Единственной вещью, на которую позволил себе раскошелиться сам Зев, было старинное пианино… Он нашел его в комиссионном магазинчике на Гранд-авеню и аккуратно, на протяжении четырех лет, ежедневно вносил деньги – Абрамски решил, что купить в рассрочку будет гораздо выгоднее. Он сам выучился играть и, хотя стать виртуозом ему было не суждено, он все равно любил музицировать… Музыка и книги (они разложены повсюду: на полу, на стульях, на столах) – вот и все, что скрашивало Зеву часы одиночества, когда каждый день, кроме субботы, в половине десятого вечера он менял табличку «открыто» на «закрыто» и удалялся в свои «внутренние покои».
      Из двадцати пяти лет своей жизни Зев Абрамски провел тринадцать в этом самом месте – на углу Ривингтон– и Орчард-стрит. Его знала вся округа – почти все соседи рано или поздно становились его клиентами – но среди этих людей у него не было ни одного друга. Зев пытался убедить себя в том, что причиной этому – особенности его профессии, профессии ростовщика, столь презираемой в народе. Но в глубине души он понимал, что дело отнюдь не в этом – Абрамски боялся дружить.
      Каждый вечер, кроме пятницы, когда он ходил в синагогу, Зев отправлялся ужинать в ресторан Ратнера, где с удивительным постоянством заказывал порцию ячменного супа с грибами и «кашу варнишкес» – пшенную кашу с лапшой. Потом он возвращался, запирал дверь ломбарда, садился за пианино и предавался мечтам. Мечты всегда начинались с воспоминаний о детстве, о семье. Иногда, когда у Зева было хорошее настроение, он думал о том, каким счастливым мог он стать, но чаще он просто вспоминал.
      В памяти Зева вставали картины детства, проведенные в маленьком еврейском местечке на Украине. Он вспоминал, с каким наслаждением бегал купаться на речку, как ходил в лес за грибами. Зимой выпадало много снега, иногда ударял сильный мороз, и речка замерзала. Маленький Зев хорошо помнил, как трудно было не поскользнуться, переходя речку по льду. Абрамски перебирал клавиши, а перед глазами стояла одна и та же картина: занесенное снегом местечко, замерзшая река, отец, ласково улыбавшийся в густую бороду, и он сам – в ватнике и теплой меховой шапке-ушанке. Он вспоминал мать – добрую, вечно усталую женщину… Она часто брала с собой Зева, когда ходила в соседние лавочки за покупками.
      Зев вспоминал, как мать укладывала его спать в деревянную детскую кроватку, стоявшую возле самой печки.
      Он слышал сквозь сон шум швейной машинки отца, а наутро, едва открыв глаза, замечал висевшую на спинке стула новую одежду. Он вспоминал зловонный запах, доносившийся из расположенной во дворе уборной, и запах ученических тетрадок, всегда вызывавший воспоминания о школе. Он вспоминал, как дрались мальчишки на переменках, как поглядывали на них одноклассницы – тихие еврейские девочки с косичками.
      Он помнил, как однажды отец повез его из местечка в близлежащий городок. Отец зашел в какую-то контору, оставив Зева на улице. Тотчас его окружили местные русские мальчишки, и он инстинктивно почувствовал страх. Мальчишки сорвали с него ермолку и начали пинать ее ногами, словно это был мяч, а маленький Зев молча стоял в стороне, в ужасе глядя на них. Тогда он не мог понять умом, в чем же дело, но интуиция подсказывала: ты здесь чужой.
      Он помнил запах восковых свечей, горевших в изящных серебряных подсвечниках, доставшихся матери по наследству от ее прабабушки, ощущал запахи субботней трапезы – куриный бульон и фаршированная рыба.
