Долой оружие!

       Твой Готфрид.
 
      Когда мы пришли к тете Корнелии, она была не одна. Какой-то господин в длиннополом черном сюртуке, похожа на пастора, сидел против нее.
      Хозяйка встала и пошла навстречу нам; гость также поднялся со стула, оставаясь, однако, в глубине комнаты.
      Как я предвидела, так и случилось: когда мы обнялись с милой старушкой, то не могли удержаться и громко зарыдали обе. Фридрих также прослезился, прижимая тетку к груди. Никто из нас не сказал ни слова. Нее, что собираешься сказать в подобные минуты, при первом свидании после тяжелого удара, достаточно выражается слезами.
      Тетя Корнелия подвела нас к тому месту, где сидела, и указала нам на стулья рядом. Потом, осушив глаза, она представила моего мужа незнакомому посетителю.
      – Племянник мой, полковник барон Тиллинг; старший пастор при армии и советник консистории г. Мельзер.
      Мы обменялись между собою безмолвными поклонами.
      – Мой друг и духовный руководитель, – прибавила в пояснение тетя, указывая на Мельзера, – г-н пастор так добр, что находит время утешать меня в горе.
      – Однако мне до сих пор не удалось внушить вам истинной покорности небу, научить вас с радостью нести свой крест, уважаемая приятельница, – отозвался тот. – Вот хоть бы и сегодня, я опять был свидетелем ваших малодушных слез. Зачем позволять себе такую слабость?
      – Ах, простите меня! Когда я видела в последний раз своего племянника с его милой молодой женой, тогда мой Готфрид был еще…
      Она не могла договорить.
      – Тогда ваш сын был еще в этом грешном мире, окруженный всякими опасностями и соблазнами; теперь же он принят на лоно Отца своего небесного, после того как нашел славную и блаженную смерть за короля и отечество. Вот, г-н полковник, – обратился Мельзер к Фридриху, – вы были представлены мне, как военный, и вам следует помочь мне доказать этой удрученной горем матери, что ее сыну выпала завидная участь. Вы должны знать, с какою радостною готовностью сложить свою голову идет на битву каждый воин, как его одушевляет геройская решимость принести свою жизнь в жертву на алтарь отечества. Эти высокие чувства утоляют для него всякую горечь разлуки с близкими сердцу, а когда он падает в пылу сражения, при громе пушек, то надеется, что его примут в ряды великой армии, которою управляет сам Господь сил. Вы, г-н полковник, вернулись домой с теми, кому божественное провидение даровало заслуженную победу…
      – Извините, г-н советник консистории, – я состоял на австрийской службе…
      – О, я полагал… так значит… – пастор совсем смешался… – Тоже великолепная, храбрая армия и у австрийцев. – Он встал со своего стула. – Однако я не хочу стеснять вас далее. Вы, как родные, вероятно, желаете потолковать о семейных делах… Честь имею кланяться, сударыня, через несколько дней я к вам зайду… А до тех пор устремляйте свои мысли горе, к престолу всемилосердого Господа, без воли Которого не упадет с головы нашей ни единый волос. Он все направляет к благу любящих Его: и горе, и болезнь, и нужду, и смерть. Честь имею кланяться.
      Тетя Корнелия пожала ему руку.
      – Надеюсь вскоре вас видеть. Пожалуйста, не забывайте меня. Пастор поклонился нам и хотеть уже уходить, как Фридрих остановил, его:
      – Г-н советник консистории, могу я обратиться к вам с покорнейшею просьбою?
      – Говорите, г-н полковник.
      – По вашим речам я заключаю, что вы проникнуты настолько же религиозным духом, насколько и военным. Потому вы могли бы сделать мне величайшее одолжение…
      Я с любопытством слушала, недоумевая, куда все это клонится.
      – Вот моя милейшая супруга, которую вы видите перед собою, – продолжал он, – мучится различными сомнениями; ей кажется, что война с христианской точки зрения не может считаться похвальным делом. Хоть я убежден в противном, так как духовное и солдатское звание находятся в самой тесной связи между собою, на у меня не хватает красноречия убедить в том мою жену. Вот если бы вы, г-н советник консистории, были так любезны, чтобы зайти к нам завтра или после завтра побеседовать на одну тему.
      – О, с большим удовольствием, – перебил пастор. – Позвольте ваш адрес…
      Фридрих дал ему свою карточку и тут же был назначен день и час предстоящего визита.
