Долой оружие!

      Тиллинг не мог удержаться от улыбки. Он бросил мне взгляд, ясно говоривший: "Я знаю тебя лучше", и отвечал вслух:
      – Согласен с вами: конечно, она влюбилась единственно в мой блестящий мундир.
 

XV.

 
      В сентябре того же года состоялась наша свадьба. Мой жених выхлопотал себе двухмесячный отпуск и после венчанья увез меня путешествовать. Прежде всего мы отправились в Берлин. Я пожелала первым долгом поклониться праху незабвенной матери Фридриха и положить венок на ее могилу.
      В столице Пруссии пробыли мы восемь дней. Муж познакомил меня со своей тамошней родней, и все эти новые лица показались мне милейшими, любезнейшими людьми. Но, понятное дело, когда переживаешь свой медовый месяц и смотришь на мир сквозь розовые очки, все окружающее кажется очаровательным. Кроме того, новобрачным принято оказывать со всех сторон дружеское внимание, ласковую предупредительность, чтобы они чувствовали себя еще счастливее.
      Более всего понравился мне у северогерманцев их язык, и не из-за одного только акцента, который слышался и в речи моего мужа, – одна из его особенностей, пленившая меня прежде всего. Нет, главное здесь – способ выражения, он во многом не сходен с нашим и, но моему, в нем сказывается более высокий уровень развития народа. Например, в высших кружках Вены не редкость услышать в разговоре грамматически неправильные обороты, что решительно не принято в хорошем обществе Берлина. Перепутывание родительного и дательного падежей: "дай меняшляпу с пером" встречается у пруссаков только в низших классах, тогда как у нас зачастую говорят: "без тебе", "с детей" вместо "с детьми", и это в первейших аристократических салонах! Положим, мы находим свой язык "задушевнее" и так же отзываются о нем иностранцы, однако, во всяком случае, он стоит ниже. Если судить о достоинстве человека по степени его образования – а какая же другая мерка была бы здесь больше у места? – то северогерманца следует признать немножко более человеком, чем южанина, – мнение, которое в устах пруссака должно звучать очень дерзко, а выраженное писательницей-австрийкой может навлечь на нее упрек в недостатке патриотизма, но что ж делать! Как редко случается, чтобы откровенно высказанная истина не оскорбила чего-нибудь или кого-нибудь…
      Посетив кладбище, мы прямо отправились к сестре покойной. По любезной обходительности и умственному развитию этой особы, я могла судить о том, как мила, любезна и умна была умершая мать Фридриха, если она походила на фрау Корнелию фон-Тессов. У тетки моего мужа был единственный сын, только что произведенный тогда в поручики. Во всю свою жизнь я решительно не встречала юноши красивее Готфрида фон-Тессов и любовалась нежными отношениями между матерью и сыном. Видя, с какою гордостью смотрела она на своего Готфрида и как почтительно-ласково обращался он с нею, я с восторгом представляла себе то время, когда сын мой Рудольф будет взрослым. Одно только было для меня здесь непонятно, и я высказала свое недоумение Фридриху:
      – Скажи, ради Бога, как позволяет любящая мать своему единственному ребенку, своему сокровищу, браться за такую опасную профессию, как военная?
      – Видишь, милое дитя, – отвечал мне муж, – существуют вещи, о которых не принято думать, и самые простые соображения, которые никогда не принимаются в расчет. То же самое относится и к опасности солдатской службы. Об ней старательно умалчивают, находя неприличным и достойным только трусов – ставить ребром подобный вопрос. Все находят совершенно в порядке вещей, считают чем-то неизбежным и должным,чтобы гражданин подвергал себя этой опасности, от которой почти всегда удается благополучно спастись (ведь процент убитых мысленно распределяется между другими),при чем никто не думает о риске умереть. Риск этот несомненно существует, но ведь смерть грозит всем и каждому, а не одним же военным, и однако никто не думает о ней. Люди вообще изощряются на все лады прогонять тяжелые мысли, и в этом отношении человеческий ум обнаруживает поразительную изобретательность. Кроме того, прусскому дворянину не найти более приятного и почетного положения, как служба кавалерийского офицера.
