Долой оружие!

Однако здесь так далеко не загадывают; до тех пор неприятель будет вытеснен из проделов Франции или перебит. Ведь к отечественной армии примкнул весь народ. Всякий идет на службу: кто добровольно, кто по требованию правительства. Так, для парижского гарнизона требуют все пожарные команды страны. Пускай себе провинция горит, сколько угодно, что за беда! такие мелкие несчастные случаи стушевываются в виду народного бедствия… и 7 августа в столицу прибыло уже шестьдесят тысяч пожарных. Матросов также созывают сюда, и ежедневно формируются новые войска под различными названиями: volontaires, eclaireurs, franc-tireurs…
 

VI.

 
      События следуют одно за другим с возрастающей быстротою, но только военные события. Во всем остальном мертвенный застой; вокруг нас говорят и думают лишь об одном: – "Mort aux Prussiens". Собирается буря дикой ненависти; она еще не разразилась, но уже дает о себе знать глухим зловещим шумом. Во всех официальных заявлениях, в уличном крике, во всех общественных подготовлениях чуется одно: "Mort aux Prussiens". Все эти войска, регулярные и иррегулярные, эти военные припасы, эти работники, спешащие к укреплениям со своими рабочими инструментами и тачками; эти транспорты оружия; все, что видишь и слышишь, выражает в формах и звуках, сверкая и шумя, искрясь и стуча: "Mort aux Prussiens!" – Для других же все это, конечно, звучит единодушным кликом любви и зажигает огнем чувствительный сердца – "pour la patrie!" – Но скрытый смысл этого энтузиазма опять-таки ненависть к пруссакам. Однажды я спросила Фридриха:
      – Вот ты пруссак по крови; как действуют на тебя эти раздающаяся со всех сторон проявления враждебности?
      – Тот же вопрос задавала ты мне еще в 1866 году, и я отвечу тебе, как тогда: – мне больно видеть это, как человеку, а не как патриоту. Если же я взгляну на враждебность французов с национальной точки зрения, то принужден оправдать их. Они называют ее: "la haine sacree de l`ennemi". И это чувство представляет важный элемент воинственного патриотизма. У них только одна мысль: освободить свою страну от неприятельского нашествия. Что оно вызвано ими же, вызвано путем объявления войны, это они забывают. Да притом же не французский народ тому виною, а его правительство, которому он поверил на слово, будто бы нельзя действовать иначе. А теперь французы не теряют времени на перекоры, на рассуждения о том, кто накликал беду; беда свалилась на голову, и вот вся сила, все воодушевление прилагаются к тому, чтобы избыть ее или погибнуть с беспечным самоотвержением. Поверь, человеческий род одарен массой благородной способности любить. Жаль только, что эта способность расточается понапрасну, попадая в колею застарелой вражды… А там, по ту сторону Рейна, эти ненавистные нападавшие, "красноволосые восточные варвары", что они делают? Они были вызваны на бой и вторгаются в страну тех, которые грозили напасть на них: "a Berlin, a Berlin"! Помнишь ли ты, как этот клич раздавался по всему городу, даже с империала омнибусов?
      – Ну, вот теперь и те ломятся "nach Paris". Затем же кричавшие "a Berlin" вменяют им это в преступление?
      – Потому что не может быть ни логики, ни справедливости в национальном чувстве, основанном на идее: "Мы – это мы" – значит, первые, а все другие – варвары. Триумфальное шествие немцев от победы к победе невольно восхищает меня. Ведь я тоже был солдатом и знаю, сколько чар заключается в понятии: "победа", сколько гордости, какое ликование вкладывается в это слово. Ведь это цель, награда за все принесенные жертвы, за лишение покоя и счастья, за риск собственной жизнью.
      – Но почему побежденные противники, будучи солдатами и зная, какая слава сопровождает победу, не восхищаются своими победителями? Почему ни в одном отчете о сражении со стороны потерпевших не говорится: неприятель одержал победу!?
