? Как сохранить достоинство, если в глазах героя ты по знаниям его "ремесла" профан?
      Много лет назад (в 1964 году) я, работая в "Литературной газете", напросился в командировку к физикам Дубны: группа академика Г. Флерова синтезировала 104-й элемент таблицы Менделеева. Помню, когда я приехал и явился в приемную к Флерову, там уже была дюжина корреспондентов. Я с ужасом наблюдал, что происходит: журналисты входили в кабинет академика, получали уже отпечатанный текст, написанный научным обозревателем ТАСС, и ровно через пять минут возвращались. Не скажу чтобы уж очень довольные, но и не сильно опечаленные.
      "Что делать? - мучительно думал я, все ближе продвигаясь к дверям. - Как привлечь внимание Флерова, чтобы получить для газеты хоть несколько лишних слов? Как выделиться из массы, как остановить его глаз на своей персоне? Встать на голову? Сбегать куда-нибудь за гитарой и спеть шлягерную песню? Заговорить по-немецки, да еще стихами?" Очередь неумолимо двигалась, и вот передо мной распахнулась дверь. Я вошел. Г. Флеров сидел за письменным столом и довольно мило улыбался. Стопкой лежали тассовские тексты, я их сразу заметил. "Присядьте", - сказал Флеров. Я представился. Сел. "Мне нравится ваша газета. Если вас интересуют подробности открытия, прошу!" - и академик протянул мне "тассовку". "Простите, а сколько человек в группе авторов?" спросил я сдавленным голосом. "Там написано", - ответил Флеров.
      И все! Я мог со спокойной совестью ретироваться. В школе мои знания по физике выше "тройки" не котировались. Между мною и академиком лежала пропасть. Однако выход, как известно, надо искать на дне пропасти! И я сказал: "Только один вопрос, Георгий Николаевич!" Академик кивнул. "Скажите, почему вы атом рисуете кружочком, а не ромбиком или запятой?" - и показал на доску, висящую за спиной Флерова. Он тоже посмотрел на нее, испещренную формулами, потом на меня, и на лице академика появилась снисходительная улыбка врача-психиатра, имеющего дело с необратимо больным человеком. Он сказал: "Почему кружочком? А так удобней, вот почему! Берешь и прямо так пишешь - кружочек!" - "Позвольте, - сказал я с упорством маньяка, - но запятую рисовать легче!" - "Вы думаете? заметил Флеров и на листочке бумаги нарисовал сначала кружочек, а потом запятую. - Пожалуй, - согласился он. - В таком случае по аналогии, вероятно, с планетарной системой..." В его голосе уже не было ни снисходительности, ни даже уверенности. Он определенно задумался! "Помните, - сказал он, - как у Брюсова? И может, эти электроны - миры, где пять материков... Хотя, конечно, аналогия с планетарной системой не вполне корректна, поскольку атом не круглый, скорее всего эллипсообразный, но даже этого никто не знает. Хм! Почему же мы рисуем его кружочком?" Он встал, прошелся по кабинету и нажал кнопку звонка. Вошла секретарша. "Попросите ко мне Оганесяна, Друина и Лобанова, - сказал Флеров. - И еще Перелыгина!"
      Через несколько минут его соавторы по открытию явились. Академик хитро посмотрел на них, а потом сказал мне: "А ну-ка, повторите им свой вопрос!" Я повторил. "Товарищи, - сказал я, - почему вы атом рисуете кружочком, а не ромбиком, крестиком или параллелепипедом?" У них на лице сначала появилось нечто "психиатрическое", а Флеров не без удовольствия потирал руки, как автор удачной цирковой репризы. Однако минут через десять они уже яростно спорили, забыв о моем существовании. Им было интересно! Ведь атом, содержащий ядро размером десять в минус тринадцатой степени сантиметров, увидеть человеку пока не дано, он может всего лишь условно представить его внешний вид, а если условно, то почему непременно в виде шара? "Теперь я знаю, как выглядит атом!" - открыв ядро, воскликнул, говорят, Резерфорд, но на самом деле, убедившись, что атом не примитивный шарик, а невероятно сложный мир, великий физик узнал, как он не выглядит!
      "Что вы делаете сегодня вечером?" - спросил меня Георгий Николаевич, когда они закончили спорить, так ни к чему и не придя. Что делаю? Трепещу! Вечером, приглашенный академиком, я сидел у него дома в коттедже, потом побывал в лаборатории, излазил весь циклотрон, перезнакомился с девятью авторами открытия, задержался в Дубне на целый месяц и написал в итоге не информацию в газету и даже не статью, а документальную повесть.
      С тех пор, защищаясь от "знающих" собеседников, я, как самым безотказным оружием, пользуюсь советом старшего брата "не стыдиться незнания", что, конечно, и достойней, и полезней, чем скрывать невежество. А если открытое признание журналисту удается сделать в форме, вызывающей интерес собеседника, или, по крайней мере, его улыбку, он вообще может считать себя победителем.
      Представим, что газетчику некто говорит во время беседы: "Эх, хорошо бы вам, товарищ корреспондент, зайти в наш ОКС! Вы бы наверняка убедились..." - и журналист не перебивает, не спрашивает, что такое ОКС, а строчит в своем блокноте, полагая, что потом как-нибудь выяснит, сейчас вроде бы неловко обнажать незнание. А собеседник между тем уже перечисляет недостатки этого загадочного ОКСа, принципы его работы и собственные предложения, как перестроить дело. Увы, журналист полностью отключен от плодотворной беседы, он автомат, без понимания, механически записывающий, словно диктант, каждое слово говорящего. Всего лишь секундное малодушие помешало ему узнать, что ОКС - это отдел капитального строительства. Кто подсчитает потом, сколько дельных вопросов умерло, не родившись, сколько толковых ответов и мыслей прошло мимо блокнота, сколько умного содержания выпало из разговора! Когда все это наверстывать?
      Нет, я не боюсь заявить собеседнику даже в том случае, если что-то и понимаю в предмете беседы: "Прошу вас, считайте меня первоклашкой". Потому что, если мне будет предельно ясно объяснено существо дела, я с б?ольшим успехом смогу рассказать это читателю. Когда же мне не удается уловить мысль собеседника, я прямо и откровенно говорю: "Простите, вы плохо рассказываете. Можете допустить, что я не самый отпетый тупица на земле? Благодарю. В таком случае, что поймут из вашего рассказа миллионы читателей? Растолкуйте мне, как дважды два, и тогда я растолкую им!"
      Ю. Тынянов, выступая однажды перед учеными и газетчиками, собравшимися в одной аудитории, говорил о том, что если ученых что-то и тянет к журналистам, так это, скорее всего, дилетантизм последних. "Во всем, Фелица, я невежда, но на меня весь свет похож..." - напомнил Тынянов знаменитую строку Державина. Мы, газетчики, воистину чаще дилетанты, чем знатоки, и по сравнению с нашими собеседниками и вправду невежды. Но на нас действительно "весь свет похож!" Чего же стесняться? Тем более что именно мы, и никто, кроме нас, и вряд ли кто-то лучше нас способен рассказать читателям о богатствах, лежащих в закромах замечательных собеседников. Стало быть, негоже нам скрывать свое незнание, уж коли мы претендуем на роль посредников между людьми знающими и "всем светом". Нам расскажут - мы расскажем, мы поймем - и все поймут!
      Между прочим, В.И. Ленин, как это явствует из воспоминаний Н.К. Крупской, просил ее читать его рукописи и критиковать их "специально с позиций неразвитого читателя".
      Ч е т в е р т о е. Искусство беседы - дело до такой степени индивидуальное, что давать излишне категоричные советы очень опасно. Все случаи жизни вообще невозможно предусмотреть, тем более в журналистике, особенно богатой на различные сюрпризы.
      Возможны случаи, при которых как раз необходимо "притворство знанием", точнее говоря, журналисту следует делать вид, что он хорошо информирован, хотя на самом деле - нет. "Вы, конечно, слышали о нашей неприятности с кронштейнами?" - сказал мне "между прочим" собеседник, когда я собирал материал на "Красном Сормове". Я был бы любителем, а не профессионалом, если бы сделал большие глаза и ответил: "Первый раз слышу!" Тогда бы я действительно услышал об этой неприятности в первый и последний раз, потому что собеседник немедленно прикусил бы язык. Но я спокойно подтвердил: "Конечно, конечно..." - и даже изобразил на лице элементы сочувствия. Хотя язык собеседника полно-стью не развязался, но и не был прикушен. А позже, имея весьма скудное представление о неприятностях с кронштейнами, сидя в другом кабинете и беседуя с другим человеком, я мог легко и ненавязчиво оперировать небольшими своими знаниями, надеясь на то, что они обогатятся. "По всей вероятности, - сказал я, - получилось то же, что и с этими злополучными кронштейнами?" Тут уж новый собеседник не скрыл удивления: "Вы уже информированы?! На второй день пребывания?! Откуда?!" - "На то мы и журналисты", - скромно улыбнулся я. "Надо же! - сказал собеседник. - У нас комиссия неделю работала, да так и уехала, ничего не узнав про кронштейны. И слава Богу, потому что неприятность, как вы знаете, грошовая, а прокол принципиальный..." Блокнот трещал от записей.
      Следовательно, с одной стороны, не надо скрывать незнание, а с другой полезно делать вид, что знаешь больше того, что рассказал собеседник. Вполне диалектично. Потому что главный вывод оттого и называется "главным", что лежит за пределами конкретных ситуаций: надо проявлять гибкость ума!
      П я т о е. Разговор с каждым - без исключения - собеседником я продумываю заранее и также заранее в блокноте, на отдельном листочке, под номерами и в логической последовательности выписываю сведения, которые намерен и надеюсь получить в процессе беседы. Положим: 1. Такие-то биографические данные. 2. Мнение о таком-то человеке. 3. Подробный рассказ об эпизоде, происшедшем тогда-то. 4. Размышления о таком-то явлении в местном масштабе и вообще. 5. Предложения, позитивная программа и т. д. Затем придумываю и записываю конкретные вопросы, с помощью которых надеюсь получить сведения.
      Разумеется, для всего этого мне нужно заранее представлять собеседника и знать его возможности. Знаком ли он с человеком, который меня интересует? Был ли свидетелем нужного мне эпизода? Способен ли размышлять о явлении? Не бессмысленно ли говорить с ним о позитивной программе? Наконец, какой он по натуре: горячий, спокойный, умный, веселый, злой, благодушный, самолюбивый, воспитанный? - от всего этого зависят качество и характер вопросов, которые я должен и могу ему задавать.
      Значит, еще до беседы надо проделать какую-то работу, дабы "проявить" будущего собеседника. Не могу не вспомнить в связи с этим одного человека, которого, без преувеличения, знали все московские журналисты: М. Розова. Я познакомился с ним лет двадцать пять назад, когда работал в журнале "Юный техник", главным редактором которого был В.Н. Болховитинов, и если М. Розов добрался до нас, стало быть, вся газетная и журнальная иерархия Москвы уже была им пройдена. Он был слесарем, ходил с авоськой в руках, набитой бумагами, и носил с собой идею "рембригад". "Десять услуг за одну!" - был его лозунг, который он решительным образом пропагандировал как панацею от всех наших экономических и нравственных бед. При жэках, говорил Розов, должны быть организованы на общественных началах бригады из жильцов, представителей разных профессий: стекольщиков, полотеров, сантехников, плотников, электромонтеров и прочих умельцев. Семье плотника нужно натереть пол? - пожалуйста, полотер к их услугам. Вставить стекло? - стекольщик. Исправить унитаз? - сантехник и т. д. Но если кому-то понадобится плотник, он тоже обязан "сделать услугу". И получается десять услуг за одну! Такова примерно идея Розова, но я рассказал о "рембригадах" попутно, главное же - метод, с помощью которого идея пропагандировалась. Сам Розов назвал его "методом отбора кадров", но открыл это название много позже, лет через десять, когда уже стал совершенно седым, забросил слесарничество, надел белую рубашку с галстуком, заменил авоську на большой желтый портфель из свиной кожи и профессионально занялся реализацией спасительной идеи.
      Что же это за метод? Явившись в "Юный техник", Розов не пошел сразу к главному редактору, а мудро постучался к самому рядовому литсотруднику. Просидев со мной два или три часа, не пожалев ни времени, ни доводов, ни эмоций, он полностью убедил меня в верности идеи, в абсолютной жизненной необходимости "ремонтных бригад", без которых я уже не представлял себе дальнейшего существования. Затем он взял меня под руку и сказал: "Веди к своему прямому начальнику". Моим "прямым" был И. Лаговский, заведующий отделом "Юного техника", и мы пошли к нему. Розов чувствовал себя спокойно и уверенно, потому что знал: сейчас Лаговский его выслушает, потом спросит мое мнение, а я уже полностью принадлежу Розову, я им у Лаговского "отобран"! И действительно, через полчаса мы уже втроем - Розов, Лаговский и я - сидели в кабинете у заместителя главного редактора М.В. Хвастунова. В какие-то десять минут мы "отобрали" Хвастунова у Болховитинова, и, когда пришли к главному редактору, он был совершенно обезоруженным, "без войска", и нам ничего не стоило "голыми руками" получить под идею Розова две полосы в ближайшем номере журнала.
      По какой далекой аналогии я вспомнил "метод отбора кадров", говоря о том, что надо собирать сведения о людях, с которыми мы намерены беседовать, не знаю. Но и без Розова моя "идея" была бы неубедительна. Во всяком случае, с кем бы я ни беседовал, стоило мне вспомнить Розова, как я начинал интересоваться людьми, которых знал мой собеседник, но с которыми мне только предстояло встретиться. "Вы упомянули, - говорил я, - Петрова. Это который играет на кларнете и при этом хорошо поддает?" - "Что вы! - мягко отвечал собеседник. - Он, как женился, пить сразу бросил". - "Чего так?" - "Да жена его в вытрезвителе работает, они там и познакомились, и характер у нее, можете представить. Однажды у них история из-за кларнета вышла..." - только успей открыть заслонку: водопад сведений! И в блокноте рядом с фамилией Петрова, с которым еще предстоял разговор, ложились данные, позволяющие построить беседу с ним в верном ключе.
      Ну а если человек является для разговора сам, без приглашения? Или когда беседа возникает спонтанно и нет сведений? Даже в этих случаях я не тороплюсь. Задаю для начала несколько ознакомительных вопросов: где работает, к чему имеет отношение, кого из уже знакомых мне людей знает, какого мнения о последнем нашумевшем в городе событии - короче говоря, стараюсь немного отодвинуть суть дела, по которому мы встретились. А иногда, извинившись, делаю паузу на пять-десять минут, чтобы сосредоточиться, сбросить с себя посторонние мысли и подумать о содержании предстоящего разговора.
      У собеседника, мне кажется, всегда должно быть ощущение, что журналист не бродит в потемках, а точно знает, что ему нужно. Это ощущение обеспечивает успех.
      Ш е с т о е. Вопросы я стараюсь ставить так, чтобы они не были лобовыми. Потому что вопрос "в лоб" не требует от собеседника размышлений и еще потому, что отвечать на него неинтересно. Положим, нужны некоторые биографические данные:
      - Будьте любезны, расскажите свою биографию.
      - Я родился 14 октября 1940 года в селе Березовка, Ярцевского района. Школу окончил в 1956 году. Затем поступил...
      Скучно, никаких мыслей, собеседник поглядывает на часы, и этот взгляд не ускользает от внимания журналиста.
      Другой вариант того же вопроса:
      - Вспомните, если сможете, добрых людей, которые попадались вам в жизни, а потом и тех, кого лучше бы не вспоминать.
      Тут уж собеседник посмотрит в окно, и вздохнет, и закурит, и сделает долгую паузу, и, я убежден, начнет говорить, и все необходимые журналисту биографические сведения окажутся в его рассказе:
      - Был у нас дед в деревне, до самой смерти в лаптях проходил, хотя вокруг уже на каблуках топали, но он из принципа: мол, город городом, а деревня чтоб чистая была, незагрязненная. Так вот однажды, а я ведь не городской, всего двенадцать лет как из села уехал, случилось мне вернуться в мою Березовку, в мой Ярцевский район, и около сельпо встречаю деда Алешу, его до восьмидесяти лет, до самой смерти так и звали Алешей...
      Все, что относится к биографии человека, я никогда не собираю "от рождения", только "рваным методом". А потом, если возникнет надобность, всегда можно соединить; правда, надобности такой почти не бывает, потому что читателю скучно иметь дело с биографией "сложенной", он предпочитает такую, как она рассказывается "живьем".
      - Вам приходилось кого-нибудь спасать? Спасал ли кто-нибудь вас от чего-то? Если вам снятся сны, какие преимущественно? Или, по крайней мере, несколько раз повторявшиеся? А почему, не задумывались?
      Ответ на любой из этих вопросов непременно потянет за собой сумму биографических данных. Или вот еще пример "не лобового" разговора с собеседником. Положим, вам нужно получить сведения о профессиональных заботах человека. Можно спросить:
      - Расскажите, пожалуйста, как вы работаете.
      - А как работаю? Да ничего, - в девяносто девяти случаях из ста ответит собеседник. - Нормально. План на сто три даю, с качеством не жалуются, заработок - сто восемьдесят без вычетов.
      И все. Ни одной живой детали, ни мысли, ни чувств, и что дальше делать журналисту - неизвест-но, хоть заново повторяй вопрос. Но можно и так:
      - Давайте вместе сосчитаем, сколько шагов вы делаете за рабочую смену?
      - А зачем?
      - Да, говорят, чем больше шагов мы делаем, тем лучше сердце работает!
      Одним словом, считаем. И здесь будет все: куда шаги, зачем, и хорошо ли это, плохо ли, и как отражается на выработке, и не горит ли из-за шагов качество, и стоит ли количество шагов еще увеличивать или сокращать, и как зависит от них зарплата - вся картина профессиональной деятельности собеседника налицо, а журналист уже не может его остановить.
      Еще пример. Положим, нужно выяснить бюджет собеседника, его материальное положение. Так и можно задать вопрос: "Расскажите, пожалуйста, о своем материальном положении".
      Кто попробует из читателей мысленно ответить на него, тот поймет, как сворачивает скулы от нашей журналистской прямолинейности.
      В очерке "Студент" [1] я обнажил прием, которым, кстати, пользуюсь довольно часто: в двадцать пять конвертов я мысленно вкладываю по десять тысяч рублей новенькими купюрами, раздаю конверты двадцати пяти студентам одной группы и говорю, словно я Крез: "Тратьте!" Игра игрой, но, помню, лишь двоим удалось мгновенно разделаться со всей суммой сразу, и то потому, что эта пара догадалась купить автомашины, хотя, мне кажется, студентам больше подошел бы мотоцикл. Остальные моты и транжиры, не использовав и половины денег, подняли руки вверх.
      Вот как распорядился десятью тысячами мой главный герой. Ни секунды не медля, он сказал: "Во-первых, я всем объявлю, что у меня есть шальные деньги!" Это значит, весь курс имел шанс быть приглашенным Лебедевым в ресторан. Затем он купил ма-тери стиральную машину с центрифугой, отцу - "что он пожелает", а себе - книги. Добавлю от себя, чтобы особенно много не перечислять, что по ходу дела, тратя мифические деньги, мой герой полностью и без всякого принуждения "раскрыл" передо мною свой гардероб. Это дало мне возможность на-писать потом в очерке, что, прожив в Горьком около месяца, я видел Лебедева в одном и том же костюме, в котором он ходил на занятия, валялся на диване, если не замечала мать, и пошел бы в ресторан на банкет. Что у него еще было одно пальто цвета маренго, по поводу которого одна весьма заинтересованная студентка сказала, что оно "ужасное", пара свитеров и, наконец, ботинки сорок пятого размера, про которые, очевидно, и поется в студенческой песне: "Мне до самой смерти хватит пары башмаков".
      Но главное, что дал этот прием, - вывод, который я мог сделать с предельной четкостью, суммируя все "траты": мои студенты - народ не меркантильный, но в то же время с явно заниженными потребностями. Я уж не говорю о том, что кроме гардероба и Лебедев, и его товарищи раскрывали передо мной свои характеры, свое отношение к "презренному металлу", свои жизненные планы и надежды. Множество живых человеческих деталей и подробностей, указанных мною в процессе игры, нашли потом отражение в очерке. Потому и называю я вопросы типа только что продемонстрированного вопросами-"кладами".
      С е д ь м о е. Такими же "кладами" можно считать вопросы ситуационные в отличие от статичных. Собственно говоря, игра с десятью тысячами рублей типичный ситуационный вопрос. Он ставит собесед-ника в положение, которое заставляет его действовать, что-то предпринимать, забыв о том, что он сидит в кабинете за столом перед журналистом, который пишет в блокноте.
      - Скажите, если бы вас уволили с работы, что бы вы делали?
      Первая реакция буквальная: как это - уволили? за что? когда? и кто? Дело свое собеседник знает, претензий к нему нет, на работу не опаздывает, скандалит редко и не без повода - недавно, например, поругался с таким-то из-за того-то, но наверху вроде бы разобрались, выводов не сделали... Ах, абстрактно? Ну, если абстрактно, другой вопрос. Уволили бы, памятник им поставил! Потому что истинное призвание собеседника не то, чем он занимается, - а сцена! Да-да, вот уже восемь лет играет в самодеятельном оркестре народных инструментов на кларнете. Ушел бы наконец в профессионалы, и на душе было бы легче, и денег побольше.
      - Если бы вам подарили лошадь?
      Лошадь?! А что, остроумно. Только где ее разместить? Квартира хоть и большая, но на пятом этаже и без лифта, да и к тому же, говорят, что лошадь вниз по лестнице ходить не умеет. Пришлось бы передарить тестю, он бы продал "Москвич", купил бричку и возил пассажиров от вокзала до рынка, у него эта черточка имеется, он клубнику разводит для продажи, недавно собаку отвез на дачу - сторожить...
      - Если бы вам дали Государственную премию?
      А дали бы... она сколько - пять или десять? Взял бы! Чего скрывать? Поехал бы в командировку, как всегда толкачем, и тут же тебе - номер в гостинице: лауреат! А то приедешь - и первые три ночи спи в холле, на раскладушке. Последний раз даже в здание не пустили, а дело было ответственное, вымотался до осточертения: план горел, поставка задерживалась, и директор сказал, что если не "толкнуть", предприятие останется без "тринадцатой"...
      - Если бы вас заставляли бросить жену?
      Хоровод мыслей у собеседника: а почему, собственно, ее надо бросать, кто может заставить? И поток сведений: когда и как познакомились, как замечательно живут, кому бы пришла идея их рассорить, по какой причине...
      Живая жизнь! Попробуйте заполучить ее в журналистский блокнот, задавая статичные вопросы типа: "Ваше отношение к работе? Чем занимаются ваши родственники? Как у вас обстоит с честолюбием? Как относится жена к вашей профессии?..." В результате - страдает блокнот.
      Я часто прошу собеседника представить какую-либо ситуацию. Вместо "лобового": "Скажите, какой у вас вкус?" (и сам не стал бы отвечать на подобный вопрос, будь он мне задан!), спрашиваю: "Что бы вы подарили такому-то в день его рождения? А такому-то?" Вместо: "Ваше отношение к вещам?" интересуюсь: "Скажите, если, не дай Бог, случится у вас дома пожар и можно будет вынести только три вещи, что будете спасать?" Собеседнику, как правило, даже интересно задуматься над тем, о чем он прежде никогда не думал. Он сам себя познает!
      В ту пору, когда я работал над повестью "Остановите Малахова!", я предложил своему герою совершить три чуда. Вероятно, нет нужды цитировать нашу беседу, скажу лишь, что, оказавшись в положении мага-волшебника, мой Андрей Малахов ухитрился вложить в свои три чуда и яростный эгоизм, и трезвый расчет, и горький жизненный опыт, и даже оп-латил векселя, предъявленные ему в свое время родителями. К моменту нашей встречи он уже два года из семнадцати прожитых сидел в колонии. Я думал, новая жизнь успела "разбавить" его старые представления, чуть изменить прежние взгляды, - но нет, заложенное в семье оказалось крепким и устойчивым.
      Но более всего меня поразил вывод, с предельной отчетливостью вытекающий из одного чуда Андрея: Малаховы воспитали чужого для себя ребенка, не пожелавшего родителям не только вечной, но даже долгой жизни. А казалось бы: маг-волшебник, три чуда - игра!
      В о с ь м о е. "Девять авторов открытия, девять непохожих друг на друга людей; я говорил с каждым из них и каждого просил дать характеристику восьми остальным. Получилось, как в шахматном соревновании по круговой системе: каждый "сыграл" со всеми по одной партии. Я чувствовал, что все они испытывали при этом какую-то неловкость, но убедился в предельной справедливости их оценок и даже беспощадности. Если кто-то и отмечал в ком-то недостаток, то по сумме восьми характеристик этот недостаток либо смягчался, либо даже переходил в достоинство. "Упрям как осел", - сказал категорически один. "Упрям и упорен", - сказал другой. "Усидчив", - сказал третий. "Настойчив", - сказал четвертый. "Напорист", - пятый. "Потянет любую работу", - шестой. "С железным характером", - сказал седьмой. И последний закончил: "Ему можно доверить все!" Гамма красок, спектр оттенков... [2]
      Это кусочек из документальной повести "Взятие сто четвертого", посвященной физикам Дубны. Метод, условно называемый мною "шахматным турниром", хорош, когда собираешь материал о микроколлективах: заводской бригаде, экипаже самолета, соавторах открытия, театральной труппе, учебном классе и т. д. Короткие характеристики, взаимно розданные членами коллектива, во-первых, дают журналисту те самые предварительные сведения о людях, с которыми впоследствии он будет вести разговоры, и, во-вторых, сами по себе довольно часто используются в очерке при описании отношений внутри коллектива.