      Тетя Корнелия, с своей стороны, кажется, также почувствовала ко мне симпатию.
      – Как жаль, – заметила она, вздыхая, – что сестре не удалось дожить до нынешнего дня. Она была бы в восторге от такой невестки, как ты, и от счастья Фридриха. Ей давно хотелось женить его, но он предъявлял такие требованья…
      – О, вероятно, нет, дорогая тетя, если его выбор остановился на мне…
      – Вот что англичане называют: "A trap for a compliment!" Ты хочешь, чтоб я тебе польстила? Изволь! я желала бы, чтоб мой Готфрид сделал такую же счастливую находку. Мне уж и теперь хочется поняньчить внуков, только об этом еще рано мечтать: моему сыну едва минуло двадцать один год.
      – Вероятно, он кружит головы всем молодым барышням, разбивает множество юных, неопытных сердечек.
      – Ну, едва ли: трудно найти более честного, порядочного юношу. Со временем он доставит много счастья своей жене…
      – Как и Фридрих мне.
      – Ты не можешь еще знать ничего заранее, душа моя; супружеским счастьем можно хвалиться, прожив лет десять с мужем; вначале, в первые месяцы после свадьбы, все браки очень счастливы. Впрочем, судя по всем данным, как со стороны моего племянника, так и с твоей, можно, пожалуй, безошибочно предсказать, что вы не обманетесь один в другом.
      Из Берлина мы отправились путешествовать по германским курортам. Не считая моего кратковременного путешествия по Италии с покойным Арно – о чем у меня сохранилось только очень смутное воспоминание – я почти не выезжала из Вены. Теперешнее же знакомство с новыми местностями, новыми людьми и новым образом жизни привело меня в самое восторженное настроение. Мир показался мне вдруг таким прекрасным и снова заинтересовал меня, как в годы первой юности. Если б не малютка Рудольф, оставленный дома, я сказала бы Фридриху: "Давай путешествовать, как теперь, целые годы. Объездим всю Европу, а там и другие части света; станем наслаждаться беззаботным существованием туристов, свободно перекочевывать с места на место, отдаваясь отраде новых впечатлений, собирая новые сведения. Ведь путешествуя вдвоем, мы будем чувствовать себя немножко дома и в совершенно чуждых странах и между чужими людьми". Но что ответил бы мне Фридрих на такое предложение? Вероятно, он сказал бы, что человек не может продлить своей свадебной поездки до конца дней и сделать из путешествий свое призвание; что ему дан официальный отпуск всего на два месяца, и привел бы в придачу еще другие, не менее благоразумные доводы.
      Мы посетили Баден-Баден, Гомбург, Висбаден. И всюду то же веселое оживление, элегантная жизнь, масса интересных личностей со всех концов света. Только тут, при столкновении с иностранцами, я узнала, что мой муж владеет в совершенстве языками: английским и французским. Это еще более возвысило его в моих глазах. Вообще я открывала, в нем все новые достоинства: кротость, веселость, живую восприимчивость ко всему прекрасному. Поездка по Рейну восхитила его, а в театрах и концертах художественное исполнение артистов доставляло ему глубокое наслаждение. Поэтому Рейн со своими живописными старинными замками показался мне вдвое романтичнее, а слышанные нами знаменитые виртуозы приводили меня в совершенный восторг.
      К сожалению, эти два месяца промелькнули слишком быстро. Фридрих просил продлить его отпуск, но получил отказ. Co дня нашей свадьбы, это была моя первая неприятность; мне стало ужасно досадно, когда муж получил сухой официальный приказ, требовавший нашего немедленного возвращения на родину.
      – И люди называют это свободой! – воскликнула я, сердито швыряя на стол оскорбительный документ.
      Тиллинг улыбнулся.
      – Да я и не думаю считать себя свободным человеком, моя повелительница.
      – О, если б я была твоей :повелительницей, то могла бы тебе приказать распроститься с противной военной службой и служить только мне.
      – Этот вопрос уже раз навсегда решен между нами…
      – Разумеется, и я должна уступить, но это опять таки доказывает, что ты вовсе не раб своей жены… и в сущности я сама довольна таким порядком вещей, мой милый, гордый муж.
 