      – Потому, что – повторяю опять – военный дух и патриотический эгоизм суть отрицание всякой справедливости.
      Таким образом – я вижу это по всем нашим тогдашним разговорам, занесенным в красные тетради – мы не думали и не могли думать ни о чем ином, как о ходе настоящего поединка народов. Наше счастье, наше бедное счастье, положим, было при нас, но мы не смели им наслаждаться. Да, у нас было все, что могло создать нам упоительный рай на земле: безграничная любовь, богатство, знатность, прекрасно развивающийся мальчик Рудольф и наша ненаглядная куколка Сильвия, независимость, живой интерес ко всему, что составляет умственный мир… Но теперь на всем этом лежала какая-то завеса. Как смели, как могли мы пользоваться своими радостями, когда вокруг нас все страдало, дрожало, кричало и бесновалось? Разве можно оставаться хладнокровным на борте корабля, который мечется под ударами бури?
      – Ну, уж и комедиант этот Трошю! – сказал мне однажды Фридрих – это было 25 августа. – Представь себе, какую штуку он сегодня выкинул? Ни за что не угадаешь.
      – Предложим, призвать женщин на военную службу, что ли? – спросила я.
      – Действительно, туте дело идет о женщинах, только им не предстоите призыва – напротив…
      – Ну, значит, он упразднил маркитанток или сестер милосердия?
      – Опять-таки не угадала. Положим, тут на сцене есть упраздненные и, пожалуй, маркитантки, потому что они также подают кубок наслаждений, и милосердны в известном смысле эти упраздненные; одним словом, чтобы не интриговать тебя долее, скажу: дамы полусвета подвергаются изгнанию.
      – При содействии военного министра? При чем же он тут?
      – Я тоже нахожу, что не при чем, но люди в восторге от этой меры. во-первых, они всегда радуются, когда что-нибудь случится; от каждого нового приказа они ожидают перемены к лучшему, как некоторые больные радуются каждому новому лекарству, мечтая получить от него исцеление. Когда порок будет изгнан из города – думают набожные – кто знает? пожалуй, разгневанное небо сделается милостивее к остальным жителям. А теперь, когда все готовятся к трудному, полному лишений осадному времени, что делать здесь сумасбродным, расточительным гетерам? Таким образом, большинству, исключая особ, подвергнутых остракизму, – мера, предложенная министром, кажется в высшей степени достойной, нравственной и вдобавок патриотической, потому что большинство этих женщин – иностранки: англичанки, итальянки, даже немки, между которыми – чего доброго – может быть шпионки! "Нет, нет, теперь в городе есть место только для родных детей, и притом для добродетельных"!
      28 августа вышло еще хуже. Опять высылка: в трехдневный срок все немцы должны покинуть Париж. Яд, смертельный, медленно действующей яд заключался в этом мероприятии!… Но прописавшему рецепт это не приходило и в голову. Такой мерой была пробуждена непримиримая ненависть в немцам. И как долго еще несправедливое притеснение должно было приносить горькие плоды после войны, это отлично знаем мы теперь. С того момента Франция и Германия, две великих, цветущих, великолепных страны, перестали быть просто воюющими соседями, войска которых мерились силами на благородном рыцарском поединке: весь народ заразился ненавистью к неприятельскому народу. Вражда была возведена в "установление", которое не ограничивается сроком войны, но будет передаваться, как наследие, грядущим поколениям.
