Глава 5

АККОРД В СТИЛЕ РЕТРО

Во субботу, по обряду — светлая банька. Омовение тела и души. Почти священнодействие. К банному процессу старик относился очень серьезно, это свидетельствовало о том, что богатый Запад с его иллюзорными соблазнами не переломил натуру, и он остался желудевым руссиянином, как и господин Президент. В бане с ним нередко происходили чудеса. Лет тридцать назад в бане (не в этой, конечно, с пластиковыми стенами, а в Тамбовском централе) он впервые изведал клиническую смерть, и в такой же точно парилке, пусть победнее, зато пожарче, ему однажды открылась ошеломительная истина: весь подлунный мир с его четырьмя миллиардами говорящих обезьянок — не более чем галактическая погремушка, выброшенная в космос неизвестно для какой цели. И кем — тоже неведомо. Наверное, тем, для кого мириады небесных планет все равно что надувные разноцветные шарики для земного дитяти. Масштаб разный, суть едина — череда бессмысленных превращений, тишина и взрыв в одном флаконе.

Кругляшок Земли так же легко уместить в кармане, как проткнуть иглой резиновый пузырь. Судьба улыбнулась ему, открыв чудесное знание.

Клиническая смерть в тамбовской парилке (по медицинской практике случай редчайший) произошла с ним не от сердечного спазма, и не по какой-либо другой пустяковой причине, а оттого, что верный товарищ, побратим и кунак, некто Савва Горбыль обрушил ему на затылок медную шайку, обидевшись на какую-то ерунду. Савве Горбылю, впоследствии искренне раскаявшемуся в нелепом поступке, старик был благодарен до сих пор. Та область, куда он погрузился после смерти, вовсе не напоминала описанный американцем Моуди длинный тоннель, коридор с яркой точкой в конце — надо понимать, сияющей дверцей в потусторонний мир. Ничего подобного. Он очутился в гнилом болоте, прыгал с кочки на кочку, а из тины, из-под зеленой ряски выныривали гнусные чудища с фарфоровыми челюстями и электрическими фонариками вместо глаз. Он пробыл там недолго, но едва уцелел. Зато прознал, что смерть ничем не лучше жизни, и в царстве мертвых так же скучно, как на собрании одураченных пайщиков "МММ". И там, и здесь — единственной реальностью можно считать лишь унылый писк неостерегшихся жертв и удовлетворенное утробное похрюкивание победителей. Все остальное — мираж. За последние годы вся Россия сравнялась с тем давним, послесмертным видением. С той лишь разницей, что по кочкам теперь прыгали другие, а он лениво подплывал из тины, угадывая, кем посытнее закусить.

В баню он взял с собой Агату, чтобы сделала массаж.

Также за ним увязался Иудушка Шерстобитов, который привык, что хозяин на полке добреет, и надеялся выторговать у него какую-то льготу. Когда Иудушка застенчиво растелешился, старик от отвращения срыгнул.

Ткнул пальцем в раздутое пузо Иуды.

— Ты в кого превратился, засранец? Ведь я велел тебе бегать по утрам... Посчитай, скоко мне лет, и скоко тебе — и сравни... Что скажешь, Агата?

Агата помяла его упругий животик, восхищенно поцокала языком:

— Как арбузяка! — потянулась к Шерстобитову, но тот жеманно отшатнулся:

— Меня не трогай, пожалуйста. Не люблю я этого.

— Герасим Юдович, — удивилась девушка, — вы меня за кого-то не за того принимаете. Я здесь не для озорства. Иссидор Гурович пригласили меня в качестве врача и массажистки.

Ее пышное тело действительно плотно облегал белоснежный накрахмаленный медицинский халат, волосы аккуратно подобраны под скромную голубую шапочку.

— Все равно не надо, — сказал Шерстобитов. — Знаю, как ты щиплешься. От прошлого раза синяки не сошли.

— Это потому, что у вас кожа дряблая. Вы же никогда не слушаетесь. Думаете, самый умный.

— Охолони, коза, — благодушно остановил ее Самарин. — Видишь, Иудушка тебя страшится.