XVI.

 
      Вернувшись из заграничного путешествия, мы переселились в маленький моравский городок – крепость Ольмюц, где стоял полк Фридриха. Об общественных развлечениях в этом захолустье не могло быть и речи; мы предпочли им полное уединение. Исключая часов, посвящаемых нами служебным обязанностям, – т. е. когда Фридрих возился со своими драгунами, а я исполняла материнские обязанности относительно моего Рудольфа, – мы с мужем вполне принадлежали друг другу. Я обменялась с полковыми дамами необходимыми церемонными визитами, но от более короткого знакомства решительно уклонилась. Меня нисколько не прельщали интимный собрания за чашкой кофе, где провинциальные дамы передают одна другой домашние дрязги с прислугой и перемывают косточки знакомым. А моего мужа не тянула к себе ни картежная игра у полкового командира, ни попойки с товарищами. Мы нашли для себя несравненно лучшее препровождение времени. Сфера, в которой вращались наши интересы – когда мы с Фридрихом сидели по вечерам перед дымящимся чайным котелком – была очень удалена от мирка ольмюцкого общества. Жителям этого захолустья было до нее "как до звезды небесной далеко" и в переносном, да отчасти и в буквальном смысле, потому что нам более всего нравилось направлять свои умственные экскурсии в область небесных светил. Мы читали вместе научные сочинения и знакомились из них с чудесами вселенной. Тут нам приходилось спускаться в глубины земного шара и возноситься к небу, проникать в тайны бесконечно малых микроорганизмов и блуждать в бесконечно далеких пространствах, доступных глазу, только вооруженному телескопом. И чем величественнее развертывалась перед нашими взорами вселенная во всем ее необъятном разнообразии, тем ничтожнее казались интересы, поглощайте жителей Ольмюца. Однако в выборе чтения мы не ограничивались одной областью естествознания, но брались и за другие отрасли научных исследований и мышления. Так я принялась в третий раз перечитывать своего любезного Бокля, чтобы познакомить Фридриха с этим автором, которым он восхищался не меньше меня. При этом мы не пренебрегали ни поэтами, ни романистами, так что наши литературные вечера были настоящими праздниками ума, между тем как остальное существование было непрерывным праздником сердца. Наша любовь крепла с каждым днем, и если страсть понемногу утрачивала свой прежний пыл, зато узы привязанности становились теснее, взаимное уважение возрастало. Но что меня особенно радовало, так это отношение Фридриха к Рудольфу. Они были самыми лучшими товарищами, каких только можно себе представить; смотреть на их игры и возню была настоящая потеха. Фридрих, пожалуй, дурачился еще хуже маленького. Тогда к ним спешила присоединиться и я. Какие глупости проделывались и говорились нами втроем, невозможно передать. Да простят нам это мудрецы и ученые, которых мы читали, уложив Рудольфа спать, Хотя Фридрих уверял, что прежде не особенно любил детей, но маленький пасынок, во-первых, был ребенком его Марты, во-вторых, действительно заслуживал любви милым характером и обращением, да и сам искренно привязался к отчиму. Мы часто строили планы насчет будущности мальчика. Неужели сделать его солдатом?… Нет. Он не подойдет к этой роли, потому что в нашу программу воспитания не входило искусственное развитие любви к военной славе. Чем же он будет, – дипломатом? Пожалуй, но вернее всего – сельским хозяином. Как будущему наследнику майората фамилии Доцки, – который должен был перейти к нему от дяди Арно, в то время уже шестидесяти-шестилетнего старика, – Рудольфу найдется достаточно дела и в своих обширных поместьях: если управлять ими, как следует. Тогда он введет к себе в дом свою маленькую невесту, Беатрису, и сделается счастливым человеком. Мы с Фридрихом сами были до того счастливы, что искренно желали наделить счастьем всех своих современников, да и за грядущим потомством упрочить побольше жизненных благ. Но это радужное мировоззрение не мешало нам, однако, видеть горе и бедствия, которые удручают большую часть человечества и вероятно будут удручать его еще в нескольких поколениях. Я говорю о бедности, невежестве, рабстве, подвергающих человека такому множеству опасностей и зол, между которыми самое ужасное – война. "Ах, если б можно было способствовать ее уничтожению". Это горячее желание часто срывалось у нас с языка, но, вникнув в существующий порядок вещей и принимая в соображение современные взгляды общества, приходилось сознаться, что это недостижимо. К несчастью, прекрасная мечта о том: "да благо всем будет и да долголетни будут все на земли", не хочет осуществиться, по крайней мере, в настоящем. Однако учение пессимистов, будто бы жизнь есть зло и что для всех было бы лучше не родиться, вполне опровергалось нашим собственным существованием.
      На Рождество мы поехали в Вену, чтобы провести праздники в кругу моих родных. Теперь отец окончательно примирился с Фридрихом. То обстоятельство, что мой муж не захотел оставить военной службы, разоряло прежнюю неприязнь старика. Хотя они с тетей Мари остались при своем мнении, что я сделала "плохую партию", но они видели также, сколько счастья нашла я в новом замужестве, и оценили это. Роза и Лили горевали, что в предстоящий карнавальный сезон им придется выезжать не со мною, а под несравненно более строгим надзором тетки. Конрад Альтгауз по-прежнему был постоянным гостем нашего дома, и мне показалось даже, будто бы он встречал несколько более расположения со стороны Лили.
      Вечер сочельника прошел очень весело. Зажгли громадную елку; все дарили друг другу различные вещи. Моего сынишку засыпали подарками, и он, разумеется, был королем праздника; но и другие не остались в накладе. Так, Фридрих получил от меня вещицу, при виде которой не мог удержаться от радостного восклицания. Я преподнесла ему серебряное пресс-папье в виде аиста. Птица держала в клюве билетик с надписью моей рукою: "Летом 1864 года я принесу вам подарок".
      Фридрих бросился обнимать меня, и если б не присутствие посторонних, то, пожалуй, пустился бы вальсировать со мною.
 