      "Изгнаны" – обязаны в трехдневный срок оставить город… Я имела случай убедиться, как жестоко, как бесчеловечно поразил этот приказ множество почтенных, безобидных семейств. В числе поставщиков различных предметов для отделки и снабжения нашего дома, было несколько немцев: каретник, обойщик и столяр-художник. Эти люди жили в Париже, кто десять, кто двадцать лет, успели устроиться по-семейному, поженились, породнились с парижанками, вели здесь все деловые сношения, а теперь им приходилось убраться отсюда в трехдневный срок, заколотить наглухо свои дома; покинуть все, что дорого сердцу, к чему их привязывала привычка, лишиться разом всяких средств к жизни, заказчиков, бросить свое дело. Убитые горем, прибежали к нам бедняки сообщить о постигшем их несчастье. Даже заказанной нами работы, почти совершенно готовой, нельзя было докончить и сдать: мастерские закрывались. Ломая руки, со слезами на глазах, жаловались эти труженики на свое горе: "У меня больной отец, – говорил один: – а жена со дня на день ждет родов; как мы уедем?" – "У меня ни гроша в доме, – плакался другой, – мои заказчики мне должны, не могут в такой короткий срок рас квитаться со мною, и сам я не могу рассчитать своих работников-французов. Если бы мне дали отсрочку на неделю, я сдал бы крупный подряд, который сделал бы меня достаточным человеком, а теперь надо все бросить". И почему, из-за чего обрушилось все это на несчастных? Потому что они принадлежали к нации, успешно исполнявшей свой долг, или из-за того, – рассматривая далее сцепление причин – что одному из Гогенцоллернов, пожалуй, вступит в голову на будущее время принять предложенный ему испанский престол. Нет, и это обстоятельство служило только предлогом, а не поводом к войне.
      Седан! "Император Наполеон отдал свою шпагу".
      Мы были поражены. Действительно, дело дошло до крупной исторической катастрофы. Французская армия разбита – ее предводителю дан мат, партия кончена – блестящим образом выиграна Германией. – Конец! конец! – ликовала я, – если б существовал храм гуманности, по этому поводу следовало петь в нем молебны! Конец резне!
      – Не радуйся спозаранку, моя милая, – остановил меня Фридрих, – эта война давно уже утратила характер шахматной партии; вся нация принимает в ней участие. На смену одной уничтоженной армии, из земли вырастут десять новых.
      – Да разве это было бы справедливо? Ведь во Францию вторглись только немецкие солдаты, а не немецкий народ. Поэтому против них можно выдвинуть только солдат.
      – Когда ты, неразумная, перестанешь взывать к справедливости и рассудку, толкуя о безумцах? Франция безумствует от горя и гнева, и с точки зрения любви к отечеству ее горе священно, ее гнев понятен. Что бы ни делала она с отчаяния, это будет проистекать не из эгоизма, а из высочайшего самопожертвования. О, если б поскорее наступило то время, когда сила добродетели, присущая всякому человеческому союзу, стала бы обращаться не на уничтожение других, а на общее благо. Но эта несчастная война опять значительно удалила нас от общего единения.
      – Нет, нет, я надеюсь, что франко-прусская война окончена.
      – Если б даже так, в чем я сильно сомневаюсь, то теперь посеяна, жатва будущих войн; уж чего стоить одно изгнание немцев из Парижа! Подобные несправедливости далеко переживают настоящие поколения.
      4-го Сентября. Опять насилие, опять взрыв страстей, который считают средством для спасения отечества: император ниспровергнут с престола. Франция объявляет себя республикой. Что сделал Наполеон III и его армия, это все не идет в счет. Политическая ошибки, предательство, трусость, во всем этом виноваты отдельный личности – император и его генералы; Франция тут не при чем и не ответственна ни за что. Опрокинув трон, французы просто вырвали из книги французской истории те страницы, на которых стояло: "Мец и Седан". Только теперь сама страна будет вести войну, если Германия вздумает продолжать свое проклятое нашествие…
      – А что, если б Наполеон победил? – спросила я, когда Фридрих сообщил мне эту новость.
      – Тогда французы приписали бы его победу и славу – Франции.
      – Ну, а справедливо ли это?
      – Неужели ты не отвыкнешь вопиять к справедливости? Действительно, мне скоро пришлось проститься с надеждой, что седанская катастрофа положила конец походу. Все вокруг нас более прежнего было проникнуто воинственным духом. В самом воздухе чувствовалась дикая ярость и жажда мщения.
