— Ишь как тебя корежит, — усмехнулся Никита. — В каком она сейфе? Который справа, что ли?

— Неужто сам за ней пойдешь?

— Придется. Ты уж, видно, свое отходил.

— Ты о чем, Никитушка? Никак угрожаешь?

И началось кино. Шерстобитов, уловивший, к чему клонится разговор, успел натянуть на себя брюки и поднялся на ноги с явным намерением улизнуть.

— Ты куда? — холодно поинтересовался Никита Павлович.

— Отлить надо. Пузырь прихватило.

— Не надо. На том свете отольешь. Потерпи немного.

Он достал из кармана костяной милицейский свисток и дунул в него. На переливчатый сигнал отозвался, возник в комнате как Конек-Горбунок, главный подручный Никиты — Гиля Станиславович Хорьков. Его пустое, как тарелка, лицо, радостно светилось, одет он был в холщовый передник, в руках держал топор в брезентовом чехле. Из чехла наполовину, как меч из ножен, высовывалась длинная полированная рукоять.

Одновременно Иссидор Гурович с мальчишеской грацией сорвался с дивана и устремился в предбанник к заветному ящику. Никому в голову не пришло его остановить.

— Эй, — лишь шумнул вдогонку Никита Павлович, — не споткнись, Сидор!

Самарин быстро вернулся и начал палить из "стечкина" прямо от притолки. Он успел выпустить шесть пуль, и результаты оказались впечатляющими. Когда-то он был хорошим стрелком, его натаскивал отменный мастер-особист, но сейчас, то ли от волнения, то ли с отвычки, пули пошли причудливой россыпью. Первая вонзилась в шею Шерстобитова и разворотила ее, словно фугасом. В разные стороны рассыпались клочья кожи, пена и кровь, а сам Герасим Юдович, жалобно скуля, повалился на пировальный стол. Вторая пуля разнесла вдребезги мраморную фигурку купидона, стоящую на шкафу. Две других впились рядышком в плечо Никиты Павловича.

— Надо же, — пробормотал он озадаченно. — Меткий какой чудило!

Две последних пули отправились за молоком, никому не причинив вреда. На этом стрельба закончилась, потому что Хорек, подскочив сборку, выбил из старческой руки пистолет. Вдобавок хряснул Самарина по уху, и тот осел на пол, скрипнув коленями, как протезами.

— Не балуй, барин, — пожурил Хорек. — С пистолетиком разве можно баловать.

Подошел Никита Павлович, морщась от боли, поглаживая, баюкая левое плечо.

— Ну что, оприходуем батюшку? — спросил Хорек, и глаза его жарко полыхнули.

— Волоки в массажную, — распорядился Никита Павлович. — Там удобней.

Агата, воспользовавшись суматохой, кинулась к двери, открыла, нарвалась на чей-то кулак и долетела обратно аж до дивана. Шерстобитов все еще дергался в конвульсиях, пытался зажать дыру в горле, откуда истончившейся струйкой вытекали остатки жизни.

— Помогите, пожалуйста, — прошелестел неразборчиво.

— Заткнись, дурак! Не до тебя сейчас, — Агата брезгливо отодвинулась.

Иссидора Гуровича разложили на массажной кушетке, Никита Павлович уселся ему на живот, а под голову Хорек подставил табуретку. Придирчиво оглядел приготовленного для казни клиента. Засомневался:

— Чего-то не так, Никита Павлович. Смаку не будет.

Может, сбегать за чурбачком?

— Некогда. Приладься как-нибудь.

— Не осрамиться бы.

Самарин изловчился и чуть не впился зубами в ляжку Хорька. Тот со смехом отпрянул.

— Юркий папаня. А с виду дохляк.

— На его месте и ты станешь юрким.

— Давай поговорим, — попросил Иссидор Гурович, целя раскаленным взглядом в переносицу Никиты.

— Об чем говорить?

— Ты же не будешь в самом деле меня убивать. Говори, чего тебе надо?

— Мне ничего не надо, — спокойно ответил Никита Павлович. — Все, что надо, у меня есть. Потому и совесть не мучит. Тебе, Сидор, хочу сказать напоследок.

Сам себя ты перехитрил.

— Да чем перехитрил-то, чем?

— А тем! Всех людишек за дерьмо держал, за вошиков, и тут ошибся. У некоторых самолюбие есть. Их обижать нельзя понапрасну.

Самарин уже понял, что все серьезно, и вряд ли ему удастся уцелеть, бес сорвался с цепи, но страха не испытывал, одно глубокое удивление. Как неожиданно и странно обрывался путь.

— Это ты, что ли, человек, Никитушка? Или вот этот недоумок?

— Допустим, что и так.

