Монстр сдох

Особенно упирал на то, что нам за это ничего не будет, потому что никакой статьи за это в уголовном кодексе не предусмотрено. Я пришла в такое отчаяние, что стала его избегать и мечтала лишь о том, как дотянуть семестр и уехать в деревню, чтобы посоветоваться с родителями, как быть дальше. Однако Витя не отставал, преследовал меня по пятам, вообще стал как сумасшедший и договорился до того, что если я не соглашусь, то нам обоим конец. Сказал, что люди, с которыми он связался, не любят, когда их обманывают. Тогда я пригрозила, что, если он не оставит меня в покое, обращусь в соответствующие органы, то есть к вам... Наверное, пугала зря, очень об этом жалею. Витя третий день не ходит в институт и из общежития съехал. Никто из его друзей не знает, где он. Мне так страшно и тревожно, что... Пишу это заявление, чтобы..."

Примечание. Заявление студентки Вихровой обнаружено при досмотре ее личных вещей. Ее тело (труп) найдено в бойлерной института пятого апреля сего года.

Труп обезглавлен, вскрыта брюшная полость, изъяты печень, селезенка и почки. Ампутированы глаза. Студент третьего курса В. И. Тунцов объявлен в розыск, никаких сведений о его местонахождении нет...

Почти три часа крутилась пленка, но Гурко слушал ее с перерывом. Он сходил на кухню, где Ирина возилась с обедом и, судя по запаху, тушила его любимое мясо в горшочке. Они вместе выпили кофе и поболтали о том о сем. У Гурко не выходило из головы, что весь этот смрад, льющийся с кассеты, он прослушивает не в первый раз. Ничего нового он не узнал. Ничего такого, что сильно задело бы воображение. Привычный преступный фон повседневной жизни, обволакивающий сознание, как черная смола, но усилием воли можно отключиться, и тогда останется вот эта кухонька, ароматное мясо в духовке и темные, бездонные очи любимой. Этого вполне достаточно, чтобы сохранить интерес к жизни;

— Торгуют младенцами, — деловито сообщил он. — А также человеческими органами. Причем с размахом.

— Чем же еще торговать? — меланхолически отозвалась жена, тоже не выказав удивления. — Все остальное уже продано.

— Это верно, но как-то не по-людски.

Ирина подлила ему горячего кофе. Деликатно напомнила:

— Какие же мы люди, если все это терпим. Давно не люди.

— Тоже верно, — Гурко взбодрился. — Но вот ты, Ирэн, считаешь себя самой умной, тогда скажи, что будет дальше? Сначала выдоили нефть, ресурсы, энергию, теперь сливают кровь, а что потом?

— Ничего страшного, — Ирина ласково взлохматила его светлые волосы. — Волноваться совершенно не о чем.

На Западе не дураки живут. Деньжат в долг подкидывают, добавят и кислорода. Со временем из нас сделают огромный инкубатор, где все оборудуют по последнему слову науки. Ну вот как на современных птицефермах. Не так уж это и плохо. Будем весь мир снабжать свежей кровью, живыми органами и всем, что им нужно.

— Хорошо бы, конечно, — Гурко с сомнением покачал головой. — Но конкуренция большая, сдюжим ли? Африка, развивающиеся страны...

— Ой, да что ты говоришь. Мы цены враз собьем.

У нас же все по дешевке. Потом — Африка того гляди взбунтуется, за ней глаз да глаз нужен, опять лишние траты. А с нами никаких хлопот, бунтовать некому.