      Ярость против врага и почти то же чувство к ниспровергнутой династии. Презрительные отзывы, памфлеты, сыпавшиеся теперь на императора, императрицу и несчастных полководцев, подозрения, клеветы, брань, насмешки, все это возбуждало невольное омерзение. Таким путем грубая толпа хотела свалить поражение Франции на нескольких отдельных личностей и – благо эти люди лежали повергнутые на землю – их забрасывали грязью и камнями. Вот теперь Франция покажет, что она непобедима! Укрепление Парижа быстро подвигается вперед. Здания близ главной стены сносят или – прямо – ломают. Окрестность обращается в пустыню. Масса людей со своим скарбом переезжает в город. О, эти печальные вереницы телег, ломовых лошадей и навьюченных бедняков, которые тащат теперь по улицам обломки своего разрушенного очага! Я видела уже однажды такое зрелище в Богемии, где несчастный деревенский люд бежал перед победителем, а теперь мне довелось увидеть ту же самую жалкую картину в веселом, блестящем, мировом городе, те же испуганные, мрачные лица, та же тягота и торопливость, то же горе.
      Наконец, слава Богу, опять утешительное известие: при содействии Англии, в Ферьере устраивается свидание Жюля Фавра с Бисмарком. Конечно, они придут к соглашению и будет заключен мир. Напротив, страшная пропасть становится теперь еще очевиднее. Уже с некоторого времени немецкие газеты толковали о занятии Эльзаса-Лотарингии. Немцы хотят присоединить к Германии эту страну, некогда принадлежавшую им. Но так как исторически аргумент только отчасти оправдывает притязания на эти провинции, то к нему пристегивается другой, стратегический: "Эльзас-Лотарингия нужна немцам, как оплот при следующих войнах", а известно, что стратегические соображения суть самые важные и неопровержимые – все прочее должно отступить перед ними на второй план. С другой стороны: военная партия была проиграна Францией; следовательно, выигравший имел право на приз. Разве французы, в случае собственного успеха, не захотели бы присвоить рейнских провинций? Если исход войны не сопровождался бы территориальными приобретениями для той или другой из воюющих сторон, к чему же тогда вести войну?
      Между тем, победоносное войско продолжает подвигаться вперед; немцы уже перед воротами Парижа. Уступка Эльзаса-Лотарингии требуется теперь официальным путем. Французы возражают известным изречением: "Ни дюйма нашей земли, ни камня наших крепостей" – (pas un pouce – pas un pierre). Да, да, лучше пожертвовать тысячами жизней, чем одною пядью земли. Это – основное правило патриотического духа. "Нас хотят унизить" – вопиют французские патриоты. "Но этому не бывать; скорее озлобленный Париж погибнет под своими развалинами".
      Прочь, прочь отсюда, решили мы теперь. Зачем оставаться без надобности в чужом осажденном городе и жить среди людей, полных ненависти и жажды мщения, которые смотрят на нас косо и сжимают кулаки, слыша, как мы говорим по-немецки? Конечно, выезд из Парижа и из Франции был сопряжен теперь с большими затруднениями. Предстояло проезжать по местностям, занятым неприятелем; железнодорожное сообщение нередко было закрыто для частных лиц; бросить свой недостроенный дом было также неприятно, но все равно: мы не могли оставаться здесь долее! Наш отъезд уж и то чересчур долго откладывался. Волнения, пережитые мною в последнее время, сильно отозвались на моих нервах. Со мной стали часто повторяться припадки потрясающего озноба и раза два сделалась истерика.