Агата обиженно заморгала огромными невинными глазищами.

От греха Шерстобитов утянулся в парилку, Иссидор Гурович отправился за ним, наказав девушке заварить чаю с травками. В парилке — чисто, сухо, блаженно. Карельская береза, мореный дуб, булыжная каменка — и ничего лишнего. По первому заходу веников не брали, привыкали к неге. Шерстобитов развалился на скамье, растекся жирными телесами от края до края. В принципе баня была ему не показана, вредна — повышенное давление, сосуды ни к черту, — но он не мог отказать себе в этом маленьком удовольствии.

Ради чего? Осталось так мало желаний, грех поступаться хотя бы одним из них — даже из соображений долгожительства. Баня заменяла многое из того, что он утратил, поднимаясь со ступеньки на ступеньку к вершинам богатства и власти...

Иссидор Гурович привалился спиной к теплому дереву, подогнув худые коленки к груди.

— Ну? — рассеянно взглянул на соратника. — О чем сегодня будешь нудить?

— Ни о чем, Сидор. Ей-Богу, ни о чем. Все хорошо, нормально. Все под контролем... Пожалуй, только политика. Надвигаются некие события, готовы ли мы к ним?

— Имеешь в виду Бориску?

— Его держат на препаратах. За бугром пока никак не подберут замену. Но сковырнуть могут в любой момент. Не прозевать бы.

Это было что-то новенькое. Шерстобитов занимался текущими проблемами, следил, как добросовестный каменщик, чтобы в фундаменте возводимого здания не осыпался ни один кирпичик, не перекосились опорные скрепы, и никогда не лез в генеральную стратегию. Да у него и времени на это не оставалось.

— Чего это ты вдруг? — с любопытством спросил Самарин. — Сон худой приснился?

— Может и сон, — Шерстобитов красной пятерней размазал по груди жирный пот. — Старею, наверное. Не всем же, Сидор, две жизни отпущены. Смерти боюсь. Ну не смерти, это, конечно, пустое. Трудов наших жалко.

Как представлю, что явится этакий кудрявый субчик на готовенькое, аж дух захватывает. Погляди, Сидор, сколько их развелось, молодых, шустрых, азартных, голодных. Разве за всеми уследишь.

— Понимаю, — Иссидор Гурович кивнул, круче подтянул к груди коленки, будто озяб. — Хорошо, что об этом заговорил. Хорошо, что размышляешь. Мы частенько за деревьями леса не видим... Но причин для беспокойства нет. Ни малейших. Своего мы давно раскрутили, его рожа с экрана не слезает. Денег не жалко, из говна свернули конфетку. Народ его полюбил, принял.

Какого рожна еще надо? Гонимый, с русской мордой, полудикий, голос, как иерихонская труба, вдобавок генеральские эполеты — Спаситель и есть. Фитиль промаслен, осталось спичку поднести. Насчет момента ты прав. Момент надо выбрать точно, по-Ленински. Или по-Ельцински. Как тебе приятнее. Прозевать нельзя.

— Если рыжий силовиков поменяет, что станем делать?

Самарин снисходительно усмехнулся: умен Иудушка, хваток, но все по-мелкому, по-коммерчески. Тоже хорошо. Больше с него и не требуется.

— Отстал ты немного, брат My-My, выбился из колеи. Кто теперь силовик, кто бытовик — уже неважно.

Армии нет, и милиции нет. Лубянки тоже нет. Остались толпы вооруженных мужиков в форме. Они страшны только самим себе. Их даже чеченец не боится, смеется над ними. Но переворот действительно будет силовой, со всеми атрибутами. Для этого понадобится сотня опытных, решительных профессионалов. Они у нас есть. Не волнуйся, Иудушка, я слежу по часам за каждой уходящей минутой. Кстати, хочешь Агатушку попользовать?

Переход был резкий, но в разговорах с хозяином Шерстобитов давно к такому привык.

— Уволь, Сидор. Ты же знаешь, я не по этой части.

— Разве?.. А вообще она тебе как?