XVII.

 
      В первый день Рождества, вся семья снова собралась к моему отцу на обед. Из посторонних, были только: превосходительный "Конечно" и доктор Брессер. Когда мы уселись в знакомой столовой, мне живо припомнился знаменательный вечер, сблизивший нас с Фридрихом на всю жизнь. Доктору Брессеру пришла та же самая мысль.
      – А помните, баронесса, как мы играли с вашим батюшкой в пикет, а вы разговаривали с бароном Тиллингом у камина? – спросил он меня. – Не правда ли, я очень искусно притворялся, будто бы совершенно поглощен игрой, на самом же деле чутко прислушивался к вашей беседе, и хотя не мог уловить в ней отдельных слов, но по тону ваших речей заключил, что между вами происходит что-то. И тут же у меня явилось убеждение: "эти двое скоро составят парочку". Теперь же, глядя на вас, я прихожу к новому убеждению: "из двоих вышла счастливая парочка, которая всегда останется такою".
      – Ваша проницательность, доктор, изумительна. Да, мы счастливы. Но будет ли наше счастье прочно? Это зависит, к сожалению, не от нас, а от судьбы… Над каждым счастьем витает опасность, и чем оно искренние, тем она грознее…
      – Но чего же вы можете опасаться?
      – Смерти.
      – Ах, вот что! Признаться, мне не пришло это в голову. Хотя по своей профессии я очень часто встречаюсь с нею лицом к лицу, но не думаю об этом пугале. К тому же смерть слишком далека от двоих здоровых молодых людей, составляющих вышеупомянутую парочку.
      – Молодость и здоровье не служат гарантией солдату…
      – Гоните прочь подобные мысли, любезная баронесса. У нас в виду нет никакой войны. Не так ли, ваше превосходительство, – обратился он к министру, – ведь в настоящее время на политическом горизонте не замечается пока пресловутой "черной точки?"
      – Какая там точка! – отвечал министр. – Скажите лучше – мрачная грозовая туча.
      – Как? что? – с живостью воскликнула я. – Что вы хотите этим сказать?
      – Да уж Дания-то очень зазналась…
      – Ах, Дания! – У меня отлегло от сердца. – Значить, туча грозит не нам? Хотя меня ужасно волнуют слухи о всякой войне, но если драться будут датчане, а не австрийцы, это все же лучше. Я стану сожалеть их, но бояться мне нечего.
      – Тебе нечего пугаться, если и Австрия примет участие в этой – горячо вступился мой отец. – Когда нам придется защищать права Шлезвиг-Гольштинии против незаконного захвата, мы не рискуем ничем. Тут дело идет не об австрийской территории, которую можно потерять вследствие неудачного похода…
      – Неужели ты думаешь, папа, что – если нашим войскам придется выступить – я буду интересоваться такими вещами, как австрийская территория, шлезвиг-гольштинские права и незаконный захват их со стороны Дании? Для меня важно одно: опасность для жизни моих близких, а она не уменьшится от того, но какому поводу будет затеяна война.
      – Судьбы отдельных лиц не берутся в расчет при мировых событиях, милое дитя. Если вспыхнет война, все вопросы о том, кому пришлось пасть, кому остаться невредимым, должны умолкнуть перед одним вопросом великой важности: что может выиграть, или потерять при этом родная страна? Если мы подеремся с датчанами, нам нечего терять; за то мы можем расширить нашу власть в германском союзе. Вот кабы Габсбургам отвоевать себе никогда принадлежавшее им достоинство германских императоров! И это было бы вполне справедливо: Австрия – самое значительное государство в союзе; гегемония за нами обеспечена, но этого мало… Я приветствовал бы войну с Данией, как весьма благоприятный случай не только смыть позор наших поражений в 59-м году, но и добиться такого положения в германском союзе, которое щедро вознаградило бы нас за потерю Ломбарды – и кто знает? – настолько расширило бы наше могущество, чтобы Австрия без труда отняла назад эту провинцию.
      Я взглянула на Фридриха. Он не принимал участия в нашем разговоре, а шутил с моей сестрою Лили, заставляя ее смеяться до упаду. Сердце у меня мучительно заныло, в голове проносились отрывочные, горькие мысли и каждая из них по своему терзала душу: война… и вдруг он, мой ненаглядный, жизнь моя, идет в поход… пожалуй, его искалечат, застрелят… Пожалуй, мой ребенок, появление которого Фридрих приветствовал с таким восторгом, родится на свет сиротою. Разрушено, разбито наше едва расцветшее счастье, обещавшее так много в будущем! Опасность лишиться его – на одной чаше весов, а на другой? Возвышение Австрии в германском союзе, освобождение Шлезвиг-Гольштинии – "свежие лавры в венце нашего победоносного войска", т. е. несколько трескучих фраз в училищных лекциях и прокламациях, обращенных, к армии… да еще и то сомнительно: ведь если мы имеем шансы одержать победу, точно так же может постичь нас и поражение… И ради сомнительного блага отечества придется страдать не мне одной, а многим тысячам других людей в нашей и вражеской земли. Ах, зачем подвергать себя этому, нельзя ли как-нибудь отклонить грозящую беду? Что, если б все разумные, добрые, справедливые люди сплотились вместе и устранили страшное бедствие соединенными усилиями?