Утешенный женой, Гурко вернулся в спальню и нехотя, вполуха дослушал кассету. Еще несколько схожих эпизодов, расчлененок, горя и слез. Все как обычно в этом лучшем из миров. Ничего новенького, никакого намека на просвет. И ситуация предельно ясная, тоже не новая. Хотя некоторые детали впечатляли. Очевидно, что кустарный промысел по добыче человеческого сырца перерос в некое подобие производственного конвейера. Этого давно следовало ожидать. Ясен был и тайный смысл послания генерала. На пленке хватало оперативного материала, чтобы начать и закончить сразу несколько расследований, но об этом ни гу-гу. Синдикат действовал в открытую, с размахом и нагло, посадить его на крючок дня такого специалиста, как Самуилов, вообще не проблема, но вся пленка представляла собой длинный перечень жертв и обстоятельств их гибели — и больше ничего. Никаких выводов, чудовищные пробелы в комментариях. Конечно, это все не случайно. Красноречивыми умолчаниями генерал оповещал: видишь, Олег, мы опять бессильны.

Без сомнения, фигуранты по этим делам давным-давно сидели в сверхсекретном личном досье генерала, но они были неподсудны, ибо принадлежали к избранному кругу, где ни за какие преступления никто не отвечал. В нынешнем псевдогосударстве в ходу были всего лишь два идеологических клише: для власть имущих — обогащайтесь! — для быдла — надо немного потерпеть во имя светлого капиталистического будущего. Редко, но бывало, что из избранного круга вываливался какой-нибудь типчик вроде Якубовского или Ильюшенко — по оплошности либо по дурости, — и тогда уже не требовалось никакого дополнительного следствия, чтобы упрятать негодяя в каталажку. Самуилов терпеливо ждал, когда в страну вернется Закон, и весь его грозный список окажется в руках правосудия, но с годами надежды заметно слабели. Зато список все разбухал.

Гурко дозвонился до шефа по прямому номеру. С недавних пор аппараты Конторы прослушивались, как любые другие, с той лишь разницей, что сотрудники всегда знали, какой аппарат чист, а какой "на допинге".

Свои же ребята работали на прослушке.

Уяснив по интонациям генерала, что линия не занята, Гурко спросил:

— Ну и кто же он? Не черт же с рогами?

Самуилов озадаченно хмыкнул, это было непривычно.

— Может, и черт. Веришь ли, Олег, даже близко не можем подобраться.

Гурко не поверил. Ждал. Генерал пробурчал:

— Надеюсь, согласишься выпить со стариком по чашечке чая?

Слишком многое их связывало, чтобы Гурко мог уклониться.

— Как угодно, Иван Романович. Но честно предупреждаю, меня эта история не волнует. У меня совсем другие планы.

В трубке раздался довольный смешок.

— Завидую тебе. У меня, признаюсь, вообще никаких планов не осталось. Так уж, коротаю день до вечера.

Говорить больше было не о чем.

Глава 6

СИПЛОЕ ДЫХАНИЕ МОНСТРА

После короткого дневного отдыха Иссидор Гурович спустился в сад, чтобы подровнять любимый газон. Это приходилось делать каждый день: чуть-чуть зазевайся — и за шелковистым зеленым ковром не угонишься, но работа его не утомляла. Наоборот, упругое сопротивление пластиковой ручки травокосилки, вкрадчивое поскрипывание скошенной травы вызывало ответное приятное щекотание в области копчика. Через каждые пять минут, как положено по инструкции, он давал агрегату передышку, и сам присаживался в холодке, обтирал панамой припотевший загорелый лоб, с наслаждением впитывал взглядом яблоневый сад, цветочные клумбы, пылающие разноцветными огнями, нарядный фасад летнего дома с высоким резным крыльцом, подъездную липовую аллею. День стоял неподвижный, как хрусталь, лишь стрекотание кузнечиков разбавляло его истомную благодать. Наконец-то, с умилением думал старик, я достиг того, к чему стремился великий поэт, — покоя и воли.

Ничто больше не смущало его свирепый ум. В иные времена, в иных перевоплощениях он носил много имен, некоторые забыл, другие помнил, но все последние годы, переселившись на дачу, оставался пенсионером Иссидором Гуровичем Самариным и надеялся, что глупая игра в прятки с судьбой завершилась со счетом один ноль в его пользу. Жить он собирался еще долго, пока не устанет, верил, что тысяча восемьсот калорий в день растянет срок его пребывания до ста лет, а больше, пожалуй, и не надо. Сейчас ему только семьдесят один, и оказалось, это именно тот возраст, который позволяет человеку ощутить себя полноценной частичкой бытия. Организм Иссидора Гуровича во всех отношениях функционировал превосходно.