      Но к краткой характеристике, так сказать "назывной", я прибегаю только в "шахматных турнирах". Во всех прочих случаях добиваюсь расшифровки. Положим, мой Лебедев, характеризуя другого студента, сказал: "Он очень независимый, для него не существует авторитетов". - "Докажите!" - немедленно предложил я. "А как это доказать?" - "Очень просто: начните со слова "однажды". Ведь если я напишу в очерке "независимый", читатель мне не поверит!" Лебедев, помню, задумался. "Ну хорошо, - сказал. - Однажды он опоздал на лекцию и вошел в зал, когда триста человек уже писали, а лектор вещал. И тогда он, громко топая подкованными ботинками, прошествовал на свое место. Годится?"
      Слово "однажды" воспринимается мною как ключ к кладовой, где лежат необходимые "живые" детали, лучшие доказательства, любые характеристики.
      Д е в я т о е. Не могу исключить из техники разговора и вопрос-"провокацию" типа "украденной" работниками чешского телевидения вагонетки с людьми. Например, беру лист бумаги, незаметно от собеседника пишу несколько слов, затем переворачиваю написанное текстом вниз и говорю не моргнув глазом:
      - Скажите, это правда, что вы скряга?
      Нет предела возмущению собеседника: "Я - скряга?! Да кто вам сказал такую глупость! Зайдите ко мне домой, посмотрите, как я живу: у меня один костюм, а у детей по три! Транзистор? Валяйте! Жене и дочери по свитеру? Мне не жалко! В театр? Только в партер! Зарплата? В серванте, который не запирается. В заначке, вы не поверите, оставляю пятерку! На работе скидываемся - никогда не считаю! Это, наверное, Сарычев вам сказал, так я с ним из принци-пиальных соображений в компанию не вхож: он форменный алкоголик! Но чтобы я хоть раз кому на по-дарок или в долг не дал. Вот Сарычеву - не дам, потому что он, кроме прочего, еще к директору бегает, мы при нем слово боимся сказать..."
      Когда собеседник выложился, я прошу его перевернуть лист бумаги и прочитать, что там написано: "Уважаемый Имярек, не обижайтесь, никто мне о вас плохо не говорил, это всего лишь журналистский прием". - "Ну, даете! - может сказать собеседник. - Выходит, у каждой профессии свои хитрости?"
      И вообще, спор как метод беседы весьма плодотворен. Это отметил еще А. Аграновский в своих "Записных книжках": "Вся русская литература начиналась с "не" - отрицания, диалога, спора..." Я тоже никогда не тороплюсь согласиться с собеседником, даже если всей душой на его стороне. Он злится, негодует, поражается моему непониманию, растолковывает, приводит все новые и новые доказательства, нервничает, бросает на стол карандаши - ничего, и ему, и мне надо потерпеть. Во имя общего дела. В итоге все инциденты оказываются исчерпанными к обоюдному удовольствию.
      Д е с я т о е. Верить или не верить собеседнику? Как определить, говорит он правду или, скажем, слегка привирает? Здесь, очевидно, многое зависит от нашей интуиции, от суммы сведений, которыми мы располагаем о собеседнике, от его внешнего вида и манеры говорить, от степени его независимости - набор данных, влияющих на уровень нашего доверия, вряд ли исчерпаем.
      Но, мне кажется, единственный способ гарантировать себя от всяческих недоразумений - это исходить только из того, что подтверждается объективно. Как говорил один мудрый, опытный адвокат, "выслушай все стороны, взвесь обстоятельства, а потом еще раз их взвесь и приди к выводу, что нужно вновь выслушать все стороны". Этот принцип, сформулированный для участников судебного процесса, на мой взгляд, полезно было бы взять на вооружение и журналистам.
      О д и н н а д ц а т о е. Чем пользоваться газетчику: блокнотом, диктофоном или памятью? Дело сугубо индивидуальное. Я, например, пользуюсь блокнотом. Не доверяю своей памяти. Пишу сразу, параллельно рассказу собеседника, не стесняясь, иногда даже не поднимая на него глаз, если некогда, - а что делать? Способ, конечно, несовершенный, сковывающий партнера. Но потом к нему привыкают. Я заметил: даже входят в ритм. Пишешь - собеседник говорит, прервал писанину - и тут же он умолкает. Чтобы не сбить его с ритма, в тех случаях, когда кон-кретный кусок рассказа мне не нужен, а переделывать вроде неудобно, я все же не перестаю писать в блокноте, но заполняю его описанием внешнего вида рассказчика, манеры говорить, атрибутов кабинета и прочего, что, кстати сказать, мы часто забываем фиксировать, а потом, если удается, с великими трудностями восстанавливаем по памяти.
      Лично я за блокнот, потому что в него есть возможность писать самое важное и самое главное. Можно сразу, по ходу записи, сортировать материал, производить его первичную обработку. Память тоже это делает, но, согласитесь, с большими потерями. А диктофон в этом смысле туп. Но я против диктофона еще и потому, что он куда больше пугает, сковывает, настораживает собеседника, чем блокнот. От наших записей, думает собеседник, он всегда может "отпереться", а вот попробуй от пленки! Кроме того, журналист, пользующийся диктофоном, напоминает художника, рисующего натуру с цветных фотографий, которые он сам предварительно делает. Ведь пленка все равно нуждается в прослушивании и переписке, с нее очерки не сочиняются. Впрочем, кулик всегда хвалит свое болото, а как его хвалить, не ругая со-седние? Диктофон - современное вооружение со-временного журналиста, против научно-технического прогресса не попрешь, каковы бы ни были твои симпатии. По всей вероятности, я напоминаю сейчас врача, который доверяет своему уху больше, чем самому усовершенствованному стетофонендоскопу, - при этом он должен понимать, что его ухом может пользоваться только он сам. (Кто-то из социологов, наверное в шутку, провел исследование и установил, что мужчины, курящие "беломор" и никогда его не меняющие, предположим, на сигареты, бреются безопасными бритвами: сказывается консерватизм характера, не признающего ничего "нового". Добавлю от себя, что, если эти мужчины еще и журналисты, они непременно пользуются блокнотами, а не диктофоном. Таким образом, мои рассуждения о технике пользования блокнотом предназначены, будем считать, только для "курящих".)
      Допускаю ситуацию, когда записывать невозможно: в пути, на ходу, на морозе. Делаю тогда в блокноте символические пометки типа закорючек, которые помогают впоследствии вспомнить и записать необхо-димое, но это "впоследствии" должно быть скоро, при первой же остановке. Наконец, и собеседник далеко не всегда разрешает пользоваться авторучкой: как только вытащишь, мгновенно замолкает и ревниво следит за блокнотом. В таких случаях (это быва-ет, как правило, во время бесед с негативными героями) я прибегаю к "уводу в сторону" и к "ложным записям" - методу, которому меня научил мой мудрый старший брат. Я так называл Анатолия, а он, если его спрашивали, как он "ставит" меня среди журналистов, говорил серьезно: "Валерий, безусловно, второй в стране!" "А кто первый?" - неизменно задавался тут же "жгучий" вопрос, на который Анатолий, после паузы, отвечал с небрежной интонацией в голосе: "Ну, первых - много..." Но иногда он говорил обо мне щедро и публично: "Валюшка - это мое второе, исправленное и дополненное, издание!" Я всег-да надеялся, что в первом случае брат шутит, а во втором говорит истинную правду, но, кажется, увы, ошибался...
      Итак, что значит "увод в сторону"? Положим, идет разговор, блокнот спрятан, авторучка тоже. Собеседник достаточно откровенен, руки у журналиста чешутся, но, увы, "вето" на запись наложено. Дело происходит, представим себе, на ферме, потенциальный герой - председатель колхоза. Дошли в разговоре и на самом деле до загона, где находится корова-рекордистка. Вот тут-то и пришло время "уводить в сторону":
      Сколько она дает литров? А в прошлом году сколько давала? А сколько даст в будущем? Как ее зовут? Какова жирность молока? Спокойный у нее характер? Короче говоря, уймища фактологических вопросов. И наконец: - Вы не возражаете, если я запишу?
      Собеседник, естественно, "не возражает", какие у него, собственно, основания противиться записи элементарных сведений, и журналист спокойно вынимает блокнот. Время от времени подбрасывая все новые вопросы фактологического характера, он беспрепятственно записывает и то, что несколько минут назад не смог внести в блокнот из-за решительного протеста собеседника. Аналогичным образом можно "уводить в сторону" и начальника цеха ("Простите, какой принцип действия этого станка?"), и тренера по гимнастике ("Какова технология сальто назад с доворотом на девяносто градусов?"), и народного судью ("Объясните, пожалуйста, что такое дееспособность? А презумпция невиновности?"), и т. д.
      Скажу в заключение, что, конечно, сколько журналистов, столько и методов работы. Однако я убедился: все начинающие и молодые газетчики работают в основном по-разному, а старые и опытные - одина-ково, с небольшими отклонениями. Полагаю, это ес-тественно: жизнь диктует самый рациональный путь, и все мы рано или поздно на него выходим.
      Жаль только, если очень поздно.
      Бессонница
      До сего момента мы вели разговор о методах и приемах сбора материала, но пришла пора сказать несколько слов еще об одной возможности журнали-ста. Вам не приходила мысль сесть за письменный стол и послушать одну очень странную персону: самого себя?
      Впрочем, волноваться нет смысла: патологии в таком разговоре нет.
      Помню, когда услышал (в далеком прошлом) утверждение: если всех нормальных людей переселить в Бедлам, а всех сумасшедших вернуть из Бедлама на Землю, ничего в мире не изменится. Не знаю, не знаю: как говорится, не пробовал. Человек обычно не знает, что он сам себе - клад.
      Могу утверждать только то, что гомо сапиенс очень мало времени думает: за всю долгую жизнь набирается "чистыми" от часа до двадцати часов на круг. Суета пожирает почти все наши секунды, минуты, месяцы и годы. Возможно, процесс мышления на конкретные темы и занимает человека. Пойти - не пойти? Продать не продать? Выступить - промолчать? Жениться, учиться, уехать, умереть? Все эти важные житейские проблемы действительно нас волнуют. На абстракцию ни времени нет, ни желания, тоже.
      Помните, древний анекдот о задумчивом человеке. "О чем вы так мучительно размышляете?" - "Я думаю о Сарочке: давать ли ей согласие на брак с паном Потоцким?" - "А он сделал предложение?" - "Нет, еще не сделал". - "Так о чем вы думаете?!" - "А вдруг сделает?"
      Нам для размышлений остается только бессонная ночь. Или камера-одиночка в ожидании приговора. Предлагаю вашему вниманию одну бессонную ночь, мною проведенную. Но прежде обратимся к моему постоянному спасителю: Владимиру Далю. Вот его объяснение слова "монолог": мысли вслух, беседа в одиночку. (К счастью, даже без намека на шизофрению. Слава Богу!)
      Кстати, вы ведете личный дневник? Рискну представить на ваш суд свой ночной дневничок, опубликованный (кстати, безо всякой командировки и без сбора материала).
      Итак, прошу любить и жаловать мои бессонницы, а можно и не жаловать и не любить. Это уж как вам заблагорассудится.
      ОТ ТРЕХ ДО ПЯТИ... НОЧИ
      Бессонница на политические темы
      · Дать бы каждой политической партии по "Авроре", да по одному холостому снаряду: пусть стрельнут и успокоятся.
      · Талант лидера как государственного деятеля и политика заключается не столько в уровне интеллекта, сколько в безошибочном отборе советников, а уж затем в выборе из предложенного ими.
      · Лично для меня лидер государства имеет политическую перспективу, если "проходит" тест на Сталина: если можно воскликнуть без запинки, как когда-то: "За Родину, за Сталина!" - "За Родину, за Ельцина!", "За Горбачева!", тогда есть шанс выжить, и то не всегда. Но вот "За Родину, за Слюнькова!", "За Зюганова!", "За Тюлькина!", "За Зайкова!" обречены, тут выговорить трудно, и противно, и весь рот в слюнях. Или, к примеру: "Я себя под Анпиловым чищу!", да еще все они "Ильичами" не пройдут, ведь никак не скажешь, как прежде: "Лампочка Ильича", - "лампочка Вольфовича"... Неужели не понимают?! Их именами ни завода не назовешь, ни заставы, ни улицы, а по именам-отчествам выше фермеровского собственного хозяйства не подняться.
      Эй вы - на Олимпе! - как вы все надоели и нам, и самим себе!
      Странная роль в нашем обществе досталась социологам: они не столько выявляют общественное мнение, сколько формируют или корректируют его перед голосованием, поскольку совершенно не учитывают социально-психологический феномен народа. Пример: если мы узнаем, что рейтинг имярек подтягивается к рейтингу Ельцина, мы срочно идаемся при голосовании не на помощь Ельцину, а ПРОТИВ сопер-ника. В итоге не столько побеждает один лидер, сколько проигрывает другой.
      · Иногда мне кажется, что корень национальных противоречий не между народами, а между суффиксами и окончаниями. В самом деле, может, проблема между "дзе", "ович", "швили", "лиев", "аян", "чук", "ов", "ава" и есть главная?
      Парадоксальная идея: враждующие народы обмениваются лидерами, которые со своими детьми и семьями и самыми уважаемыми сторонниками и их семьями живут в чужих столицах по году-полтора. Уверен: пока они будут там жить и возглавлять враждующие страны, им не грозит нападение своих, ни один волос с их голов не упадет, и народы помирятся. Попробуем?
      · Мудрый Монтень рассказал такую историю: "Афинянам надлежало сделать выбор между двумя строителями, предлагавшими свои услуги для какого-то крупного сооружения. Один, более остроумный, выступил с великолепной, заранее обдуманной речью о том, каким следует быть этому сооружению, и почти склонил народ на свою сторону..." Здесь я прерву цитату из Монтеня, чтобы дать возможность читателю насладиться этой историей до конца. Какими доводами спрашиваю вас - привлек на свою сторону народ второй кандидат? - попытайтесь себе представить. Насладились вариантами? Теперь продолжаю Монтеня: "...Первый почти склонил народ на свою сторону. Другой кандидат ограничился такими словами: "Мужи афиняне, что он сказал, то я и сделаю!" Вот и я обращаюсь к вам, мои дорогие сограждане-"афиняне", уже совсем офигевшие от множества сладких слов, обещаний и проектов, не пора ли сказать спасибо тем, кто начал хоть что-то реальное делать и намерен делать дальше?
      · Древние мореплаватели резонно говорили: для корабля, который не знает, в какой порт он идет, никакой ветер не будет попутным. А мы - знаем? Ветры дуют со всех сторон, а нам только бы паруса распустить, как павлиньи хвосты, и весь пафос практически всех известных по именам лидеров фракций и Ко - в свисток.
      · Вечный двигатель (перпетуум-мобиле) социальной несправедливости: люди используют власть, чтобы увеличить свое богатство, после чего используют богатство, чтобы получить еще большую власть, с помощью которой еще больше увеличить богатство...
      · У нас почему-то принято не там ставить точки, говоря: инициатива наказуема. Точка. Рано? Ведь есть разумный конец у этой мысли: инициатива НАКАЗУЕМА ИСПОЛНЕНИЕМ. Вот теперь - точка. Тогда уж давайте договоримся о процедуре: критикуя - предлагай. Предлагая, дай пример исполнения. А то рассвистались без всякой меры...
      Бессонница на экономические темы
      · Ваучеринка все же лучше тайной ваучери.
      · Смысл приватизации заключается в реализации принципа: главное не победа, а участие в дележе наград.
      · Теневик - не обязательно жулик, чаще всего он - предприниматель, который ждет "в тени" стабильности политической жизни общества.
      · Для рассеянного уха (равнодушного, благополучного, популистски настроенного или просто глупого) всякий рынок звучит базаром. Не правильнее ли было бы именовать "рыночные отношения" иначе: "свободными отношениями"? Путаемся в терминологии и переносим путаницу в практику нашей реальной жизни.
      Прейскуранты пробили двенадцать, а рынка все нет.
      · К вопросу о налоговой политике государства: стричь фермеров и предпринимателей - стригите, но, как в парикмахерской: не снимайте скальп, иначе клиентов с прическами больше не будет, а без них и налогов тоже.
      · Закон рынка: прибыль должна идти главным образом на расширение производства, иначе рынок превращается в элементарный общепит с неважным качеством продуктов.
      · Учиться на собственных ошибках всегда поздно и невозможно. Но и учиться на чужих ошибках тоже невозможно. Какой же выход? Избегать ошибок можно с помощью предвидения, а вот предвидеть возможно и с помощью чужого опыта.
      · Свет в конце туннеля можно увидеть, лишь войдя в туннель и пройдя сначала в темноте.
      · Смуту в обществе сеют противники: левые или правые, белые или красные, умные или глупые, псевдопатриоты или истинные патриоты, но закономерность обычно такая: смуту они, конечно, посеют, а урожай от всходов почему-то снимает третья сила. Это сила - диктатура, которая уничтожает противоборствующие стороны. Та из сторон, которая первой готовит для противников телеграфные столбы, первой и висит на них, а уж тот, кто висит, новый столб не поставит: такова логика непримиримой борьбы. Может, лучше искать согласия и не за-ниматься строительством виселиц?
      · С поразительным упорством мы желаем того, что было, или того, что должно быть, но никак не умеем довольствоваться тем, что есть.
      Бессонница на актуальные темы
      · Как жаль, что мы задумываемся о смысле жизни так поздно, когда уже нет смысла об этом задумываться.
      · Первую половину жизни мы страдаем от глупости, вторую - от ума.
      · Подлинные трагедии происходят не на пересечении достигнутого с возможным, а на пересечении достигнутого с желаемым.
      · Если нас действительно интересует, какая дорога ведет к храму, но строительство мы начинаем не с дороги, а с храма, наш интерес теряет всякий смысл.
      · Младенчество, потом детство, потом юность, зрелость, затем старость, а следом за этим начинается обратный путь, но почему-то не в такой же логической последовательности, а сразу из старости в детство. Круговорот в природе?
      · Истина, как и результат вскрытия, становится известна не тому, кто ее домогался.
      · Мы редко задумываемся над такими привычными выражениями, как: "Точность - вежливость королей", "Человек - это стиль" и т. д. Попробуйте переставить слова местами, есть ли разница: "Вежливость - точность королей" или "Стиль это человек"?
      · Иногда изумляешься глубине детских вопросов. Дети мудрее взрослых, и это видно хотя бы потому, что их вопросы всегда содержательнее и интересней, чем ответы взрослых.
      · Величие человека измеряется свободой выбора.
      · Какая разница между "свободой слова" и "гласностью"? Кажется тавтология, но это не так, поскольку разница все же есть: свобода слова - это возможность сказать, а гласность - это возможность услышать сказанное. Все споры и сражения устраиваются не по поводу свободы слова, а по поводу гласности.
      · Зачем еще прислуживаться, если даже жить тошно?
      · Умение размышлять, то есть вступать в диалог с самим собой, есть фундамент нашей нравственности.
      · Мелочи сильны тем, что их много.
      · Предавая друга, предаешь и себя. Следует помнить, что выкупить себя у собственной совести невозможно: совесть, когда она есть, не покупается и не продается, а когда совести нет, то и выкупать не у кого.
      · Запрет оплодотворяет творческую личность, в то время как разрешение чаще ведет к бесплодию. Не потому ли так дружно умолкли вдруг сегодня многие прозаики, поэты, драматурги, композиторы? Известно, что истинный талант обязан быть в оппозиции к существующему строю. Но как быть тем, кто к строю и властям лоялен?
      · Учителя всегда обманывались в учениках, а ученики обычно обманывали учителей.
      · У каждого знака препинания свой характер, и свой образ по отношению к читателю и даже к обществу, причем независимо от времени пользования. Построю свое предположение в виде вопросов, обращенных к читателям: не кажется ли вам, что точка всегда была, есть и будет нейтральна и спокойна к событиям, к которым она адресуется, - бурным, уравновешенным, истеричным? А восклицательный знак обычно кликушествует, зовет или препятствует? Запятая обладает качеством неуверенности, беспомощности, безликости? Многоточие поверхностью, мнимостью умозаключений? Однако не кажется ли вам, что самым продуктивным и содержательным, отражающим поиск и глубинность сомнений, из всех знаков препинания является именно знак вопроса?
      · Дураки не знают, что они дураки, наоборот, уверены в своих интеллектуальных способностях. Умные обычно сомневаются в собственном уме, зато точно знают, что дураки. Как отличить умного от дурака?
      · Бесчестный человек в любой ситуации и без физического насилия может добиться, чего хочет; только дураку приходится пользоваться кулаками, добиваясь желаемого.
      · Честность человека рождается в ответ на доверие.
      · Хампьютер.
      · Преданность и предательство - от одного корня.
      · Нельзя уходить, не раздав долги.
      · Мученики часто становятся мучителями, гонимые - гонителями: жизнь, в принципе, состоит из рокировок.
      · Пережиток порядочности.
      · Совратить с пути истинного можно лишь человека, который идет по истинному пути.
      · Сильные мира всего.
      · Жизнь приходит в негодность.
      · Морская яхта, мировое признание, верная жена, бескорыстные родственники, преданные ученики, мудрые наставники, благородные соперники, настоящие друзья, великодушные враги, доброжелательные коллеги - все это, конечно, будет у каждого человека. Но уже не в этой жизни, а в следующей. Если повезет.
      · Одно и то же время нельзя потерять дважды, как, впрочем, и приобрести.
      Бессонница на весьма перспективную тему
      · От тюрьмы и от сумы не зарекайтесь, тем более что предлагают их реже, чем прежде.
      · Честно жить - можно, выжить - труднее.
      · Десять лет впереди - бесконечность, а десять уже прожитых в неволе мгновение: не такова ли лагерная "теория относительности"?
      · В тюрьме нет наций, там одна нация: беда.
      · Вспоминать о прошлом надо с сожалением, а о будущем думать с надеждой.
      · Наши близкие верят в нашу невиновность больше, чем мы сами.
      · Дорога ТУДА всегда короче и проще, чем дорога ОБРАТНО.
      · Живя в неволе, не стоит терзать себя воспоминаниями о том, как хорошо мы жили раньше, а следует думать о том, хорошо ли будем жить, когда вернемся домой.
      · Будущее заключенного куется не в зоне, а за ее пределами, если сама воля не становится зоной, что уже было в нашей истории и еще может быть.
      · Нет резона вспоминать людей, которые нас предали, куда продуктивнее размышлять о тех, кто еще предаст нас в будущем: первое уже ничего не изменит, а второе - предостережет.
      · Даже в лагере человек может быть свободным, если сам не сделает себя рабом, что происходит с нами, даже когда мы живем на воле. Свобода постоянна, неволя - временна: первая дается природой и Богом, ими же отнимается. Но если сам себя сделал рабом: сам у себя рабство не отберешь.
      · Не сожалей о прошлом: вчерашняя боль не должна болеть.
      · Как вести себя в лагере, следует задумываться еще на воле.
      · Нельзя жестоко наказывать человека за преступление, которое совершено им потому, что отказаться от преступления было выше его сил и возможностей.
      · Больше блага в нежелании совершить грех, чем в неумении грешить.
      · Тот, кто больше потерял, тот и больше огорчается, - а зря!
      · Только на том свете легко сколотить компанию из порядочных людей: выбор богаче!
      · Для человека, который что-то теряет, совершенно неважно: много или мало потеряно, любые потери одинаково дороги; разная цена только у приобретенного.
      · Маленькое горе кричит, большое - молчит.
      · Только тот человек достоин жалости, кто сам себя жалеет: во всех других случаях жалость унижает.
      · Честен священник, сказавший: всегда делай так, как я говорю, но никогда не делай так, как я делаю.
      Бессонница на неизбежную тему
      · Слабое утешение: люди боятся смерти лишь до тех пор, пока живы.
      · Жизнь - болезнь с неизбежным летальным исходом.
      · "Упопабыласобака": проснувшись ночью, я долго не могу уснуть, потому что начинаю думать о приближающейся старости, первым признаком которой является то, что, проснувшись ночью, я долго не могу уснуть, потому что начинаю думать о приближающейся старости, первым признаком которой является то, что, проснувшись ночью... etc.
      · Счастлив тот, кто умирает во сне, он единственный из всех, кто не знает, что умер.
      · Смерть - естественный и закономерный результат жизнедеятельности, в то время как жизнь - счастливое стечение обстоятельств.
      · До середины жизни время лечит, после середины - убивает.
      · Вы заметили, что резкое ухудшение в состоянии здоровья человека наступает не с момента заболевания, а с момента постановки диаг-ноза?
      · Плохой врач, зато выдающийся дурак.
      · Старики, не придумай они философии в оправдание старости, все до одного перевешались бы, тем более что самое печальное в жизни человека не старость, а переход к ней, то есть постепенная утрата преимуществ молодости. Спасение именно в постепенности перехода, иначе - катастрофа.