— Нестандартная, штучная, — осторожно ответил Шерстобитов. — Но ведь опасна. Полный зоб яда. Удержу не знает. По-хорошему таких бы надо давить в материнской утробе.

Самарин слез со скамьи, зачерпнул серебряным туеском из бочки водицы с плавающими поверху розовыми лепестками, плеснул на каменку. Пыхнул, взвился в воздух густой травяной аромат. Старик легко вспрыгнул обратно на скамью. Откуда это? — в который раз позавидовал Шерстобитов. — За семьдесят мужику, а кожа гладкая, как у пацана, нигде ничего не висит.

Дал же Господь вечной молодости пауку.

— Давить, говоришь? — вернулся к теме Иссидор Гурович. — За что же. Иудушка? За то, что необузданная? Что утроба ненасытная? Дак это пламя жизни в ней горит... Беспокоит меня твое настроение. Рановато ты отказался от услад. Без женской ласки мужчина хиреет. Как же я могу на тебя надеяться в важных делах, коли ты бабу не способен уестествить. Мужик без кола, что корова без вымени. Это же такая отдушина.

Шерстобитов слушал назидание, покорно склонясь.

Ни одной бани не обходилось без того, чтобы владыка не заводил речь о женщинах и не подчеркнул свое превосходство. Иногда начинал делиться своими подвигами с такими гнусными подробностями, что у брезгливого Герасима Юдовича нутро переворачивало. Он сочувствовал хозяину. Великий человек, гений, а тоже не без слабостей. Послушать со стороны, дороже всего ему, когда палка стоит.

— Да я сызмалу небольшой охотник до ихнего пола, — пробурчал мрачно.

— Сызмалу?!

— Как на Руси говорят: мы не бабники, мы алкоголики.

— Одно другому не помеха. Выходит, ты сильно закладывал?

— Бывало дело, — повинился Шерстобитов.

— Никогда не поверю... Зачем врешь благодетелю, нехорошо. Я что придумал, Иудушка. Агата, которую ты недолюбливаешь, хоть мертвого поставит в раскоряку.

Давай прямо сейчас опробуем?

Легка на помине, в парилку сунулась Агата.

— Мальчики, вы тут не упрели? Чай готов.

Мальчики, послушные зову, потянулись к двери.

В комнате отдыха, уставленной изысканной мягкой мебелью швейцарской фирмы "Корум", укутались в прохладные, ароматизированные махровые халаты, уселись за стол, ломившийся от закусок, фруктов, всевозможных соков, мучных лакомств, конфет — единственное, чего здесь не было, так это спиртного. За многое презирал Иссидор Гурович "новых русских", в частности и за то, что те переняли все самое худшее у партийных бонз, и баню обязательно сопровождали возлияниями и пьяным куражом. Причем их фантазии не шли дальше того, чтобы обвешаться в парилке платиновыми "ролексами" или обклеить мокрых потаскушек долларовыми ассигнациями. Верхом банного шика считалось — набуровить в бассейн шампанского и выкупать в нем своих девок. Шерстобитов, распластав на дольки сочное авокадо, неспешно пережевывал ломтик за ломтиком, стараясь не поднимать глаз на Агату. Пока они принимали первый пар, девушка переоделась. Вместо медицинского халата облачилась в розовую рубашку с кружевным жабо и в черную курточку с широкими, элегантными лацканами. На шее — строгая черная бабочка. Ни дать ни взять вышколенная официантка из шикарного ресторана, но сходство относительное, — ниже талии Агата была голая. Как ни прятал глаза Шерстобитов, озорница поворачивалась так, что ее светло-желтый пушистый лобок нависал ему на нос. Шерстобитов чувствовал, что его банные мучения только начинаются. Ждать пришлось недолго.

Иссидор Гурович, отхлебнув янтарного чая из блюдца, обратился к девушке — проникновенной речью:

— У меня к тебе, деточка, большая человеческая просьба. Надеюсь, не откажешь.

— Слушаю, папочка!