В лето 62-е он купил эту дачу под Загорском, но не на свое имя, а на имя тогдашней жены, Лиляны Миладзе, своенравной, прелестной грузинской княжны, от которой нынче не осталось и помину. Он схоронил ее в глухом бору под вековой сосной, уложил на черное моховое ложе, но когда спустя несколько лет навестил строптивую беглянку, не обнаружил ни сосны, ни тропы, ни следочка. Черный дол открылся перед ним, с сожженными останками пней. Природа вечна в своем философском стоянии, но любит менять обличья, давая урок понятливым людям. В его постели перебывали сотни женщин, некоторых он помнил по сию пору, прекрасная Лиляна среди них. Неукротимая, дерзкая, дитя гордыни и страсти, ей бы жить и жить, да еще родить ему сына, но не захотела, взбунтовалась против его воли, однажды обронила: "Мне жаль тебя, любимый. Ты мнишь себя сверхчеловеком, а на самом деле ты всего лишь сухая ветка на дереве судьбы.

Бог лишил тебя души".

Злой смысл слов не тронул его, задело ледяное презрение, мелькнувшее в очах. Оставлять ее дальше возле себя было неразумно. Есть женщины, как волчицы, которым никакой корм не впрок. Он ошибся в княжне, и это было так больно, как если бы в сердце вогнали гвоздь.

После гордой грузинки ему уже не встретилась женщина, от которой он захотел бы иметь ребенка, но он не сожалел об этом. Строил свою империю на крови и костях, полагая, что тяжкие труды и великие прегрешения окупятся, когда настанет срок последней всемирной разборки. Ничего из добытого не собирался унести с собой и уж тем более отдать в чужие равнодушные руки. Все богатство останется там, где лежит, и воспользуются им далекие потомки, которые помянут его добрым, несуетным словом. Он явился на землю в период смуты, с энтузиазмом следил за крахом бездарной технократической цивилизации, за рождением дебильных поколений, будто выплеснутых из бутылки "пепси", и уже в зрелом возрасте пришел к поразительному открытию: миром правят не деньги, не капитал, как думает большинство, а некие посторонние идеи, скользящие по касательной к жизни, подобно невидимым, могучим подводным течениям. Были люди, которые знали эту правду задолго до него, но унесли ее в могилу, потому что родились преждевременно и не были услышаны.

После судьбоносного 87-го года Иссидор Гурович, до того пребывавший в положении подпольного спрута, высунул щупальца на поверхность, чтобы произвести первоначальную разведку и прикинуть расклад сил.

Подобные ему тайные властители на ту же пору полезли изо всех щелей, но это его не обескуражило. Как и следовало ожидать, большей частью это были люди, поклонявшиеся золотому тельцу, несгибаемо стойкие в своих вековых заблуждениях, вдобавок в последующие два-три-четыре года их скудное сознание окончательно помрачилось от хлынувшей на головы, казавшейся неисчерпаемой долларовой благодати. Они ему не мешали, напротив, создавали благоприятный фон, этакий сытный, густой планктон, и если кто-то из них возникал на его дороге, то управиться с ним было проще простого. Примат денег уподоблял их глухарям, упоенным лишь собственными песнями и совершенно беззащитным перед тихо крадущимся охотником. Одно слово, рыночники, которым одинаково заказан путь как в Царство Божье, так и в рай земной.

Иссидор Гурович в первую очередь был государственником и мыслителем, а уж потом — финансистом.

Идеи о первородстве духовного начала, высказанные философом Федоровым, были ему намного ближе, чем экономические бредни Маркса, Сакса и всех прочих говнюков, верящих в чистоган, как в панацею от всех бед. Хотя на определенных стадиях общественного развития, или общественной деградации, что будет точнее, бытие действительно определяло сознание, и с этим приходилось считаться. Он знал, что никогда не согнется под бременем взваленной на себя ноши.