      После ухода Мельзера, мы остались с теткой одни.
      – Увещания твоего друга в самом деле утешают тебя? – спросил Фридрих.
      – Утешают? Для меня не существует никаких утешений больше. Но он так пространно и красноречиво говорить о вещах, о которых я теперь слушаю всего охотнее – о смерти, печали, кресте, жертве и самоотвержении… он описывает мир, – который пришлось покинуть моему бедному Готфриду и откуда я сама стремлюсь прочь всею душою, – такими мрачными красками, называет его не иначе, как местом горя, испорченности, греха и возрастающего нравственного растления… Слушая его, я немного примиряюсь с мыслью, что мой дорогой отозван отсюда в райские селения. Теперь он блаженствует, тогда как здесь на земле…
      – Часто господствуют адские силы. Да, это правда, и еще недавно я был очевидцем ужаснейших вещей, – задумчиво заметил Фридрих.
      Бедная тетя Корнения принялась подробно расспрашивать мужа о двух последних походах, из которых один он совершил вместе с покойным Готфридом, а другой – против него. Фридриху пришлось приводить множество подробностей об этом времени, и он хоть немного успокоил несчастную осиротевшую мать, уверив ее, что Готфрида постигла моментальная смерть безо всяких страданий, как и моего бедного Арно в итальянскую войну. Это был продолжительный, печальный визит. Я также рассказала тетке все подробности холерной недели в Грумице и то, что мне пришлось испытать на полях битв в Богемии. Прежде чем мы расстались с добрейшей старушкой, она провела нас в комнату Готфрида, где я опять горько заплакала, читая его письмо, которое впоследствии списала в свой дневник, с разрешения г-жи фон-Тессов.
 

II.

 
      – Теперь объясни мне, пожалуйста, – сказала я Фридриху, когда мы садились в свой экипаж, ожидавший нас у ворот виллы: – зачем ты пригласил этого советника консистории?…
      – На конференцию с тобою! Разве ты не понимаешь? Я хочу слышать еще раз и даже записать аргументы, приводимые священниками в защиту народоубийства. Тебя я выдвину на первый план, как оппонентку в споре. Молодой женщине гораздо удобнее выражать свои сомнения в справедливости войны с христианской точки зрения, чем "господину полковнику"…
      – Но ведь ты знаешь, что я смотрю на этот предмета не с религиозной, а гуманитарной точки зрения, и на ней-то главным образом основываются мои сомнения.
      – Ну, духовному лицу этого не следует выставлять на вид, иначе он перенесет поднятый нами спорный вопрос на другую почву. Стремление к миру со стороны свободных мыслителей не наталкивается ни на какое внутреннее противоречие, а мне именно хочется заставить этого старшого пастора при армии, т. е. представителя христианского военного мира, разъяснить противоречия между заветами христианской любви и правилами ведения войны.
      Пастор Мельзер аккуратно явился в назначенный час. Очевидно, его соблазняла перспектива прочитать поучительную проповедь для обращения меня на путь истинный. Я же, напротив, ожидала этой беседы с несколько тяжелым чувством, так как мне приходилось до известной степени быть в данном случае актрисой. Но для пользы дела, которому посвятил себя Фридрих, надо было решиться на это маленькое лицемерие, оправдываясь правилом: "цель освящает средства".
      После первых приветствий, мы уселись втроем на низкие кресла перед затопленным камином, и советник консистории заговорил:
      – Позвольте мне, сударыня, прямо приступить к цели моего визита. Дело идет о том, чтобы облегчить вашу душу от некоторых сомнений, которые кажутся вам как будто основательными, но в сущности – не более, как пустые софизмы.
      Например, вы находите, что заповедь Христова о любви к врагам, а затем его изречение: "кто берет меч, тот от меча погибнет" – противоречат обязанностям солдата, уполномоченного наносить неприятелю всяческий вред…
      – Конечно, г. советник консистории, это противоречие кажется мне неразрешимым; ведь и в заповедях прямо сказано: "не убий".
      – Ну да, при поверхностном суждении, это ставит вас в тупик, но если вникнуть в суть вещей, то противоречия исчезают. Что же касается шестой заповеди, то ее правильнее было бы изложить так (и таким образом она переведена в английском издании Библии: "ты не должен совершать убийства"; убиение же для защиты не есть убийство. Война, в общем, та же защита по необходимости. Мы можем и должны, согласно кроткому внушению нашего Искупителя, любить врагов своих, но это еще не значить, чтобы мы были обязаны терпеть явную несправедливость и насилие.
