Творчество С.-Т. Кольриджа в русских переводах XIX – начала XX века

Сказание о Каине, убившем своего брата Авеля, равно как и сказание об Агасфере, Вечном Жиде, осужденном за надругательство над Христом, занимал воображение Кольриджа во время работы над поэмой. Поэт также вспоминал, что в 1798 г. он вместе с Вордсвортом приступил к сочинению повести «Скитания Каина». Кольридж написал вторую главу, первую обещал сочинить Вордсворт, который, проведя бессонную ночь и сочинив всего несколько строк, отказался от своего обещания. По словам Кольриджа, эта затея «окончилась шуткой; и вместо повести был написан «Старый Мореход» [86, p. 183].

Муки одиночества, испытанные Каином и Агасфером, сходны с судьбой Старого Морехода. Кольридж одним из первых в английской романтической поэзии создал образ героя, отчужденного от мира и страдающего от одиночества; этот образ оказал воздействие на произведения П.Б.Шелли, В.Скотта, Дж. Г.Байрона, в том числе и на широко известную мистерию последнего «Каин» («Cain, a Mistery»). Известно также, что В.Скотт описал терпящий бедствие корабль в фосфоресцирующем море с эльфическим светом в «Лорде островов», а Байрон нарисовал в «Тьме» («The Darkness») картину гниющего моря с истощенными матросами как прообраз гибели мира и возвращения к первородному хаосу.

Итак, мертвая птица становится для Морехода знаком его вины и преследующей его кары. В мире, окружающем Старого Морехода, теперь царит хаос, который олицетворяется кораблем-призраком. Сначала матросы обрадовались появлению корабля, что показано восклицанием «Gramercy!», – это было единственное слово, которое смогли выговорить моряки своими запекшимися черными губами и жаждущим воды горлом: «With throats unslaked, with black lips baked, // We could nor laugh nor wail <не могли ни смеяться, ни выть>; // Through utter drought all dumb we stood! <…немые мы стояли!>» [84, p. 60]. Символично, что при описании мук жажды, испытываемых матросами, Кольридж использовал свой опыт, – во время прогулки в горах Уэльса в 1794 г. поэт и его друзья так утомились от жажды, что не могли выговорить ни одного слова, пока не выпили воды.

В созданной воображением Старого Морехода величественной мистической картине нет различия между реальными образами и материализованными призраками. «Огненный диск солнца стоял на черте горизонта, касаясь волн, охваченных багровым пламенем, и вдруг на его красном фоне быстро замелькали тонкие реи – тюремная решетка (dungeongrate) покрыла солнце, и сразу обрисовались изогнутые ребра корабля, а сквозь решетку заблестели на солнце прозрачные паруса из паутины. Корабль приближался. «Смерть» стояла на палубе, а рядом с ней голая красавица с красными губами и золотистыми локонами; она «играла глазами» («Her looks were free»), и кожа ее белела, как проказа («leprosy»). «Like vessel, like crew!» («Каково судно, таков и экипаж!»). Борт о борт прошел «обнаженный остов корабля» («the naked hulk»), обе («the twain») бросали на палубу игральные кости, и ставками их были матросы. «Я выиграла! я выиграла!» воскликнула красавица и «свистит трижды»: старик достался ей» [28, c. 189–190]. Этот эпизод можно считать одним из наиболее примечательных в английской поэме: «And straight the Sun was flecked with bars, // (Heaven’s Mother send us grace!) // As if through a dungeon-grate he peered // With broad and burning face. // Alas! (thought I, and my heart beat loud) // How fast nears and nears! // Are those her sails that glance in the Sun, // Like restless gossameres? // Are those her ribs through which the Sun // Did peer, as through a grate? // And is that Woman all her crew? // Is that a Death? And are there two? // Is Death that woman’s mate? // Her lips were red, her looks were free, // Her locks were yellow as gold: // Her skin was as white as leprosy, // The Night-mate Life-in-Death was she, // Who thicks man’s blood with cold. // The naked hulk alongside came, // And the twain were casting dice; // «The game is done! I’ve won! I’ve won!» // Quoth she, and whistles thrice» [84, p. 62–64].

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.