— У нашего уважаемого друга Иудушки случилось небольшое повреждение по мужественной части. Мы оба с ним очень обеспокоены. По деликатности натуры к врачам обращаться он не хочет. Вся надежда только на тебя. Так тоже жить нельзя. Погляди, на кого он стал похож. Молодой, шестидесятилетний, а как замороженный куренок. По ночам не спит, мается. Советоваться ни с кем не хочет, уж больно горд. Понимаешь, на что намекаю, Агатушка?

— Уж не знаю, — засомневалась девушка, опустясь на краешек кресла и широко разведя ноги. — Попробовать, конечно, можно, дело святое, но ведь при такой запущенности, как у господина Шерстобитова, требуется взаимное волевое усилие. Согласен ли он на эксперимент?

— Он согласен, согласен, только не признается.

— Я ваши глупости вообще не слушаю, — отозвался Герасим Юдович.

— Видишь, согласен. Он же у нас, как большой ребенок. И хочется, и страшновато... Как думаешь, Агатушка, где лучше его распластать — здесь или в массажной?

— Начать в массажной, — без тени улыбки молвила Агата. — Там оборудование. А дальше как пойдет. В таких случаях трудно угадать заранее. Может, по всему дому за ним придется гоняться. Некоторые люди не понимают своего счастья, увиливают.

— Абсолютно ты права, — обрадовался Самарин. — Именно, не понимает. Но ничего, в крайнем разе свяжем счастливчика. Слышь, Иудушка, щеки-то не надувай. Мы ведь о тебе печемся. Нам-то с Агатой ничего не нужно. У нас все в порядке.

Агата ненатурально хихикнула.

— Да уж, дяденька Сидор. У вас-то да!

— Может, мы с тобой начнем, Агатушка, для раскачки? Чтобы его, горемыку, психологически зацепило.

— Ну уж нет, — твердо возразила Агата. — Лечение с баловством смешивать никак нельзя.

Весь этот бред Шерстобитов слушал спокойно: надеялся, за разговором они остынут и дальше намерений не пойдут. Спасение явилось в лице Никиты Архангельского. Начальник безопасности имел право входить без разрешения в любое помещение, где находился хозяин, что он сейчас и сделал. Надо заметить. Шерстобитов впервые обрадовался этому замогильному человеку. Никита Павлович прикрыл за собой дверь и топтался у порога, хмуро изучая обстановку.

— Никитушка, — позвал Иссидор Гурович, — тебя-то нам как раз и не хватало. Ты нас и рассудишь... Налей ему чаю, Агата. Ты какой любишь, Никита, покрепче, послаще — я чего-то забыл?

Никита Павлович уселся напротив хозяина. На нем был толстый шерстяной свитер с высокой горловиной и шелковые штаны, какие носят "быки", — довольно легкомысленный наряд для солидного человека. Штаны ядовито-жемчужного цвета. Агата, зарумянясь, подала ему фарфоровую чашку.

— Вопрос серьезный, — продолжал Самарин, переждав суету. — Можно сказать, судьбоносный. Хотим вылечить нашего многоуважаемого Иудушку от импотенции. По его собственной просьбе, обрати внимание.

Хотим из него мужика сделать наивысшей пробы. Агатушка любезно согласилась помочь. Но тут выходит заковыка. Иудушка хотя и тянется к радостям жизни, но немного тушуется. Надобно ему подмогнуть и советом, и делом. Ты как, Никитушка?

— Если надо, подмотаем, — Никита Павлович не притронулся ни к чаю, ни к угощению. Его темное лицо не выражало ни волнения, ни радости.

— У меня тоже просьбишка, хозяин.

Самарин заулыбался, откинулся на диванный валик.

— Неужто тоже хочешь подлечиться?.. Но токо во вторую очередь, не обессудь. Стрелку Иудушка забил. Да и Агатушка на него душевно настроилась.

— Верни кассету, Сидор!

— Какую кассету, сынок?

Никита Павлович полез в карман шелковых штанов, глубокий, как колодец, вынул пачку "Кента", щелкнул зажигалкой, затянулся; дым, не бережась, пустил Самарину в лицо. То, что он перешел вдруг на "ты" и закурил без разрешения, убедило Иссидора Гуровича, что верный телохранитель, по всей видимости, окончательно спятил. К этому давно было много признаков, и вот свершилось — что поделаешь!