      – Однако, из этого опять-таки прямо проистекает, что одни оборонительные войны справедливы, и люди только тогда имеют право прибегать к мечу, когда враг вторгнется в их пределы. Если же и неприятельская нация будет держаться того же правила, каким же образом тогда начнется драка? В последнюю войну, ведь это ваша армия, г. советник консистории, переступила наши границы…
      – Когда нужно отразить врага, милостивая, государыня – а на это мы имеем священнейшее право – нет никакой надобности пропускать благоприятный момент, выжидая вторжения в нашу страну. Смотря по обстоятельствам, каждый государь может первый начать военные действия против того, кто нарушает справедливость и творит насилие. Тут он как раз исполняет евангельское изречение: "взявший меч, мечом погибнет". Он заступает место слуги Господня и мстителя, когда стремится погубить мечом поднявшего против него меч.
      – Нет, тут верно есть какой-нибудь неправильный вывод, – сказала я, – качая головой, – по крайней мере, обе враждующие стороны не могут оправдываться одним и тем же…
      – Что же касается вашего мнения, – продолжал пастор, пропуская мимо ушей последние слова, – будто бы война сама по себе не угодна Богу, то всякий, твердо знающий Библию, христианин без труда опровергнет это. В святом Писании ясно сказано, что Господь сам повелел народу израильскому завоевать обетованную землю. Он вел Израиля к победе и благословлял его на битвы. В четвертой книге Моисеевой (21, 14) говорится об особенной книге войн Иеговы. И как часто прославляется в псалмах помощь Божия народу своему в ратном деле. Разве вам неизвестно изречение Соломона (22, 31): "Конь стоит, оседланный для дня битвы, но от Господа исходит победа". В 144 псалме Давид благодарит и славит Господа, своего защитника, Который учит "руки его сражаться и длани его воевать".
      – Значить, существует разногласие между ветхим и новым заветом: Бог древних евреев был воинственный, а кроткий Спаситель Христос возвестил нам евангелие мира и учил любви к ближним и к врагам.
      – Позвольте, и в новом завете Иисус Христос в одной притче (евангелие от Луки, 14, 31) говорить безо всякого порицания о царе, который хочет идти войною на другого царя. Как часто приводить также апостол Павел сравнения из военной жизни. Например, он говорит (послание к римлянам, 13, 4), что начальство недаром носит меч, что начальник есть слуга Божий и мститель творящим беззаконие.
      – В таком случае, в самом Священном Писании заключается противоречие, на которое я указываю. Если то же самое, по вашим словам, находится и в Библии, то вы не можете его отрицать.
      – Вот как виден сейчас поверхностный и вместе с тем надменный способ суждения, который хочет поставить наш собственный слабый разум выше слова Божия! Всякое противоречие носит на себе печать несовершенства, а потому несвойственно божественному: если уж я доказываю, что какое-нибудь мнение высказано в Библии, значит в нем не может быть противоречия, хотя бы оно и казалось непонятным человеческому уму.
      Я хотела возразить, что в Библии могут быть места, искаженные передачей или вообще несогласные с духом христианства, но воздержалась, чтобы не удалиться от главного предмета спора.
      – Позвольте, г. советник консистории, – вмешался Фридрих, – я приведу вам в примерь слова одного оберстштюкгауптмана XVII столетия, который еще убедительнее вас доказывает позволительность ужасов войны, ссылаясь на Библию. Я приберег интересный документ и прочитал уже его моей жене, но она не соглашается с духом этого сочинения; сознаюсь, что и мне самому оно кажется немножко… резким… Желательно было бы выслушать ваше мнение о нем. Если позволите, я принесу сюда рукопись.
      Он вынул из ящика письменного стола бумагу, развернул ее и стал читать:
      "Дело ратное есть от Бога; ему научил людей сам Господь. Первый воин был поставлен Им с обоюдуострым мечом во вратах райских, дабы преградить туда путь первому бунтовщику – Адаму. Во второзаконии читаем, как Иегова ободрял народ свой обетованием победы и дал рати израильской авангард из священников своих.