      · Люди умирают не от болезней или от старости, а оттого, что свыкаются с неизбежностью и необходимостью смерти. Зато тот, кто искренне верит в свое бессмертие, будет жить, пока не потеряет веру.
      · Реанимация и лечение должны продлевать жизнь, а не затягивать агонию умирающего человека.
      · Родился в рубашке, в ней и умер: про таких говорят, что жизнь была у них счастливая и смерть легкой.
      · Есть лекарства, которые хуже болезни.
      · Рассчитывать на то, что "плохо" когда-нибудь поближе к старости перейдет в "хорошо", занятие безнадежное: надо мечтать о том, чтобы не было "хуже".
      · Все проходит, а если нет, то проходим мы.
      · Кто умирает по летнему времени, живет на час меньше. По зимнему наоборот.
      · А желающие не хотят!
      · Молодые торопят время, желая казаться старше, а пожилые тормозят время, чтобы казаться моложе, однако правда в том, что каждый из нас - овощ своего времени.
      · Временные парадоксы великого русского языка: "Все, что было у него впереди, никогда не будет у него в прошлом!"
      · Как бы долго мы ни прожили на свете, этот срок будет мгновением по сравнению с тем временем, которого у нас не было и не будет.
      · Нет, не бойтесь смерти: ведь все умирают - и ничего!
      Бессонница на модные темы
      · Время уже давно застыло на месте, однако изменчивость моды создает иллюзию его движения.
      · Министерство иностранных мод.
      · Не пора ли говорить, что каждая знаменитость (литературы, искусства, политики, науки) должна пройти через огонь, воду и модные трубы?
      · Мода минимум дважды подвергается непременному осмеянию: когда приходит и когда уходит.
      · Модный всадник в Санкт-Петербурге.
      · Что важнее: талант или популярность? Быт зависит от популярности, которая оценивается в материальных доходах, зато вечность, которая оценивается памятью людей и поколений, всецело зависит от таланта. В житейском смысле популярность, конечно, дороже таланта, поскольку дает пищу; но удовлетворение, которым сыт не будешь, дается только талантом.
      · Вот уже и награды стали постепенно возвращать, скоро потоком хлынут на груди почтенных людей, сметая на пути нравственные плотины, как это и было в недавнем прошлом. Между прочим, страсть к наградам обычно процветала в России, когда дела шли особенно плохо.
      · Говорят иногда: по последнему писку моды. Так кого же считают у нас истинным законодателем моды: того, кто громче пискнет, или того, кто пискнет первым? последним?
      · Актер отличается от простого смертного тем, что умеет, сохранив прежнюю позу, наполнить ее любым современным содержанием: не это ли называется лицедейством?
      · Мода приходит, уходит, развивается по спирали - но всегда ли вверх или вниз? Был когда-то скрипач-вундеркинд Буся Гольдштейн: он до самой старости выступал в коротких штанишках и никогда не назывался Борисом. Его так и объявляли: "Выступает Буся Гольдштейн!", а человеку уже за тридцать. Вот и сегодня к звездам эстрады вернулась мода объявляться детскими именами: Дима Маликов, Маша Распутина, Катя Семенова (да и другие популярные мастера, вроде Зайцева, ближе к зрелости вдруг оборачиваются инфантильными "Славами" с залысинами), а иные вовсе одними именами стали обходиться - Ликами, Валериями. Но интересно: до каких пор они будут выходить к публике в "коротких штанишках"? Потом и до композиторов мода дойдет, да еще до политических лидеров. Вы можете себе представить в прежние времена выступление "Феди" Шаляпина, "Пети" Чайковского, а нынче "Вовы" Спивакова? Я уж не вспоминаю всуе Вову Ленина, Осю Сталина или Адика Гитлера, а может, просто Русланчика? Впрочем, мода всесильна, она и не такие рубежи одолевала, дай только срок...
      · Мода, как девица, и девственность потерять может: природа!
      · После смерти очень популярного человека и его пышных похорон даже талантливым людям какое-то время нельзя умирать: нужна пауза, чтобы не изойти завистью, даже лежа в гробу.
      · Скандал необходим популярности, как автомашине бензин.
      · Возвращаясь, мода молодеет, но следует заранее подумать о том, чтобы не впасть в детство, иначе придется цитировать бессмертного Ильфа: "Омолодился и умер от скарлатины!"
      · Время рождает новые слова, на которые возникает мода, как на прически или кроссовки, и весь народ начинает их "носить", даже не задумываясь о происхождении моды. Примеров прорва: "беспредел", "однозначно" - ни у Даля, ни у Ожегова, и ни в одном из современных словарей этих слов не найти, но уже все их употребляют: и дети, и политические деятели, и литераторы, и даже дикторы телевидения. Есть, если угодно, "беспредельность", есть "однозначность", и меня даже оторопь берет, когда подумаю: как раньше мы жили, пока "однозначно" не изобрели, какими словами взамен этого пользовались для обозначения того, что этим словом теперь выражаем? Неужели хватало нам "безусловно", "категорично", "беспросветно"?
      · Можно ли фанатиков моды именовать модаками? Давайте с модой на слова быть осторожней: слова, как и слухи, обладают мистической способностью материализоваться. Пустил слух или понятие, а они возвращаются по телевидению "Лебединым озером" на целые сутки, а то и на годы.
      · Когда-то была мода на оды. Скоро, похоже, появятся уже оды на моды. Мир перевернулся? Где же тогда "точка опоры", чтобы вернуть и себя и общество в нормальное положение?
      · Похвально, когда не хватает сил для нападения, но печально, когда не хватает сил для сопротивления.
      Московский клуб. 1994, № 3
      "ВСЕ БУДЕТ ТАК, КАК ДОЛЖНО БЫТЬ,
      ДАЖЕ ЕСЛИ БУДЕТ НАОБОРОТ"
      Что такое "принцип губки"?
      Для затравки разговора начну, пожалуй, с теории "штатного распи-сания" общества. Вы что-нибудь слышали, читатель, об этой теории? Не буду томить: смысл ее в том, что все российские люди (и не только, наверное, они) давно существуют на основе "штатного расписания", разработанного не каким-то способным государственным чиновником или гением-одиночкой, а как бы самой жизнью. Лучше сказать: системой. Должности в расписании рождают конкретные люди и дают должностям свои фамилии.
      Приведу пример: когда-то в России Лидия Русланова - яркая и самобытная исполнительница народных песен - и положила начало целому направлению в эстрадном искусстве. Так возникла должность: Руслановой "работала" сама Лидия Андреевна. Через какое-то количество лет вакансия оказалась свободной; не буду говорить о причине, приведшей к образованию вакансии, она была, к сожалению, трагична, но эта тема на сей раз не моя. На должность Руслановой стали претендовать три, кстати, примерно равно способные певицы одного амплуа, но, увы, - эпигоны. А место по "штатному расписанию" смогла занять только одна. Заняла. Но вскоре то ли голос у нее сел, то ли быстро состарилась, но промелькнула она на небосклоне неяркой кометой и ушла в небытие. Сменились вслед за ней другие певицы, "поработав" Руслановой, пока не появились таланты, претендующие на должность, и тут уж я могу назвать их фамилии, обе они перед глазами, на слуху - Людмила Зыкина и Ольга Воронец. Говорить о том, кто из них превосходил другую способностями и обаянием, не стану, тем более что финал известен: Руслановой стала "работать" Зыкина, а в силу какого расклада жребий пал на нее, я не знаю и выдумывать не хочу. Какой потрясающий сюжет, ведь выигрывалась судьба, драматургу бы за перо!
      Важно и то, что именно Зыкина сняла весь урожай, положенный "по штату": и народной СССР стала, и лауреатом Ленинской премии, и Героем Труда, а Воронец получила (и то не сразу) всего лишь заслуженную республики. Кстати, и Русланова была заслуженной, время Зыкиной оказалось щедрее. Ясно уже сегодня, что когда придется Зыкиной уходить, вновь появятся претендентки, и будет их уже не две, а с десяток, но "работать" Руслановой может только единственная: еще одна свежая трагедия нового поколения. Могу предположить, что наибольшие шансы у Надежды Бабкиной, но кому в итоге повезет и в силу какого нового расклада, угадать невозможно, кроме одного: урожай, положенный "по штату" Руслановой, новенькая снимет, но, возможно, уже не званиями, а деньгами (сбором с концертов) либо вновь орденами, ведь и время стало другим, и ценностные ориентации иные, зато ордена опять вошли в моду.
      Теперь дальше. С равным успехом вы можете взять из советской или российской истории любую область жизни, включив сюда науку, литературу, медицину, балет, экономику, искусство, политику, а в наше время уже и бизнес, всюду будет свое "штатное расписание". Будут и своя Галина Уланова, и Валерий Чкалов, Владимир Ленин, Максим Горький, выпадет жребий и на своего Алексея Стаханова (среди молодых банкиров), и свой Константин Станиславский, и Трофим Лысенко. Этот список фамилий, доведя его до самого последнего времени, каждый может продолжить сам, признав при этом, что всегда были, есть и будут то ли "пары", то ли "тройки" претендентов на занятие первой строки в "расписании" общества. Были когда-то конкурентами и Ольга Лепешинская, и Майя Плисецкая, а приз все же взяла Галина Уланова, а вместе с призом весь "урожай". Были конкурентами и Юлий Мартов с Георгием Плехановым, Иван Бунин с Владимиром Короленко, был Михаил Громов, который мог полететь первым вместо Чкалова, чтобы потом хорошие прима-летчики "работали" не Чкаловыми, а Громовыми, были шахтеры, которые пили не хуже и не меньше Стаханова, но Стахановым все же стал из них один.
      "Штатное расписание" формировалось далеко не всегда в открытом соперничестве и не всегда в честной борьбе, как у шахматистов, у которых, как мы узнали недавно, тоже были свои интриги (а у бизнесменов прямо на наших глазах развиваются весьма трагически): сюжет "необычный" - чем он "интересней" для историка, тем для современника "печальней", как сказал прекрасный поэт Николай Глазков.
      Интересно, что каждый из "штатников" был искренне убежден в своем исключительном праве занять первую строчку. Владимиром Лениным могли "работать" многие, но уж коли Лениным в итоге стал Ленин, а не Мартов, можно сказать лишь то, что в противном случае пришлось бы читать расклеенные по городам лозунги: "Сталин - это Мартов сегодня", а поэту писать вдохновенно: "Я себя под Мартовым чищу..." Не буду расшифровывать мысль, уже откровенно мною выраженную: во-первых, не могу брать на себя миссию толкователя или регулировщика истории постфактум, а во-вторых, современный читатель не хуже меня разберется в реалиях прошлой и современной нашей жизни. Он сам знает, кто даже сегодня "работает" Улановой: Ананиашвили или другая, не менее замечательная балерина? И кто является Горьким после Фадеева с Фединым Бондарев с Распутиным или Адамович с Граниным? А место Лысенко не занял ли Шафаревич, успевая, как и тот, и в политике, и в науке...
      В советское время все эти имена, выстроенные в списки, фактически означали не только творческую судьбу, но и получение того, что я называю "урожаем" (раньше больший, ныне меньший, или наоборот?), и тут появляется нравственный оттенок: хочу остановиться именно на данном принципиальном моменте, из-за которого я и затеял весь разговор о блеске и нищете творческих людей.
      Личность, занявшая должность по "штатному расписанию", непременно имела дублера (как в космонавтике) и как бы натаскивала конкурента (лучше вести его за собой, нежели идти за ним!) в умении встречать награды грудью в прямом и переносном смысле слова. Так было в прежние застойные времена, так и в нынешние псевдодемо-кратические. Был когда-то вал наград, стал на недолгий период ручейком, теперь грозит снова стать "девятым валом".
      Приведу еще пример вовсе не для того, чтобы заклеймить прошлые времена (бесполезно клеймить!), а чтобы уберечь будущее, уже маячащее впереди. Итак, начинает некто "работать" Корнеем Чуковским, предположим, Сергей Михалков, и когда он становится академиком, подпирающий его дублер (предположим, Анатолий Алексин) немедленно получает члена-корреспондента; дают Михалкову Ленинскую премию, тут же получает Государственную Алексин, которого уже подпирает (предположим) Альберт Лиханов, которого можно назвать дублером дублера. Он срочно получает премию Ленинского комсомола (помните такую?), прокручивая на всякий случай дырочку на лацкане пиджака для Государственной, а дублер Михалкова Алексин пока готовит себя к Ленинской, а где-то на горизонте уже маячит (предположим) имярек, которому светит перспектива, как и всем предыдущим, "поработать" Корнеем Чуковским: все было, как видите, строго регламентировано, отработано до автоматизма - ни отставать нельзя, ни забегать вперед.
      Читатель имеет возможность сам мысленно проследить связки имен, имеющих отношение и к прошлым, и к нынешним временам, причем не только в литературе и искусстве, но и в кинорежиссуре, хоккее, космонавтике, самолетостроении, балете, в бизнесе и политике. Заметьте к тому же, что чем дальше от основоположника, открывшего своим именем должность в "расписании" общества, тем с талантами становится поскромнее (почему-то), а вот с наградами побогаче. Кроме того, а смену строгой регламентации приходит больше хаоса и даже неприличия, если не беззакония. Так, Станиславский был народным артистом и имел один орден Ленина, зато пользовался уважением коллег и широкой публики не в пример иным нынешним последующим "генералам" от режиссуры, ставшим либо Героями страны, либо ее миллионерами: и талантами пожиже, и амбициями побольше.
      Жизнь тем не менее продолжается: сегодня возможны новые фамилии, появление которых в "расписании" даст новые должности, ведь еще не оскудела талантами земля российская. Одно пугает: за спинами основоположников выстраивается толпа дублеров полуграмотных полубездарных, эпигонообразных. Назову, однако, тех, кто, мне кажется, достоин открыть своим именем новые должности в "штатном расписании" общества: Святослав Рихтер, Булат Окуджава, Мстислав Ростропович, Святослав Федоров, Алла Пугачева, Алексей Герман, Михаил Жванецкий, Егор Гайдар - надо ли говорить, кто эти люди и чем они занимаются? Впрочем, мой список может быть и оспорен, и укорочен, и продолжен, и только время покажет, кем и как формируется такой список, который, конечно же, утверждается на небесах. Я, например, пока не знаю, открыл ли блистательный Геннадий Хазанов своим именем новую должность в "штатном расписании" или сам "работает" Аркадием Райкиным? Понимаю, что обидно звучит для Хазанова, но я, разумеется, могу ошибаться, но могу и правду сказать. Да и сам, наверное, "работаю" Аграновским, учитывая моих незабвенных отца и старшего брата.
      И еще одно важное обстоятельство, без упоминания которого я не могу завершить повествование. Мудрый Монтень сказал об императоре Веспасиане: "Он пользовался людьми, как губками: сухим давал намокнуть, а мокрых - выжимал". Поразительно точное наблюдение Монтеня напрямую относится к принятой в России государственной системе поощрений и наград: у нас тоже научились "кого надо", причем независимо от уровня таланта, намокнуть почестями и наградами (которых, как известно, обычно становится больше именно тогда, когда хуже идут дела в стране), а "кого надо", и тоже независимо от таланта, вовремя выжать хорошо отработанными способами...
      Вот, собственно, именно об этом "принципе губки" я и хотел сказать, излагая теорию "штатного расписания" советского и постсовет-ского общества. Намотаем на ус, чтобы потом ни на кого не пенять.
      О талантах и гениях
      · Талан (судьба) - таков генезис древнего русского слова "талант", что весьма многозначительно.
      · Таланты обслуживают современников, гении работают на века.
      · Истинно талантлив лишь тот, чье воображение способно породить событие.
      · Произведение создает гения, а не наоборот. Хотя, возможно, буквально по Корану: "Все будет так, как должно быть, даже если будет наоборот".
      · Даже на самой первой ступеньке к признанию каждый талантливый человек полагает себя гением.
      · Талантов неизмеримо меньше тех, кто мнит себя таковым.
      О творческом процессе
      · Кажется, Мейерхольду принадлежит мысль о том, что остановившиеся часы, выброшенные на помойку, два раза в сутки показывают правильное время. Так, думаю я, и с творческим человеком: даже не обладая большим талантом, он "дважды" за свою жизнь способен совершить работу, отвечающую высоким критериям таланта.
      · Цицерон тоже прекрасно сказал, отнюдь не имея в виду творца: "Найдется ли такой человек, который, бросая дротик целый день напролет, не попадет хоть разочек в цель?" Но я вспоминаю Юрия Олешу, произнесшего как бы в противовес Цицерону крылатую фразу, ставшую названием книги: "Ни дня без строчки!" Так что будем и мы в творчестве метать дротики, пока не попадем "дважды" за свою жизнь в цель, или попытаемся ждать вдохновения? Впрочем, у поляков есть изречение, дословный перевод которого на русский язык выглядит примерно так: "По вдохновению пишут одни графоманы, зато профессионал работает за деньги".
      · И творчество нуждается в простое, что прекрасно подтвердил Гальба и даже оправдал: "Никого нельзя заставить отчитываться в безделии".
      · Услада талантливого бездельника выражается в замене всего одной лишь буквы в известной мысли: все, что не делается, все к лучшему.
      · Безмерно талантливый поэт-философ (Гёте? Вознесенский? Пастернак? Пушкин? Байрон?): "Ладно, так и быть, признаюсь перед смертью: сначала я нахожу рифму, а уж потом, исходя из нее, - смысл..."
      · Говорят, Нерон любил слова: "Кто ничего не услышит, тот ничего не оценит". "И не создаст!" - добавил творец.
      · Часто мы ставим точку не там, где еще сочится мысль, но бывает, когда даже сам автор забывает о точке, а нам, читателям, приходится потом расхлебывать, цитируя "талантливейших из талантов", подправляя их собственной точкой, доводя мысль автора либо до ума, либо до нелепости. Вот пример из Маяковского, сказавшего хрестоматийные слова: "Я хотел бы жить и умереть в Париже". Вот тут бы и точку поставить, сам автор, допускаю, не избежал бы сегодня такого соблазна.
      · Не забудем и Данте, сказавшего: "Сомнение доставляет не меньше наслаждений, чем знание".
      В чем и где ваше счастье, творцы?
      · Когда ты не признан обществом и тебе кажется, что ты нуждаешься в его признании, но тебя терзают сомнения в праве претендовать на общественное внимание, разберись с собой, вспомнив Тибула, давшего такой совет: "Когда ты в одиночестве, будь сам себе толпой".
      · Какому образу подобен творческий человек, растративший талант на пустяки (добывание орденов, званий, лауреатств и прочей мишуры, обеспечивших ему тем не менее сносный быт, но и душевное опустошение)? Он похож на новогоднюю елку на десятый день, когда она, как пожилая графиня, сохраняет к старости драгоценности, но осыпается.
      · Каждый истинно способный человек, получая орден "в связи с" или по случаю собственного "летия", не может не думать о том, что такая награда всего лишь прибавляет еще одного человечка на его похоронах, несущего еще одну подушечку с орденом за его гробом; хорошо еще, если он успеет понять, лежа в гробу, что все это суета сует.
      · Не ищите восторгов в свой адрес, ибо сказано еще Вольтером: "Им восторгались и тем не менее его любили". Обратите внимание на "тем не менее": вся соль здесь.
      · То, что жажда наград - порок, не знает только тот, кто не хочет этого знать: о таком хорошо говорили умные люди, что "он не видит даже котомку за собственными плечами".
      · Прав ли Монтень, сказав: "Слава и покой не могут ужиться под одной крышей"? Лично меня берет сомнение в правоте Монтеня: если эта мысль посещает того, кто уже обладает славой, я готов ему поверить, но если того, кто имеет только покой, - тут я умываю руки.
      · Истинно творческого человека может гнать по жизни, как зайца, только тщеславие.
      · Девиз йога, как мы знаем, есть изречение: "Кто ест мало, тот ест много!" Девиз этот легко приспосабливается и к нашей действитель-ности, и к теме, связанной с наградами: "Тот, кто получает мало наград, тот получает много!"
      · Вольтер сказал: "Если хочешь кого наказать, не убивай его, а оставь в прежней должности". Уверен, что был бы сегодня Вольтер и жил бы в России, сказал бы иначе или добавил к уже сказанному: "И не давай ордена и звания".
      · Мудрые люди говорили в древности, и нам надо бы знать: "Недобор ближе к умеренности, чем перебор, который гораздо труднее оправдывать". Но как современно звучит!
      · Есть и такой выход из положения, который предложил тщеславным людям Эразм Роттердамский: "Что тебе от того, что все вокруг тебе свищут, если ты сам способен себе рукоплескать?"
      · Михаил Зощенко однажды вспомнил ассирийского царя Сарданапала, который, живя в роскоши, назначил огромную премию тому, кто придумает новое наслаждение. Я же подумал, вычитав этот факт у Зощенко: не литературные ли премии имел в виду ассириец Сарданапал, не зря же припомнил его Зощенко?
      "Принцип Голицына"
      Общеизвестно, что всемирно любимое шампанское "Новосветское" (с черной этикеткой - для тех, кто забыл не только его вкус, но и вид) выпускалось в Судаке заводом, который принадлежал князю Голицыну. Князь, говорят, жил безвыездно в Крыму, ходил в татарской мохнатой папахе, закрывающей брови, в армяке, который подвязывал простой веревкой, носил кирзовые (не лайковые, конечно же!) сапоги и жил в глинобитном татарском доме (хотя был у него, наверное, и цивилизованный дворец). Каждый год "Новый свет" выставлялся на всемирном конкурсе шампанских вин в Париже и неизменно получал Гран-при, при этом князь никогда не выезжал в Париж, Санкт-Петербург или Москву и даже не был представлен при императорском дворе. Зато после каждой победы, так гласит легенда, журналисты приезжали в Судак и брали интервью у князя. И вот однажды кто-то из французов спросил у Голицына, в каких он отношениях с царем, на что князь ответил (потом ответ его публиковался не только в иностранной, но и в российской прессе в назидание не одному поколению честолюбцев): "Царю, слава Богу, покуда не удалось унизить меня почестями и наградами".
      Каково сказано...
      Ставлю в конце не восклицательный знак, способный выразить наше с вами, читатель, восхищение князем, а многоточие - для раздумий.
      Новая газета. 1997, 25 июня
      Новое русское слово. США. 1995, февраль
      Обработка материала
      Научный подход
      Ну вот, кажется, все позади. Концепция, представьте себе, подтвердилась. Запас мыслей не только не уменьшился, но и пополнился. На дне чемодана лежат блокноты с записями бесед. Журналист уже бросил последний взгляд на суетливый перрон, поплывший мимо вагона, и мысленно сказал последнее "прости" людям, с которыми его свела командировочная судьба. Короче - "финита ля комедиа" (или "трагедиа", кому как повезет).
      Тут бы и родиться первому вздоху облегчения, наступить покою, явиться бы удовлетворению от проделанной нелегкой работы. Но, увы, все наоборот: именно сейчас журналист почему-то взволнован, его начинают обуревать сомнения и неуверенность. Он страшно напуган обилием материала и его хаосным состоянием при всех его стройных, заранее выверенных и вроде бы подтвердившихся предположениях! Он ощущает сумбур в голове и, как человек, меняющий вовсе не груз, а только руку, его несущую, тяжко вздыхает.
      Прошу простить излишнюю беллетризацию элементарного соображения о том, что сбор материала не начинает нашу работу и не венчает ее. Это всего лишь один из этапов журналистской деятельности, за которым следует очередной и отнюдь не механический, а тоже творческий этап обработки материала, что, к сожалению, далеко не все хорошо понимают.
      Итак, нет нам передышки. В номер мы пишем или нет, но, вернувшись домой, мы не сваливаем привезенный материал в ящик стола или в угол комнаты в надежде на то, что отлежится, "успокоится" и только тогда пойдет в дело, - нет, без промедления мы топаем дальше, до самой газетной полосы, взвалив на плечи бесформенную массу. Вся последующая работа связана с необходимостью осмыслить и обработать материал. Что это значит? Это значит - отобрать и систематизировать факты, цифры, собственные впечатления. Это значит - подумать о композиции, сюжете, монтаже.
      Не могу представить себе современного публициста, способного перешагнуть этот наиважнейший этап, умеющего сразу приступить к письму, да еще с желанием создать не "шедевр с поземкой". "Словам надлежит подчиняться и идти следом за мыслями, а не наоборот"! - еще в XVI веке писал М. Монтень [1]. Если мы действительно хотим воздействовать на читателя, то должны вести его путем наших размышлений (никогда не устану это повторять), для чего как минимум выстраивать собранный материал в логической последовательности, отражающей ход наших мыслей. Иными словами, думать надо, и думать н а у ч н о! В противном случае мы рискуем просто запутать читателя в бесформенной, бессюжетной жиже фактов, мыслей, цифр. "В литературе, - говорил М. Горький, - идет та же самая работа, что и в науке" [2]. Освобождение от этой работы я совершенно серьезно расцениваю как освобождение от журналистики.
      Для нас, мне кажется, так же важен монтаж, как он важен в кино и на телевидении. Для нас так же важна композиция, как она важна для художников и музыкантов. Для нас так же важен сюжет, как он важен для беллетристов. Потому что сюжет, в частности, это не просто совокупность событий, как ошибочно полагают некоторые, но и средство познания действительности, способ раскрытия проблемы, раскрытия через действие, через сопоставление фактов и цифр, авторских впечатлений и ощущений, через противоречия между фактами, через анализ поступков героев, - примерно так писал В. Шкловский в "Заметках о прозе русских классиков" [3]. Мы вполне можем примерить эти положения на себя, поскольку современная художественная документалистика живет по одним законам с поэзией, изобразительным искусством, кинематографией, беллетристикой, драматургией.