      Наши сундуки были уже упакованы и все готово к отъезду, как вдруг со мной опять сделался пароксизм, и на этот раз до того жестокий, что я слегла. По словам призванного врача, у меня начиналась нервная горячка или даже воспаление мозга, при чем нельзя было и думать о путешествии. Я прохворала несколько недель, и у меня сохранилось только смутное воспоминание об этом времени. Странно однако, это воспоминание было очень приятно. Ведь кажется, я была тяжко больна и в осажденном городе до меня постоянно доходили слухи только о чем-нибудь печальном и ужасном, а все-таки, когда я вспоминаю этот период своей жизни, он остается для меня светлым и радостным. Да, я необыкновенно радовалась всему, как способны радоваться одни лишь дети. Болезнь мозга и соединенное с ней почти постоянное беспамятство или полусознательное состояние отняли у меня способность думать и рассуждать. Я испытывала только смутное наслаждение жизнью, именно как это свойственно детям, которых берегут и лелеют… У меня, разумеется, не было недостатка в уходе; Фридрих, озабоченный и любящий, не отходил от моей постели день и ночь и часто приводил сюда детей. Чего только ни рассказывал мне тогда мой Рудольф! Я понимала очень немногое из его речей, но милый голос ребенка звучал для меня музыкой, а щебетание нашей малютки Сильвии, нашей бесценной куколки, как оно веселило и восхищало меня! Мы с Фридрихом придумывали бесконечные шутки, переглядывались и перемигивались, любуясь своей дочкой… В чем состояли эти шутки, я уж теперь не помню; знаю только, что я хохотала и радовалась без конца. Самая избитая острота казалась мне верхом остроумия, и чем чаще ее повторяли, тем больше я восторгалась ею. А с каким наслаждением выпивала я разные микстуры и лекарственный настойки! Так, например, мне ежедневно давали в определенный час какой-то лимонад – такого божественного нектара я не отведывала во всю свою жизнь в здоровом состоянии. На ночь я принимала другое лекарство, содержавшее опиум, и его легко усыпляющее действие, наводившее сознательную дремоту, вызывало во мне чувство блаженного покоя. При этом я помнила, что любимый человек тут, возле, что он бережет и лелеет меня, как самое дорогое сокровище. Война, свирепствовавшая перед воротами города, была почти забыта мною, а когда я на минуту вспоминала о ней, то она представлялась мне чем-то далеким, не касавшимся меня, точно это дело происходило в Китае, или на другой планете. Мой мир был здесь, в комнате больной или скорее выздоравливающей, так как я чувствовала что поправляюсь, иду навстречу счастью.
      Счастье? Нет. С выздоровлением вернулась и ясность ума, и понимание ужасов, творившихся вокруг. Мы находились в осажденном, холодающем, голодающем, бедствующем городе. Война продолжала свирепствовать.
      Тем временем наступила зима с ужасными морозами. Только теперь я узнала о том, что случилось за время моего продолжительного беспамятства. Главный город "братской страны", Страсбург, "дивно прекрасный", "настоящий немецкий", "коренной немецкий город", подвергся бомбардированию: его великолепная библиотека разрушена; в общем было выпущено 193.722 выстрела – по четыре и по пяти в минуту.