      Комната Зева наполнилась звуками страстных, мощных аккордов. В памяти всплыло то чувство страха, которое он ощутил в ту далекую, страшную ночь. Стук в дверь посреди ночи, сосредоточенный шепот в прихожей: к отцу пришли его братья. Зев толком ничего не понял, но доносившиеся обрывки речи испугали его:
      – Синагогу сожгли дотла… Погромы… Грабеж… Черносотенцы… Убийства… Насилие… Они кричат «Бей жидов!»…
      Зеву было семь лет. На всю жизнь он запомнил, как под покровом ночи пробирались они на вокзал в Жмеринке – мать крепко прижимала к груди завернутые в скатерть подсвечники. Добрые люди помогли сесть на поезд, спрятали от рыскавших по вагонам погромщиков. Мать все время гладила по голове маленького Зева, а отец монотонно читал вполголоса молитву.
      В памяти встала другая картина: большой город, дядюшка с густой курчавой бородой. «Никуда не выходи из дома, а то…» Зев не мог понять, чем грозило ему непослушание, и в недоумении смотрел, как отец остриг себе и ему пейсы – «Так спокойнее», – объяснил он.
      Он помнил, как по субботам в доме дядюшки собирались какие-то люди в темных лапсердаках, как читались вслух знакомые, но еще не понятные молитвы. Те же запахи еды, те же испуганные глаза и озабоченный шепот.
      Огромный, высотой с трехэтажный дом, корабль напоминал Зеву библейского кита, проглотившего пророка Иону… Корабль принял в свое бездонное чрево сотни эмигрантов – мальчик еще плохо понимал в те годы, что такое «эмигрант». Им не разрешали выходить на палубу, и за все время путешествия Зев ни разу не увидел моря. Они сидели в трюмах, тесно прижавшись друг к другу, кляня тяжелую судьбу, страдая от голода, духоты и морской болезни. Несколько раз корабль попадал в шторм, и разбушевавшаяся стихия качала и крутила его, как жалкую щепку. Люди, сгрудившиеся в трюме, в ужасе пытались схватиться за борта, за обшивку… Женщины рыдали, дети кричали, некоторые мужчины молились. И все эти звуки заглушались ревом океана.
      Через несколько дней отец заболел. Зев хорошо помнил, как этот некогда веселый и жизнерадостный человек тихо лежал на той самой голубой скатерти, в которую мать заворачивала свои бесценные подсвечники. Его лицо было искажено гримасой страдания. Болезнь называлась странным и непонятным словом – «дизентерия». Это страшное слово было на устах у всех пассажиров. Вскоре в трюме появилось еще несколько больных. Никто уже не следил за чистотой и порядком. Все ждали смерти.
      Первой скончалась мать. Зев видел, как вдруг исчезло с ее лица выражение страдания, появилась умиротворенность. Сначала мальчик обрадовался, что матери стало лучше, он взял ее за руку и тут почувствовал, что она начинает остывать и коченеть.
      – Мама умерла! – в ужасе закричал Зев, но никто из окружающих не обратил внимания на этот вопль. В трюме корабля было так много умерших – чьих-то отцов, матерей, детей.
      Отец скончался несколько часов спустя. Зев покрыл тела родителей той самой синей скатертью, все время разговаривая с ними, как будто они были живые. Но через некоторое время его нервы не выдержали: он зарыдал и в изнеможении бросился на пол трюма.
      На следующий день рано утром люк, ведущий в трюм, раскрылся, и в проеме показалась голова капитана. Он приказал всем оставшимся в живых пассажирам подняться на палубу. Зев задрожал от страха – он остался совсем один и не знал даже толком, куда они плывут. Но капитан решительным тоном повторил свой приказ. Зев в последний раз поцеловал мать и отца, засунул в карманы серебряные подсвечники и стал подниматься вверх по трапу вслед за остальными пассажирами.