      Л. Гинзбург, говоря о достоинствах нынешней документальной прозы, вспомнила "Третий рейх" К. Гейслера - книгу, целиком составленную из одних цитат, но выстроенных в соответствии с идейной концепцией автора, а потому воздействующей на читателя именно так, а не эдак [4]. Кто-нибудь сомневается еще в том, что сам отбор фактов уже есть позиция автора? Сомневается ли кто-нибудь в том, что авторская концепция, словно каркас здания, должна заполняться фактами-квартирами, внутренняя планировка которых чрезвычайно важна?
      "Искусство и гений (одаренность) заключается в том, чтобы найти в с е в самом своем сюжете и ничего не искать вне своего сюжета" - этими словами Вольтера [5] я и закончу доказательство того, что отбор и систематизация материала, выстраивание сюжета, внутри которого и следует искать в с е и нам, журналистам, необходимы.
      Система
      Ну а практически как это делать? Я бы сказал: как угодно, лишь бы делать! Одни журналисты, доверяя своей "кибернетической машине", отбирают и систематизируют факты в уме, так же мысленно строят сюжеты, монтируют события, рисуют композицию. Так или иначе, а тратят на это время, отнюдь не считая его потерянным. Во-первых, потому, что это не месяцы и не недели, а чаще всего часы. Во-вторых, потому, что отбор и систематизация материала органически переливаются в процесс написания, являясь по сути его началом, ничего не крадут у этого процесса, только дарят ему, и дарят щедро. Наконец, в-третьих, успех публикации, по-моему, куда чаще предопределяется обработкой материала, нежели слепым и случайным попаданием в цель, которую публикация предусматривает.
      Другие журналисты, не доверяя собственной памяти, проводят эту работу письменно. Я отношусь к ним. Мой метод трудно кому-либо рекомендовать: он изнурителен и дотошен, и все же расскажу о нем для иллюстрации.
      Прежде всего, вернувшись из командировки, я сажусь за машинку и решительным образом перепечатываю блокноты. Во время перепечатки и делаю первую отбраковку материала. Больше в блокноты не заглядываю. Стало быть, то, что осталось неперепечатанным, погибает. Абсолютно уверен: шелуха. Однако я жаден, и кое-что из шелухи все же просачивается. "Все эти мелочи в высокой степени важны, - предупреждал в свое время М. Горький, - но надо уметь тщательно отобрать наиболее характерные" [6]. Я не умею. Правда, впереди еще один фильтр, так что есть надежда.
      Механически ли перепечатываю блокнот? Нет, это был бы сизифов труд. Одновременно с отбором фактов осуществляю их систематизацию.
      Возьму для примера поездку в Калининград, где я собирал материал для очерка о работе универмага. Исписал три или четыре блокнота, точно не помню, это было лет восемь назад, и блокноты не сохранились. Зато сохранился перепечатанный и систематизированный материал, который я называю "разработкой". Она содержит 69 страниц на машинке через один интервал. Факт, событие или эпизод, зафиксированные в блокноте, перепечатаны с подзаголовками - своеобразными рубриками. Всего их 17. Пять "личных", посвященных главной героине, молодой продавщице Галине Филимончик: "Черты биографии", "Материальное положение", "Мечты", "Характер", "Личная жизнь, интересы". Остальные 12 рубрик - "общие", например: "Смысл работы", "Психология продавщиц", "Искусство торговать", "Взаимоотношения", "Условия работы и отдыха", "Фонд директора" и т.д. Процитирую несколько кусочков из разработки, в точности скопировав манеру и внешний вид систематизации.
      Черты биографии
      Родина Галины Филимончик - город Сморгонь в Белоруссии. Когда-то он был известен на весь мир своими баранками и медвежьим цирком. И будто бы Наполеон, удирая, оставил в Сморгони свою шапку. Нынче в городе ни своих баранок, ни медведей уже нет, а шапку Наполеона давно сдали в музей, да и то не собственный.
      Психология
      С точки зрения продавщиц, официантки считают так: сорок и сорок - рупь сорок, рупь сорок и сорок - два сорок; пиво пил? - пил, бутылки бил? - бил: гони семь двадцать! На мой вопрос, пошли бы девушки-продавщицы в официантки, ответ был не то чтобы отрицательный - мол, все профессии хороши, но: "Вы знаете, как они считают?! Сорок и сорок - рупь сорок..."
      Характер
      Плакать Галина не любит: подушка, сказала, у меня сухая. Но горько бывает, и в таких случаях она не раскрывается, как другие, не призывает людей в свидетели, не ищет сочувствия, а, наоборот, замыкается, становится похожей на тот цветок, который от холода собирает лепестки и "скукочивается", как она выразилась.
      Черты биографии
      Когда вспоминает Галина Сморгонь, перед ее глазами родительский домик с небольшим садом, в котором цветут яблони (белый налив и ранет, антоновка почему-то в Сморгони не приживается), груши (знаменитая бэра, твердая и коричневая), поросенок в сарае да куры. Домик этот расположен не на окраине, а в самом центре города, у парка, и мимо него по улице проходит раз в полчаса автобус без номера, потому что зачем ему номер, если и без того все знают, что идет он от больницы до вокзала.
      Искусство торговать
      Знание товара - великая вещь! И при этом знание моды и покупателя. Придет, к примеру, на базу "грамотная" продавщица, и ей там всучивают белые женские замшевые туфли сорокового и даже сорок первого размера. Брать или не брать? Конечно, брать! Их за милую душу раскупят парни-пижоны, только им для облегчения эту обувь надо поставить в мужской отдел.
      Условия работы
      "Жесткая у нас дисциплина, - сказала Валя Пташкина из парфюмерии. - Все восемь часов на ногах, даже сесть нельзя, когда нет покупателей, да и не на что садиться. А часовых в армии и то через каждые два часа сменяют..."
      Искусство торговать
      Обычно так: покупатель попросил - ему продали, не попросил - не продали. Разве это мастерство? Сделать план на дефиците и дурак сможет! К сожалению, учеба продавщиц идет под лозунгом: чего нельзя или чего не нужно делать. Нельзя ругаться с покупателем, нельзя излишне красить глаза и т. д. А что нужно, чтобы стать мастером дела? Увы, неизвестно. Хоть бы кто рассказал девушкам, что улыбка - не цель, а средство продать товар!
      Психология
      Смотрит продавщица на кралю, идущую по улице с морячком под руку, веселую и беззаботную, и ужасно гордую своим спутником да собственным видом, и думает: ты же в моих сапогах идешь, которые я тебе на прошлой неделе продала! Что бы ты без "моих" сапог делала? Стал бы на тебя морячок смотреть, когда ты в резиновых ботах, вся потная, давилась в очереди, ругаясь ужасными словами? Ты мне счастьем обязана, я тебя одела, во всем моем идешь, - спасибо хоть скажешь?
      Взаимоотношения
      Спрашиваю Тамару Хлопчатобумажные Ткани, каково ее мнение о подругах-продавщицах. Отвечает через паузу удивительно точными словами: "Каждая себя стоит".
      Личная жизнь
      Универмаг не зря называют "фабрикой невест": девчатам замуж нужно, а не на собрание!
      Искусство торговать
      Я так и спросил старшего мастера производственного обучения Тамару Дидечко: "Откройте мне, Тамара Ивановна, хоть один настоящий секрет торговли, который бы я, покупатель, не знал". Задумалась. Покачала головой. "Вроде, сказала, - таких секретов нет". А жаль! В каждой профессии есть: у шоферов, может, тыщи, у каменщиков - сотни, у парикмахеров - десятки, даже у писателей! А тут - торговля, можно сказать, искусство, ловкость рук, они же фокусниками должны быть! Знатоками человеческих (покупательских) душ, психологами, ораторами, воспитателями... Увы, Тамара Ивановна призналась мне, что тонкостей девочкам "не дает", а больше нажимает на "общие места": будьте культурными, внимательными, отвечайте на вопросы, не грубите, не сорите, не плюйте на пол, храните деньги в сберегательной кассе, стойте справа, проходите слева, впрочем, это я, кажется, уже из другой оперы, но очень похожей. Короче, наука и искусство торговать складывается из суммы заклинаний, а вот как их осуществлять - неизвестно. Парадокс!
      Черты биографии
      Тишина в Сморгони стоит обычная, покой ничем никогда не нарушается, и только журчит вдоль главной улицы ручеек, впадающий в Вилию, что протекает в полутора километрах от города. Куда податься молодым? Маслозавод да лесопилка, да начали строить гравийно-песочный комбинат. Ну, еще мельница...
      Пожалуй, будет. Я открыл разработку на середине и прямо подряд процитировал эти куски. Из них в очерк, напечатанный в "Комсомольской правде", вошло, быть может, строк двадцать-тридцать, не больше, но не в этом дело. Главное то, что перепечатка блокнота есть первая обработка материала, в результате которой образуются кусочки текста, только и ждущие мгновения, чтобы, словно готовые кирпичики, встать на свое место в очерке. Разумеется, тексты еще сырые, но в роли полуфабрикатов вполне приемлемые.
      Кроме того, разработка дает возможность увидеть весь материал, представить себе его основательность. Проглядев, положим, все эпизоды под рубрикой "Черты биографии", насквозь или все "Психологии", то есть мысленно сведя отдельные смысловые и тематические кусочки в единый большой кусок, я получаю возможность определить и "взвесить" направления будущего очерка, подсобрать воедино доказательства какой-то мысли, а потом то ли замахнуться, то ли не замахиваться на самостоятельные главки. Была концепция, под которую я собирал ма-териал, и что же? Собрал? Концепция устояла? Теперь вижу: да.
      Волнение улеглось. Сумбур прошел. Хаоса нет. Как рыба в воде я купаюсь в материале, прекрасно его зная. Я почти готов писать. "Почти" - потому что факты и сведения еще не уложены в той логической последовательности, которая укрепляет авторскую позицию. В конце концов, можно было бы принести в газету разработку и положить на стол редакторам. Что бы они сказали, прочитав? "Материал есть, но он не организован". Как часто говорят нам в редакции эти слова, даже когда мы приносим готовые очерки! И как они роняют наш авторитет. Чем, собственно, такие очерки отличаются от разработок? Да ничем! Материал есть, но, увы, "не уложен". И мы начинаем "укладывать", по два-три-четыре раза переписывая работу. Между тем мечта каждого журналиста - сдать очерк с первого предъявления. Разве это невозможно?
      Для этого, думаю, необходимо еще одно действо: организация материала, облегчаемая предварительным составлением плана. Я понимаю, как трудно творческому человеку смириться с "планированием", тем более что иным из нас еще в школе отбили желание составлять планы сочинений именно тем, что требовали планы формальные. Мы так и делали: сначала писали сочинение, а потом по готовому тексту "лепили" план. Однако подобное отношение к журналистской работе мне кажется ошибочным, потому что в принципе облегчает возможность н е думать, н е размышлять, н е подчинять себя, а вместе с собой и читателя л о г и к е.
      План - это веревочка, протянутая от замысла к воплощению. Держась за нее, мы никуда не сбиваемся, шагаем уверенно к цели, не теряя здравого смысла, и ведем за собой читателя самой короткой дорогой к тому, во имя чего пишем очерк. К сожалению, далеко не все прошли ликбез "холодной обработки материала", без чего невозможно составление плана. М. Горький говорил, имея в виду именно очерк: "...Надо поставить себе определенные рамки, нужно иметь какой-то чертеж, ясно представлять себе форму того, что хочешь сделать" [7].
      А как же иначе можно сдавать материал с первого представления?
      Но я прерву сам себя, потому что чувствую: еще чуть-чуть - и в моем голосе появятся угрожающие нотки, мол, без составления плана не видать журналисту того-сего, пятого-десятого - и это было бы несправедливо. Многие газетчики прекрасно работают без "холодной обработки", пишут легко и ясно, логично и просто и достигают даже большего, чем "плановики". Вот бы, кстати, хорошо и им поделиться своим опытом, чтобы молодые журналисты, примерив оба костюма, взяли в носку тот, что им по плечу и по характеру! Я нашел у М. Горького такое высказывание: "План никогда не делаю, план создается сам собой в процессе работы, его вырабатывают сами герои. Нахожу, что действующим лицам нельзя подсказывать, как они должны себя вести" [8]. Откровенно говоря, только у литераторов имеется завидная возможность отдавать себя в плен своим героям. Композиторы и художники, например, не могут поручить нотам, чтобы они сами сочиняли музыку, и краскам, чтобы они рисовали картины. Впрочем, М. Горькому принадлежат и такие слова: "В общих чертах план, конечно, есть, я только не пишу его на бумаге" [9]. Так или иначе, но окончательный вывод просится сам собой: журналист может работать по плану и без него, но только не насилуя собственную индивидуальность. Надо пробовать!
      Право, Гораций не зря утверждал: "Когда суть дела обдумана заранее, слова приходят сами собой!" [10]
      На этом и покончим с обработкой материала.
      Процесс письма
      Проблема первого абзаца
      Представим себе: руки у журналиста чешутся, бумага стонет от нетерпения, материал истомился - можно начинать писать!
      Но начну с неожиданного и откровенного признания: ненавижу письменный стол! У поляков есть пословица, в переводе звучащая примерно так: "По вдохновению пишут одни графоманы, настоящие литераторы пишут за деньги". Я бы и за деньги не писал, если бы это было возможно. Так уж устроен.
      Лично для меня - истинная мука (даже если перо - клавиатура компьютера) брать в руки перо. От мысли, что рано или поздно придется это делать, я содрогаюсь, как от удара током.
      Какое счастье, что существует этап обработки материала: до письма еще вроде бы далеко, и можно заставить себя разобраться в блокнотах. Не более. Всего лишь почитать. Кое-что перепечатать. Чуть-чуть подумать. Самую малость... Именно на этот период и приходится раскачка. Постепенно втягиваясь, через час, через три часа, через сутки погружаешься в работу и вдруг обнаруживаешь себя в плену, и уже ничто не может оторвать от некогда ненавистного письменного стола. Запой! Материал - как на ладони. План - верная и крепкая веревочка к цели. Можно "строчить"!
      И вот тут-то возникает пресловутая проблема первого абзаца. Танталовы муки! Уж очень редки случаи, когда первый абзац дается без боя, без трепки нервов, без сомнений и поисков, легко и естественно. Сколько иронически-грустных советов приходится выслушивать нашему брату по этому поводу: "Что может быть проще: начинай сразу со второго абзаца!" "Пиши первый, потом второй, а первый спокойно вычеркивай!" и т. д.
      Помню, когда я был на военных сборах в авиационной школе, в один прекрасный день, как и мои товарищи по эскадрилье, решил доверить свою жизнь кусочку мануфактуры, то есть парашюту, инструктор серьезно сказал нам, уже готовым к прыжку и стоящим у самолета: "Главное, без волнений. Если не откроется основной парашют, открывайте запасной. Не откроется запасной, тоже не беда: придете на склад, я вам обменяю оба".
      Первый абзац довольно часто "не открывается".
      Тому, полагаю, несколько причин, и прежде всего психологическая-престижная. Дело в том, что молодые журналисты, как, впрочем, и уже вкусившие успех на газетном поприще, хотят приобрести (или не потерять) реноме маститых. Это понятно: кто не заботится о своем престиже, тем более творческом? Но нередко возникает страх: а вдруг читатель, пробежав глазами первые строки очерка, отложит газету в сторону? Видите ли, скучно ему покажется! Это значит - провал?! Не-е-ет, надо как-то заставить его читать дальше, взять за "живое"! Чем-нибудь ошарашить!
      И начинаются мучительные поиски интригующего начала - мучительные потому, что они, как правило, совершенно неорганичны теме очерка. Например: "Над городом уже спускались сумерки, когда вдруг странная тень мелькнула в свете уличного фонаря. Чей-то голос позвал: "Тонька, это ты?" И сердце Антонины сжалось от дурного предчувствия..." Написав такое, молодой журналист обычно ставит жгучее многоточие (за которым чаще скрывается не мысль, а безмыслие) и впадает в уныние: ах, плохо, ах, глупо, и все равно редактор сократит, и что-то надо взамен придумывать! А все потому, что героиня очерка "Тонька" заводской рационализатор, передовая женщина, и торопится она домой после заседания БРИЗа, где принималось ее очередное рацпредложение, а дурное предчувствие у нее оттого, что муж-алкоголик опять будет ревновать к изобретателю Клейменову.
      Еще пример. "Что вы наделали! - воскликнул Мохов, схватившись двумя руками за голову. - Теперь меня задавят!" И он, нетвердо ступая, пошел прочь..." Расшифровываю: Мохов - прораб, а "наделала" на его участке передовая бригада, выполнив норму на 140%, и теперь Мохова "задавят", увеличив производственный план очередного квартала.
      И еще пример, последний: "Нет, просто не укладывается в голове, не могу поверить, что такое возможно, да еще в наше время, мне кажется, это сон, какое-то кошмарное наваждение, но это так, это случилось, от этого не уйти..." Что случилось?! Что не укладывается в голове журналиста? Что кажется ему кошмарным наваждением, да еще "в наше время"?! Муж оставил жену с ребенком и подал в суд на раздел жилплощади. Ни больше ни меньше.
      Я мог бы бесконечно долго цитировать "жутко" интригующие начала банальнейших по своей сути очерков, но довольно - тенденция ясна. Кстати, будем считать, что примеры я выдумал из головы, - зачем обижать коллег, тем более что я сам далеко от них не ушел? Однако опытные и в некотором роде маститые журналисты, тоже переболевшие в молодости "потрясными началами", спокойно отказываются от них и, между прочим, живут не тужат. И реноме свое не теряют, и пользуются неизменным успехом у читателя. Они давно уже поняли, что, во-первых, современный читатель если и "клюет" на интригу, то очень скоро ее раскусывает, и тогда нет предела его раздражению. Они знают, кроме того, что многие начинают читать газетные материалы не с первого абзаца, а с подписи и, если видят знакомую фамилию, уже зарекомендовавшего себя автора, прочитывают все от корки до корки, хотя бы материал начинался так:
      "Земля помогает нам понять самих себя, как не помогут никакие книги. Ибо земля нам сопротивляется. Человек познает себя в борьбе с препятствиями. Но для борьбы ему нужны орудия. Нужен рубанок или плуг. Крестьянин, возделывая свое поле, мало-помалу вырывает у природы разгадку иных ее тайн и добывает всеобщую истину. Так и самолет - орудие, которое прокладывает воздушные пути, - приобщает человека к вечным вопросам".
      Не станет ли кое-кому скучновато? Не появится ли сомнение: читать или не читать? Ну что же, надо бросить взгляд на имя автора и название вещи: "Планета людей". Антуан де Сент-Экзюпери. Так будем читать дальше?
      Наконец, в-третьих, истые профессионалы убедились, что все же есть "крючки", на которые охотно "клюет" читатель: он ловится на мысль, органически соответствующую теме повествования, и на информацию, дающую повод для размышлений и способную возбудить его интерес.
      Вот первые строки нескольких произведений:
      "Человечество не хочет жить без великих людей: в ту неделю, когда умер Микеланджело, родился Галилео Галилей" (Голованов Я. Этюды об ученых. М., 1970. С. 41);
      "Настоящий летчик-испытатель должен свободно летать на всем, что только может летать, и с некоторым трудом на том, что, вообще-то говоря, летать не может". Это изречение, давно ставшее в авиации классическим, принадлежит летчику-испытателю Сергею Александровичу Корзинщикову" (Галлай М., Третье измерение. М., 1973. С. 9);
      "Несколько лет назад мне довелось участвовать в обследовании большой группы школьников. Из них многие были нездоровы. Заболевания - от рефракции глаз и кишечно-желудочных до сердечно-сосудистых и нервных, и это - начиная с пятого класса" (Азаров Ю. Учиться, чтобы учить // Новый мир. 1987. № 4).
      "За долгие годы поездок по стране в памяти отложился большой слоистый пирог. На многое сейчас смотрится по-иному, нежели смотрелось тогда, в моменты свершений. Именно так приобретается объемность нашего знания времени" (Злобин А. Любой ценой // Новый мир. 1987. № 3);
      "Когда мы были уже хорошо знакомы, я спросил, не унизительно ли это обслуживать? "Как посмотреть, - ответил он. - Вот я вас обслужу, а после приду домой, раскрою "Известия" - и вы меня будете обслуживать. Все мы друг другу служим". Тут я понял, что буду о нем писать" (Аграновский А. А лес растет. М., 1972);
      "Людей какой профессии больше всего на свете? Молва гласит: врачей. А вот статистика всех времен буквально вопиет против этого утверждения" (Зюзюкин И. // Комсомольская правда. 1968. 3 марта).
      Обратите внимание, слова-то какие скучные: "обслуживать", "статистика", "объемность знания", "группа школьников", "изречение"... Но не боятся этого авторы, не прибегают к мнимо спасительным "вдруг" и "однажды ночью" - спокойно и неторопливо развивают свои мысли, уверенные в том, что читателю не будет скучно и он дойдет до конца.
      Но хватит примеров. "У кого тощее тело, - писал М. Монтень, - тот напяливает на себя много одежек; у кого скудная мысль, тот раздувает ее словами!" [1] Даже известные литераторы, уже имеющие в качестве визитной карточки Имя, и то, уверен, сомневаются в том, что читатель ими навсегда завоеван. Имя - не индульгенция на вечную и прочную читательскую любовь. Один, без мыслей очерк, да еще с нелепым интригующим началом, второй, третий - и рассерженный читатель сделает переоценку ценностей. Пожизненно присваивается только худая слава, добрую надо постоянно подтверждать. Чем? Делами, мыслью, и еще раз мыслью!
      А что, если журналисты повсеместно откажутся от тщеславной борьбы и не будут завлекать читателя пустыми интригами, а станут заботиться о содержании материалов, о наполнении их мыслями и информацией - что тогда? Проблема первого абзаца перестанет существовать? Не думаю. Не перестанет. Потому что мы мучились, мучаемся и всегда будем мучиться в поисках верной тональности, которая как раз и зависит от первого абзаца. Но это совершенно иного рода мучение! Оно продиктовано заботой об убедительности материала, о его доходчивости, о более сильном его воздействии на читателя. Любой очерк пишется, по-моему, в едином ключе, он не терпит случайной, неоправданной, заранее не продуманной смены температур, он всегда однороден по стилю, по манере, по тональности. Она-то и закладывается первым абзацем, этим черенком, который дает жизнь всему дереву. В первом абзаце, словно в живой клетке, если рассматривать ее относительно всего организма, должен содержаться код, в котором были бы заложены главные свойства всего произведения.
      Конечно, это дается нелегко, но эти мучения достойны и оправданны, и вовсе не чета пресловутым "вдруг" и "однажды ночью". Потратить умственную энергию, нервы, время на "мирную цель", а не на молниеносную "войну" за читателя, я полагал бы даже удовольствием. Но дать рецепт, как лучше искать тональность очерка, никто не в состоянии. Констатацию же сложностей можно найти у многих литераторов. К примеру, я нашел в "Записных книжках" А. Аграновского: "Проблема первого абзаца... Почему трудно? Ищешь тон. Тон делает музыку. В нем гражданская позиция публициста..." У М. Горь-кого: "Труднее всего - начало, именно первая фраза. Она, как в музыке, дает тон всему произведению, и обыкновенно ее ищешь весьма долго" [2]. А вот о том, как сократить время поиска, у Горького - ни слова. Вероятно, журналист должен сам почувствовать, какого звучания требует тема. Со стороны можно только сказать: угадал или не угадал.
      Приведу несколько примеров из собственной практики, мне и самому интересно посмотреть на себя с точки зрения поиска тональности: никогда прежде об этом не задумывался.
      Под рубриками "Социальный портрет" и "Человек среди людей" в "Комсомольской правде" некогда публиковались очерки-исследования - спокойные, в большей степени рассудочные, нежели эмоциональные, долженствующие с первых же строк вызвать у читателя задумчивое настроение. Задумчивое? Ну что ж, посмотрим:
      "Начну с того, что каждая семья, конечно, лучше других понимает, какой ей сор выносить из избы, а какой нет. Дело это тонкое, чужой человек в нем не разберется, будь он семи пядей во лбу. Правда, иногда мы живем так, что соседи знают о нас больше, чем мы сами. Но одно дело - соседи, другое - читатель. Вот и ломай голову, как писать о Поляновых?"
      "Студент - состояние временное. Я тоже был студентом. Однако, ринувшись в вузовскую тематику, вдруг почувствовал смущение. Оказывается, современные студенты совсем не "те", с которыми я учился каких-нибудь "надцать" лет назад. Стало быть, опираться на собственный опыт нельзя. Это - с одной стороны. С другой - я неожиданно убедился, что многие нынешние вузовские проблемы как две капли воды похожи на "наши" (из очерка "Студент").
      Для контраста - очерк "Синяя борода" из Чебоксар, напечатанный несколько лет назад в "Литературной газете". В нем шла речь об одном народном артисте РСФСР, человеке известном, руководителе крупного ансамбля; он измывался над молодыми женщинами, работавшими под его началом, оскорблял их человеческое достоинство, принуждал к сожительству, при этом пил и хулиганил. Первая фраза очерка:
      "Руки за спину, уважаемый читатель: я буду знакомить вас с подлецом".