      "Первый правильный бой происходил под городом Гаем. В сию войну иудейскую, солнце стояло на тверди небесной недвижимо, дабы сыны израилевы успели одержать победу, истребить многие тысячи врагов и казнить царей вражеских.
      "Всякое кровопролитие и всяческая казнь врагу и ярость на войне одобряются Богом, ибо Святое Писание переполнено повествованиями о них, и сие довольно подтверждает, что война праведная есть от Бога, и посему всяк муж благочестен, ничто же сумняшеся, может служить во вся дни живота своего и умереть в военном звании. Врагов же своих может он жечь и опалять, и кожу с них сдирать, закалывать их и на куски разрубать, – все это праведно есть; аще же умствует кто о сем лукаво, грех творит. В ратном деле не наложил Господь ни на что запрета людям своим, ибо указаны Им самим наижесточайшие способы изводить врага.
      "Так, пророчица Девора пригвоздила к земле деревянным колом голову военачальника, царя хананейского Сисары. Гедеон, вождь народа, поставленный Богом, разделался по-солдатски со старейшинами в Сокхофе, не получив от них провианта для рати своей: виселица и колесо, меч и огонь были ему недостаточны для наказания; колючим терновником повелел он сечь виновных и молотить зубчатыми молотильными досками. И все это было праведно перед очами Божиими. Царственный пророк Давид, муж по сердцу Господню, подверг жесточайшей казни побежденных им уже детей Аммона в Раббаофе. Мечами приказал он рубить их, проехать по ним железными колесницами, резать их на куски и месить, яко глину для кирпичей. И так поступал он во всех городах Аммона. Далее, он…"
      – Это мерзко, отвратительно! – перебил возмущенный пастор, – только грубому наемному солдату одичалых времен тридцатилетней войны могло прийти в голову приводить такие примеры из Библии в оправдание возмутительных жестокостей против врага. Мы возвещаем теперь совсем иное учение: на войне нужно стремиться только к тому, чтобы сделать безвредным противника, при чем позволяется конечно его убивать, однако безо всякого злого умысла против жизни отдельного лица. Если ж такое намерение или жажда убийства и жестокости обнаружится по отношению к беззащитным существам, тогда убийство на войне становится таким же безнравственным и непозволительным, как и в мирное время. Да, в предшествующих столетиях, когда вражда и распри были преобладающим явлением, когда предводители ландскнехтов и бродячий люд обратили войну в ремесло, какой-нибудь оберстштюкгауптман мог писать подобные вещи. Теперь же никто не вступает в ряды войск по найму и ради добычи, не зная, против кого и зачем идет он воевать; теперь люди сражаются за высшие, идеальные блага человечества, за свободу, самостоятельность, национальность, за право, за свою веру, честь, порядок и нравственность…
      – Вы, г. советник консистории – перебила я – судите во всяком случае снисходительнее и человечнее того оберстштюкгауптмана и потому не приводите из Библии доказательств в пользу жестокостей, составлявших наслаждение наших предков в средние века, а вероятно еще более древних евреев; но ведь это – та же самая книга, тот же самый Иегова, только каждый черпает из нее примеры, подходящие к его собственному миросозерцанию.
      Это возражение вызвало маленькую филиппику со стороны пастора; он упрекнул меня в недостатке почтения к слову Божию и в неумении понять его изложение.
      Мне удалось однако вернуть разговор на прежнюю тему, и тут мой оппонент пустился в пространные, на этот раз непрерываемые никем, рассуждения о тесной связи между духом военного сословия и христианским. Он говорил о религиозном значении присяги, когда штандарты с музыкой торжественно вносятся в церковь при почетном карауле двоих офицеров с саблями наголо; тут рекрут в первый раз является публично в военной форме и при оружии, и впервые, следует за знаменем своего полка, которое развертывается перед алтарем Господним, обветшалое в битвах и украшенное почетными знаками… Он говорил о молитве, произносимой каждое воскресенье в церкви: "Помилуй, Господи, королевское войско и всех верных слуг короля и отечества. Научи их помнить смертный час, как подобает всем христианам, благослови их бранные труды во славу имени Твоего и на пользу отечества". – "С нами Бог", – продолжал он дальше, – эта надпись вырезана на пряжке пояса, на котором у пехотинца привешено сбоку оружие, и этот лозунг должен ободрять его. Если с нами Бог, кто может быть против нас? Кроме того, при начале войны назначаются всеобщие дни покаяния и молитвы, чтобы народ молил у Господа помощи, надеялся на Его защиту и был уверен, что от этого зависит счастливый исход борьбы с неприятелем. Какая святость заключается во всем этом для каждого воина, выступающего в поход, как сильно говорит в нем радостная готовность сражаться и умереть! Он может с отрадою в сердце вступить в ряды войска по призыву короля и рассчитывать на победу и благословение в правом деле: Господь Бог не отнимет их от нашего народа, как не отнимал некогда от народа израильского, если мы будем смиренно нести наши бранные труды. Тесная связь между молитвой и победой, между набожностью и храбростью познается легко, так как что может принести более отрады перед лицом смерти, как не уверенность найти оправдание перед Всевышним Судьею, если для воина пробьет последний час в пылу сражения? Верность и вера в связи с мужеством и воинскими доблестями принадлежали к старейшим преданиям нашего народа.