      В лицо ему подул свежий морской бриз. Зев осмотрелся и увидел, что корабль плывет по широкой реке, по берегам которой стоят высокие серые здания. Ни разу в жизни не доводилось Зеву видеть такие высокие дома. Что дальше? Мальчик наблюдал, что будет с его спутниками. Матросы грубо подталкивали их к трапу с корабля. На берегу эмигрантов встречали мрачные, неприветливые люди в фуражках. Они напоминали Зеву русских городовых. С дрожью в коленках мальчик подошел к этим людям, и они повели его в какое-то темное, душное помещение… Там собралось уже немало народу. Зев слушал, что они отвечают на вопросы пограничников, прекрасно понимая, что ему нечего сказать. У него больше не было родителей, никто не мог поручиться за него, в кармане его не было ни гроша. У него вообще ничего не было. Конечно, они не пустят его в эту страну – отправят обратно, на корабль, на верную смерть…
      К пограничнику, сидевшему за столом, подошла большая еврейская семья. Сколько у них было детей? Пять? Л может, семь? Малыши кричали, дрались, постоянно дергали за юбку уставшую мать.
      – Если у вас нет здесь родственников, – проговорил пограничник, глядя на отца семейства, – мы будем вынуждены отправить вас на остров Эллис, а потом – выслать из страны.
      Зев замер, ожидая, что ответит этот человек.
      – У нас есть родственники, – важно произнес отец семейства. – Вот документы.
      Судя по всему, у офицера не было никакого желания внимательно изучать эти бумаги – ему вообще было довольно противно разговаривать с этими грязными, давно не мытыми людьми. Он пробежал глазами документы и вернул владельцу. Зеву не составило большого труда проскользнуть мимо пограничного поста, пристроившись к большой семье – кому охота считать чумазых ребятишек?
      В зале морского порта было много народу: одни плакали, другие смеялись. Кто-то встречал вновь прибывших… Но Зева никто не ждал в этом городе. Никто даже не обратил внимания на семилетнего мальчика, опрометью бежавшего через огромный зал, испуганно оглядывавшегося, нет ли погони. Вдруг пограничники заметили свою ошибку? Вдруг его вернут обратно на этот страшный корабль, унесший жизни матери и отца? Он выбежал на улицу и остановился в нерешительности. Все было незнакомо в этом городе: большие, мрачные дома, странные звуки, странные запахи. Потом он посмотрел вниз, на свои ноги, обутые в новые кожаные ботинки – подарок дядюшки из того большого русского города. Кажется, только в этот момент он понял, что произошло: он стоял на американской земле.
      Обычно в этот миг Зев с силой захлопывал крышку пианино, вставал с табурета и начинал ходить взад и вперед по комнате. Ему не хотелось вспоминать, что было дальше. А что, собственно, было? Семилетний сирота, сын еврейских родителей, бежавших из царской России, оказался в незнакомой стране. Он не понимал даже, о чем говорят люди на улицах. Как бы то ни было, Зев гнал от себя воспоминания, хватал в руки первую попавшуюся книгу и начинал судорожно листать страницы. Он погружался в историю чьей-нибудь жизни, и это помогало хотя бы на время забыть свою собственную.
      Со своими клиентами Зев Абрамски был всегда вежлив и внимателен. Вся округа знала его как честного и порядочного человека. Естественно, как и все другие ростовщики, он старался оценить принесенную под залог вещь как можно ниже, но, в отличие от своих коллег, брал совсем небольшие проценты и никогда не торопил клиентов с возвратом денег. Часто пятидневный срок растягивался на несколько недель и даже месяцев, а Зев все терпел и терпел, надеясь, что залезший в долги бедняк найдет-таки необходимые деньги, чтобы выкупить сданную под залог вещь. Ведь часто эти вещи были единственным воспоминанием о какой-то другой жизни, возможно даже, о других странах, о родителях, о братьях и сестрах. Зев слишком хорошо понимал, что значит для человека расстаться с такой реликвией… Зев Абрамски редко улыбался, но жители окрестных улиц доверяли этому человеку. Они твердо знали: на молодого еврейского ростовщика из ломбарда на углу Орчард– и Ривингтон-стрит можно положиться.