      И еще одна тональность - в очерке "Обелиск". Повествование ведется от имени грустного человека, счастливым образом оставшегося в живых и вечно преданного памяти своих погибших товарищей:
      "Он любил чай и сам ходил по воду с брезентовым ведром. Однажды, возвращаясь, он лез через бруствер и осколок попал ему в грудь. Уже мертвый, он так медленно сползал на дно траншеи, что мы успели принять ведро, не пролив ни одной капли. Могилу мы вырыли шагах в тридцати от дороги, чуть ближе к Неве, на пологом склоне холма. Воткнули кол, чернильным карандашом написали имя, отчество и фамилию и еще "Батя" - так звали его в нашей батарее. Он был старше нас, даже старше капитана Белоусова, и мы считали его стариком. А сегодня я и сам понимаю, что сорок пять еще не возраст. Потом мы вскипятили воду, выпили его чай и снялись с места. В тот день нас бросили в прорыв. Это было осенью сорок третьего года, а когда через двадцать с небольшим лет я вернулся в эти места, тоже была осень".
      Удивительное дело, но я ловлю себя на том, что, представляя кусочки из собственных очерков, невольно ищу тональность, которая могла бы соответствующим образом окрасить читательское восприятие цитат. Как я это делаю, объяснить не могу, и достигаю ли эффекта - не знаю. Композитор тоже оказался бы в затруднении, если бы его спросили, почему в начале сочинения за нотой "ре" он ставит "ля", а не "соль-диез".
      По всей вероятности, творческий процесс не всегда объясним, он часто базируется на интуиции, на предчувствии, на угадывании и зависит от индивидуальности автора. Поиск тональности, наверное, и есть та составная творческого процесса, которую объяснить невозможно.
      Допускаю, что некоторые журналисты - и я, вероятно, тоже - тяготеют к какой-то определенной тональности. Что это? Черта характера? Стилевая особенность? "Почерк", раз и навсегда выработанный, по которому мы различаем авторов, говорим об их неповторимой индивидуальности, их "лице"? Различать-то различаем, но дело, мне кажется, в том, что индивидуальность журналиста проявляется прежде всего в умении найти "свою" тему, в своеобразии авторского подхода к ней, а не в симпатии к какой-то одной и той же тональности. Аналитический подход к решению темы, рациональный, исследовательский, или эмоциональный, чувственный, ощущенческий, может быть, несколько облегченный, но зато яркий - вот что диктует определенную тональность, вот что вырабатывает стиль автора, делает его самим собой.
      Но я твердо уверен: при любых подходах к темам категорически нельзя пользоваться формальными приемами, создавая "нужную" тональность. Количеством восклицательных знаков еще никто не смог компенсировать внутренней холодности, никому еще не удавалось многоточием прикрыть безмысленность. Синтаксис только вспомогательное средство, а не главное оружие.
      Итак, к чему мы пришли? К тому, что мучительные поиски первой фразы м н и м ы, если они основаны на грубом недоверии к читателю, и и с т и н н ы, если связаны с желанием найти верную тональность, чтобы выйти на самую короткую дорогу к читателю: затронуть чувства, воздействовать на разум.
      Проблема первого абзаца, конечно, не самая важная в написании материала. Я начал с нее потому, что она хронологически первая. Сел журналист за стол, взял ручку. Над чем задумался? Над первой фразой.
      Примечание. На этих словах заканчивается очень важная для меня глава: двадцать лет прошло - корова как языком слизала. Что же происходит сегодня с этим злополучным абзацем? Нынешние журналисты работают в режиме жесткой (если не жестокой) конкуренции. Не позавидуешь. Жизнь изменилась: к худшему ли, к лучшему, не о том речь, говорю о судьбе читателей-слушателей-зрителей и, конечно, о "пастырях"-журналистах.
      Ну что ж, поглядим-почитаем, обратив наш пристальный глаз на "золотые перья" и строчки, ими написанные, ведь во все времена народ говорящий и пишущий претендовал на титул властителей общественного мнения и вершителей судеб "электората" (как ныне принято именовать народ). Что же увидим мы, прочитав первые строчки? Каковы, на ваш взгляд, тональность, смысл и настроение опусов наших "акул пера" - искателей популярности и профессиональной славы?
      Они в панике? Растеряны? Потеряны? Уже "без лица"? Имеют ли право именоваться "журналистами"? Даю вам слово, что не имею готового ответа на этот трудный вопрос. Специально не выбирая конкретных имен и определенных изданий, смотрю лишь то, что оказалось под рукой. Начинаем все подряд читать, а потом вместе с вами подумаем: к каким выводам придем. На каких весах будем взвешивать "увиденное-услышанное"? На что это "потянет"?
      Понятное дело: ни вы, ни я судить не будем (и судимыми не станем), нет у нас такого права. Для этого надо пожить жизнью коллег, их дорогами пройти-проехать-пролететь, а уж потом тянуть из них жилы. Будем помнить о том, что у каждого времени своя скорость: одна минута молодости тягучее и длиннее минуты старости, не сравнимы час минувшего века с часом грядущего. Одни годы ползут, другие летят или скачут, наполненные горем, счастьем, печалью, надеждой. Изменился не только темп нашей жизни, но и само ее содержание. Журналисты, разумеется, живут и работают в потоке событий, но главное, что они при этом говорят людям, какое "заколдованное слово" произносят: врачующее или убивающее?
      Все мы знаем: не в безвоздушном пространстве живут наши "журналюги". И они могут, а чаще обязаны быть: пылкими, мягкими, испепеляющими, едкими, добрыми, непримиримыми, страстными, хитрыми, гневными, умными, наблюдательными, законопослушными, ревнивыми, речущими, нетерпимыми, смеющимися, наглыми, интеллигентными; палитра огромна и вмещает в себя все человеческие качества. Не имеет права журналист быть только несправедливым и скучным.
      Ну что ж, теперь - почитаем?
      "Новая газета", 30 ноября 1998 года:
      А. Минкин. "Если разум кипит - это безумие": "Шок от убийства Старовойтовой поначалу мешал понимать: что творится в нашей государственной жизни, которую граждане получают (и понимают) по телевизору?"
      Ю. Щекочихин. "В черных подъездах России": "Бизнесмены, кандидаты в губернаторы, депутаты, заместители министров, банкиры, начальники дэзов, директора заводов, издатели, политики, журналисты, руководители спортивных организаций, таможенники, сотрудники спецслужб, врачи, добытчики алмазов... Неплохой список занятий людей в этом скорбном листе, подготовленном спецслужбами США. Их взрывали, их убивали снайперы, пытали до смерти, резали, травили ядами. Большинство этих преступлений не раскрыто".
      "Общая газета", декабрь 1998 года:
      И. Шевелев. "После Никулина мир стал иным": "Даже в "Гостиной ОГ" на Кутузовском нечасто случаются вечера, которые нельзя пересказать. Их смотришь с начала до конца, затаив дыхание. Нет лишних слов, лишних выступлений - все к месту: и смех, и слезы, и раздумье, и песня, и анекдот. Таким был вечер, приуроченный к 77-му дню рождения Юрия Никулина. Таким был и сам Юрий Владимирович".
      "Власть", 1 декабря 1998 года:
      А. Кабаков. "Уходим!": "Господа, прошу простить, что обращаюсь к вам, не будучи лично знаком с кем-либо. Но ситуация настолько серьезная, что решился позволить себе, конкретно. Вот в чем суть дела, по жизни".
      "Коммерсант-Ъ", 25 декабря 1998 года:
      А. Колесников. "Бой быков": "В Красноярске - скандал. Лебедь против Быкова. На первый взгляд речь идет о тарифах и холдинге. Пустяк?"
      "Деньги", 19 декабря 1998 года:
      Н. Кулакова. "Всероссийский день вкладчика": "Быв-шие вкладчики МЕНАТЕПа, Мосбизнесбанка, Мост-банка и Промстройбанка могут перевести дух. Начиная с прошлой недели те, кто передал свои вклады из этих четырех банков в Сбербанк а таких набралось около 25 тысяч, - могут получать деньги. А вот вкладчиков СБС-АГРО и Инкомбанка пока порадовать нечем".
      "Автопилот", декабрь 1998 года:
      И. Свинаренко. "Папенькин сынок": "100 лет со дня рождения Владимира Набокова будут праздновать в наступающем году. Главный мотор будущих торжеств - Дмитрий Набоков, сын гения. Он бросил оперное искусство и полностью отдался литературным делам, главным образом отцовским. Еще раньше он бросил другое высокое искусство - а был ведь автогонщиком!"
      "Огонек", август 1988 года:
      О. Лунькова. "Не мы устраиваем - жизнь обновляется": "В бывшей конюшне Боткиных, у Покровских ворот, где уже лет десять работает Юрий Рост, холодно. Рост предлагает мне сидеть в пальто. В углу мастерской на старом проигрывателе, подобранном на свалке, жарко шипит пластинка с аргентинским танго".
      "Домовой", ноябрь-декабрь 1998 года:
      Я. Зубкова. "Жизнь после стресса": "Нынешней зимой у нас есть возможность впасть, как сурки, в глубокую депрессию, господа. Строго говоря, возможность эта есть у нас всегда. Отвратительные климатические условия, частые и болезненные смены государственного строя и дурная наследственность - вот что мы имеем постоянно, как фон".
      Примечание. Наше короткое путешествие закончено. Мы познакомились с отрывками из работ известных журналистов, опыт и профессиональная репутация которых известны читателю. Теле-, радиожурналистику мы пропустили намеренно: их слова, как воробьи, неуловимы, не записывать же тексты и "начала" передач на диктофоны?
      Я сам публично провозглашал (и не однажды, а надо бы еще чаще напоминать об этом себе и коллегам): следует писать материалы экологически чистые, во избежание неприятных последствий.
      Впрочем, критиковать коллег, процитированных выше, нет смысла: среди них нет ни "первых", ни "последних". Фамилии коллег вообще надо перечислять, как в недавние времена это делали политические зэки - вкруговую. Вы прочитали их "начала" и "литы", а может быть, и авторы (если попадется им на глаза мой опус, перечитать самих себя захочется) - вот, собственно, и весь смысл.
      Позволю себе предположить вердикт читателя и коллег: при всем многообразии почерка, при издержках и находках в стилистике и при всем разнообразии - "жив курилка!".
      Можно и так сказать: вы на них посмотрели, они - друг на друга, грешники. Разве нет в этом резона для всех участников "переклички"?
      Так или иначе, главное для нас заключается в том, что "в начале было Слово..."
      Язык мой - враг мой
      Журналисты - не мимы, газета, радио и телевидение - не сцена, читатель не зритель, да и зритель - не с неба свалился: кому это не понятно?
      Слово - наше оружие!
      Но и наше несчастье.
      Мы очень разные люди, даже нет смысла доказывать это обстоятельство. Мы можем позволить себе разные темы, сюжеты, стили, тональности. Однако слова, которыми мы пользуемся, - это, как ни крутите, все те же "семь нот", не нами придуманные и, кстати, выверенные веками. Они вполне обеспечивают и полифонию звучания (доказательством чему служат многочисленные произведения классиков журналистики), но, к сожалению, и какофонию тоже (чтоб убедиться в этом, надо раскрыть любую сегодняшнюю газету). "По отношению к очень многим нашим писателям, - говорил М. Горький, - нужно сказать, что с русским языком они обращаются варварски и знают его плохо" [3]. Уж в чем, в чем, а в этом вопросе мы, журналисты, писателей на первое место не пропустим.
      Между тем широта и неординарность читательской аудитории накладывают вето как на серость изобразительных средств, так и на вычурность языка: нас читает не избранная публика, а миллионы "газетных тонн глотателей". "Надо писать крепкими, тугими словами, - говорил Горький в беседе с молодыми очеркистами, рассказывать так, чтобы все было просто, ясно, - вот к чему нужно стремиться" [4].
      Но где находить "тугие" слова?
      "ОГЛУМИТЬ" МОЖНО!
      Рабы ли мы?
      Позвольте, читатель, предложить вам на десерт такую историю. В пору моего студенчества мы пели под гитару старинные романсы. Говорю о конце сороковых годов. Еще не было отечественных бардов, даже термина такого мы не знали, гитаристы именовались властями бесполой "авторской песней". И вот попадает к нам романс мелодичный, мягкий и с чувственным набором замечательных слов, иначе говоря, с содержанием. К стыду своему (не я этот романс пел, а давний мой друг, но его уже нет с нами), сохранился в благодарной памяти всего лишь кусочек строки: герой романса куда-то едет, смотрит в окно вагона поезда, при этом "вино на губы тихо лья". До сих пор не покидает меня щемящий романс с "настроением" и прелестным ("неграмотным") глагольным оборотом. Много позже мы даже огорчились, узнав, что романс был не народом сочинен, у него талантливые авторы (поэт с композитором), которые стилизовали текст "под народ". Но как похоже и как нежно: "Вино на губы... лья"; ах, хорошо!
      Что сегодня поет эстрада? Тема эта стоит особого и серьезного разговора, я же трону ее по касательной. Когда-то иронично звучало в исполнении Татьяны и Сергея Никитиных: "...и чушь прекрасную несли"; нынешняя "чушь" бездарна и бессмысленна. На одной примитивной строке с примитивной глагольной рифмой построено все содержание: "мотылек, куда ты летишь, стремишь, спешишь, сгоришь" (какие из вас, авторов, прости, Господи, Лебедевы-Кумачи и Матусовские?).
      Вы можете, читатель, воспроизвести (ладно, не мелодии, которых чаще нет, нежели они есть в так называемой "попсе") хотя бы смысл услышанных вами песен? Конкурс не голосов, а мод, причудливых и красивых поз и совершенно одинаковых исполнителей, которых - по пять копеек за пучок в базарный день: они, созданные способом клонирования, уверены (бедняжки!), что неповторимы. Многочисленные "композиторы и поэты" (случайно ли взятые мною в кавычки?) сочиняют, а лучше сказать: гонят неразличимую музыку и безразмерные тексты, и не потому, что бездарны: им просто некогда. Читатель сам это видит - слышит, понимая при этом, что талантливым поэтам и композиторам нет места в этом бизнесе, которому они чужаки: нельзя, будучи стайером, участвовать в забегах на стометровку. Ритмовики и рифмачи там правят бал, забирая призы: налетайте и не опаздывайте! Пли!
      Торжество мелодий растаяло, как дым, ушло в небытие содержание. Хотите печалиться или радоваться, но факт "на лице". Увы (или "ура"), наша эстрада вышла на старт, как на панель, и кинулась зарабатывать деньги на проживание. Кто смеет ее упрекнуть в этом, если можно выжить, лишь услаждая вкусы и прихоти потребителей (кто платит, тот и заказывает)? Его Величество Рынок! А дальше уже финиш, пора стремиться к нему, как это делают маленькие черепашечки: склюют, едва замешкаешься. Даже остановиться невозможно: упадешь, не встанешь. (Помните жесткий и блистательный американский фильм "Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли?"; исключим из числа "загнанных" наших воистину талантливых исполнителей, которых хоть и не много, не более, как мне кажется, двадцати эстрадных маэстро, но каждое имя у нас на слуху и практически "штучное": у любого есть реальный шанс получить "Овацию" без грубой натяжки.)
      Движение - жизнь? А наши боссы-погонщики исповедуют новую мораль, название которой иное и сленговое: "раскрутка". Именно в нее вложены огромные "башли", дающие огромную прибыль. Маркс придумал классическую формулу: деньги-товар-деньги (о таланте, заметьте, ни слова!), а сегодня родилась универсальная модификация: "деньги-раскрутка-деньги"! А талант? Публика и "так" слопает: без содержания и без смысла (хотя и на русском языке, но звучит, как на иностранном: все едино и мимо мозгов). Одним ритмом пусть будет сыта.
      Приехали: коммуно-капиталистический уродливый гибрид под названием: райчик. Если вы помните, мой читатель, как мы сами или наши отцы и деды учились читать буквари с "мама мыла раму", и там же была известная формула: "Мы не рабы, рабы не мы", под которую маршировали по улицам, дружно скандируя эту фразу "под шаг". Вам не кажется сегодня (в те времена и не позволяли бы нам догадываться), что фраза элементарна (если не абракадабра по типу "Ослы не мы, мы - не ослы"), то тавтология, лишенная смысла. Впрочем, многие уже тогда заметили, что писать и понимать надо иначе: "Мы - рабы" (а почему, спрашивается?), а потому, что: "Рабы - немы". Вот, оказывается, в чем фокус: рабами человека делает немота, а она дитя тоталитарного режима вкупе с цензурой и страхом. Отсюда и лицемерие, с которым нам вешали лапшу на уши, внушая с детства, будто мы не рабы.
      Демократия со свободой слова и гласностью (тоже, кажется, тавтология?), но если свободой слова полагать право и возможность говорить, то гласностью становится право и возможность услышать сказанное, то все выше сказанное мною обретает логику.
      Теперь остался у меня элементарный вопрос на "засыпку", обращенный не к попсоподобным любителям современной эстрады, лишенной смыслового содержания: неужто вы действительно хотите быть немыми? Если это так, то Бог вам в помощь: что еще скажешь, если есть у вас такое право? Но есть и другой читатель, который чтит истинно талантливых эстрадных исполнителей и легендарных отечественных бардов, поющих прекрасные умные и чувственные песни не на "тексты"; так вот, если вы не согласные с эстрадной немотой и не желаете быть рабами, то примите совет: у вас тоже есть право выбирать себе иную судьбу и другие песни. А всем остальным скажу на прощание: думайте.
      И сопротивляйтесь.
      Таков, собственно, и весь разговор.
      Дурь?
      Теперь предлагаю, читатель, обернуться к волнующей меня и, надеюсь, вас простенькой на первый взгляд теме. Вы, наверное, уже слышали когда-то: "Однозначно звенит колокольчик"? Разумеется, не сразу различили подделку, тем более что мы привыкли: чем примитивней звучит, тем проще "продукт" усваивается. Не зря мы (я - тоже!) ощущаем звуковую и, возможно, генетическую родственность слов: "однозвучно" и "однозначно". Если первое слово принадлежит перу классика, то второе - самоделка.
      Ведь ни в одном из современных классических словарей подобные наречия не имеют прописки. Откуда они появились? Но нас с вами это, как ныне принято говорить, не колышет. Итак, посвятим теперь разговор родному языку, о котором Владимиром Далем сказано: "Словарь живого великорусского". А коли так, появление в "живом" новых слов - закономерно. Кто был и есть их автором (тут же добавлю: губителем)? Прежде всего и главным образом - народ. Заметьте: в спокойные и стабильные времена народ чаще безмолвствует, а если творит, то в самые трудные и смутные годы.
      Не уйти нам и от полного набора характеристик людского словотворения: прекрасные, дурацкие, умные, грамотные и невежественные слова. Ну как миновать Вольтера, сказавшего, что все наши споры основаны на "многозначительности слов". Сказал фразу, все поняли: глуп. Пока молчит человек - за умного сойдет. (Молчание - золото!) "Новорожденные" слова живут от месяца до десятилетий. Но народу нужна питательная среда, чтобы зачать новое слово. Обычно плодоносят, к сожалению, катаклизмы: революции, гражданские и отечественные войны, эпидемии, голод, "перестройки". Нужен, если угодно, "бульон", в котором вывариваются "перлы". Они обогащают или обедняют нашу отечественную словесность. Есть смысл еще приводить примеры?
      Извольте, но без дат и событий, которые вам известны без напоминаний: шамать, бузить, братишка, пайка, тусовка, авоська, горбушка, - остановлюсь, понимая: читатель способен дополнить список, при этом узнать за каждым словом еще и собственную жизнь, и судьбу всего общества. И уж конечно "угл?убить" с ударением на второе "у": эпоха! Вот мы и пришли к персоналиям. Не забудем Владимира Маяковского с его "прозаседавшимися". Я знал человека, который искусственно сконструировал безобидное слово, неприлично звучащее: "скурлядь". Зато уж о Владимире Жириновском с его бессмертным (по легенде) "однозначно" разговор особый, требующий от нас подготовки.
      Сделаю перекур, но не без пользы для темы. Мне неловко вести с читателем урок ликбеза: он сам умеет разбираться в "предмете". Цель моя иная: самому задуматься над тем, как я говорю, и стоит ли прислушиваться к современному лексикону и словарному богатству, в которых, как в "Новом ковчеге": всех по "паре" да еще по семь "чистых" и "нечистых". Раньше мне казалось: как я думаю, так и говорю. И вдруг сообразил: наоборот! Как говорю - так думать и начинаю. Даже оторопь взяла, дух захватило. Засоренность языка оборачивается засоренностью в мозгах, неряшливостью в политике и даже путанностью в нашей реальной жизни: зеркало наяву. Словом раскрывают мысль: но четкая ли складывается цепочка? Я бы Нобелевскую тому дал, кто ответит (и докажет!): яйцо было первым или курица? Господи, что только произносит мой бескостный язык и рождает на свет неразборчивость в мыслях и поступках! Сколь часто подтверждается старое правило: язык мой - враг мой. Почему не друг? Ответ напрашивается сам собой: брошенная на произвол судьбы словесность - мстит. Так собака, некогда верно служившая хозяину, вдруг оставлена без дома: не дай Бог попасть предателю ей на глаза. Так и жизнь цапает нас больно и зло. Сообщающиеся сосуды.
      Без боя мы давно уступили толпе и улице литературный язык, наше бесценное богатство: оно сегодня "приватизировано" сленгом и жаргоном. Этим языком говорят и в Думе, и в правительстве, и литераторы, и юристы, и актеры, и профессура, и, как только мы убедились, эстрада, и - самое опасное! - ведущие радио и телевидения: главные "опылители" народа. Не только говорят, но и думают одинаково. Нет, не забыл я "альма-матер" - родную прессу, и она не уступает по безграмотности никому. Бодро шагает по-солдатски, видя грудь справа идущего. Парад-алле! Какая там школа, какие родители? - даже самые "вежественные" не могут соперничать со всеми "неве". Об эстраде мы уже сказали все, что хотели. Далеко ушли от темы, вспоминая песни с ее непостижимым словарным запасом и убогим содержанием? Да мы в этой теме по самое горло: только рот ловит губами глоточек свежего воздуха. Вот мы и пришли к искомому: к перлам современного языка. "Звучит" эта тема сегодня, когда жизнь народа "по-райски" прекрасна: какая разница от того, русским языком мы говорим о жизни или собачьим? Я никого не принуждаю: не нравится? - закрывайте газету и бегом к "телеку". А тому, кто еще со мной, скажу: слово "перл" означает в переводе с французского "жемчуг". Каковы наши родные "перлочки", мы сейчас узнаем, не откладывая на потом.
      Меня мало волнует тотальное использование таких родных драгоценностей, как "беспредел" или "однозначно" (которых, кстати, нет ни в одном российском словаре). Бог с ними: пришли они в лексикон званно и так же уйдут, когда поумнеем мы и станем культурней. Беспокоит меня другое: эти и такие слова стали знаком, меткой для того, чтобы себя представить и к другим присмотреться, как у боевых самолетов "свой-чужой". Понастроили сленговые, полублатные, матерные метки в бизнесе, политике, даже в средствах массовой информации - где угодно; пересекаемся и с успокоением или с тревогой расходимся, причем независимо от возраста, образования, интеллекта или профессии: министры, дети, литераторы, дамы с мужиками, финансисты и, разумеется, теле- и радиоведущие. Как уберечься им, если общепринятое безграмотное наречие (не прилагательное!) "однозначно" проникло-просочилось даже в официальные словари, чтобы быть подхваченным, как инфекцией, всей страной?! Сколько таких родных заразных перлов и прочих словесных "драгоценностей"? Если вы думаете, что только в том проблема, что язык наш засорен? Отнюдь: мозги наши страдают, а с ними и наша жизнь; и Бог с ней, с "однозначно-стью" или "одноклеточностью". Тронув больную тему, мы остановились пока только на первом этаже проблемы. А что этажом выше? В конце поднимемся и посмотрим.
      Недавно я ни ушам, ни глазам своим не поверил, когда один из самых "любимых" героев российских телезрителей прожженный интеллигент-бизнесмен Сиси из "Санта-Барбары" сказал своему коллеге: "Однозначно", я тут же понял: "жив курилка", он тоже убог и во вкусе моего народа да и во мне! (Мерси, переводчик, что разрешил Сиси употребить не "одноклеточно", ведь у них "там" хоть по две-три клеточки в башке еще остались!). Зато через пару дней один из самых (тогда) высокопоставленных чиновников да еще со своим рафинированным английским языком вдруг произнес, выступая по Центральному телевидению: "однозначно", я решил, что и он "жалает" показаться своим среди ему, возможно, чуждых. Типичный вариант "жертвы моды" на отсутствие культуры и воспитанности. Увы, это значит, что мы переживаем самый смутный, ирреальный период жизни нашего общества. Кафка.
      Не могу представить себе, чтобы такие политические деятели, как Евгений Примаков, Олег Сысуев, Григорий Явлинский, Егор Гайдар, Сергей Кириенко, Владимир Рыжков, Геннадий Селезнев или Егор Строев (кстати, по мнению авторитетных русистов, все они говорят весьма грамотно), вдруг нежданно прорезались бы с публично произнесенным "беспределом" и "однозначно", или согрешили каким-то другим сленговым словечком, которое, как вирус, вселилось бы в их словарный запас, моя позиция не дрогнет. Но "пардона" просить у читателя тогда придется мне: не тот этаж принял за высший, не на ту орбиту забрался.