       Страсбург взят.Франция в диком отчаянии, от которого один шаг к неистовству и безумию. Люди перелистывают книгу Нострадамуса, отыскивая там предсказания теперешних событий; появились даже новые пророки, которые прорицают будущее. Хуже того: стали появляться бесноватые:совершенный возврат к мраку средних веков, освещавшемуся только адским пламенем…
      "Ах, если бы мне быть между бедуинами!" – воскликнуть Густав Флобер. – "Ах, если б мне вернуться к полубессознательным сновиденьям во время моей болезни!" жаловалась я. "Теперь я опять здорова и должна видеть и чувствовать все происходящее вокруг". Тут снова пошли заметки в моих красных тетрадях. Вот некоторые из них:
      1-е декабря. Трошю укрепился на высотах Шампиньи. 2-е декабря. Упорная битва возле Бри и Шампиньи. 3-е декабря. Мороз все крепчает. Ах, несчастные, которым приходится умирать на снегу, там, за стенами, дрожа всем телом и истекая кровью! Но и в городе народ страшно страдает от холода. Заработка никакого. Взять дров или угля неоткуда. Чего бы не дал иной за какую-нибудь пару поленьев! Я полагаю, что он не пожалел бы за них испанского трона… 21-е декабря. Вылазка из Парижа. 25-е декабря. Небольшой отряд кавалерии был встречен ружейными выстрелами из обывательских домов в местечках Троо и Сужэ (это обязанность патриотов). Генерал Краац тотчас приказывает, в наказание на такую продерзость, поджечь местечки (это командирская обязанность). "Жги!" – раздается команда начальника, и подчиненные – вероятно, кроткие, добродушные парни – повинуются (это обязанность солдата) и подкладывают огонь. Пламя взвивается к небу, и несчастные жители кинулись бежать, куда попало, очертя голому, сшибая с ног женщин и детей. Все бежит… Кругом плач, стон и дикий вой горящих людей и животных. "О, веселый, о, блаженный, священный день Рождества!"
 

VII.

 
      Будет ли Париж принужден к капитуляции, или бомбардирован?
      Против последнего возмущается чувство культурного человека. Как, бомбардировать, точно самую заурядную цитадель, этот "ville-lumiere", этот пункт притяжения всех народов, блестящий приют искусств с его незаменимыми богатствами и сокровищами? Немыслимо, вся нейтральная пресса (как я узнала впоследствии) восстала против такой меры, но пресса партии войны в Берлине настаивала на ней: ведь это – единственное средство окончить войну и – потом – какая слава: завоевать город на берегах Сены! Между тем, именно протесты иностранной печати и заставили известные кружки в Версале приступить к крайней стратегической мере – ведь бомбардирование в сущности пустяки. Таким образом, 28 декабря я заносила в свой дневник дрожащей рукой: "Вот и дождались!" Опять глухой удар… пауза и опять".
      Дальше я ничего не писала, но отлично помню ощущения того дня. В этих словах, "вот и дождались", наряду с испугом сказывалось чувство облегчения, которое мы испытываем в те моменты, когда наконец разрешится невыносимое напряжение нервов. То, чего мы так долго ждали и боялись, что отчасти считали нравственно невозможным, все-таки наступило. Мы сидели за холодным завтраком (состоящим из хлеба и сыра: в жизненных припасах стал уже ощущаться недостаток), Фридрих, Рудольф, гофмейстер и я, как загрохотал первый выстрел. Мы все в недоумении подняли головы и посмотрели друг на друга. Неужели это…?
      Но нет, может быть, по соседству обрушились ворота или что-нибудь в этом роде. Потом опять все стихло. Мы стали продолжать прерванный разговор, не договаривая мысли, вызванной у нас зловещим звуком. Вдруг, через три, четыре минуты опять то же самое. Фридрих вскочил.
      – Это бомбардировка – сказам, он и бросился к окну.
      Я пошла за ним. С улицы доносился говор; там составлялись группы: люди стояли и прислушивались или обменивались словами в большом волнении. Вдруг в комнату вбежал наш камердинер, и сейчас же грянул новый залп.
      "Oh, monsieur et madame – c'est le bombardement!" В отворенных дверях столпилась вся наша прислуга – до последнего поваренка. При таких обстоятельствах, как война, пожар или наводнение, исчезают все сословные разграничения, и, забывая о них, люди в опасности теснее жмутся друг к другу. Гораздо более, чем перед смертью – так как при погребальных церемониях различие общественных положений очень резко выступает на вид – все чувствуют себя равными перед опасностью."C'est le bombardement – c'est le bombardement!" Каждый из вбежавших к нам в комнату в испуге кричал эти слова. Это было ужасно и все-таки в душе пробуждался какой то смутный волнующий восторг, чувство удовольствия при мысли о том, что ты переживаешь нечто великое, выходящее из ряда обыкновенного, решительное, роковое, и не дрожишь при этом. Действительно, я чувствовала, что сердце бьется у меня сильнее, что мне так хорошо и страшно, и я гордилась своим мужеством.