Словно древний витязь стоял один среди пустыни, прислушиваясь, как разворованное, раздробленное, раздираемое социальными противоречиями государство вопияло к нему младенческим голосом: помоги, собери заново, не оставь на погибель! Он не отказывался, собирал.

Поначалу, никуда не денешься, не брезговал ничем, что давало прибыль — сырье, банки, высокоорганизованные мозги, средства информации, — но как только личный капитал достаточно окреп, чтобы противостоять любому напору извне, передал хозяйство надежным, вскормленным с руки многочисленным помощникам, а сам занялся тем, к чему лежала душа и что считал самым главным, — подготовкой, накачкой, вербовкой фигур, которым предстояло в час "X" мгновенно перехватить инициативу управления и подтолкнуть кровоточащую державу, как подпиленное дерево, в нужном направлении. На дачу под Загорском, откуда он теперь почти не вылезал, сходились нити многих сговоров и немыслимых сделок.

Покончив с газоном и полюбовавшись делом рук своих, Иссидор Гурович отправился в загон для собак, чтобы покормить трех своих любимцев — здоровенных лохматых псов, — лютая помесь сенбернаров с кавказской овчаркой. При появлении обожаемого хозяина свирепые чудовища привычно поджали хвосты и жалобно завыли. Ему это было приятно. Служка подал фаянсовое блюдо с сочно-алыми ломтями сырого мяса.

— Эх, ребятки, — приговаривал Иссидор Гурович, скармливая лакомые куски, успевая потрепать бугристые холки. — Мне бы вашу житуху. Ах заморыши мои дорогие!

Чудовища отвечали чинным утробным урчанием.

Довольный, Иссидор Гурович отступил на шаг, служка замешкался, неловко подвернулся под бок. Старик взглянул на него, в который раз пытаясь вспомнить имя, но не вспомнил. Это его огорчило.

— Тебя как зовут? ,;

— Федором, ваше высокоблагородие.

— Не зевай, Федя, — ласково пожурил хозяин. — В другой раз оплошаешь, скормлю собачкам.

Служка от ужаса втянул голову в плечи и сделался вдруг таким неприметным, что теперь, пожалуй, и мать родная его бы не узнала.

В прохладном кабинете на втором этаже Иссидора Гуровича дожидался управляющий, его правая рука, некто Герасим Юдович Шерстобитов, приземистый мужчина лет шестидесяти с умным, страдальческим ликом скопца. Выходец из разночинной слюнявой интеллигенции 60-х годов, сын министра и прачки, он работал на Самарина больше двадцати лет, проявил себя незаурядно и со временем стал как бы его тенью. В добром расположении духа Иссидор Гурович называл его не иначе как Му-му либо Мумиком, памятуя Тургеневского крестьянина, а будучи в раздражении величал Иудушкой Головлевым. На любое имя Шерстобитов отзывался с одинаковой почтительностью. Он знал хозяина как облупленного, давно признал в нем великого человека, смиренно принимал все его причуды, но не боялся его. Хозяин это ценил. Ему надоели мелкие душонки, которые слишком быстро ломались и трепетали под его белесым, неподвижным, мертвым взглядом. Иудушка-Му-му был человеком отважным, а в некоторых вопросах, там, где требовался точный расчет вкупе со знанием психологии, математики и экономики ему вообще не было равных. Можно сказать, что когда они встретились, им повезло точно так же, как когда-то Станиславскому с Немировичем, и подобно знаменитым режиссерам, они тоже изо дня в день кропотливо и вдумчиво создавали собственный театр, в котором, правда, не было актеров, а действовали преимущественно статисты.

— Ну что, Мумик, — Иссидор Гурович с удобством расположился за письменным столом, положив ноги на кожаный пуфик; управляющий примостился рядом со своими бумагами. — Какие на сегодня проблемы?

Только быстро, через час приедут китайцы.