      Все термины и слова живут в одном общем доме под названием "Российская словесность". Как я себе представляю, в комнатках-коммуналках. Иначе их не расселить, ведь слова отражают, когда все вместе, разнообразие и все богатство содержания. В этом и есть секрет нашего великого и могучего языка. Ладно: вселились чужаки - живите, хоть и без прописки. Но выдавливать из комнат прекрасных хозяев - грешно. Часто ли слышите вы кроме "однозначно"-кукушки такие наречия, как "безусловно", "категорично", "непременно", "безапелляционно", "абсолютно", "обязательно" - не счесть алмазов в родном языке! Музей восковых наречий, хранящихся в запасниках. Я за то, чтобы жили в нашем языке все "цветы", оттенки словесных перлочек, умножая богатство русского языка, давая всем нам при этом возможность выбора слов для выражения мыслей и чувств. А получается, что слова теснятся не в отдельных квартирках или в собственных комнатках, а на правах приживалок, а не хозяев-собственников.
      Куда пропало слово "произвол", когда к нему подселили "беспредел", который оказался, если быть справедливым, словом сочным, густым и ярким? А в том дело, что "раскрутили" слово, как смазливую и безголосую певичку или как бездарного политика-кликуху. Даже малохудожественный фильм обозвали "Беспределом". Неужели его с "Произволом" публика не унюхала "своим"?
      Тема наша не исчерпана, но не из резины делают газету. Надо и честь знать. Другие допишут, дорасскажут. Говорят, парикмахер оставил на столе записку, прежде чем удавиться: "Всех не переброешь". Добриться мы и сами сумеем, но кто будет надевать на наши размышления слова?
      "Пока я мыслю, я существую!" - кто сказал, не помню.
      P.S. К сожалению (или к счастью), я не приемлю в разговоре с читателем (школьником, студентом, педагогом, инженером, сантехником, угледобытчиком, врачом или коллегой-журналистом) менторский тон. Сколько неграмотных слов мы и сами произносим и слышим, это прост е м у непостижимо, как любил говорить легендарный военный фотокорреспондент "Правды" Яша Рюмкин!
      Кроме того, я и сам далеко не "шпециалист": до семи лет не знал, что слово "еретик" произносится с ударением на "и", куда уж мне учить других грамотности? Тем более что из множества знаков препинания только один пользуется моей симпатией. "Восклик" - командует, как часовой: "руки вверх!"; точка - знак спокойный, но бессмысленный, всего лишь дает паузу для вдоха-выдоха; многоточие - мнимомышление; запятая с двоеточием - жди перечисления с вариантом "чего изволите"; а вот самый достойный знак в моем ощущении - вопросительный. Иногда говорю студентам моего журналистского семинара: "Чем отвечать на мои вопросы, задавайте мне собственные, в них больше сведений о вас и больше содержания. Отсюда следует мое предложение читателю: мы будем размышлять об отечественной словесности. Вопросы мои будут, но ответы на них каждый сам себе даст. Захочет потом себя проверить?
      Словарей - тьма.
      (Не могу забыть маму, которую в нашей семье называли "босячкой": эй, вы, "пэсменники-журналисты", как надо правильней говорить: "Статосрат или сратостат"? Мы с папой и старшим братом, видя "покупку", начинаем смеяться, а мама, вполне удовлетворившись нашей реакцией, невозмутимо советует: "Спокойно произносите: дирижопель"!)
      Начинаю: ложить или класть? догов?ор или д?оговор? опека или опёка? можно ли сказать о двух больших разницах или она одна? играть на бильярде или в бильярд? переполнен до отказа или заполнен? зв?онит ли телефон или звон?ит? свет тухнет или гаснет? учители или учителя? инженера или инженеры? свекла или свёкла? ихний или их? ср?едства или средств?а? астр?оном или астрон?ом? деньг?ами или д?еньгами (было бы их побольше!)? влазить или влезать? отпуски или отпуска? сойти с рельсов или с рельс? з?аняться или зан?яться? из Москвы или из города Москва? мышл?ение или м?ышление? подтверждаю о том или то? разбирательство (словесное, а не техническое!) или разборка? ос?ужден или осужд?ен? заявление исков?ое или ?исковое? можно ли говорить "расширение эскалации", смотрибельно, читабельно, волнительно? чтение или чтиво? сбор, собрание, сборище или тусовка?
      Предугадываю ваш вопрос: какая разница, какими словами выражать наши мысли и чувства, если ничего в сущности не меняется? Откровенно отвечу, мой читатель: вы правы. Но верно ли будет называть общество (и вас вместе с ним) быдлом? Культурный народ чем вооружен? Только терпением, грамотностью и умом да знанием. Другого оружия я не знаю. Если вы знаете - парируйте. Я принимаю ваш вызов.
      Вдруг нахожу, представьте себе, у Даля перламутровое слово: "Оглумить" ошеломить, поставить в тупик". Разве не поучительно звучит? И как интересно, не богохульствуя, читать Владимира Ивановича Даля: роман! Просто "оглумить" можно! На этом мы оборвем и закончим наш краткий поиск простоты языка и ясности изложения.
      Позвольте, однако, завершить Цицероном: "Даже не приведя доводы, можно сокрушить соперника своим авторитетом"[5]. Коли так, кто смеет запретить нам легкомысленно воскликнуть: любой словарь "почище" Цицерона!
      Если в шутку, то, без сомнения, отвечайте нашим семейным перлом: "Дирижопель"!
      Но еще одно важное обстоятельство, без которого я не смею закончить повествование. Однажды у себя дома я обнаружил листочек с почерком мамы, обеспокоенной, как я понимаю, развитием младшего сына (меня) - тогдашнего студента второго курса юридического института, а было это в сорок девятом году (неужто полвека уплыло из жизни, как корова языком слизала?). Так вот, я прочитал листочек, навсегда запомнил его содержание: это была цитата! Моя мама с гимназическим образованием собственноручно переписала откуда-то добытый ею документ, написанный и составленный двадцатишестилетним Петром I в 1698-м:
      "Указую господам сенаторам с сего числа выступать не по писанного, а своими личными словами, дабы дурь каждого видать было".
      При чем тут, подумал я, риторика: отдельные неграмотные слова, обороты, если на самом верхнем этаже двадцатого века перед нами в полный рост вдруг замаячил призрак настоящей беды, имя которой: интеллектуальная, нравственная, образовательная и моральная деградация нашего общества. Даже если б мы не по писаному (многочисленными штатными спитчрейторами) говорили и по их советам поступали, дурь наша все равно вылезала бы наружу, черт ее подери! Что же с нами со всеми происходит?
      Век. 1999, июнь
      Вечерняя Москва. 1999, июль
      А если серьезно: у кого учиться простоте и ясности изложения? Попытаюсь ответить на этот вопрос, хотя должен заранее предупредить: ничего нового, всего лишь напомню старые истины.
      1. Прежде всего надо читать классиков, и читать профессионально. Это значит: не просто следить за развитием сюжета, но и замечать, как авторы оперируют словом, за счет чего достигают большей выразительности, как строят повествование, когда и где роняют свое знаменитое бутылочное стекло, поразительно озаряющее всю картину.
      "Вы окажете самому себе хорошую услугу, - писал М. Горький одному молодому литератору, - если поймете, что решающую роль в работе играет не всегда материал, но всегда мастер. Из березового полена можно сделать топорище и можно художественно вырезать прекрасную фигуру человека" [6].
      Замечательно "вырезали" такие выдающиеся стилисты, истинные мастера слова, как И. Бунин, Н. Лесков, А. Чехов, Г. Мопассан. У них и надо учиться журналистам. Мягкости языка - у А. Чехова, и еще его умению писать короткими фразами, без вводных предложений. Речевому языку, языку говора - у Н. Лескова, сделав настольной книгой его "Очарованного странника". И. Бунин, по мнению М. Горького, "очень удобен для очерка сухой точностью своего языка"; его рассказы написаны так, будто он "делает рисунки пером" [7]. Филигранность, отточенность, ювелирная выверенность текста Ги де Мопассана общеизвестны; к сожалению, иные из нас, сверхпоглощенные содержанием его произведений, этого не замечают. Надо, конечно, иметь определенное мужество, чтобы ограничивать себя в читательском удовольствии, профессионально относясь к творчеству великих мастеров.
      Авиационные конструкторы, как известно, прежде чем построить собственный самолет, до винтика разбирают чужой, предпочитая наслаждаться не столько красотой свободного полета машины, сколько линиями на чертеже.
      2. Язык народа - клад для литератора. Но есть ли у нас кладоискательское чутье? Есть ли вкус к поиску? Умеем ли мы "ходить в народ"? Часто ли пользуемся мудростью предков, заглядывая в книги и словари?
      Как родниковая вода отличается от той, что течет из крана, так и литературный язык не похож на речевой: он без "местных примесей", без натурализмов, без добавок в виде жаргона; он лишен случайного, временного, фонетически искаженного. Беречь его чистоту, хранить от загрязнения такими словами, как "лажа", "шамать", "клево", "волынка", наша святая обязанность. Это с одной стороны. С другой - не следует забывать, что первоисточником литературного языка все же является разговорный. Он постоянно рождает новые слова и понятия, особенно бурно в эпоху социальных революций и научно-технического прогресса. Воздвигать непроницаемые и вечные барьеры между двумя языками было бы неправильно, да и невозможно: прорыв таких слов, как "комиссар", "паек", "космонавт", "мероприятие", неизбежен.
      Если барьеры невозможны, то, стало быть, параллельно процессу обогащения языка идет процесс его засорения. Что требуется от нас, журналистов, не без активной помощи которых осуществляются эти оба процесса? Прежде всего разборчивость и сдержанность в употреблении уже существующих слов и понятий. Мы должны способствовать только обогащению и решительно препятствовать засорению нашего языка. Но и - "зеленая улица" словам, которые прошли через мощные очистительные сооружения времени!
      Кроме того, нельзя забывать, что словотворчество продолжается и что мы, газетчики, ближе других находимся к возможности реально творить. "Стиляга", "звездная болезнь", "эхо войны", "малаховщина" и другие понятия, рожденные в недрах "Комсомольской правды", "обтекатели", так своевременно пущенные в оборот с легкой руки "Известий", - все это, быть может, и льстит авторам, но и ко многому обязывает. Обязывает в том смысле, что "родить" новое понятие куда проще, нежели потом "изъять" его из обращения, когда вдруг выяснится, что оно лишено социальной глубины, неточное по смыслу, поверхностно-ярлыковое, искажающее не только язык, но и нравственные представления общества. "Речь, пекущаяся об истине, - писал Сенека, - должна быть простой и безыскусственной" [8]. Стало быть, прежде чем давать новым словам газетную жизнь, надо тщательно измерить их глубину, взвесить, просчитать все последствия, как социальные, так и нравственные, и, наконец, учесть их фонетическое звучание и степень художественности. Какое емкое, многопластовое, точное, яркое представление дает слово "спутник" и сколько сомнений возникает, когда читаешь или слышишь "волосатик", "стиляга", "хипповый"!
      Однажды в "Комсомолке" решался на совещании вопрос, не присвоить ли читателям, пишущим в газету, имя "читкоры" по аналогии с "рабкорами" и "селькорами": читатель-корреспондент? Не сомневаюсь, дали бы имя - привилось, уж очень хлестко звучит: читкор! Но после бурных дебатов все же воздержались, сохранили старое "читатель", главное достоинство которого в том и состоит, что оно - старое. Язык - это самое консервативное изобретение человечества, ревниво охраняемое от всевозможных реформ, новшеств, изменений и даже обогащений, такую бы стойкую идиосинкразию к засорениям - и нам бы, газетчикам, цены не было!
      (Однажды в небольшом очерке, напечатанном в "Литературной газете", рассказывая о невежественном целителе, я позволил себе весьма сомнительную форму довольно простого слова: "Вхожу и вижу: за столом сидит и ест бутерброд с колбасой лет под шестьдесят мужик в грязном халате. Сажусь перед ним на стул. Подаю записку. Он делает последний смачный ж у й, ставит на стол пустую бутылку из-под кефира и берет записку..." А как прекрасно употреблено слово в одной авторской песне, стилизованной под цыганский романс: "Вино на губы тихо л ь я ...!")
      3. Что еще делает журналистов мастерами, способными к "художественному вырезанию"? Думаю, умение сохранять индивидуальность своих героев. "Искусство начинается там, - писал М. Горький, - где читатель, забывая об авторе, видит и слышит людей, которых автор показывает ему" [9].
      При элементарной и, казалось бы, кристальной ясности этого требования иные из нас, к сожалению, куда чаще пренебрегают им, нежели пользуются. Не о том сейчас речь, ЧТО говорят наши герои на газетных страницах, а о том, КАК говорят! Нет, не бедным или богатым языком, образным или примитивным - не своим, а нашим, вот в чем беда. Однажды Е. Шевелева, тогда еще молодой литератор, обратилась к Горькому с вопросом: как быть, если вода кажется ей стальной, а ее герою - жемчужной, написать, как он думает или как она? Горький ответил: "Вы... обязаны смотреть его глазами... Если вы начините его своими собственными взглядами, то получится не герой, а вы" [10]. Просто? Проще некуда. Неужели Е. Шевелева заранее не понимала, что ей скажет писатель? Понимала. Однако соблазн заменить чужое восприятие своим, авторским, думаю, был настолько велик, что, наверное, еще теплилась надежда: а вдруг Горький "разрешит"? Вдруг скажет: "Ваша "стальная" вода точнее и лучше "жемчужной", а потому - с богом, валяйте, дозволено!" Так нет: "Вы обязаны смотреть его глазами..." При этом Горький напомнил о Достоевском, герои которого говорили "напряженно и всегда от себя". И еще добавил, что автор "портит свой материал, когда, насилуя социальную природу своих героев, заставляет их говорить чужими словами" [11].
      Вот тут-то, по-моему, и пробивает час разговорного языка, тут-то и находит он свое применение в литературе, в том числе и в журналистике! Мужик у Л.Н. Толстого в "Плодах просвещения" произносит: "двистительно". И Толстой, "поймав" это слово, сохраняет его, не "подстругивает", поскольку оно важно ему для речевой характеристики персонажа. А мог бы заменить "двистительно" на "действительно"? Конечно. Но что осталось бы от мужика?
      Практический совет М. Горького молодым литераторам выглядит так: "...В высшей степени полезно записывать слова, которые наиболее поражают своей легкостью, изящностью, необыкновенной гибкостью" [12]. Замечу попутно, что далеко не все советы даются "наперед", но они не менее ценны и в тех случаях, когда подтверждают правильность того, что мы уже делаем. Очень многие журналисты, вернувшись из командировок, с удовольствием перечитывают, а потом применяют в материалах слова и обороты, принадлежащие их героям, "живьем" записанные в блокноты. Я тоже делал попытки записывать речевые особенности героев в надежде, что они обогатят образ. Более того, фиксировать их слова и обороты полагал для себя столь же естественным, как собирать грибы, коль оказался на грибной поляне, прогуливаясь по лесу, тем более что корзинка-блокнот, куда можно складывать находки, всегда при мне.
      Сейчас попробую взять какой-нибудь свой очерк и выписать из него примеры таких находок. Они действительно обогащают образ или нет? Итак, "Шофер". Жену, Марию Никаноровну, мой герой называл "бабулей"; дочь Нину - "пацанкой", а сына - "пацаном"; жена, по его выражению, иногда "жалилась" начальству; про машину с грузом он говорил, что на улице "за глаза" ее никогда не ставит; пассажиров окрестил "негосударственным грузом"; говоря о том, что шоферов сейчас слишком много, выразился так: "С количеством вышла у нас неустойка, стали мы друг к другу хладнокровней"; на вопрос, как он относится к начальству, ответил: "Не в полной мере любви"; поработать за маленькие деньги - для моего героя значит "съездить и справить удовольствие"; машину свою он знает, как "собственную руку: когда в ней что болит и когда пора стричь ногти"; на заднем мосту приспособил цилиндрическую пару и сказал через "е": "Модерн!"; опоздав на занятия в вечернюю школу, герой боится упрека учителя, потому что "для взрослого человека упрек, что для пацана порка"; об отношении шоферов к деньгам сказал: "Мы народ простой: скупиться не скупимся, но и кидать не кидаем"; сравнивая газетную информацию с той, которая идет от знаменитых шоферских разговоров на дорогах, заметил, что "разговоры разговорами, а у печатного слова своя цена". А вот несколько оборотов, принадлежащих его жене Марии Никаноровне: "Одно плохо, что дети не промежду нас с Мишей, а все со мной да со мной"; "Овощи - это его сухота, как-никак, а он с машиной!"; "В наших расходах Миша меня никогда не учитывает".
      Но довольно. Не знаю, хорошо ли, плохо ли услышал я своих героев, умело передал их язык или скверно, но стремление у меня было. Кстати, техника применения "живой речи" у нас, журналистов, тем более у публицистов несколько иная, чем у прозаиков. Мы реже пользуемся прямой речью, начиная с тире и щедрого абзаца, - и места жалко, и, кажется, вроде бы теряем в публицистичности. Чаще мы вводим чужие речевые обороты в собственный авторский текст, взяв их в кавычки и иллюстрируя факт существования героя, его манеру выражать свои мысли. Я, например, пытаюсь делать это так: не "ввожу" героя в текст, могу даже не упомянуть его в каком-то отрывке, лишь кавычками отмечаю его фразы, но у читателя, надеюсь, не бывает сомнений в том, кому эти фразы принадлежат. Разумеется, и в публицистике возможна прямая речь, и не забыли мы, как ставить тире перед абзацем, но я говорю еще об одной возможности сохранять речевую характеристику героев, экономя при этом дорогую газетную площадь.
      4. "Большинство наших поэтов, - писал М. Горький, - к сожалению, работой над языком не занимаются, и стишки у них (в применении к журналистам можно, наверное, сказать: статейки. - В. А.) серенькие, жестяные. Меди нет, нет серебра, не звенят они, не поют" [13]. В другом месте я нашел у Горького: "С языком вообще происходит то же самое, что с нашими костюмами". Мы не так одеваемся, как должны одеваться. Нужно одеваться ярче. К чему эти серые и черные пиджаки?" [14]
      Я понимаю эти слова не как призыв к "серебряному звону", к лакировке действительности, а как заботу о сочности, образности, силе языка. Мол, не обязательно пой тенором, дорогой товарищ газетчик, можешь петь басом, то есть бичевать недостатки, ругаться, спорить, но даже ругань твоя должна быть одета не в серый, а в яркий по цвету пиджак, иначе ее не заметят.
      Откуда появился термин "беллетристика"? От французского "белль летр", что означает в переводе "красивое слово". В чем же, спрашивается, его "красота"? Можно ли считать красивыми словами только "прекрасный", "достойный", "передовой", "умнейший", "розовый", а вот такие, как "черный", "глупый", "отсталый", "уродливый", - некрасивыми, изъятыми из употребления в беллетристике? Нет, конечно! Красота слова - в его точности, звучности, ясности, какие бы светлые или темные стороны жизни за ним ни стояли.
      Итак, умение одеваться в "яркие пиджаки" - вот что, полагаю, нам нужно, чтобы стать мастерами журналистики.
      5. И еще: умение избегать штампа. Что греха таить, мы слишком часто оказываемся в плену у штампа, "газетизма" - за примером, как говорится, ходить недалеко: сама эта фраза содержит два штампа, сидящих на кончике языка и с поразительной готовностью срывающихся так легко и непринужденно, что нужно усилие для того, чтобы избежать их, а не для того, чтобы ими воспользоваться. Замечу попутно, что говорить и писать о штампах уж очень рискованно: необходимо тщательно следить за собственным языком, к которому у читателя немедленно возникнет повышенный интерес. И - не дай бог!..
      Вот наиболее часто встречающиеся "газетизмы": "А воз и ныне там"; "Петр кивает на Ивана...", "доколе с этим будут мириться?"; "ответ не заставил себя ждать"; уже упомянутые мною "что греха таить" и "за примерами далеко ходить не приходится"; "труженики полей", "работники прилавка", "разведчики недр", "люди в белых халатах", "флагман индустрии", "черное золото", "белое золото" и т. д. - несть им числа, и даже "несть им числа" - тоже газетный штамп.
      А есть еще такие штампы: если взгляды - то внимательные, которые непременно бросают; если речи - то пламенные; поцелуи - звонкие; походки мужественные; звуки - манящие; то, что в сознании, - проносится; страстью обуреваем; если на стуле - то примостился; и так можно до бесконечности. А. Чехов однажды перечислил то, что чаще всего встречается в романах и повестях: "Граф, графиня со следами когда-то бывшей красоты, сосед-барон, литератор-либерал, обедневший дворянин, музыкант-иностранец, тупоумные лакеи, няни, гувернантки... Бесчисленное множество междометий и попыток употребить кстати техническое словцо" [15]. У каждого времени, по-видимому, свои отштампованные герои и ситуации, и вот уж на смену графу пришел дед-колхозник с милыми чудачествами, шеф-консерватор, противостоящий молодому ученому-прогрессисту, рассеянный академик, говорящий "э-э-э, батенька", интеллигент-очкарик с развитой мускулатурой, адвокат-циник, рабочий продолжатель династии, у которого на лице играют желваки, и т. д.
      Впрочем, кое-что осталось и от прошлого: как были сто лет назад "бирюзовые и бриллиантовые глаза, золотые и серебряные волосы, коралловые губы, золотое солнце, серебряная луна, яхонтовое море, бирюзовое небо и т. д." [16], перечисленные Л.Н. Толстым в числе литературных штампов, так и сегодня существуют, украшая собой наисовременнейшие произведения.
      В чем же дело? Каков механизм рождения штампа? А. Серафимович сказал, что все это заезжено, "избито это и тысячу раз повторялось" [17]. Но, прошу меня простить, как же не повторяться? Если море - синее, его ведь не назовешь оранжевым, и если луна серебряная, она была такой тысячу лет назад и будет столько же, если не больше! Между тем получается, что все написавшие "море синее" - штамповщики? Сомневаюсь. Потому что повторяемость - всего лишь внешний признак штампа. А должен быть какой-то внутренний! Штамп не эстафетная палочка, передаваемая от одного журналиста другому. И не обручальное кольцо, которое бережно хранится в литературной семье, как дорогая реликвия. Другое дело, если бы штампы рождались сознательно, если бы имелся каталог наиболее употребляемых литературными бабушками и дедушками понятий, эпитетов, образов и сравнений, а внуки терпеливо переписывали бы их в свои нетленные творения! - и то я сказал бы, что истинные ценности хранить не грешно, а эстафетную палочку передавать в иных случаях даже полезно.
      Беда, мне кажется, в другом.
      Штамп - это прежде всего стереотип мышления, свойство, присущее людям малоспособным, малокультурным, малознающим и малограмотным, спасительное средство, по крайней мере, для тех, кто не желает или не умеет думать, кто берет готовое. "Домашняя птица? - Курица! Фрукт? - Яблоко! Великий поэт? Пушкин! Море? - Синее! Луна? - Серебряная!" Все правильно, но все готово. Замечено с первого взгляда, вычитано, отпечатано в голове с чужой матрицы. А потому сказано или нанесено на бумагу без размышлений, с оставлением серого вещества "при своих". То, что луна не только серебряная, но и молодая, увидят не все, а то, что ее "без спутника и выпускать рискованно", увидел один В. Маяков-ский. (Знакомый врач, человек талантливый, поглядев на ущербную луну, сказал: "Какая-то артрозная!") И Днепр, конечно, чуден при тихой погоде. Допускаю, кто-то отметит это обстоятельство, но вот то, что "не зашелохнет, не прошумит", оказалось по силам только Н. Гоголю. Стало быть, повторяемость, я думаю, не главный критерий штампа, это всего лишь следствие, причиной которого является стереотип мышления, точнее сказать, бездумность и бесчувственность.
      Кроме того, штамп - это неспособность к фантазии. М. Горький писал: "Воображение (кроме наблюдения, изучения, сравнения) - один из наиболее существенных приемов литературной техники, создающей образ. Работа литератора, вероятно, труднее работы узкого специалиста, например зоолога. Работник науки, изучая барана, не имеет необходимости воображать себя самого бараном, но литератор, будучи щедрым, обязан вообразить себя скупым, будучи бескорыстным корыстолюбивым стяжателем..." [18] М. Горький, безусловно, прав: то, что мы создаем без перевоплощения, оказывается далеким от действительности, формально-умозрительным, лишенным внутреннего динамизма, нарочито вычурным и не "живым".