— Не смеши старика, — выговорил с натугой. — Может, где и остались люди, но это не вы. Вы с Хорьком просто грязи комок. Прореха человеческая.

Но это неважно. Я-то вас таких и люблю. Из грязи нового человека можно вылепить. Жаль, коли не успею, не погляжу, какой он будет. Слышь, Никитушка, скажи, чем тебя задобрить? Хочешь много денег? Или еще чего?

Никита не ответил, потому что от кровяного головокружения, от пылкой боли в плече на секунду выпал из сознания. Зато отозвался Хорек, который к тому моменту подогнал к табуретке пластиковый тазик.

Надулся, как бычок, укорил:

— Зачем лаешься, папаня? Какая же мы с Палычем грязь? Нам твои деньги тьфу насрать. Ради идеи стараемся.

— Ради чего?!

— Мы санитары общественного прогресса. Всю гниль выскребаем, где достанем. А ты говоришь — деньги. Нехорошо, папаня.

Очухавшийся Никита Павлович солидно добавил:

— Работа трудная, но кому-то надо ее делать.

Услыша такое, Самарин окончательно утвердился: выжить не удастся. С маньяками не договоришься. Но все-таки попробовал еще разок.

— По миллиону каждому на рыло, — сказал твердо. — Отпусти, Никитушка. Я ведь не хотел тебя обидеть. Не ведаю, чем и задел.

— Ага, обидеть не хотел, а плечо продырявил. И компромат накопал.

— Так это же в горячке, не по злобе. Слезь, по-хорошему обсудим. Миллион, Никитушка! Это же сколько деньжищ, представляешь?!

Подал голос Хорек:

— Новый инструмент не худо бы купить, Никита Павлович. Да и форменку вы обещали.

— Давай! — приказал Никита. — Приступай! Он со своим змеиным языком любого заговорит.

Хорька не надо было просить дважды, топор давно приготовлен к работе, но на сей раз коронный удар получился кривым. Говорящая голова Иссидора Гуровича не отделилась от туловища, нелепо зависла на табурете, кровь брызнула Никите в лоб. Никита Павлович утерся рукавом, бросил презрительно:

— Халтуришь, морда хорьковая!

Самарин, совершенно живой, ухитрился развернуться на подрубленных позвонках, как на подшипниках, страшно скалясь, прогудел:

— Все прощу, сынки! По два лимона каждому. Искупаетесь в зелени.

Никита Павлович, давя массой голое, худенькое, пульсирующее стариково тельце, ответил:

— Забыл, где живешь, Сидор. Против топора зелень не играет. Говорю же, сам себя перехитрил.

Вторым ударом Гиля Хорек подтвердил свое высокое мастерство рубильщика. На алой струе голова владыки спрыгнула в тазик. Но и оттуда пыталась торговаться, хотя слова трудно было разобрать. Зато туловище выпростало растопыренную пятерню, и Никита Павлович догадался, хозяин поднял цену своей жизни до пяти миллионов. С брюзжанием Никита слез с массажного столика. Вся левая сторона, от шеи до пупка, горела адским пламенем.

— Как бы не пришлось в больницу ехать, — пожаловался Хорьку. Но тот, видно, плохо понял, потому что был еще под впечатлением своей неудачи.

— Без чурбака толком не приладишься, — стыдливо оправдался. — У табуретки центр неустойчивый. Я предупреждал.

От двери донеслось робкое покашливание. Агата примостилась у стены, закутанная в простыню. Она сейчас была похожа на монашку, вышедшую к людям с печальной вестью. Руки сложила на животе, волосы стянула темной косынкой. Она все видела, зрелище ее возбудило.

— Тебе чего? — спросил Никита Павлович.

— Да так зашла.., узнать...

— Чего узнать?

— Меня тоже, наверное, обкорнаете?

Гиля Хорек, не выпуская из рук топор, направился к ней с какими-то неясными намерениями.

— Стой, — остановил его Никита.

— Чего в самом деле, — удивился Хорек. — Оприходуем до кучи. Такая же тварь, как и все. Заодно потренируюсь. Думаю, ежели табуретку развернуть боком...

Агата покосилась на тазик с головой старого любовника. Надо же как бывает, мышь гору валит.

— Я готова, — сказала она.

— И не боишься? — спросил Никита.

— Чего бояться. Смерть — высшее проявление любви. Погуляла — и хватит. Чем я лучше других. Твой Хорек прав.

— Ишь как запела, — усмехнулся Никита Павлович в бесстыжие, полные затаенного ужаса глаза. — Тебе бы токо Золушку в театре играть. Поживешь пока, не трясись.

— За что такая милость?

— За монетку твою... Хорошая цена, а?

— Монетка дороже, — сказала Агата.