— У тебя головка не болит, Никитушка? — озаботился Самарин, не дождавшись объяснения, о какой кассете речь. Агата, почуя неладное, чресла целомудренно закутала полотенцем. Шерстобитов отодвинулся от стола, стараясь уменьшиться в размерах.

— Верни кассету и разойдемся миром, — пробасил Никита Павлович. Самарин привычным жестом поправил черные слипшиеся кудельки на черепе, улыбка сползла с его лица. Взгляд налился тусклым, мертвым светом. Двумя пальцами поднял с тарелки черную виноградину, положил себе в рот. Он уже оценил происходящее. Кто-то сумел науськать на него собственного палача. В сущности, это было нетрудно, но додуматься до этого мог только сильный, умный противник. Интересно, кто? Впрочем, что-то подобное рано или поздно должно было случиться. Таких людей, как Никита, свирепых, с помраченным сознанием, нельзя держать при себе долго. Они не приручаются. Собственно, тем и привлекательны. Киборги, биороботы, произведенные не в лаборатории, а натуральным способом. Пока они управляемы, их услугам цены нет, но сбой в больных мозгах может произойти в любую минуту. Иссидор Гурович вынужден был признаться себе, что, вероятно, упустил момент, не слил вовремя израсходованный материал. Оплошность объяснялась просто: его завораживала черная сила, которой обладал Никита. Точно так же, как будоражила кровь ненасытная, грубая, неистовая похоть Агаты. Что ж, у каждого свои слабости, теперь надо как-то выпутываться. Аккуратно, не возбуждая подозрений. Самарин не сомневался, что справится. Проблема лишь в том, чтобы вовремя кликнуть своих людей (не опричников Никиты), или добраться до ящичка в предбаннике, где в кожаном чехле хранился надежный "стечкин" с полным боекомплектом.

— Никитушка, голубчик, конечно, я верну тебе кассету. Но почему такая спешка? Никто ведь нас не подгоняет. Попаримся, Иудушку подлечим. А там уж...

— Чего меня лечить? — Шерстобитов угадал замысел владыки. — Я здоровый.

— Вот и докажешь. Ты как, Агатушка? Гляди, Никитушка, сомлела девушка. Напугал ты ее, голубчик.

Не жмись, детонька. Никитушка только с виду неприступный, сердце у него мягонькое, доброе, как у козленочка.

Никита Павлович не поддался на хозяйские увертки.

— Где ее прячешь, Сидор? В кабинете, небось?

— Где же еще? Все кассеты там. Выберешь любую.

Никита Павлович, не обращая внимания на толстопузого хозяйского холуя и на растелешенную наводчицу Агату, неотрывно зрел в тусклые очи Самарина.

— Как тебе это в голову пришло, Сидор? Или я плохо служил?

— Не совсем пойму, о чем ты, голубчик. Как же плохо? Отлично служишь. Сегодня хотел тебе премию выдать, как раз после баньки собирался наградить за твои невероятные подвиги.

Ему не терпелось выяснить, что за кассета померещилась чудовищу, но спрашивать напрямую глупо.

Можно еще пуще разозлить.

— Не верти хвостом, Сидор. Поздно... Ну что, шибко радовался, когда кассету глядел?

— Да нет, не шибко. Чего там особенно радоваться.

Кассета как кассета.

Он с трудом сдерживался. Первые минуты было забавно, теперь стало грустно. Как же так. Ему, великому стратегу, ответчику за всю Россию, приходится откалывать коленца перед умственным недомерком.

Перед собственным рабом. От печени к глазам поднялся тугой жар. В трудной, долгой жизни ему много приходилось маневрировать, прикидываться овечкой и волком, судя по обстоятельствам, но всему есть предел. Он не в тех годах, чтобы ломать петрушку, смиряя гордыню. Пусть это игра, пусть забава, но роль клоуна не для него. В груди закололо. Чтобы поглубже вдохнуть, он выпрямился.