      Есть такой термин у литераторов: "высасывать из пальца", "писать из чернильницы". По очень точному определению К.С. Станиславского, штамп попытка сказать о том, чего не чувствуешь. Можно добавить: или не знаешь, не видел, не придумал. А. Грин не видел того, о чем писал, однако умел жизненно это вообразить. И Л. Фейхтвангер не жил во времена Иосифа Флавия, но и он "натурально" воссоздал со-бытия той поры. Обращаясь к актерам, Станислав-ский часто восклицал: "Не верю!", поскольку актер штамповал образ. А когда Горькому попал на глаза рассказ молодого автора, в котором была фраза: "Звук рвущегося кровяного комка мяса", он спросил: "Вы слышали такой звук?" У того же автора "сочный тенор вибрировал, как парус", и Горький категорически заметил: "Не натурально". "Омнибусы орут, - написал молодой П. Сажин, - как заблудившиеся мастодонты", что, с моей точки зрения, звучит кра-сиво, оригинально и, по крайней мере, свидетельствует о воображении автора. Только, увы, о воображении формальном, не основанном хотя бы на каких-то приблизительных данных, и поэтому, вероятно, Горький спросил автора: "Где вы слышали, как орут мастодонты?" Отсюда, от этой вычурности, я думаю, расстояние до штампа еще меньше, чем полшага. Пушкин писал: "Должно бы сказать: рано поутру - а они пишут: "Едва первые лучи восходящего солнца озарили восточные края лазурного неба - ах, как все это ново и свежо, разве оно лучше потому только, что длиннее" [19].
      Беда штампов еще в том, что они, даже при внешней своей красивости и "складности", не рождают у читателя никаких ощущений, никаких ассоциаций, никаких мыслей. Это писание невидимыми чернилами. Это песня не только без слов, но и без музыки. Мне рассказали такой случай: во время праздничных демонстраций в одном провинциальном городе с трибуны несколько лет выкрикивали в мегафон лозунг, утвержденный местным начальством: "Долой врагов капитала! Ура, товарищи!" И демонстранты, проходя мимо, дружно отвечали "ура!". Четыре года лозунг был в списке, лежащем перед диктором, четыре года его кричали с трибуны, тысячи человек ответствовали "ура!", пока кто-то не вник в смысл произносимых слов: "Долой! Врагов! Капитала!" - стало быть, долой нас самих, так как мы и были враги капитала. Увы, штампы никогда не воспринимаются умом, они рассчитаны лишь на стереотипную реакцию.
      ЗАНОЗА
      Начну с цитаты, но честно предупреждаю читателя: она будет с подвохом. Итак, "Драма на охоте" Антона Чехова: "Сильный порыв ветра сорвал с меня шляпу и унес ее в окружающий мрак. Сорванная шляпа на лету как бы шмыкнула по морде Зорьки. Она испугалась и взвилась на дыбы и понеслась по знакомой дороге". Все, слово в слово. Скажите, однако, вам ничто не мешает, словно крохотная заноза в пальце?
      Прошу вас, если есть лишние десять секунд, еще раз взгляните на цитату из классика. Перечитали? Конечно, вы правы: мною кощунственно вставлено в Чехова наречие "как бы". Предварительно я просмотрел разные словари. Так вот: теперь я определенно знаю, что наречие и союз "как бы" потребляется главным образом в разговорной речи. В документах, письмах и печати эта "заноза" практически не замечена. Можете представить себе письменный приказ офицера: "Отделению занять исходную позицию как бы с целью защиты родины?" Еще раз сам себя и вас с солдатами спрашиваю: защищать родину, или не защищать, или как бы защищать? При чем тут "как бы" - союз, и, как сказано в словаре у Даля, упрощение, сведение сложного к более простому, редукция?
      Проще сказать: сорняк, севший, как заноза, в разговорный язык. Пустяк? Тоже нашел проблему! Не стал бы спорить, если б не обнаружил в обвальном применении "редукции" социальное содержание. "Какбысты" нашли приют и среди дипломатов, и думцев, и министров, и философов, и литераторов, и ведущих телепрограмм, то есть у всех без исключения "говорящих".
      Тотальное использование "как бы" вовсе не означает, что его потребители люди безграмотные. Отнюдь нет. Это всего лишь знак, свидетельствующий о нашей всеобщей неуверенности, невнятности, неопределенности и, если хотите, нестабильности общества. Мы сами пока не знаем: мы существуем или как бы живем?
      Судите сами. Если обвинитель в суде или врач в поликлинике произносят такие соображения вслух: подсудимый преступление как бы совершил, а врач нас как бы вылечил - мы теряемся. И вправе спросить: "Скажите определенно: вы меня вылечили или не вылечили, подсудимый совершил или не совершил преступление?" Продолжим примеры: строитель дом построил или как бы построил? Приняла Дума постановление или не приняла? Торжествуют "какбысты", сами себя не слыша, словно они глухие: заноза сидит глубоко. Монтень говорил: "Нет наставницы более коварной и немилосердной, чем наша привычка" [20].
      Завершаю наш "пустячный" разговор воинственными вопросами: кто виноват в том, что все мы стали "какбыстами" и, разумеется, что теперь делать? На первый вопрос отвечаю без сомнения: перед детьми виноваты родители, а перед родителями - школа, а перед всеми нами - радио и телевидение, на которые стало модно валить всю вину, но ведь именно они постоянно озвучивают и тиражируют многочисленных "какбыстов". В печати и у классиков прочитать подобное можно, но редко. Да и читаем мы все же реже, чем слышим.
      Признаем, однако, что перед перечисленными "виновниками", в свою очередь, виновата жизнь: наше общество до сих пор не знает: живет ли оно как бы при социализме с человеческим лицом, или как бы при капитализме? При тоталитарном или каком-то гибридном строе? Что делать? Избавиться от неопределенности.
      Позвольте закончить визит к "какбыстам" цитатой из Толкового словаря живого русского языка Владимира Даля, который, кажется, нашел единственную (и весьма актуальную) возможность грамотно использовать "занозу": "Как бы не было худа".
      Попробуем и для себя сделать из сказанного как бы выводы.
      Власть. 1998, июнь
      Подводя итог разговора о языке, надо бы пропеть гимн жестокой требовательности журналиста к слову - к тем "семи нотам", из которых он слагает свое произведение. Как мы ухитряемся из такого, казалось бы, ничтожного по объему источника извлекать целые водопады слов - "ему непостижимо", как любил говорить один известный фотокорреспондент, мой добрый товарищ, нет, надо решительно сузить отверстие, через которое мы выливаем слова на бумагу, надо учиться их цедить, чтобы каждое слово было "взвешенным".
      "Искусство писать хорошо, - цитирую запись из дневника Л.Н. Толстого, для человека чувствительного и умного состоит не в том, чтобы знать, что писать, но в том, чтобы знать то, чего не нужно писать" [21].
      Диалог
      Кто возразит против того, что специфика газетной полосы создает для журналистов дополнительные трудности в сравнении с беллетристами? В самом деле, на относительно малом пространстве им нужно "густо" писать: не зря многие ведущие журналисты занимаются тренажем - сочиняют стихи, отнюдь не предназначенные для публикации, а всего лишь приучающие к экономии слов. Кстати сказать, из весьма посредственных поэтов (тем более из хороших!) довольно часто получаются сносные публицисты.
      Но вернемся к "чистым" газетчикам. К сожалению, достоверно и убедительно изложив ситуацию, они иногда разрушают все, что создали, каким-нибудь одним-единственным диалогом. Очень обидно!
      Увы, не "живые" мы пишем диалоги, искусственно сконструированные. Построенные на "лобовом" принципе, которых в жизни никогда не услышишь. "Который час?" - спрашиваем мы героя, и герой отвечает нам: "Половина второго". Две строки в газете. Отдать больше места под диалог вроде бы жалко. Но если максимально приблизить его к истинно разговорному, если уйти от вынужденного лаконизма, надо бы написать так:
      - Который час? - спросил я имярек.
      - Вы разве торопитесь? - сказал он.
      - Да нет, - смутился я, - всего лишь проголодался.
      - Половина второго.
      Четыре строки, но - правда. Читатель верит, что был именно этот разговор, что автор смутился, а герой едва не обиделся. По-моему, это чрезвычайно важно для нас, поэтому, работая над диалогом, мы не должны забывать: не только произносимые слова рождают у читателя ощущение достоверности происходящего, но и психологическое состояние говорящих: их настроение, их, если угодно, физическая возможность произносить те или иные фразы. Иногда мы позволяем себе или нашим собеседникам говорить без перебивки целый монолог, причем совершенно не учитывая, какие неприятные слова звучат в нашем и чужом исполнении, по характеру ли они нам и нашим собеседникам. А ну, как наш герой вспыльчив и несдержан, и об этом уже сказали читателю, а мы вдруг заставляем его, такого вспыльчивого, спокойно выслушивать чью-то длиннющую тираду, будто он каменный сфинкс, тем самым противореча собственным словам, характеризующим его образ.
      Да, жаль тратить газетную площадь на "живой" диа-лог, но лучше, с моей точки зрения, тогда совсем за него не браться. Приведу несколько примеров. Вот диалог, взятый из одного очерка, опубликованного в "Комсомольской правде" и принадлежащего перу весьма опытного журналиста:
      "Она жила в Минске, училась на первом курсе пед-института, а тут - призыв на целину. "Перехожу на заочное. И - еду! Решение окончательное, отмене не подлежит". Дом уже казался далеким прошлым. А впереди - "цветные мечты". Катя излагала Андрею Мурашову, рослому парню из-под Воронежа, свесившему голову с верхних нар:
      - Мне представляется, что это будет за город. Точнее, агрогород, где городские удобства сплетутся с прелестью природы. Белые дома среди зелени, озеро в центре... А вокруг поля. Все пшеница, пшеница... Желтая. И разрезана она на квадраты лесными полосами.
      Мурашов хотел сказать: "Картина с плаката". Но не решился обидеть соседку и согласился:
      - Будет, конечно, город.
      - И будет там школа с большими окнами. Я закончу институт и начну учить в ней детей.
      - Так пацанов-то нету, - усмехнулся Мурашов.
      - Сейчас нет, но со временем будут.
      Она так и уснула, девчушка в брючках и пестреньких носках. Прикрыв ресницы, Мурашов смотрел на нее и тоже думал, как оно все будет..."
      Диалог этот, возможно, необходимый, служебная задача нам ясна: едут люди на целину, мечтают о будущем, как-то представляют его себе, а потом очеркист, вероятно, либо подтвердит реальность этих представлений, либо опровергнет. Но как искусственно сконструирован разговор! Он происходит в поезде? Молодые люди лежат на полках? А если на "нарах", то где? Наверное, они шепчутся, чтобы не разбудить окружающих? Один этот факт может что-то добавить к беседе, окрасить ее задушевностью, доверительностью. Но где все это? Почему никто из соседей не скажет раздраженно: "Погромче не можете?" И почему Мурашов про себя думает, что представления девушки - "картина с плаката", почему стесняется сказать это вслух? Не потому ли, что его реплика потянет за собой то ли согласие собеседницы, то ли возражение, а на них нужно место в газете, а его нет? А может быть, автор очерка, прекрасно ощущая плакатность девушкиной мечты, с помощью размышлений Мурашова "про себя", дает понять читателю, что и он не дурак, и он заметил банальность, - однако дальше этого не пошел. И дело тут не в способностях автора, а, скорее, в технологии его работы. Если журналист "услышал" речь героев, запомнил ее или записал в блокнот, ему нет нужды потом искусственно конструировать диалог. Впрочем, все же лучше записывать, нежели запоминать: по памяти восстановленные диалоги обычно теряют достоверность в сравнении с "натуральными".
      Но вот еще один диалог из того же очерка.
      "Рядом с Иваном Рудским, тоже в почете, сидел дядя Яков. И, как водится в застолье, после третьей рюмки переводил разговор на дела:
      - Мы, Иванович, в старину так сплошняком степь не пахали.
      - Еще бы, на быках много не наработаешь.
      - Слов нету, не наработаешь... Однако тут гвоздь в другом месте забитый. Ты слухай, что я скажу, да мотай на ус.
      - Так, можно, - закусывал Иван. - Трехполка теперь в моде. Другие времена... Давай еще по одной.
      Несли и несли подносы с графинами, рвали мехи гармонисты, плясала молодежь..."
      Тоже служебный разговор, очень важный для автора, тоже работающий на главную мысль очерка, но сделан куда основательней, реалистичней, приближенней к действительности. Степень достоверности его неизмеримо выше первого процитированного диалога.
      Я всегда стремился к натуральности в разговорах, из-за этого обычно расходовал непростительно много газетной площади, пока не сообразил, что в целях экономии места иные диалоги можно писать "в строку", не с абзаца, но все же сохраняя их жизненность.
      Теперь вот о чем. Довольно часто, интригуя читателя, мы начинаем повествование с прямой речи, например:
      "- Нет-нет, не спрашивайте, все равно не отвечу!
      Он долгим взглядом посмотрел за окно, на низкие облака, проплывающие вдали.
      Я проследил его взгляд и тихо произнес:
      - Мне трудно настаивать, но войдите и вы в мое положение.
      Он неожиданно хитро улыбнулся..."
      Вроде бы ничего, правда? Но в том-то и беда, что диалог сам по себе обезличен, он пригоден для всего на свете, драматургия его липовая, рассчитана на простачка. В результате ничего не понятно: кто кого спрашивает? Почему один не хочет отвечать другому? Почему у задающего вопрос какое-то "положение", в которое надо входить? И что там за окном, кроме облаков, - город, или поле, или - семнадцатый век?
      Известно, что некоторые крупные литераторы давно забраковали диалог, поставленный в начало повествования, считая его невыгодным, поскольку он почти не действует на воображение читателя. "...Всегда лучше начинать картиной описанием места, времени, фигур, сразу ввести читателя в определенную обстановку" - советовал М. Горький [22]. А если все же начинать диалогом, то таким, который способен дать какую-то информацию, приковать внимание читателя необычностью, оригинальностью или мыслью. Быть может, "нет-нет, не спрашивайте, все равно не отвечу!" - и есть такое начало, которое своей оригинальностью способно приковать внимание читателя к очерку? Лично я не нахожу. В этой фразе чувствуется искусственное стремление автора взять читателя за уши и притянуть к повествованию. Она скорее вызывает раздражение, чем внимание, потому что формально не несет никакой общественно значимой информации, никакой мысли. Давайте-ка попробуем на ходу, элементарными средствами, несколько изменить диалог:
      - Нет-нет, не спрашивайте, вы напрасно теряете время, все равно не отвечу!
      - Что значит напрасно? - сказал я. - Одно и то же время, слава Богу, нельзя потерять дважды.
      - Как, впрочем, дважды приобрести, - добавил он, хитро улыбнувшись.
      Кажется, намечался контакт...
      Это тоже далеко от совершенства, но все же лучше, потому что есть пусть крохотная, но мысль, хотя многие наши сомнения, адресованные первому варианту, находят себе место и здесь. А хотелось бы ясности, простоты, безыскусственности.
      Существует и другая крайность: иногда, решительно отказавшись от "пустых" интриг, мы пытаемся первой же фразой полностью ввести читателя в "обстановку". И получается так:
      " - Привет! - громко воскликнул Мартын Иванович Коломеец, заместитель начальника отдела технического контроля управления газификации Н-ского горсовета, входя в кабинет Анатолия Георгиевича Спирина, своего бывшего однокурсника по институту, а ныне председателя горисполкома, и бросая шапку с документами в пустое кресло, предназначенное, вероятно, для значительных посетителей..."
      Хоть стой, как говорится, хоть падай в это самое пустое и "значительное" кресло!
      Последний абзац
      Итак, имея тему и концепцию, собрав и обработав материал, составив план и обдумав сюжет, обезопасив себя от штампов, преодолев сопротивление первого абзаца и нащупав таким образом верный тон повествования, и т. д. и т. п. теперь-то мы с легкостью волшебной напишем, по-видимому, очерк. Написали! А чем его закончить? Тоже проблема.
      Любопытно: в практической работе я, например, никогда специально не задумывался над финалом, никогда искусственно его не "вырабатывал". Все получается как-то само собой, естественно, без натуги: либо безжалостно отсекаю все лишнее, либо спокойно дописываю недостающее, точно зная при этом, что ни перелета, ни недолета нет. Интуиция? Шестое чувство? Срабатывает ли тот самый механизм, который позволяет человеку (и кошке, между прочим) успешно переходить улицу с оживленным автомобильным движением? "Кибернетическая машина" верно рассчитывает для ног момент старта, чтобы обеспечить безопасный финиш?
      Если так, мне повезло. Но, думаю, нашей "кибернетической машиной" является обыкновенное чувство меры, помогающее в какой-то момент творчества из "писателя" превращаться в "читателя". Тогда внутренний голос приказывает: "Стоп". Или говорит: "Еще!" - и приходится подчиняться.
      Посмотрим примеры?
      Вот взятые несколько концовок из моих очерков. Я бы мог и коллег процитировать, но, во-первых, интересно на себя посмотреть со стороны - есть у меня чувство меры? Во-вторых, боюсь рисковать добрыми именами уважаемых авторов. Итак...
      "Педагогическая проза". "Школа на подъеме. А дети - это глина, фантастическим образом обладающая талантом самоваяния. Если ты из них ничего не вылепишь, они сами из себя начнут лепить. Но что?"
      (Замечу, что "самоваяние" - не очень-то красивое, во всяком случае не самое удачное слово, я, кажется, зря его применил.)
      "Взятие 104-го". "И родилась у них великолепная идея..."
      "Студент". "За Лебедевым закроется дверь вуза, но перед ним откроются ворота в мир".
      "Поляновы". "На этом я поставил бы точку, если бы не вопрос, на который мне необходимо ответить: как я познакомился со своими героями? Прямо скажу случайно. Но разве это меняет положение? Среднеарифметических данных, позволяющих найти "соответствующую семью", нет и быть не может. Однако, делая свой выбор, я исходил из того, что даже случайно избранная мною семья Поляновых содержит характерные черты, присущие многим семьям, и дает повод для серьезных размышлений".
      Наконец, "Обелиск". "Как вы думаете, они там, в земле, чувствуют, что мы их сейчас вспоминаем? Мне кажется, я бы чувствовал. И это не мистика. Это то, во что мы, живые, просто обязаны верить. Пока мы живы. Иначе - какой был смысл?"
      Не уверен, что все эти концовки вполне удачны, хотя, возможно, их просто трудно воспринимать отдельно от всего материала. Однако они позволяют нам предположить, что финал повествования, независимо от того, в миноре он написан или в мажоре, - не одна нота, а смысловой аккорд, нужный, быть может, для того, чтобы отзвук произведения, когда читатель уже отложил газету или книгу, еще звучал в нем, догонял его разум, будил его чувства.
      Нет, все же рискну: интересно, как заканчивали свои работы классики отечественной журналистики? Почему только отечественной? И почему только журналистики? Беру с полки книгу.
      Марсель Пруст. "По направлению к Свану". "Дома, дороги, аллеи столь же увы! - недолговечны, как и года".
      Даниил Данин. "Несколько слов об исследователях". "Кто-то назвал надежды воспоминаниями о будущем. Такими надеждами живут ученые мальчики, которым быть умными мужами".
      Михаил Кольцов. "Летом в Америке хорошо". "...Американский покойник, знаменитый Франклин, не вице-президент и даже не президент, говорил: "Для того чтобы мне быть послом, нужно, по закону, обладать имуществом не менее тридцати долларов. У меня осел ценою в тридцать долларов. Вот я стал послом. Но мой осел умирает. И я не могу быть больше послом. Кто же из нас посол: я или мой осел?"
      "Стачка в тумане". "Нам кажется, что история плетется черепашьим шагом. А ведь она несется все быстрее, еле успевая забирать воду на остановках. Избалованные пассажиры!"
      "Молчи, грусть, молчи!". "Брось, Ваня, неаполитанскую муру! Ведь ты же комсомолец. Давай что-нибудь веселенькое, российское: "аванти пополо, де ля Рикоса - бандьера росса, бандьера росса!"
      Антуан де Сент-Экзюпери. "Маленький принц". "Взгляните на небо. И спросите себя: "Жива ли та роза или ее уже нет? Вдруг барашек ее съел?" И вы увидите: все станет по-другому... И никогда ни один взрослый не поймет, как это важно!"
      Да, несомненно, нужен аккорд, который определяется словарем как "неустойчивый повисающий звук, устремленный куда-то". В нем - главная, основная мысль повествования, ее очень важно не просто донести до читателя, но и оставить с ним на какое-то время. Если графически изобразить смысловую и эмоциональную потенцию произведения, взлет ее происходит, по-видимому, в самом конце, когда все сюжетные впадины и пики пройдены, но еще нужно добиться кульминации читательского восприятия.
      Не знаю, в какой мере эти рассуждения будут полезны моему читателю, но лично я искренне жалею, что прежде никогда не думал о концовках, наивно полагаясь на интуицию. Но если интуиция, как говорят, чья-то мать, то, вероятно, она и чья-то дочь! (Кстати, я попытался взять аккорд, на этот раз рассчитывая на кульминацию читательского восприятия не интуитивно, а совершенно сознательно.)
      Получилось? Нет?
      Под занавес...
      25 советов молодым коллегам
      И вот мы, кажется, на финишной прямой. Прежде чем разорвать ленточку, окинем мысленным взором пройденную дистанцию.
      Мы говорили о мастерстве журналиста, отметив при этом, что мастерство категория надстроечная, а базой являются наше мировоззрение, наша гражданская позиция, наша социальная активность. Каждой строчкой, опубликованной в газете, журналист не только выражает, но и формирует мнение народа. Взгляды, суждения и предложения газетчика вливаются в русло политических решений и дел, общих для всей страны. Мы работаем от имени людей и для людей, помогая им своими очерками и статьями формировать политическое сознание. Стало быть, сугубо профессиональный разговор о мастерстве журналиста возможен лишь при условии, что в основе его лежит четкость и кристальная ясность наших позиций, общественная значимость каждого факта, использованного в наших произведениях.
      Мы говорили о том, что "поют" в журналистике только люди способные, имеющие к ней призвание. Однако, если исходить из утверждения М. Горького, что "талант развивается из чувства любви к делу, возможно даже, что талант - в сущности его - и есть только любовь к делу, к процессу работы" [1], следует смягчить наш жесткий приговор признанием того, что достаточно любить газетное дело, чтобы стать журналистом; но уже без этого, без любви, действительно рассчитывать не на что!
      Мы говорили о том, что работаем в жанре художественной документалистики, который в силу ряда причин стал чрезвычайно популярным, и что границы между жанрами постепенно стираются, и что журналисты живут по одним законам с беллетристами.
      Мы попытались разобраться в том, какова допустимая мера домысла и вымысла в работе художественного документалиста, и упомянули "мешающие детали", которые не следует отбрасывать для достижения высокой степени достоверности и убедительности наших материалов.
      Мы говорили о том, что будить общественную мысль, то есть выполнять одну из важнейших задач журналистики, можно только с помощью мысли, подкрепленной доводами и резонами.
      Мы говорили о том, что современная художественная документалистика начинается с создания концепции, содержащей сумму мыслей, и не забыли подчеркнуть, что концепция - это отнюдь не предвзятость.
      Мы говорили о том, как рождается замысел журналиста, каким образом факт трансформируется в тему, а тема заставляет искать соответствующие факты.
      Мы говорили о том, как нужно реализовывать замыслы, пользуясь определенной тактикой и стратегией сбора материала, искусством беседы, обработкой полученных сведений, планом.
      И мы, конечно, не затронули и половины того, что составляет суть журналистской работы. Потому что, преодолев сопротивление первого абзаца, написав материал и поставив последнюю точку, мы, как истинные марафонцы, еще не имеем права останавливаться. Мы продолжаем "бежать" дальше до тех пор, пока не доведем материал до газетной полосы, пока не получим читательские отклики и не сделаем обзор писем, пока не вызовем реакции официальных лиц и инстанций, пока не добьемся принятия мер, - но можем ли мы и после этого перевести дух?
      У газетчика много забот, которые лучше классифицировать не по признаку "приятные", "малоприятные" и "совсем неприятные", а по признаку "нужные" и "ненужные". В числе "необходимых" есть заботы, совершенно лишенные творческого начала, но мы должны понимать, что без них ни одна наша строка не дойдет до газетной полосы. Одновременно с этим мы, вероятно, так перенасыщены творческими делами, что были бы рады избавиться от некоторых, если бы не знали, что срубим сук, на котором сидим.
      Вот краткий и далеко не полный перечень внутригазетных мероприятий, участие в которых, можно сказать, обязательно для сотрудника "Комсомольской правды": летучка, планерка, "топтушка" (короткое, проводимое на ногах совещание по текущему номеру), "час письма", творческие "самовары", круглые столы, "Жернова", "четверги", традиционные "землянки", читательские конференции, совещания по перспективному планированию номеров и т. д. Если к этому добавить заказ авторских материалов, редактирование их, участие в различного рода плановых и спонтанных заседаниях, организованных секретариатом, дежурства в качестве "свежей головы" по всему номеру и по отделу, разработку газетных акций и прочее, окончательно станет ясно: дел у журналистов много, причем помимо их основной обязанности - писать. И это, мне кажется, естественно: отказавшись от перечисленных забот, мы как бы обрываем пуповину, связывающую нас с газетой, и очень скоро снижаем свой творческий тонус - разряжаемся от идей, мыслей, желания работать, творческого настроения.
