Избранное

      — Книги?
      И ученый агроном счел необходимым спуститься вниз.
      — Очень приятно познакомиться с интеллигентным человеком, — сказал агроном, с любопытством рассматривая сапоги. — Это что же, — продолжал он, — это не по ученому ли пайку вы изволили получить сапоги эти?
      — Нету, — сказал Забежкин, сияя, — это в некотором роде частное приобретение и, так сказать, движимость. Иные, знаете ли, деньги предпочитают в брильянтах держать… а, извиняюсь, что такое брильянты? Только что блеск да бессмысленная игра огней…
      — М-м, — сказал агроном с явным сожалением, — то-то я и смотрю — что такое? — будто бы и не такие давали по ученому. Цвет, что ли, не такой?
      — Цвет! — сказал Забежкин в восторге. — Это цвет, наверное, не такой. Такой цвет — раз, два и обчелся…
      — Катюшечка! — крикнул агроном голове с флюсом. — Вынеси-ка, голубчик, сапоги, что давеча по ученому пайку получили.
      Сожительница агронома вынесла необыкновенных размеров рыжие сапоги. Вместе с сожительницей во двор вышли все жильцы дома. Вышла даже какая-то очень древнего вида старушка, думая, что раздают сапоги бесплатно. Вышел и телеграфист, ковыряя в зубах спичкой.
      — Вот! — закричал агроном, обильно брызгая в Забежкина слюной. — Вот, милостивый государь, обратите ваше внимание!
      Агроном пальцем стучал в подметку, пробовал ее зубами, подбрасывал сапоги вверх, бросал их наземь, — они падали, как поленья.
      — Необыкновенные сапоги! — орал агроном на Забежкина таким голосом, точно Забежкин вел агронома расстреливать, а тот упирался. — Умоляю вас, взгляните! Нате! Бросайте их на землю, бросайте — я отвечаю!
      Забежкин сказал:
      — Да. Очень необыкновенные сапоги. Но ежели их на камни бросать, то они могут не выдержать…
      — Не выдержат? Эти-то сапоги не выдержат? Да чувствуете ли вы, милостивый государь, какие говорите явные пустяки? Знаете ли, что вы меня даже оскорбляете этим. Не выдержат! — горько усмехнулся агроном, наседая на Забежкина.
      — На камни, безусловно, выдержат, — с апломбом сказал вдруг телеграфист, вылезая вперед, — а что касается… Под тележку если, например, и тележку накатить враз — нипочем не выдержат.
      — Катите! — захрюкал агроном, бросая сапоги. — Катите, на мою голову!
      Забежкин налег на тележку и двинул ее Сапоги помялись и у носка лопнули.
      — Лопнули! — закричал телеграфист, бросая фуражку наземь и топча ее от восторга.
      — Извиняюсь, — сказал агроном Забежкину, — это нечестно и нетактично, милостивый государь! Порядочные люди прямо наезжают, а вы боком… Это подло даже, боком наезжать. Нетактично и по-хамски с вашей стороны!
      — Пускай он отвечает, — сказала сожительница агронома. — Он тележку катил, он и отвечает. Это каждый человек начнет на сапоги тележку катить — сапог не напасешься.
      — Да, да, — сказал агроном Забежкину, — извольте теперь отвечать полностью.
      — Хорошо, — ответил печально Забежкин, интересуясь телеграфистом, возьмите мою пару.
      Телеграфист, выплюнув изо рта спичку и склонившись над сапогами, хохотал тоненько с привизгиваньем, будто его щекотали под мышками.
      "Красавец! — с грустью думал Забежкин. — И шея хороша, и нос нормальный, и веселиться может…"
      Так переехал Забежкин.
      На другой день все стало ясно: телеграфист Забежкину мешал.
      Не Забежкину несла Домна Павловна козье молоко, не Забежкину пеклось и варилось на кухне, и не для Забежкина Домна Павловна надела чудный сиреневый капот.
      Все это пеклось, варилось и делалось для военного телеграфиста, Ивана Кирилловича.