Проблем особых не было. Шерстобитов подал хозяину на подпись три документа, два тот подмахнул почти не гладя, над третьим помедлил. В бумаге шла речь о поставках сырой нефти через Новороссийск.

— Труба, — произнес Иссидор Гурович с такой нежностью, будто вспомнил дорогого покойника. — Чересчур много гавриков возле нее кормится. Того гляди опять свару затеют. Сейчас это ни к чему. Америкашек подманивай, Мумик, америкашек. Пусть мошной-то потрясут как следует.

— Да они и так крепко увязли.

— Чем крепче, тем лучше. Чтобы обратного хода не было.

— Накладные расходы непомерные.

— Все окупится, Мумик, все окупится, не гунди.

С казанской плотиной то же самое. Где только можно, пусть раскошеливаются. Их доить надо досуха. Впоследствии покажем им огромный кукиш, как батюшка Ленин учил... Ладно, что дальше? Нигде не сквозит?

Управляющий убрал бумаги в папку. Готовился что-то сказать, но не решался.

— Ну! — поторопил Самарин. — Есть плохие новости?

— Не настолько, плохие, чтобы беспокоиться. Так, мелочь, но все же...

— Да ты что, Мумик?! — изумился хозяин. — Никак оробел? Погорел на чем-нибудь?

— Медицинский проект... Там некоторые шероховатости... Слишком много примкнувших... Кажется, привлекли внимание, пошли толки...

— А-а! — радостно воскликнул Иссидор Гурович. — Что я тебе говорил? Поперек батьки в пекло не лезь... Ну дак и что с проектом? Дымит?

Так называемый медицинский проект под кодовым названием "Медиум интернешнл", со всеми его ответвлениями, был собственным детищем Шерстобитова. За все годы плодотворного сотрудничества это был первый случай, когда управляющий вдруг попросил, почти потребовал полной самостоятельности, и Самарин не возражал. Понимал, солидному человеку, да еще с таким самолюбием, как у Мумушки, негоже всю жизнь ощущать себя на вторых ролях, быть вечным подручным у мастера. Разумеется, амбиции Шерстобитова простирались куда дальше, и для этого у него имелись все основания. Медицинский проект пока не приносил больших доходов, но это и не требовалось. Его смысл был глубже, значительнее, чем рутинная откачка капитала.

Истинной целью, которую ставил перед собой "Медиум интернешнл" и к которой неуклонно двигался, был целевой контроль над системами медицинского страхования, а также над производством лекарств и медицинского оборудования. На это не жалко было никаких средств, потому что в сущности такой контроль давал абсолютную власть над здоровьем нации и возможность манипулировать им как угодно. Образно говоря, если представить сто пятьдесят миллионов россиян в виде одного занедужившего человека (а так оно, в общем, и было), то медицинский проект (или медицинская реформа), будучи доведенным до логического конца, позволял тем, кто стоял за ним, самим решать, что дальше делать больному — выздоравливать, корячиться на инвалидности или околеть. Разумеется, в любом другом государстве, включая какой-нибудь пальмовый берег, каннибальский замысел был попросту немыслим, как реализация параноидального бреда, но в освобожденной России пришелся ко двору, и передовая общественность, подогреваемая умелыми долларовыми инъекциями, который год носилась с ним, как с писаной торбой. Сбой произошел лишь в одном звене, но, как с горечью прокомментировал Шерстобитов, в такой сложной конструкции этого достаточно, чтобы застопорить движение всего механизма. Он также признал, что его вина в том, что не принял вовремя никаких контрмер. Слишком увлекся возможностью с помощью расширенного экспорта человеческого сырца выявить Степень психологической готовности нации к дальнейшему биологическому расщеплению, определить границы видовой, общественной деградации.

Не дослушав управляющего, нахмурясь, Самарин резко спросил:

— Кто вышел на след?

— Особый отдел, генерал Самуилов.

— Старый знакомый, — от зловещей ухмылки хозяина Герасим Юдович зябко поежился, как от сквозняка. Кто курирует сектор трансплантации?