      Хочу обратить внимание еще на одно существенное обстоятельство. Дело в том, что практически единственным оружием журналиста внутри газеты является с л о в о, устная речь. Мы очень много говорим. Говорим, ставя задачу перед автором, когда заказываем ему материал, и говорим, убеждая его в необходимости переделок. Мы говорим, разбирая статью коллеги и размышляя (вслух) над готовящейся газетной акцией. Мы говорим, анализируя только что вышедший номер и подвергая критическому обсуждению серию номеров на летучке. Мы выступаем публично, поднявшись в полный рост перед всем коллективом, и положив локти на стол, за которым в Голубом зале редакции традиционно заседает редколлегия, и тет-а-тет, сидя напротив товарища по перу, в запертом кабинете. Совершенно исключены рисунок, весы, чертеж, жестикуляция, сантиметр, мимика - только слово выражает нашу позицию, довод, мысль, оценку, предложение, протест или поддержку.
      Разговорный жанр не из легких. Дело не только в модуляции голоса, от которого, возможно, зависит убедительность того, что мы произносим, хотя недурно бы каждому из нас в совершенстве владеть и ораторским искусством, важна логика наших высказываний, важен тон разговора с коллегами, важна манера. Какую степень искренности и откровенности мы можем себе позволить? В какой мере должны щадить самолюбие товарищей по перу? Существуют ли рамки для критики и рамки для дифирамбов? Можно ли "якать", встав в позу ментора, даже если есть к тому основания, можно ли "мыкать", высказывая не общее, а свое мнение? Какова должна быть доказательность и обоснованность того, что мы говорим в узком журналистском кругу? Или, надеясь на понимание с полуслова, можно ограничиться легкими контурами, намеками и плаванием по поверхности? Надо ли бесконечно оглядываться, говоря сакраментальное: "Если я не прав, пусть меня поправят", и хорошо ли мы делаем, заканчивая речь в кабинете заместителя главного редактора банальным "спасибо за внимание"? И так ли уж безобидно наше слово, звучащее в "родной" журналистской среде, что можно не думать о том, какое подобрать и как его произнести?
      Газета - сложное и, я бы сказал, очень странное образование. С одной стороны, обыкновенное учреждение, с твердым распорядком дня, со штатным расписанием, с начальниками и подчиненными, с субординацией в отношениях, с дисциплиной труда и графиком выпуска продукции, кстати, весьма прибыльной, иначе говоря, с законами, по которым работает нормальная "контора". С другой стороны, газета ничего общего не имеет с учреждением ни по своему духу, ни по сути человеческих отношений в коллективе, ни по стилю работы, ни по сумме обязанностей каждого.
      Подчиненность по административной линии не обязательно влечет за собой в газете ущемления по линии творческой. В цене не должность, а талант и организаторские способности. На газетной полосе могут соседствовать и материалы, написанные рядовым литсотрудником и членом редколлегии, однако оцениваются они по одному критерию. Нормирован ли рабочий день у журналиста, или не нормирован? Никто толком не знает, даже помощник главного редактора по кадрам, и, откровенно говоря, знать не хочет, потому что общеизвестно: журналиста кормят ноги; во всех редакциях чуть ли не самая актуальная проблема - как привязать сотрудника к столу, обеспечив ему при этом максимальную беспривязность. Всеобщая забота о создании и сохранении творческой атмосферы в коллективе объединяет людей, в какой-то степени уравнивает их, нивелирует должности. Ответственность за публикуемое слово так велика, а взаимная страховка столь необходима, что между журналистами совершенно исключены казенные отношения. Как правило, господствует дух взаимного доверия, стало быть - уважения, стало быть - симпатии, доброго товарищества.
      Этот дух, угодно нам или не угодно, должен сочетаться и уживаться с претензиями каждого журналиста на звание "личность". Творческим людям свойственны честолюбие, мнительность, самомнение, повышенная возбудимость, болезненное самолюбие - качества, которые в одних условиях могут обернуться на пользу общему делу, а в других - и во вред. Учитывая это обстоятельство, надо особенно бережно относиться друг к другу, проявлять взаимное терпение, подбирать слова и оценки, исходя из индивидуальных черт характера, щадить самолюбие, сглаживать, а не раздувать конфликты, но при этом и спуску не давать, ни в коем случае не потакать слабостям, не позволять зарываться, осаживать друг друга, учить и учиться, короче - не терять принципиальности, объективности и человечности.
      Впрочем, сидя за письменным столом и размышляя обо всем этом, очень легко провозглашать нормы и правила, куда труднее их придерживаться.
      В заключение позволю себе дать молодым журналистам несколько советов, касающихся практики газетного дела, некоторых тонкостей нашего бытия, внутригазетных отношений. Они нарисуют идеальную картину, далеко не всегда исполнимую, и, к слову сказать, далеко не всеми. Стало быть, в моих советах-наблюдениях будет выражено всего лишь стремление приблизиться к идеалу на максимально близкое расстояние, а это, будем считать, уже половина успеха.
      И еще. Я поделюсь правилами, которые выработал сам для себя за долгие годы газетной работы, вдруг они, отнюдь не безусловные, все же помогут молодым журналистам отладить собственные творческие принципы. Излагая советы, я не буду придерживаться какой-то логической последовательности. Каждый совет вполне самостоятелен, его можно принять независимо от предыдущих и последующих, а можно и отвергнуть; повторяю: я был бы совершеннейшим идеалистом, если бы претендовал на непогрешимость.
      Итак, двадцать пять практических советов.
      1. Когда вы, коллега, получили написанный вами материал "с машинки", внимательнейшим образом вычитайте его, исправьте грамматические ошибки, расставьте пропущенные знаки препинания, а грязные места перепечатайте. Ибо восприятие материала и отношение к нему редактора будут на десять, двадцать, а иногда и на пятьдесят процентов зависеть от внешнего вида и грамотности статьи. Не сделаете этого, и крохотное сомнение вырастет у редактора в большое, досада перерастет в неприязнь, прохождение материала окажется затрудненным.
      С другой стороны, если вам суждено быть редактором и читать чужие материалы, определяя их судьбу, как бы плохо ни был выправлен текст, как бы грязно ни выглядели страницы, как бы противно вам ни было, я призываю вас к сдержанности, чтобы досада по мелочам не вылилась в неприязнь к целому. Постарайтесь судить по сути, а не по форме! Но автору непременно укажите на его небрежность.
      2. Редактируя материал коллеги, не допускайте вкусовой правки. Только смысловую! И никогда не правьте самодовольно, хоть бы вы были главным редактором газеты. Пригласите автора, растолкуйте ему свое мнение, постарайтесь его убедить. Над вкусовой правкой, когда "увидел" меняется на "заметил", в коллективе смеются. А самодовольщиков просто не любят.
      3. Не унижайте коллег, за них переписывая материал. Все ваши замечания они должны внести сами. И не пишите на полях рукописи различные "ох!", "ну и ну!" "еще чего!" и т. д. Это унижает автора, он невольно становится вашим врагом.
      4. Когда вы написали материал и сомневаетесь в его качестве, выслушайте мнение своего первого читателя независимо от того, кто им будет - муж, жена, машинистка или ваш первый официальный редактор, и помните: как скажет этот читатель, так, словно по цепной реакции, скажут, не сговариваясь, и все остальные, за очень редким исключением. Чудес почти не бывает, а потому не испытывайте судьбу, не лезьте на рожон, а сразу переделывайте материал, чтобы дать его после переделки другому "первому читателю". Коллективное мнение, даже несправедливое, в редакции непреодолимо!
      5. Читая коллег, не забывайте слова А.С. Пушкина о том, что судить произведение следует по его собственным законам. То есть хвалите или ругайте не за то, чего в материале нет, а вам кажется, должно быть, а за то, что в нем есть.
      6. Будьте щедрыми на похвалу, но и откровенными в критике. Любая критика в адрес товарища должна быть доброжелательной, искренней и ни в коем случае не личностной. Если вы чувствуете, что не сможете так критиковать, лучше вообще не открывайте рта. Недоброжелательная критика бесполезна и, стало быть, вредна.
      Если по каким-то причинам вы не желаете публично критиковать откровенно слабую работу коллеги, щадя, положим, его больное самолюбие, то и не надо! У вас есть два выхода из положения: или скажите ему, что еще не читали материал, и он легко вам поверит, или замените публичное выступление "разносом" наедине. Коллега примет вашу критику, по достоинству оценив ваш поступок.
      7. Опубликовавшись, ведите себя скромно, и тем скромнее, чем удачней была публикация. К поздравлениям коллег относитесь сдержанно, помня, что добрая половина их, говоря вам хорошие слова, самого материала не читала.
      8. В свою очередь, избегайте поздравлять коллег с "отличной публикацией", если вы материала не читали. Коллега, возможно, ваши поздравления примет, да еще как должное, но вам будет очень уж противненько, - во-первых. А во-вторых, вы отрежете себе возможность когда-нибудь и где-нибудь открыто выступить против этой публикации, даже если, прочитав ее, поймете, что она противоречит вашим принципам, и от этого вам будет еще противней.
      9. Старайтесь как можно реже хвалить материалы, принадлежащие перу руководителей газеты, даже когда они стоят похвалы. Это производит плохое впечатление на коллектив. И не волнуйтесь: кому надо, тот похвалит, обойдутся и без вас! Поскольку сами руководители обычно испытывают неловкость, когда их публично хвалят подчиненные, они не будут иметь к вам претензий, если вы промолчите.
      Зато критиковать их статьи можно как угодно и сколько угодно, если, конечно, вы обладаете соответствующим мужеством.
      10. Однажды опубликовавшись, не мните себя состоявшимся журналистом, помните слова А.М. Горького: "Если человек печатается, это еще не значит, что он должен печататься. У нас очень многие люди печатаются по недоразумению или по слабости редакторов..." [2]
      11. С другой стороны, как бы ни были вы известны читателю, вы живете как газетчик до тех пор, пока публикуетесь. Только последняя, сегодняшняя публикация - визитная карточка журналиста. Долгие перерывы опасны, они лишают уверенности, тупят перо и снижают уважение коллег. Ничто не способно оправдать и компенсировать ваше молчание: ни бурная организаторская деятельность на глазах коллег, ни частые выступления на внутригазетных совещаниях, ни даже ваша болезнь или физическое отсутствие. Только печатное слово может восстановить уважение коллектива, зато восстановить мгновенно, безоговорочно, без единого темного пятнышка. У коллег, как и у школьных учителей, короткая память. Но сильная.
      12. В газете не любят функционеров, не владеющих пером или пишущих плохо. Какой бы пост вы ни занимали, помните: должность не освобождает вас от обязанности писать, причем писать хорошо.
      13. Журналисту, работая в газете, очень трудно поменять свое профессиональное и человеческое амплуа: как проявил себя в первые дни и недели работы, так и примут до конца дней. Начал с фельетона - "фельетонист". Не дал взаймы пять рублей в получку - скряга, и никакие сотни, данные потом, не помогут: "А наш скряга, представьте, раскошелился!!" Встал на первой летучке, откровенно высказал свое мнение, всегда потом простят любую степень остроты. Берегите свое будущее с первого дня работы в редакции!
      И не только берегите - создавайте его, создавая себя.
      14. Остерегайтесь амплуа "бойкого" журналиста с "бойким" пером, таких в газете презирают. Напомню слова М. Горького: "В понятие "бойкость" вместе с быстротой соображения и поступков всегда включается легкомысленное, поверхностное, непродуманное отношение к людям, к различным явлениям жизни". И дальше у него же: "Молодым литераторам нашим вообще свойственны "бойкость" и торопливость на пути к славе, этим и объясняется крайняя небрежность их работы" [3].
      Пожалуйста, не торопитесь к славе, а то в спешке легко разминуться с нею!
      15. Учитесь газетному мышлению: придумывайте подачу материала, делайте предложения, связанные с реализацией планов, стремитесь войти в "мозговой трест" редакции, членство в котором, пожалуй, одно из самых почетных в газете. Однако не забывайте, что, выдвинув идею, вы и будете назначены ее исполнителем. Инициатива всегда наказывалась исполнением, так что будьте осторожны.
      16. Никогда никому из коллег не отказывайте в творческой помощи и совете. Легко и без жалости отдавайте свои мысли, "перлы" и перо другим. Помните: истинный талант - щедр!
      17. Не становитесь штатным оратором. Много и часто говорящий журналист рискует девальвировать свое слово, коллеги будут идти на пари: выступит или не выступит? Чем будет говорить и что, уже никого не тронет. Надо высказываться коротко и только по делу, при этом только в том случае, когда есть мысль. Оратор без мысли евнухоподобен.
      18. Не бойтесь писать от первого лица. Хотя "я" в материале и ограничивает поле зрения журналиста, сужает его, зато работает на убедительность, создает "эффект присутствия", дает возможность высказать собственные мысли и повышает за них ответственность. Можно писать и от третьего лица, но уж "мы" сегодня совершеннейший анахронизм. "Мы пахали!" - хвастала муха, сидя на роге вола.
      19. Пишите только то, что не противоречит вашим убеждениям и принципам, если, конечно, они есть. Беспринципный журналист теряет способность думать самостоятельно, а неспособность думать ведет к беспринципности, - ситуация обоюдотупая. Никогда не забывайте, что вы писали прежде; смена позиции, без убедительного объяснения причин, самоубийственна и для журналиста, и для газеты, которую он представляет.
      20. Читатель феноменально зорок. Он непременно заметит и фактическую ошибку, и орфографическую, и прочитает между строк, и домыслит за вас то, что не имелось в виду. Читатель у нас разный, один - доброжелателен, зол, спокоен, ехиден, вспыльчив, вдумчив, другой - рассеян, благороден, злопамятен, мелочен, щедр и прочее, - а журналист один! Чтобы угодить всем вкусам, чтобы потрафить каждому читателю, ни в коем случае не приноравливайтесь к нему. Оставаясь самим собой, вы легче получите общественное признание, нежели будете раздваиваться и растраиваться. Уважение к самому себе и есть уважение к читателю.
      21. Внимательно просматривайте почту, вашу "кормилицу", если хотите быть в курсе событий. Какую бы должность ни занимал журналист в газете, он должен считать себя работником отдела писем в первую очередь.
      22. По первым откликам вы можете смело судить о характере всей почты, которая придет на вашу публикацию: в массе своей читатель однороден, хоть и многолик. В переписке с ним решительно избегайте так называемых "трафареток" стереотипа. Хоть несколько слов, но напишите от себя. Это важно не столько для читателя, который не всегда разберется, где "трафаретка", а где личное письмо журналиста, сколько для вас: непосредственный контакт с читателем рождает ощущение реальной поддержки, в которой вы часто будете нуждаться.
      23. "Если мы возьмем всемирную литературу в ее мощном целом - мы должны будем признать, что во все эпохи в литературе преобладало... критическое, обличительное и отрицательное отношение к действительности, соглашались с нею, хвалили ее только пошляки, литераторы некрупных талантов, чьи книжки уже забыты. Та художественная литература, которой справедливо присвоено имя "великой", никогда не пела хвалебных песен явлениям социальной жизни. Боккаччо, Рабле, Свифт, Сервантес, Лопе де Вега, Кальдерон, Вольтер, Гёте, Байрон, Шелли, Пушкин, Л. Толстой, Флобер и другие люди этого роста и значения... - никто из них не сказал действительности утверждающее и благородное "да"! [4]
      Вы хоть и молодые журналисты, но, полагаю, взрослые люди, способные понять: процитированные выше слова М. Горького нам и сегодня не следует забывать, потому что литератор во все времена имеет достаточно оснований для того, чтобы петь не тенором, но басом. Нам (классиками) завещано смело и решительно выкорчевывать из реальной действительности все мерзости и недостатки, не мириться с подлостью, коррупцией, предательством, равнодушием, цинизмом. Нам никогда нельзя становиться людьми, спокойно и холодно относящимися к судьбе своей Родины.
      24. Учитесь всю свою жизнь и учитесь всему! (Еще раз процитирую М. Горького: "Лично меня всю жизнь учили и продолжают учить. Учили Шекспир и Сервантес, Август Бебель и Бисмарк, Лев Толстой и Владимир Ленин, Шопенгауэр и Мечников, Флобер и Дарвин, Стендаль и Геккель, учил Маркс и также Библия, учили анархисты Кропоткин и Штирнер, и "отцы церк-ви", фольклор и плотники, пастухи, рабочие фабрики и тысячи других людей..." [5]
      Надеюсь, молодым журналистам в этой тотальной учебе, в этом поиске принесут какую-то пользу и мои скромные беседы о мастерстве. Однако, овладев секретами, приемами и методами работы, вы не закрепите все это навечно за собой, если останетесь "теоретиками".
      Нет лучшего учителя, чем практика.
      25. Профессия журналиста такова, что, каким бы опытом вы ни обладали, с каждым новым редакционным заданием начинается ваша работа с нуля. Ну и что, с нуля так с нуля! И потому последний мой совет: д е л а й т е д е л о. Вы только начните, и реальная жизнь подскажет вам много больше и ценнее того, что вы услышите от других.
      Кто ищет...
      * * *
      Осмысливая и ревизуя в этой книге свой собственный журналистский опыт, я, кажется, понял, как должен был сам работать и каким должен был быть.
      1976, 1987, 1999
      Школа Валерия Аграновского
      Прошло 22 года после первого издания этой книги. Она была вызовом безвременью застойных десятилетий в 1977 году. Она появилась вновь на книжных прилавках в перестроечном 1987 как катализатор гласности. И в 1999 Валерий Аграновский преподносит пресыщенной свободой и вседозволенностью сегодняшней журналистике уроки человечности, порядочности, рассудительности, раздумчивости.
      Наша журналистика теряется в суетливости политиканства, реальных и надуманных сенсаций, острой конкуренции Нравственные начала подвергаются жесткому испытанию давлением владельцев и коммерции. Аналитичность уступает позиции информационной торопливости и дешевому компромату. Журналистика утрачивает уважение читателей - самые почтенные газеты теряют лицо и падают тиражи. Конечно, нельзя не видеть успехов новой российской журналистики, ее открытости, откровенности, раскрепощенности, но слишком часто правдоподобие побеждает правду, информационные эрзацы искажают информационную картину жизни.
      Журналистика за эти тридцать три года стала динамичнее, она оснастилась новейшей техникой - компьютерами, сотовыми телефонами, пейджерами, сканерами, электронными фотокамерами, и виртуальные эксперименты подменяют реальности человеческой жизни.
      И тем значительнее уроки Валерия Аграновского, помогающие журналистам сохранить непосредственность восприятия мира, доброту, свободолюбие и чувство сострадания - способность сопереживать и сочувствовать, преодолевать черствость и равнодушие.
      Уроки великого профессионала помогают восстановить связь времен в журналистике - традиции Герцена, Короленко, Горького и вместе с тем содержат те двадцать пять практических советов, которые необходимы для владения журналистским мастерством, начиная с первого совета - внимательно вычитывать свой текст и кончая двадцать пятым - делайте дело, вы только начните, и реальная жизнь подскажет вам много больше и ценнее того, что вы услышите от других. Это не ремесло, это уроки мастерства, журналист-ского искусства.
      Валерий Аграновский призывает внимательно вычитывать материал с машинки, молодые журналисты пользуются сегодня компьютером, который может помочь не очень грамотным и даже подчеркнуть грамматические ошибки, но это не меняет сути дела - гениальный Пушкин писал гусиным пером, Валерий Аграновский на пишущей машинке изложил уроки человечной журналистики, которые помогут умельцам бойкой компьютерной скорописи оторваться от усиленных новыми информационными и коммуникационными технологиями штампов, вернуться в лоно журналистики, обратиться к искусству публицистики.
      В канун своего семидесятилетнего юбилея маэстро открывает нестареющие секреты журналистского мастерства, посвящает в таинства и тайны искусства общения с читателем.
      Я.Н.Засурский
      Декан факультета журналистики МГУ
      СНОСКИ НА ЦИТИРУЕМЫЕ ИСТОЧНИКИ
      Дело, которым мы занимаемся
      1. Стендаль. Собр. соч.: В 15 т. Т. 7. М., 1959. С. 286.
      2. Гинзбург Л. Вопросы литературы. 1966. № 9. С. 21.
      3. Толстой Л.Н. Полн. собр. соч., Т.13. С. 55.
      4. Шкловский В.Б. Заметки о прозе русских классиков. М., 1953. С. 12.
      5. Цит. по: Вопросы литературы. 1966. № 9. С. 29.
      6. Цит. по: Комсомольская правда. 1968. 17 ноября.
      7. Добролюбов Н. Цит. по памяти.
      8. Галлай М. Цит. по памяти.
      9. Горький Н. Собр. соч.: В 30 т. Т. 25. М., 1953. С. 86.
      10. Сенека. Письма. М., 1977.
      11. Горький М. Литературно-критические статьи. М., 1937. С. 587-589.
      12. Чернышевский Н. Полн. собр. соч.: В 16 т. Т. 11. М., 1949. С. 277.
      13. Аристотель. Поэтика. М., 1958. № 4. С. 67.
      14. Аграновский А.Д. Очерки разных лет. М., 1960. С. 107.
      15. Аграновский А. Журналист. 1967. С. 15.
      16. Пушкин А. Цит. по памяти.
      17. Маяковский В. Цит. по памяти.
      18. Толстой Л.Н. Полн. собр. соч.: В 90 т. Т. 34. М., 1952.
      19. Богат Е. Чувства и вещи. М., 1975. С. 73.
      20. Олеша Ю. Повести и рассказы. М., 1965. С. 502.
      21. Паскаль Б.// Вопросы литературы. 1966. № 9. С. 47.
      Замысел, факт, тема
      1. Энциклопедический словарь. Т.2. М., 1964. С. 491.
      2. Горький М. Литературно-критические статьи. С. 588.
      3. См.: Известия. 1929. 17 ноября.
      4. Тиберий. Цит. по памяти.
      5. Мейерхольд В. Цит. по памяти.
      6. Вольтер. Философские повести. М., 1978. С. 21.
      7. Монтень М. Опыты. В 2 т. Т. 1. М; Л., 1958. С. 189.
      8. Верховская А. Письма в редакцию и читатель. М., 1972. С. 30.
      9. Монтень М. Указ. соч. С. 67.
      Трио в одной лодке...
      Сноски на источники цитат находятся в ткани повествования.
      Мотив и мелодии
      современной журналистики
      1. Пушкин А.С. Элегия.
      2. Советский энциклопедический словарь. М., 1980. С. 661.
      3. Монтень М. Указ. соч. С. 196.
      Создание концепции
      1. См.: Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4 т. Т. 1. М., 1955. С. XXIV.
      2. Там же. С. 282.
      3. Аграновский В. Вольские аномалии//Комсомольская правда. 1972. Август.
      4. Монтень М. Опыты. Т. 1. М; Л., 1972. С. 106.
      Перед дорогой
      1. Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 30. С. 351.
      2. Комсомольская правда. 1967. 3 марта.
      3. Белинский В. Полн. собр. соч. Т. 6. М., 1955. С. 59-60.
      4. Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 10 т. М., 1964. Т 5. С. 191.
      Сбор материала
      1. См.: Комсомольская правда. 1974. 23-29 июня.
      2. Горький М. Собр. соч.: В 30 т. Т. 30. М., 1956. С. 308.
      3. См.: Шкловский В. Заметки о прозе русских классиков. С. 8.
      4. Эренбург И. Цит. по памяти.
      Искусство беседы
      1. См.: Юность. 1967. № 12.
      2. Аграновский В. Взятие сто четвертого. М., 1967. С. 15.
      Обработка материала
      1. Монтень М. Опыты. Т. 1. С. 218.
      2. Горький М. Собр. соч.: В 30 т. Т. 26. М., 1953. С. 65.
      3. См.: Шкловский В. Заметки о прозе русских классиков. С. 13.
      4. См.: Вопросы литературы. 1966. № 9. С. 22.
      5. Цит. по: Шкловский В. Указ. соч. С. 11.
      6. Горький М. Указ. соч. М., 1955. С. 226.
      7. Там же. Т. 26. С. 59.
      8. Там же. С. 88.
      9. Там же. С. 88.
      10. Цит. по: Монтень М. Указ. соч. С. 523.
      Процесс письма
      1. Монтень М. Опыты. Т. 1. С. 200.
      2. Горький М. Собр. соч.: В 30 т. Т. 26. С. 225.
      3. Там же. С. 87.
      4. Там же. С. 59-60.
      5. Цицерон. Тускуланские беседы. 11, 15. С. 1, 21, 496.
      6. Горький М. Там же. Т. 25. С. 258.
      7. Там же. Т. 26. С. 68.
      8. Монтень М. Указ. соч. С. 524.
      9. Горький М. Указ. соч. С. 148.
      10. Там же. Т. 26. С. 67.
      11. Там же. С. 68.
      12. Там же. С. 89.
      13. Горький М. Цит. по памяти.
      14. Горький М. Там же. Т. 26. С. 62.
      15. Чехов А.П. Полн. собр. соч. Т. 7. М., 1944. С. 60-61.
      16. Л.Н. Толстой о литературе. М., 1955. С. 8.
      17. Серафимович А. Собр. соч.: В 10 т. М., 1960. Т. 7. С. 15.
      18. Горький М. Цит. по памяти.
      19. Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 10 т. М., 1964. Т. 7. С. 15.
      20. Монтень М. Указ. соч. С. 301.
      21. Л.Н.Толстой. Дневники. Цит. по памяти.
      22. Горький М. Указ. соч. Т. 25. С. 117.
      Под занавес
      1. Горький М. Собр. соч.: В 30 т. Т. 25. С. 125.
      2. Там же. Т. 26. С. 61.
      3. Там же. Т. 27. С. 156, 160.
      4. Там же. Цит. по памяти.
      5. Там же. Цит. по памяти.