      Долго еще ораторствовал в этом духе пастор Мельзер. То с елейной мягкостью, поникнув головою, кротко понижая голос, толковал он о любви, небе, смирении, о младенце Иисусе, спасении и "высочайших радостях", то его речь гремела отрывисто, как военная команда, а сам он выпрямлялся по-солдатски, выпячивая грудь. Тут у него сыпались слова о строгой нравственности, неуклонной дисциплине, и все это звучало так резко, повелительно; на сцену выступили "меч" и "оборона". Слово: "радость" он употреблял только в связи со словами: "смерть", "битва" и т. п., и т. п. С точки зрения старшего священника при армии, убийство врага и смерть от его руки оказывались величайшими наслаждениями жизни. Все остальное было греховной суетою, расслабляющей ум и сердце. Между прочим, он декламировал стихи. Прежде всего отрывок из Кернера:
 
      Отец небесный, мой путеводитель,
      Веди меня к победе, к смерти славной.
      Я познаю твои заветы, Боже,
      Веди меня, куда тебе угодно,
      Я познаю тебя, о, Боже сил.
 
      Потом старинную народную песню из тридцатилетней войны:
 
      То ли дело погибнуть от вражьей руки
      В жаркой схватке средь лютого боя!
      Там без стонов и воплей предсмертной тоски
      Час последний пробьет для героя.
      Что за радость болезнью томиться, встречать
      На постели конец одинокий?
      Нет, с бойцами на поле сраженья лежать
      Я хочу, на привольи широком!
 
      Затем песню Ленау о воинственном оружейнике:
 
      Убаюкал жизнь людскую
      Мир своею тихой ленью,
      И отвагу удалую
      Усыпил он в запустеньи.
      Но опять грозой примчится
      К нам война, и мы воспрянем,
      Свет заснувший освежится,
      Как с врагом мы драться станем!
 
      Наконец, он привел изречение Лютера: "Когда я смотрю на войну, как на подвиге в защиту детей, дома, села, имущества и чести, как на средство к достижению и ограждению мира, то я должен сознаться, что это великолепная вещь".
      – Ну да, если я буду видеть в пантере голубку, то должна признать пантеру самим кротким животным, – пробормотала я про себя.
      Точно так же меня сильно подмывало ответить на поэтические излияния пастора стихами Боденштедта, где поэт упрекает в религиозном лицемерии "воинственных назарян".
      Однако, наш воинственный "назарянин" не догадывался о том, что происходить в моей душе; его речь лилась плавным потоком, и он закончил ее в приятном сознании, что убедил меня в двух вещах: именно в том, что война с христианской точки зрения вполне позволительна, а сама по себе она "превосходнейшая вещь". Очевидно, Мельзер был крайне доволен, что через свою риторическую победу исполнил пасторский долг и вместе с тем оказал услугу иностранному офицеру; по крайней мере, когда наш гость поднялся с места и мы поблагодарили его за любезность, он возразил:
      – Это мне следует благодарить вас за доставленный случай разрешить моим слабым словом, – убедительность которого следует приписать многократным ссылкам на слово Божие, – тягостные сомнения в вашей душе; они вероятно мучили вас, как христианку и жену солдата. Мир вам!
      – Ах, – простонала я, когда он ушел: – как это было мучительно!