 

VIII.

 
      Впрочем, бомбардировка оказалась не так ужасною, как представилось нам в первую минуту. Ни пылающих зданий, ни кричащей от страха толпы, ни беспрестанного града бомб, свистящих в воздухе, а только эти глухие, отдаленные, не особенно частые раскаты. Спустя некоторое время, мы стали почти привыкать к выстрелам. Парижане даже ходили прогуливаться в те места, откуда была слышнее музыка канонады. Там и сям снаряд падал посредине улицы и разрывался. Но очень редко случалось видеть это вблизи. Хотя некоторые бомбы убивали людей, но в городе с миллионным населением о таких случаях приходилось слышать довольно редко. Ведь и в обыкновенное время постоянно читаешь в газетах о несчастных происшествиях, но не принимаешь их близко к сердцу: "Каменщик упал с лесов с четвертого этажа и разбился" или "прилично одетая дама бросилась через перила моста в реку" и т. п. Осажденных пугало и печалило не бомбардирование: их сторожили голод, холод, нищета. Впрочем, у меня врезалось в памяти одно объявление, отпечатанное в черной рамке и присланное к нам в дом:
      "Господин и госпожа N. извещают о смерти своих детей: Франсуа (восьми лет) и Амелии (четырех лет), убитых бомбой, влетевшей в окно. Родители просят о немом сочувствии их горю".
      "Немое" сочувствие! Я громко вскрикнула, пробежав глазами этот листок. Точно молния осветила предо мною безотрадную картину горя, заключавшуюся в этих немногих строках… Мне представились наши собственные дети, Рудольф и Сильвия… Нет, я не могла даже думать о таком ужасе! Получаемые нами известия крайне скудны; всякое почтовое сообщение, конечно, прервано: только с помощью почтовых голубей и воздушных шаров сообщаемся мы с внешним миром. Постоянно появлявшиеся слухи носят самый противоречивый характер. Сейчас толкуют об удачных вылазках, а тут говорят, что неприятель готовится к штурму Парижа, хочет зажечь его с четырех концов и сравнять с землею. Или уверяют, будто бы прежде, чем хотя один из немцев прорвется через укрепления, коменданты фортов взорвут самих себя и весь Париж на воздух. Рассказывают, что все население страны, именно с юга (le midi se leve) заходит в тыл неприятелю, чтобы отрезать ему отступление и уничтожить немецкие войска, все до единого человека. Однако, на ряду с ложными вестями приходят и справедливые, достоверность которых подтверждается впоследствии. Так, между прочим, оказался верным слух о том, как на дороге из Гран-Люса, возле самого Ле-Манса, войском овладела паника, что сопровождалось ужасными последствиями: обезумевшие от страха, солдаты побросали раненых из железнодорожных вагонов, готовых к отъезду, чтоб занять их места.
      Со дня на день становится труднее добывать провизию. Запасы говядины истощились; в парках для убойного скота уже давно истреблены все быки и овцы. Потом дошла очередь до лошадей, который были также все перерезаны, и наступил период, когда стали употреблять в пищу собак и кошек, крыс и мышей, а, наконец, добрались и до животных в "Jardin des Plantes"; даже общий любимец слон был заколот и съеден. Хлеба почти совсем нельзя достать. По целым часам люди должны дожидаться против булочных, пока им выдадут скудную порцию, но большинство уходит с пустыми руками. Истощение и болезни доставляют богатую жатву смерти. Тогда как обыкновенно в Париже умирало по 1,100 человек в неделю, теперь эта цифра возросла до 4 – 5,000. Ежедневно происходит по 400 случаев насильственной смерти – следовательно убийств! Если убийца и не был единичною личностью, а безличным предметом, т. е. войною, тем не менее это были убийства. Но на кого же должна пасть ответственность за них? Не на тех ли парламентских витий, которые в своих речах, полных подстрекательства, заявляли с гордым пафосом – как Жирарден на заседании 15-го июля – что они берут на себя ответственность за войну перед историей? Да разве плечи одного человека могут снести такую тяжесть преступности? Разумеется, нет. И никому не придет в голову ловить хвастунов на слове. Однажды, так около 20-го января, Фридрих вернулся с прогулки по городу и вошел в мою комнату, сильно взволнованный.