      Сидя за своей медной решеткой, Зев Абрамски наблюдал в окно, что происходит в мире. Он знал всех в этом квартале – уличных торговцев, сборщиков налогов, добропорядочных домохозяек и распутниц, отца Фини и рабби Файнштейна. Он знал, чьи дети играют в мяч под его окнами, у кого из клиентов есть работа, а кто ее недавно потерял, знал, какие отношения царят в той или иной семье – какие жены изменяют мужьям, какие мужья гуляют на стороне… Он давно уже обратил внимание на симпатичную худенькую девушку с ярко-каштановыми волосами, часто проходившую мимо его ломбарда. Иногда она вела за руку очаровательную белокурую девчушку лет четырех, и тогда перед ними всегда бежал большущий лохматый пес, как бы расчищая дорогу для знатных дам. В этой девушке было что-то особенное, какое-то необычное для этих мест благородство, какая-то редкая невинность и чистота. Зев всегда провожал ее взглядом до тех пор, пока она не скрывалась за поворотом. В этот вечер, всего каким-нибудь часом раньше, эта девушка уже останавливалась возле витрины ломбарда. И вот раздался звонок.
      – Да-да, войдите, – проговорил Зев, и на пороге ломбарда появилась та самая девушка.
      Он с первого взгляда понял, что случилась трагедия: в ее глазах застыл ужас, было видно, что она очень взволнована.
      – Добрый вечер, – вежливо проговорил Зев. – Чем могу служить?
      Девушка густо покраснела.
      – Мне нужны деньги, – проговорила она, протягивая ему алмаз.
      Зев чуть не подпрыгнул на месте от неожиданности. Даже без ювелирной лупы он видел, что перед ним настоящая драгоценность – алмаз чистой воды, весом не менее четырех карат. Он поднял взгляд на девушку, но она лишь плотнее закуталась в шаль, пряча свое лицо.
      – Откуда у вас этот камень? – спросил Зев. В тоне его сквозила подозрительность.
      – Я… он достался мне от бабушки, – пробормотала Мисси. Боже! Как не хотелось ей приходить в это заведение, но она была обязана раздобыть деньги на похороны.
      – Прекрасный камень, – проговорил Зев. – Он дорого стоит. Почему бы вам не обратиться в один из престижных ювелирных магазинов в центре города? Нисколько не сомневаюсь, что они вам хорошо заплатят…
      – Я… я не могу, – пробормотала Мисси, опираясь обеими руками о прилавок. – Пожалуйста, не задавайте мне никаких вопросов, все равно я не смогу вам на них ответить…
      – Не сможете? – Абрамски пристально посмотрел на нее. – Кажется, я догадываюсь, в чем дело: вы украли этот камень, не так ли? Вы таскаете ворованное ко мне в ломбард, чтобы избавиться от улик, а мне в тюрьму за это идти?! Ну что? Прав я или нет?
      Мисси побледнела как полотно, на лице ее появилось выражение страха:
      – Украла?.. Нет, нет! Клянусь вам, я не воровка! Это не ворованный камень!
      – Откуда же у вас такая дорогая вещь?
      – Я сказала вам всю правду, – проговорила Мисси дрожащим голосом. Она знала, что сейчас расплачется, и закрыла лицо руками. – Моя бабушка умерла. Мне нужны деньги, чтобы похоронить ее. Понимаете, я не могу допустить, чтобы ее закопали в общей могиле для нищих и бездомных. Но даже ради бабушки, ради ее памяти я не могла бы пойти на воровство.
      Зев недоверчиво посмотрел на девушку. Если все то, что она говорила, было правдой, девушке надо помочь. Но мог ли он пойти на риск? Вдруг все-таки камень ворованный? Он не имел права подвергать себя риску. Чем меньше дел с полицией, тем лучше. Зеву было что скрывать от блюстителей порядка. И все же похороны близкого человека – такое событие, что выгнать человека на улицу ни с чем, тем более, что этот человек – столь хрупкое и нежное создание, Зев не мог.
      – Если вам действительно нужны деньги, – произнес он как можно вежливее, стараясь не обидеть девушку, – вы должны открыть мне всю правду. Не запирайтесь: откуда у вас этот алмаз?
      Мисси по-прежнему всхлипывала, закрывая лицо руками, не находя в себе силы что-либо ответить Абрамски.