      Телеграфист лежал на койке, тренькал на гитаре и пел нахальным басом. В песнях ничего смешного не было, но Домна Павловна смеялась.
      "Смеется, — думал Забежкин, слушая, — и, наверное, сидит в ногах телеграфистовых. Смеется… Значит, ей, дуре, весело, а весело, значит, ощущает что-нибудь. Так ведь и опоздать можно".
      Целый день Забежкин провел в тоске. Наутро пошел в канцелярию. Работать не мог. И какая, к черту, может быть работа, ежели, скажем, такое беспокойство. Мало того, что о телеграфисте беспокойство, так и хозяйство все-таки. Тоже вот домой нужно прийти. Там на двор.
      Кур проверить. Узнать — мальчишки не гоняли ли, а если, скажем, гонял кто, — вздрючить того. Козе тоже корку отнести нужно… Хозяйство…
      "А хоть и хозяйство, — мучился Забежкин, — да чужое хозяйство. И надежда малюсенькая. Малюсенькая, оттого, что телеграфист мешает".
      Придя домой, Забежкин прежде всего зашел в сарай.
      — Вот, Машка, — сказал Забежкин козе, — кушай, дура. Ну, что смотришь? Грустно? Грустно, Машка. Телеграфист мешает. Убрать его, Машка, требуется. Ежели не убрать — любовь корни пустит.
      Коза съела хлеб и обнюхивала теперь Забежкину руку.
      — А как убрать его, Машка? Он, Машка, спортсмен, крепкий человек, не поддастся на пустяки. Он, сукин сын, давеча в трусиках бегал. Закаленный. А я, Машка, человек ослабший, на меня революция подействовала… И как удрать, ежели он и сам заметно хозяйством интересуется. Чего это он, скажи, пожалуйста, заходил в сарай давеча?
      Коза тупо смотрела на Забежкина.
      — Ну, пойду, Машка, пойду, может, и выйдет что. Тут с телеграфиста начать надо. Телеграфист — главная запятая. Не будь его, я бы, Машка, вчера еще с Домной Павловной кофей бы пил… Ну, пойду…
      И Забежкин пошел домой. Он долго ходил по своей узкой комнате, бубнил под нос невнятное, размахивая руками, потом вынул из комода сапоги и, грустно покачивая головой, завернул одну пару в бумагу. И пошел к телеграфисту.
      В комнату Забежкин вошел не сразу. Он постоял у двери Ивана Кирилловича, послушал. Телеграфист кряхтел, ворочался по комнате, двигая стулом.
      "Сапоги чистит", — подумал Забежкин и постучал.
      Точно: телеграфист чистил сапоги. Он дышал на них, внимательно обводил суконкой и ставил на стул то одну, то другую ногу.
      — Пардон, — сказал телеграфист, — я ухожу, извиняюсь, скоро.
      — А ничего, — сказал Забежкин, — я на секундочку… Я, как сосед ваш по комнате и, так сказать, под одним уважаемым крылом Домны Павловны, почел долгом представиться: сосед и бывший коллежский регистратор Петр Забежкин.
      — Ага, — сказал телеграфист, — ладно. Пожалуйста.
      — И, как сосед, — продолжал Забежкин, — считаю своим долгом, по кавказскому обычаю, подарок преподнести — сапожки.
      — Сапоги? За что же, помилуйте, сапоги? — спросил телеграфист, любуясь сапогами. — Мне даже, напротив того, неловко, уважаемый сосед… Я не могу так, знаете ли.
      — Ей-богу, возьмите…
      — Разве что по кавказскому обычаю, — сказал телеграфист, примеряя сапоги. — А вы что же, позвольте узнать, уважаемый сосед, извиняюсь, на Кавказ путешествовали?.. Горы, наверное? Эльбрус, черт его знает какой? Нравы… Туда, уважаемый сосед, и депеши на другой день только доходят… Чересчур отдаленная страна…
      — Нет, — сказал Забежкин, — это не я. Это Иван Нажмудинович на Кавказ ездил. Он даже в Нахичевани был…
      Еще Забежкин хотел рассказать про кавказские нравы, но вдруг сказал:
      — Батюшка, уважаемый сосед, молодой человек! Вот я сейчас на колени опущусь…
      И Забежкин встал на колени. Телеграфист испугался и закрыл рот.