— Ленька Шахов. Зятек Завальнюка.

— Ага... Думский хорек. Еще кто? Кто в подельщиках?

— Доктор Поюровский. Клиницист с мировым именем. Звезда, так сказать, сосудистой хирургии.

— Этот-то зачем полез?

— Извращенец, маньяк, холопье нутро, — холодно отрекомендовал Шерстобитов. — Фактически весь бизнес держится на нем. Четыре клиники, отлаженная система сбыта. Сам удивляюсь.

— Удивляться поздно. Еще кто?

— Все финансовые операции — банк "Заречный", Борьки Сумского. Его вы знаете.

— Его знаю. Крепкий паренек. Дальше?

— Остальные — шушера. Нечего считать. Эти три фигуры центровые. Информация у них.

— Врешь, Иудушка. Так не бывает. Вместе с шушерой — сколько?

Шерстобитов опустил глаза, набрякшие алым. Не спал, что ли, ночь?

— Человек сто наберется.

— Вот это похоже... К завтрашнему дню приготовишь полный список. Со всеми данными.

— Сделаю.

— Теперь следующее. Проект на консервацию. Все программы под колпак. Без моего ведома ни малейшего шевеления.

Шерстобитов молчал, сопел в две дырки, словно внезапно простудился, и Самарин взорвался. Бешено выкатил белесые зенки, но заговорил почти шепотом:

— Ты чем-то, похоже, недоволен, приятель? Ах ты цаца какая! Натворил дел — и морду воротит. Экспериментатор вшивый!.. Мы что здесь с тобой в бирюльки играем? Стыдно, Иудушка! Из-за вонючих потрохов по миру пойдем. Видно, плохо тебя в институтах учили. Из-за меньших зол империи рушились.

Шестидесятилетний зубр Герасим Юдович принял выволочку понурясь, как нашкодивший школьник.

— Что молчишь? Возрази, коли сможешь.

— Все понимаю, — сказал Шерстобитов. — Но не вижу резона для консервации. Профилактическая чистка, пожалуй, не помешает, но...

— Профилактическая чистка? Нет, мой милый, стопроцентная вырубка. Только так и не иначе, — сокрушенно покачал головой, добавил по-отечески:

— Всем ты хорош, Иудушка, но мыслишь по старинке, осторожно. Времени не чуешь. Сейчас как: загнил пальчик, руби руку. Мало руку — сымай голову... Тебя слушать, знаешь где бы мы с тобой были?

— Где?

— Где-нибудь на оптовом складе залежалый товар сбывали. Эх, мути в тебе еще много, гнили интеллигентской. Все боишься кусок изо рта выпустить. Огорчил ты меня, Иудушка, сильно огорчил. Сколь тебя вразумлял, а ты все туда же — профилактика! Словечко-то какое придумал. Профилактика, сынок, это когда тебе перед свадьбой яйца оторвут — вот и вся профилактика.

Смешно, нет?

Шерстобитову не было смешно. Чем глуше звучал хозяйский шепоток, тем гуще скапливалась дрожь в утомленном сердце управляющего. Он лучше других знал, как начинался и чем заканчивался непредсказуемый гнев старика.

— Как велите, Иссидор Гурович, так и сделаю.

— А тебе больше делать ничего не надо. Ты свое уже сделал. Самуила на хвост посадил. Спасибо, соратничек.

Можешь теперь отдохнуть. Дедушка Гурыч подчистит ваше говнецо... Не забудь только список. Чтобы ни одна курва из него не выпала. Ишь, навострились, младенчиками торговать. Профилактики вонючие... Еще одно: к девяти часам пришли Архангельского. Ступай!

Да, грустно подумал Шерстобитов, на всю катушку завелся барин. Просыпется, как листопад, много забубенных головушек. Лишь бы моя уцелела. С этим смутным чувством покинул кабинет. Гнев старика неумолим, как Божья гроза, и бьет наповал. От него спасенья нет. Иногда Шерстобитову удавалось перехватить, смягчить его в самом начале, но сейчас не тот случай. Самое поразительное, думал управляющий, дьявол как всегда прав. Жаль, хоть и на время, сворачивать прекрасный проект, но последствия огласки могут быть сокрушительными...