      – Прошу вас, – настаивал Зев. – Я знаю здесь всех. Спросите кого угодно – вам скажут, что на Зева Абрамски можно положиться. Я никому не открою вашу тайну. Даю вам честное благородное слово.
      Мисси с трудом подняла голову и посмотрела на ростовщика. Неужели он поверит ей?
      – Бабушка привезла этот камень с собой из России, – проговорила она наконец.
      – Из России! – теперь Зеву стало все ясно. Многие эмигранты стремились вложить последние деньги в алмазы. Они занимали мало места, их легко было спрятать от таможенников и грабителей, а потом, по прибытии в другую страну, можно было всегда продать. Драгоценным камням была не страшна инфляция. Так, значит, эта девушка из России, как и он сам… Кто же она, русская, еврейка?
      – Как вас зовут? – спросил Зев на идише, но Мисси лишь покачала головой. Она не понимала этого языка.
      – Как ваше имя? – повторил он вопрос по-русски. – Откуда вы?
      – Мы из Петербурга, – ответила девушка. – Меня зовут Мисси О'Брайен.
      – О'Брайен? – переспросил Зев. – Ваш муж – иностранец?
      – Нет, О'Брайен – фамилия моего отца. У меня нет мужа… – Мисси поняла, что проговорилась: она в ужасе прикрыла рот ладонью, но было уже поздно. Теперь этот дотошный ростовщик без труда уличит ее во лжи.
      Но Абрамски сконфуженно посмотрел на нее и проговорил:
      – Извините за бестактность, мне не следовало задавать этот вопрос.
      Он взял в руки алмаз и внимательно посмотрел на него. Он знал, что девушка ждет ответа, но не спешил что-либо говорить.
      Мисси прекрасно понимала, что он хочет узнать от нее подробности о камне. Конечно, он имел полное право интересоваться историей алмаза, но разве могла она поставить под удар маленькую Азали? Надо было что-то придумать.
      – Мою бабушку звали Софья Данилова, – проговорила она. – Мы бежали от красного террора, как многие.
      Зев молча протянул ей алмаз, и Мисси поняла, что ростовщику не нужен этот камень, что он не даст ей денег. Софья оказалась права: драгоценности никому не нужны.
      – Спасибо, мистер Абрамски, – проговорила Мисси, убирая алмаз в карман. – Я все поняла.
      Зев смотрел, как она медленно шла к выходу. Плечи девушки были опущены; казалось, она несет непомерную тяжесть. Его сердце исполнилось жалостью и сочувствием. Как напоминала эта незнакомка его самого, несчастного беженца, приехавшего в Нью-Йорк из России… Ему ведь тоже было некуда податься, некого попросить о помощи.
      – Подождите минутку! – крикнул Зев, стуча кулаком по прилавку.
      Мисси в нерешительности обернулась.
      – Могу одолжить вам пятьдесят долларов, – сказал Зев. – Конечно, алмаз стоит намного дороже, но поверьте, мне не хочется греть руки на вашем горе. Я не назначаю вам никаких сроков. Будут деньги – вернете. А камень… Камень пусть полежит у меня. Он не пропадет, поверьте мне.
      Мисси облегченно вздохнула. Неужели есть еще на свете добрые люди? Но она знала, что должна рассказать этому молодому ростовщику всю правду о своем нынешнем положении.
      – Я работаю в салуне О'Хары, – быстро проговорила она. – Зарабатываю двенадцать долларов в неделю. Часть денег уходит на квартирную плату и на еду. Сейчас много говорят о сухом законе. Кто знает, что будет тогда с салуном? Может быть, я окажусь на улице… Простите, наверное, вам это неинтересно слушать, но я должна предупредить, что не знаю, когда заработаю столько денег. Вы очень добры, мистер Абрамски, но поймите пожалуйста: возможно, что я вообще не смогу вернуть вам долг.