      – Скажите, пожалуйста, – обратилась я к министру, – неужели дела так плохи? Разве вы, министры и дипломаты, не сумели уладить недоразумений мирным путем и помешать раздору?
      – Неужели вы полагаете, баронесса, что на нашей обязанности лежит поддерживать вечный мир? Конечно, это была бы прекрасная миссия, но, к сожалению, неисполнимая. Мы призваны только поддерживать интересы государства, которому служим, и царствующей династии; признаны препятствовать уменьшению их могущества и добиваться возможного преобладания, зорко охранять честь страны и мстить за причиненный обиды…
      – Иными словами, – перебила я: – действовать по правилам войны: как можно больше вредить врагу, т. е. всякому иноземному государству, а когда начнется раздор, все время настойчиво утверждать, что правда на вашей стороне, хотя бы сами вы были убеждены в противном, не так ли?
      – Ну, конечно…
      – И стоять на своем до тех пор, пока разъяренные противники не потеряют терпения и не начнут драки? – дополнила я. – Но ведь это отвратительно!
      – Да какой же иной исход найдете вы? Как же иначе решать международные споры?
      – А как решаются процессы частных лиц в благоустроенном обществе.
      – Путем суда. Только народы ему не подчиняются.
      – Как и дикари, – подоспел мне на выручку доктор Брессер. – Ergo народы еще недостаточно цивилизованы и своих взаимных отношениях и, разумеется, пройдет еще много времени, прежде чем будет учрежден международный третейский суд.
      – До этого никогда не дойдет, – вмешался мой отец. – Есть вещи, которые можно решить лишь с оружием в руках, но никак не с помощью судебного кодекса. Да если б и можно было учредить такой третейский суд, то сильнейшие государства не станут прибегать к нему, как делают и дворяне, получив личное оскорбление. Они ведь не затевают между собою процесса, а прямо шлют друг другу секундантов и дерутся на честном поединке.
      – Но ведь и дуэль – варварский, безнравственный обычай.
      – Однако вам не удастся отменить его, доктор.
      – По крайней мере, я не стану одобрять его, генерал.
      – А что скажешь ты, Фридрих, – продолжал отец, обращаясь к своему зятю. – Пожалуй, ты также держишься того мнения, что, получив пощечину, следует подать жалобу в суд и взять с обидчика пять флоринов штрафа за оскорбление действием?
      – Я не сделал бы этого.
      – А вызвал бы противника на дуэль?
      – Само собою разумеется.
      – Ага, доктор! Ага, Марта! – с торжествующим видом воскликнул мой отец. – Что, слышали? Даже Тиллинг, хотя он не любит войны, стоит за дуэль.
      – Стою за дуэль? Этого я не говорил. Я сказал только, что в данном случай прибегнул бы к дуэли – как мне и довелось уже два раза в жизни, ведь ходил же я много раз на войну и пойду опять, как только представится случай. Я подчиняюсь законам чести, но отсюда еще не следует, чтобы они соответствовали моему нравственному идеалу в том виде, в каком существуют у нас в настоящее время. Мало по малу, когда этот идеал сделается господствующим, и законы чести изменятся; во-первых, оскорбление, полученное незаслуженно, будет пятнать не обиженного, но обидчика; во-вторых, и делах чести люди перестанут прибегать к кровавому мщению; этот обычай так же уничтожится, как фактически уничтожен теперь в цивилизованном обществе всякий самосуд за другие преступления. Но до тех пор…
      – Вам придется долго ждать, – перебил мой отец. – Пока существует дворянство…
      – Оно также не вечно, – заметил доктор.
      – Ого, вы мечтаете об уничтожении знати, г-н радикал? – воскликнул мой отец.
      – Феодальной? Конечно, "феодалы" не нужны будущему. Но тем более нужны благородные люди, – подтвердил Фридрих.
      – И эта новая порода людей будет молча глотать пощечины?
      – Она совсем не будет давать их.
      – И не станет защищаться, когда соседнее государство пойдет войною?
      – Тогда государства не подумают нападать на своих соседей, как теперь соседние помещики не думают делать набегов на наши усадьбы. И как теперь владелец замка не имеет надобности содержать шайки вооруженных слуг…
      – Так и государство будущего станет обходиться без регулярного войска? Но куда же тогда денетесь вы, господа подполковники.
      – А куда девались рыцари и латники?
      Таким образом, у нас опять возник старинный спор и продолжался некоторое время. Я жадно ловила каждое слово Фридриха. Мне было бесконечно отрадно слушать, как он твердо и уверенно отстаивал принцип высшей нравственности. Я восхищалась своим мужем и мысленно дала ему самому почетный титул, которым он в начал, разговора заменил звание дворянина – "благородный человек!"
 