      – Возьми свою записную книгу, мой ревностный летописец! – воскликнул он. – Сегодня пришли важные вести.
      И муж бросился в кресло.
      – Которую из моих записных книг? – спросила я. – Протокол мира?
      Фридрих покачал головою.
      – Ну, нет, он долго не понадобится. Настоящая война разгорелась слишком жарко, чтобы не возбуждать повсюду воинственного духа. В побежденных накопилось столько ненависти и озлобления, что они будут стараться отомстить за себя если не теперь, так после. А с другой стороны, победители достигли таких колоссальных успехов, вызвали такой благоприятный переворот в свою пользу, что не могут не гордиться своей военной славой.
      – Что же такое случилось?
      – Король Вильгельм провозглашен в Версале императором германским. Теперь у нас единая Германия! единое государство, и притом могущественное! С этим наступает новая эпоха в так называемой мировой истории. И ты понимаешь, что в новом государстве, созданном силою оружия, эта сила будет в большом почете. Таким образом, две наиболее образованных, культурных страны европейского континента будут с этих пор стремиться к развитию у себя военного духа; одна – ради того, чтобы расквитаться с врагом за свое поражение; другая – ради поддержки приобретенного могущества; здесь – из ненависти, там – из любви; здесь – для расплаты за прошлое, там – из благодарности; но это все равно: закрой наш протокол мира. Нам теперь придется долго стоять под кровавыми и железными знаками Марса!
      – Германский император! – воскликнула я, – это в самом деле великий переворот.
      И я стала просить Фридриха рассказать мне все подробно, причем однако прибавила:
      – Как ни говори, а в этой новости мало отрадного. Значит, военная работа не пропала даром, если ей удалось создать новое, сильное государство.
      – Для французов она не только пропала, но нанесла им двойной ущерб. А мы с тобою были правы, когда не хотели смотреть на эту войну односторонне – с точки зрения немцев. Не только как люди, но и в более узком национальном смысле, мы имели основание сожалеть об успехах наших врагов и победителей в 1866 году. И все же я должен сознаться, что достигнутое воссоединение раздробленной Германии – прекрасная вещь, что эта готовность остальных германских государей преподнести императорскую корону маститому победителю действительно благородна и заслуживает удивления. Жаль только, что такому важному акту послужили основой не мирные условия, а война. Значит, если б Наполеон III не послал вызова 19 июля, у немцев не хватило бы достаточно любви к отечеству, достаточно национальной силы и единодушия, чтобы создать то, чем они будут с этих пор гордиться: "единый братский народ". Теперь они станут ликовать, – желание поэта исполнилось. А то, что им четыре года назад вздумалось вцепиться друг другу в волосы, что для ганноверцев, саксонцев, франкфуртцев и нассауцев не было более ненавистного имени, как "пруссак", об этом, к счастью, будет позабыто. Но зато ненависть к немцам во Франции возрастет еще более.
      Я содрогнулась.
      – Для меня уж одно слово: "ненависть"… – начала я.
      – Ненавистно? Ты права; пока это чувство не признают бесправным и бесчестным, до тех пор не будет человечного человечества. Религиозная ненависть побеждена, но народная ненависть входит еще в состав гражданского воспитания. А между тем, на земле существует только одно чувство, облагораживающее и приносящее людям счастье – это любовь. Не правда ли, Марта, нам это хорошо известно?