      – Кто знает, – проговорил Абрамски, открывая деревянную шкатулку и быстро отсчитывая деньги. – Может, в один прекрасный день вам улыбнется удача. Вот пятьдесят долларов. Давайте назовем нашу сделку ссудой доверия. – Он просунул пачку зеленых купюр под решетку.
      Мисси с трудом верила своим глазам. Неужели она все-таки раздобыла деньги? Неужели она сможет похоронить княгиню Софью как подобает?
      Словно прочитав ее мысли, Зев сказал:
      – Что же вы стоите? Идите, займитесь похоронами. – Он глубоко вздохнул и добавил: – Шалом алейхем.
      – Как вы сказали, – переспросила Мисси. – Шалом?
      – На языке моего народа это значит «мир вам», – пояснил Зев.
      Мисси посмотрела на Зева, и их взгляды встретились.
      – Шалом алейхем, – произнесла она, улыбнувшись, завернула деньги в конец шали и поспешила к выходу.
      Звякнул колокольчик на двери, и Мисси оказалась на улице. Зев внимательно смотрел на лежавший перед ним алмаз и пытался понять, что же это за девушка. За все эти годы, что прошли со дня смерти родителей, он ни разу не давал волю эмоциям, как бы тяжело и страшно ему ни приходилось. И вот сейчас, после разговора с этой необычной посетительницей, он почувствовал, что на глаза наворачиваются слезы. Зев понял, что он никогда не сможет забыть эту незнакомку, приехавшую в Нью-Йорк из далекой России.
      Когда Мисси представила себе, какие похороны могли быть у княгини Софьи на родине, сердце ее сжалось от боли. Князья и графы несли бы на плечах тяжелый бронзовый гроб к фамильной усыпальнице. Огромный собор был бы пропитан запахом дорогого восточного ладана и свежих цветов. Лучший церковный хор русской столицы провожал бы в последний путь княгиню. Наверное, сам митрополит, Первенствующий член Святейшего Синода, возглавил бы чин отпевания. Как много людей – родных, близких, знакомых – собралось бы в этот день в храме… А потом, когда тело покойной было бы предано земле в склепе князей Ивановых, состоялась бы богатая поминальная трапеза в особняке на набережной Мойки…
      Но все вышло не так. Простой сосновый гроб несли вчетвером: сама Мисси, малютка Азали, да еще двое угрюмых мужчин из похоронного бюро. На каждом повороте лестницы гроб задевал за стены, и люди из похоронного бюро громко ругались, не стыдясь их присутствия.
      Азали крепко сжимала руку Мисси. На ней было розовое хлопчатобумажное платье, белокурые волосы были схвачены па затылке черной ленточкой. Девочка была бледна, но в глазах ее не было ни слезинки. Мисси в глубине души радовалась, что у них не хватило денег на покупку траурных платьев. Княгине Софье наверняка не понравился бы вид внучки в черном…
      Наконец гроб с телом покойной спустили с четвертого этажа и погрузили на обшарпанный катафалк. Как только похоронная процессия тронулась, все звуки на Ривингтон-стрит смолкли: торговцы перестали кричать, женщины – торговаться, даже дети прекратили на какое-то время свои игры. Катафалк медленно ехал впереди, за ним шли Мисси и Азали. Девочка держала в руках скромный букетик свежих цветов, купленный в ближайшем цветочном магазинчике. Верный Виктор, напрягши все силы, порвал поводок и, спустившись вниз по пожарной лестнице, присоединился к траурной процессии. Он уверенно вышагивал возле катафалка, и Мисси снова вспомнила ту страшную ночь под Варышней, когда пес бежал возле саней.
      Мисси крепче сжала руку Азали. Она высоко подняла голову, изо всех сил стараясь не расплакаться на виду у всей улицы. Теперь, когда княгини Софьи не стало, ей было страшно и одиноко. Ушла из жизни ее единственная опора.
      Вдруг она услышала позади чьи-то шаги. Этот человек явно шел вслед за процессией. Но кто это? Кто в округе был знаком с княгиней Софьей? Мисси обернулась и увидела О'Хару. Он чувствовал себя крайне неловко в рубахе с накрахмаленным воротничком и в старом полосатом галстуке, которым обычно подвязывал штаны.