III.

 

1864-й год.

 

I.

 
      Мы пробыли в Вене еще две недели. Однако, для меня святки утратили всякую прелесть. Эта "война в виду", о которой теперь шли толки и в прессе, и в салонах, отравляла мне все. Едва только я вспоминала о чем-нибудь отрадном, что входило в состав моего личного счастья, – а первую роль в нем играло обладание любимым человеком, который с каждым днем становился мне дороже, – как тут же немедленно являлась мысль о непрочности этого блага, о непосредственной опасности, которой угрожала предстоящая война моим счастливым дням. И я не могла наслаждаться настоящим. Конечно, как всегда грозит множество роковых случайностей со стороны сил природы в их внутренних и внешних проявлениях: болезнь, смерть, пожары, наводнения, но мы привыкли о них не думать и живем в сознании сравнительной безопасности. Зачем же люди добровольно навлекают на себя жестокие бедствия, нарочно, с дерзкой отвагой вызывая искусственный колебания и без того предательской зыбкой почвы, на которой построено наше земное счастье? Впрочем, они привыкли смотреть на войну, как на неизбежное естественное зло, ставить ее на одну линию с землетрясением и наводнением, а потому и стараются думать о ней как можно меньше. Но я не могла более разделять этого взгляда. Однажды возникшее у меня сомнение: "должно ли так быть?" этот мучительный вопрос, поднятый и Фридрихом в нашем первом разговоре, вечно тревожил меня, и относительно войны я часто отвечала на него про себя отрицательно. Вместо покорности судьбе, у меня поднималось негодование, и в порыве безысходной тоски я хотела бы крикнуть им всем: "Не делайте этого, не делайте!" Шлезвиг-гольштинское герцогство, датская конституция, да что нам за дело до них? И что нам за печаль, отменены или утверждены "протокольным принцем" постановления 13-го ноября 1803 года? Но все передовые статьи газетных листков и все разговоры вертелись около шлезвиг-гольштинского вопроса, точно это было самое важное, самое необходимое для всех нас и угрожало перевернуть целый Мир, так что другой вопрос: "придется ли нашим мужьям и сыновьям идти под пули?" не мог даже иметь здесь места. Только минутами могла я примириться с таким положением вещей, именно когда передо мною ясно выступало понятие: "долг". Ну да, мы принадлежали к германскому союзу и должны были сообща с союзными немецкими братьями отстоять права угнетенных немцев. Принцип братства, пожалуй, был достаточным стимулом для выполнения этой задачи с помощью грубой силы; значит, с настоящей точки зрения, война необходима.Уцепившись за эту идею, я почувствовала, как боль и досада немножко стихают в моей душе. Если б, однако, я могла предвидеть, что, два года спустя, пресловутая братская любовь между немцами перейдет в непримиримую вражду; что ненависть к пруссакам вспыхнет в Австрии с еще большей силой, чем ненависть к датчанам, – я убедилась бы еще тогда, как убеждена теперь, что доводы, приводимые в оправдание враждебности между народами, не более как пустые фразы, фразы и дипломатическая уловки.
      Сильвестров вечер, т. е. канун Нового года, мы проводили опять-таки в доме моего отца. Когда пробило полночь, старик поднялся с заздравным бокалом в руках:
      – Выпьем, – торжественно заговорил он, – за то, чтобы поход, предстоящий нам в новорожденном году, покрыл новою славою наше оружие! – Тут я поспешила поставить свой поднятый бокал обратно на стол. – И чтобы судьба пощадила наших близких, – добавил отец.
      Только тогда я чокнулась с ним.
      – Почему ты не присоединилась к нам при первой половине моего тоста, Марта?
      – Потому что относительно всякого похода я могу пожелать только одного: чтобы он не состоялся.
      Когда мы с мужем вернулись в гостиницу и прошли к себе в спальню, я бросилась на шею Фридриху.
      – Единственный мой! Фридрих, Фридрих!
      Он тихо прижал меня к себе.
      – Что с тобою? Ты плачешь… и это в новогоднюю ночь! Зачем встречать слезами юный 1864 год, дорогая? Разве ты несчастлива или я оскорбил тебя чем-нибудь?
      – Ты? О, нет, нет, – напротив, ты сделал меня слишком, чересчур счастливой, и потому мне страшно.
      – Неужели моя Марта суеверна? Уж не думаешь ли ты о зависти богов, которые спешат разбить слишком завидное людское счастье?
      – Нет, на него покушаются не боги. Безрассудные люди сами навлекают на себя горе.
      – Ты намекаешь на близкую возможность войны? Но ведь это пока не решено; к чему же понапрасну печалиться раньше времени? Кто знает, дойдет ли еще дело до похода. Кто знает, двинут ли на театр военных действий наш полк? Поди сюда, моя ненаглядная, присядем здесь, – и он привлек меня рядом с собою на софу, – не трать своих драгоценных слез из-за одного только страха перед возможностью несчастья.
      – И этой возможности довольно, чтобы мое сердце обливалось кровью. Если б она обратилась в уверенность, я не плакала бы так тихо у тебя на плече, а рвалась бы и кричала с отчаяния. Но возможность, вероятность, что в этом году приказом по армии ты будешь насильно вырван из моих объятий, совершенно достаточна, чтобы отравить мне всю радость жизни.
      – Вспомни однако, Марта: ведь тебе самой грозит большая опасность по причине того, о чем мне так мило сообщил твой рождественский подарок. Между тем, мы оба не думаем об ужасной перспективе рокового исхода, хотя шансы умереть так же велики для каждой женщины во время родов, как и для мужчины на поле сражения. Станем же наслаждаться жизнью, пока все благополучно, и не будем думать о смерти, которая витает над головами у всех.
      – Ты говоришь, мой дорогой, точно тетя Мари, как будто наша судьба зависит от предопределения, а не от неосторожности, жестокости, дикости и глупости окружающих нас людей. Ну скажи, ради бога, в чем заключается неотвратимая необходимость этой войны с Данией?
      – Но ведь она пока не объявлена; пока еще…
      – Знаю, знаю: пока еще обстоятельства могут случайно сложиться в пользу мира. Но такой вопрос но настоящему должен решать не случай, не политические интриги и капризы, а твердая, прямая воля человека. Впрочем, что толку в моих рассуждениях о том, должно ли или не должно этому быть; я не в силах изменить порядка вещей и мне остается только жаловаться на него.