      – Согласен с тобою, – подтвердил Фридрих: – для меня была особенно тяжела наша неискренность, ложный повод, которым мы вызвали его на беседу. Одну минуту я чуть было не сказал ему: "Замолчите, почтеннейший г. пастор, я сам разделяю взгляды своей жены, и ваша проповедь послужит мне лишь к тому, чтобы хорошенько узнать слабые стороны вашей аргументации". Но я промолчал; зачем оскорблять убеждения честного человека, да притом еще убеждения, составляющие основу его призвания?
      – Убеждения? да уверен ли ты в этом? Неужели он верит в истину своих слов, а не обманывает людей, обещая им победу при содействии Бога, которого, как известно почтенному священнослужителю, молит о том же и неприятель? Эти ссылки на "наш народ", на "наше дело", как на единственно правое и вместе с тем богоугодное дело, были возможны только в те времена, когда один народ жил особняком ото всех других народов и считал себя единственным имеющим право на существование, единственно угодным Богу. А потому эти фразы о небе, обещание высшей награды, с тем, чтобы заставить людей охотнее жертвовать собственной жизнью, все эти церемонии: освящение, присяга, молебны, которые должны возбуждать в сердцах идущих на войну пресловутую радостную "готовность к смерти" (у меня мороз подирает по кожи при этом слове!), не правда ли, что все подобный вещи…
      – Всякая вещь имеет две стороны, Марта, – перебил Фридрих. – Так как мы ненавидим войну, то нам кажется ненавистным все, что ее поддерживает и скрашивает, что маскирует ее ужасы.
      – Да, конечно, потому что этим поддерживается ненавистное нам положение дел.
      – Не этим одним… старые установления укоренились и твердо держатся тысячами нитей, а пока они существовали, то это было к лучшему, что в людях жили чувства и понятая, которые красили их и сделали не только выносимыми, но даже внушили к ним любовь. Скольких несчастных поддержала, в тяжкий час кончины, хотя бы эта привитая воспитанием идея радостной готовности умереть; сколько набожных душ уповали на Божественную помощь, обещанную проповедником; сколько невинного тщеславия и гордого сознания чести возбуждалось и удовлетворялось теми церемониями; сколько сердец билось сильнее при пений молебнов за успех войны? – Война тяжелое бремя, и хорошо еще, что бардам, воспевавшим воинские доблести, и полковым священникам с их проповедями удалось сколько-нибудь облегчить его, хотя бы с помощью иллюзии.
 

III.

 
      Мы совершенно неожиданно были вызваны из Берлина, получив по телеграфу известие, что тетя Мари сильно расхворалась и желает нас видеть.
      Я нашла старушку в безнадежном состоянии.
      – Вот наступила и моя очередь – сказала она. – В сущности, я этому рада… со смертью моего дорогого брата и его троих детей, жизнь потеряла для меня всякую цену. От этого удара я не могла больше оправиться… мы встретимся там, за гробом… Конрад и Лили также соединились между собой на том свете, а здесь им было не суждено заключить брачного союза.
      – Да, если б разоружение последовало своевременно… – хотела было я сказать, но удержалась.
      К чему затевать спор с умирающей и стараться пошатнуть ее теорию о предопределении.
      – Меня утешает одно – продолжала больная, – что, по крайней мере, ты живешь счастливо, дорогая Марта… Твой муж благополучно возвратился из двух походов; холера вас пощадила; по всему видно, что вам назначено дожить вместе до старости… Старайся только сделать из маленького Рудольфа доброго христианина и хорошего солдата, чтобы дедушка радовался на него в горнем мире…
      И на эти слова я промолчала, хотя мною было твердо решено воспитать Рудольфа никак не для военной службы.
      – Я буду постоянно молиться за вас… чтобы вы жили долго и счастливо…
      Конечно, и тут я не стала спорить о том, может ли неизменное предопределение быть направлено в хорошую сторону непрестанной молитвой; я попросила только бедную тетю Мари не утруждать себя разговором и, чтоб развлечь ее, рассказала ей о нашем пребывании в Швейцарии и Берлине. Между прочим, она узнала от меня, что мы встретились с принцем Генрихом, который велел поставить в парке своего замка мраморный монумент в память невесты, так неожиданно найденной и так скоро потерянной им.
      Три дня спустя, старушка скончалась, сохранив присутствие духа и ясное спокойствие до последней минуты. Перед смертью, по желанию больной, ее приобщили святых Тайн. Таким образом, я схоронила всех своих близких, среди которых выросла…
      В своем завещании тетя Мари назначила своим единственным наследником моего сына Рудольфа; к нему переходило все ее крошечное состояние, при чем опекуном был назначен министр "Конечно".