      – Еще раз прошу принять мои самые искренние соболезнования, – прошептал он на ухо Мисси, прижимая к груди котелок. – Я подумал, что быть рядом с вами в такой час – мой долг…
      Вдоль Ривингтон-стрит пронесся удивленный шепот: к процессии присоединился еще один человек – это был Зев Абрамски; для того, чтобы присутствовать на похоронах Софьи, он решился нарушить субботу. Мисси не знала, чего ей хотелось больше: плакать или смеяться – уж больно забавное зрелище представляла из себя эта траурная процессия: ирландский содержатель салуна, еврейский ростовщик, английская девушка, маленькая русская княжна и верный охотничий пес – вот кто пришел проводить в последний путь представительницу одного из славнейших княжеских родов России.
      Церковь Спасителя была освещена сотнями свечей. Отец Фини отслужил мессу. Когда гроб с телом Софьи опускали в свежевырытую могилу, на какой-то момент Мисси показалось, что все это лишь игра. Стоит лишь закрыть глаза – и все будет, как раньше. Не будет слез расставания, рыданий, вздохов. Но, когда на крышку гроба упали первые горсти земли, она поняла, что, к сожалению, все это происходит на самом деле. Она почувствовала, как за какие-то минуты резко повзрослела. Еще недавно она была девочкой-подростком. Теперь она стала взрослой женщиной.
      Азали дернула ее за рукав:
      – Я хочу домой… – прошептала она по-русски. – Туда, где папа и мама… Я хочу видеть Алешу… Мне надоела эта игра, Мисси! – по щекам девочки текли крупные слезы. – Сделай что-нибудь, прошу тебя! Я очень хочу домой. Пусть все будет, как раньше. Хочу в Барышню. Хочу, чтобы моя бабушка Софья вернулась к нам…
      Мисси обернулась: Зев Абрамски стоял в каких-нибудь двух шагах от них. Он знал русский язык, а значит, не мог не понять слов Азали. Выходит, он знает, что Мисси солгала ему, назвав покойницу Софьей Даниловой.
      Со спокойным видом Зев наклонился к Мисси и прошептал ей на ухо:
      – Примите мои соболезнования. Прошу вас, не отчаивайтесь. Ваша бабушка предстоит у престола Всевышнего и молится за вас. – С этими словами он слегка поклонился и ушел.
      О'Хара удивленно посмотрел ему вслед, потом достал из кармана часы на золотой цепочке и задумчиво произнес:
      – Пожалуй, пора и мне идти. Надо возвращаться в салун. – Он подошел к Мисси и поспешным движением всучил ей несколько банкнот. – Знаешь, Мисси, на своем веку мне пришлось хоронить многих близких людей. Так вот, может быть, мои слова покажутся тебе немного странными, но почему-то после похорон резко обостряется чувство голода. Так что пойди в ближайшее кафе, закажи себе и малютке хороший обед. Вам просто необходимо сейчас подкрепиться.
      О'Харе, наверное, хотелось как можно скорее избавиться от этого непривычного наряда – накрахмаленной сорочки и галстука. Солнце палило немилосердно, и ирландец вытирал платком пот со лба.
      – Надеюсь, Мисси, ты не забыла о нашем вчерашнем разговоре? – проговорил он. – Я не хочу тебя торопить – я терпеливый человек. Но знай: Шемас О'Хара не бросает слов на ветер.
      Надев котелок на голову, О'Хара развернулся и пошел к выходу с кладбища.
      Когда могильщики принялись засыпать могилу, Мисси взяла за руку Азали и тоже направилась к выходу. Ей не хотелось думать ни о предложении Шемаса О'Хары, ни о Зеве Абрамски. Как и крошка Азали, Мисси хотела невозможного: ей хотелось скрыться от страшных воспоминаний, преследовавших ее каждую ночь, и от той унылой, невыносимой действительности, которую готовил день грядущий. Мисси хотелось домой, к отцу.

ГЛАВА 13