Оставшись один, тяжело, с перехватом дыша, Иссидор Гурович прошел к стенному бару, накапал в рюмку чего-то крепкого, выпил, почмокал губами.

Вернулся к столу, несколько минут сидел неподвижно, отмякая, остужая расходившееся сердце, тупо уставясь на перекидной календарь. Там была запись:

"16.30 — Лиходеев".

— Ага, — вслух сказал Самарин. — Лиходеев. Ты-то мне и нужен как раз.

Жестким пальцем выкрутил номер на черном, простеньком телефонном аппарате. Услыша глуховатое:

— Да, Лиходеев на связи! — заговорил властно, неторопливо:

— Хорошо, что ты на связи, Лиходеев. А то уж я думал, не застану. Думал, не успею с тобой потолковать.

— Рад вас слышать, Иссидор Гурович. Что-нибудь случилось?

Лиходеев работал на одном из каналов телевидения и был там большой шишкой. Его карьера была стремительной, как созревание чирея. Еще два года назад он был серенькой, убогой телемышкой, а ныне заведовал всеми информационными программами канала. С помощью финансовых рычагов Иссидор Гурович выдернул его наверх, как морковку из грядки, и не жалел о затратах. Лиходеев служил по-собачьи преданно, но, к сожалению, не всегда впопад. Этого следовало ожидать. На телевидении не из кого особенно выбирать. Как и большинство представителей четвертой власти, Лиходеев был тщеславен, красноречив, независим, заносчив, жаден, пустоголов и придурковат. Иногда по глупому рвению допускал такие промашки, что Иссидор Гурович готов был собственноручно стащить его с экрана и закопать в навозной куче. Втолковать ему что-либо разумное было невозможно, он реагировал лишь на прямую угрозу. Но что поделаешь, как говаривал покойный отец народов: других писателей у меня для вас нету.

— У меня ничего не случилось, — успокоил Самарин. — А вот у тебя, браток, кое-что может случиться.

Сказать что?

— Слушаю внимательно, Иссидор Гурович!

— Собственные передачи смотришь? Вчера показали: гулял один шибздик вечером с собачкой.., по пустырю... Ты ведь гуляешь с собачкой, верно?

— Ночью гуляю, перед сном.

— И представь какой ужас. Налетела машина с пьяным водителем и переехала шибздика пополам. Причем что любопытно: у шибздика гнилые мозги во все стороны, а собачка цела.

— Помилуйте, Иссидор Гурович, за что?!

— Ты на кого работаешь, говнюк!? — загремел Самарин. — Ты что же, сучий потрох, родину не любишь?!

По ответному нечленораздельному бормотанию стало ясно, что телевизионный крысенок приведен в надлежащее состояние и способен воспринимать науку.

Первое, Чечня. Война благополучно закончилась, все, что можно было, из нее выкачали, прибыль, по подсчетам Шерстобитова, выстроилась в фантастические цифры; теперь, когда республика получила независимость, следовало резко изменить психологический фон вещания, привести его в соответствие с новой обстановкой, а на экране по-прежнему разгуливали бородатые, благородные горцы, воины-освободители, не щадящие живота своего ради святой свободы, все как один Робин Гуды и непротивленцы, а противостояли им грустные, грязномордые, трясущиеся от страха русские солдатики, заброшенные туда, как явствовало из передач, для повального грабежа и массовых убийств. Русские дебилы в солдатском обмундировании оставляли трупы своих товарищей на съедение собакам, минировали их и с поросячьим гоготом палили в чеченских женщин, которые из чувства милосердия предавали мертвые тела земле.

Неповоротливость, тупость информационной махины, управляемой такими, как Лиходеев, ужасала Иссидора Гуровича.