      Последнее обстоятельство привело меня в частое соприкосновение с бывшим другом покойного отца. Да и он почти один посещал наш дом. Глубокий траур, в который повергла меня ужасная катастрофа в Грумице, само собою разумеется, требовал, чтоб я вела уединенный образ жизни. Наше намерение поехать в Париж могло осуществиться только после приведения в порядок моих дел, что, во всяком случае, должно было занять несколько месяцев времени.
      Наш друг министр, оставшейся, как я уже сказала, почти единственным посетителем нашего дома, недавно вышел в отставку, а может быть и получил ее против своего желания – этого мне так и не удалось хорошенько разузнать. Одним словом, он сделался частным лицом, но любил по-прежнему заниматься политикой и постоянно направлял разговор на эту тему, при чем мы охотно поддерживали его. Так как Фридрих ревностно занимался теперь изучением народного права, то всякий диспут, затрагивающий эту область, имел большой интерес в его глазах. После обеда (почтеннейший "Конечно" – мы по-прежнему называли его этой кличкой – обедал у нас непременно два раза в неделю) мужчины углублялись в продолжительный разговор о политике, причем Фридрих избегал однако обращать его в ненавистное толчение воды, но старался свести беседу к широким обобщениям. Почтенный гость, разумеется, не всегда мог следовать за ним по этому пути, потому что, в качестве закоренелого дипломата и бюрократа, привык заниматься "практической" или "реальной" политикой – предметом, как известно, направленным, на ближайшие частные интересы и чуждающимся теоретических вопросов социологии.
      Обыкновенно я усаживалась тут же возле беседующих, со своим рукоделием, но не вмешивалась в разговор, что министр находил вполне естественным, так как политику принято считать совершенно недоступной для женского ума; он был убежден, что я думаю о посторонних вещах, тогда как я, напротив, слушала очень внимательно, чтобы по возможности запомнить все сказанное обоими и занести потом в красные тетрадки. Фридрих не скрывал своих убеждений, хотя ему было хорошо известно, как трудно восставать против того, что признается громадным большинством, и проводить идеи, стоящие пока на той точке, когда они, если и не совсем предаются анафеме, то во всяком случае считаются утопиями и вызывают насмешки.
      – Сегодня я могу сообщить вам интересную новость, любезный Тиллинг, – сказал однажды министр с важной миной: – в правительственных сферах, т. е. собственно в военном министерстве, проводят идею о всеобщей воинской повинности.
      – Как, неужели у нас хотят принять систему, на которую смотрели перед войной с таким презрением и насмешкой? – Помните "вооруженных портняжных подмастерьев?"
      – Конечно, еще недавно мы были предубеждены против этого, но в Пруссии система всесословной воинской повинности дала хорошие результаты, с чем вы также должны согласиться. И собственно с нравственной точки зрения, даже с демократической и либеральной, которой вы так сочувствуете, это дело хорошее, возвышающее дух; по крайней мере, каждый сын отечества, не взирая на состояние и образовательный ценз, должен нести военную службу наравне с другими. Опять же, если взять вопрос со стратегической точки зрения, – разве маленькая Пруссия могла бы остаться победительницей, если б не ландвер? А если б он был у нас введен, то разве бы мы так оплошали?
      – Значит, если б у нас было больше военных сил, то неприятель остался бы в накладе? Ergo, если ландвер будет введен повсеместно, от этого проку не выйдет никому. Увеличится только число фигур в военной шахматной игре, а исход парии по-прежнему будет зависеть от счастья и от уменья игрока. Предположим, что все европейские державы введут всесословную воинскую повинность; тогда процентное отношение военных сил останется то же самое, и разница между прежними и новыми условиями войны будет только в том, что для ее решения понадобится убить, вместо сотен, миллион народу.
      – Но разве вы находите справедливым и разумным, чтобы только часть населения жертвовала собою для защиты имущества других, и чтоб эти другие, если они притом богаты, могли спокойно сидеть дома? Нет, нет, новый закон прекратит такие порядки. Тогда уж нельзя будет откупаться от военной службы; каждый должен нести ее. И вот именно образованные люди, студенты, которые чему-нибудь учились, дадут мыслящий, а следовательно и победоносный контингента войска.