— Значит так, сынок, — сказал он. — Еще раз увижу благородного бандита-чеченца, и я тебе даже звонить не буду. Тебе уже другие люди позвонят.

— Разумеется, разумеется, я же не враг себе, — плачущим голосом залепетал придурок. — Но посудите сами, Иссидор Гурович. Сколько пленки отснято, уникальные кадры... Может, вперемежку давать, в виде компота, как бы объективное мнение? Разные точки зрения и прочее?..

— Много пленки, говоришь?

— Очень много... Одна Еленушка Масюк...

— Еще один прокол, — прервал Самарин навязчивое жужжание, — и вместе со своим Масюком вы всю эту пленку сожрете под присмотром тех самых чеченских рыцарей.

Лиходеев сытно икнул в трубку.

Второе, реклама. Тут тоже ситуация изменилась кардинально. Если полгода назад было вполне разумно будоражить общественное сознание бесконечным празничным зрелищем дорогих мебелей, сытных, сверкающих яств, избытком суперсовременной техники, горами жвачки и океанами хмельных напитков, то теперь, когда в регионах голодные толпы дикарей того гляди взбунтуются, следовало строго дозировать возбудительные средства, избегая преждевременного взрыва, который сейчас был на руку лишь региональным баронам. В рекламные ролики, наполненные тошнотворным, визгливым западным блудом, необходимо ввести сентиментальную, грустную ноту, близкую трепетному сердцу вымирающего россиянина. Бунт хорош, когда он спланирован, как, к примеру. Останкинская бойня в 93-м году.

— Ты чего зациклился на этих прокладках, Лиходеев? — угрожающе поинтересовался Самарин. — У тебя что, баба не подмывается?

— Так ведь хорошо платят, Иссидор Гурович, — пискнул крысенок.

— Листьеву тоже платили, — напомнил хозяин, решив, что на сегодня хватит наставлений, и, не прощаясь, повесил трубку.

К приходу китаез он переоделся в парадный темно-синий костюм, не забыв прицепить на лацкан звездочку Героя Социалистического труда. Восточные люди, как подсказывал ему опыт, придают особое значение символике: золотая безделушка из числа тех, что преданы анафеме в России, должна была намекнуть гостям на общность идеалов либо на политическую стойкость принимающего их человека. И то, и другое неплохо.

Линь-Сяо-Ши — по собранным сведениям один из крупнейших финансовых воротил, а также влиятельный партийный чиновник в Поднебесной — находился в Москве с приватным визитом и прикатил на скромном светло-коричневом седане в сопровождении всего лишь переводчика и двух узкоглазых горилл-телохранителей. Встречу организовал Шерстобитов, это был далеко не первый контакт такого рода. Китайские товарищи умели просчитывать будущее и хорошо понимали, что российский увалень, растерявший все свои амбиции, стоящий на коленях не только перед смеющимся Биллом, но и перед задыхающейся в собственных испражнениях Европой, скоро вынужден будет явиться к ним за милостыней. В ожидании этого часа они все энергичнее прощупывали некогда задиристого соседа, стремясь уяснить, окончательно ли он пропил свои мозги.

Самарин принял дорогого гостя в изысканном интерьере "бархатной" гостиной по полуофициальному этикету, сердечно, с советским шампанским и заунывной восточной музыкой, негромко льющейся из-за тяжелых портьер; и получил большое удовольствие оттого, что по количеству улыбок и поз, выражающих почтительность и радость, запросто перещеголял маленького китаезу, который еле успевал отвечать поклоном на поклон, рукопожатием на рукопожатие, пока не плюхнулся без сил в подставленное для него огромное кресло, напоминающее трон, где чуть не утонул с головой. Две розовощекие, нарумяненные русские красавицы, завернутые до пят в цветастые балахоны, ярко пылая от избытка целомудрия, бросились к Линь-Сяо и помогли ему сесть более или менее прямо. Худенький китаец от их неожиданного напора покрылся коричневой испариной, но продолжал слащаво улыбаться.