      — Батюшжа, уважаемый товарищ, бейте меня, уничтожайте! До боли бейте.
      Телеграфист, думая, что Забежкин начнет его сейчас бить, размахнулся и ударил Забежкина.
      — Ну, так! — сказал Забежкин, падая и вставая снова — Так. Спасибо! Осчастливили. Слезы у меня текут… Я решенья жду — съезжайте с квартиры, голубчик, уважаемый товарищ.
      — Как же так? — спросил телеграфист, закрывая рву. — Странные ваши шутки.
      — Шутки! Драгоценное слово — шутки! Батюшка сосед, Иван Кириллович, вам — с Домней Павловной баловство и шутки, а мне — настоящая жизнь. Вот весь перед вами варотился… Съезжайте с квартиры, в четверг же съезжайте… Остатний раз прошу. Плохо будет.
      — Чего? — спросил телеграфист. — Плохо? Мне до самой смерти плохо не будет. А если приспичило вам… да нет, странные шутки… Не могу-с.
      — Батюшка, я еще чем-нибудь попрошу…
      — Не могу-с. Да и за что же мне с квартиры съезжать… Мне нравится эта старяга. Да вы, впрочем, хорошенько попросите. Расход ведь в переездах, и, вообще, вы попросите. Я люблю, когда меня просят.
      Забежкин бросился в свею комнату и через минуту вернулся.
      — Вот! — сказал он, задыхаясь. — Вот еще сапожки и шнурки сот запасные.
      Телеграфист примерил сапоги и сказал:
      — Жмут. Ну, ладно. Дайте срок — съеду. Только странные ваши шутки…
      Забежкин зашел в свою комнату и тихонько сел у окна.
      Забежкин на службу не пошел.
      С куском хлеба он пробрался в сарай и сел перед козой на корточки.
      — Готово, Машка Шабаш Убрал вчера телеграфиста Кобенился и сопротивлялся, ну, да ничего — свалил. Сапоги ему, Машка, отдал… Теперь что же, Машка? Теперь Домна Павловна осталась. Тут, главное, на чувства рассчитывать нужно. На эстетику, Машка. Розу сейчас пойду куплю. Вот, скажу, вам роза — нюхайте… Завтра куплю, а нынче запарился я, Машка… Ну, ну, нету больше. Хватит.
      Забежкин прошел в свою комнату и лег на кровать. Розу он купить не успел. Домна Павловна пришла к нему раньше.
      Она сказала:
      — Ты что ж это сапогами-то даришься? Ты к чему это сапоги телеграфисту отдал?
      — Подарил я, Домна Павловна. Хороший он очень человек. Чего ж, думаю, ему не подарить? Подарил, Домна Павловна.
      — Это Иван Кириллович-то хороший человек? — спросила Домна Павловна. — Неделю, подлец, не живет и до свиданья. С квартиры съезжает… Это он-то хороший человек? Отвечай, если спрашивают?!
      — А я, Домна Павловна, думал…
      — Чего ты думал? Чего ты, раззява, думал?
      — Я думал, Домна Павловна, он и вам нравится. Вы завсегда с ним хохочете…
      — Это он-то мне нравится? — Домна Павловна всплеснула руками. — Да он цельные дни бильярды гоняет, а после с девчонками… Чего я в нем не видала? Да он и внимания-то своего на меня не обратит… Ну, и врать же ты… Да он, прохвост ты человек при наружности своей первую красавицу возьмет, а не меня. Ну, и дурак же ты.
      — Домна Павловна, — сказал Забежкин, — про красавицу это до чего верно вы; сказали — слов нет. Это такой человек, Домна Павловна… Он заврался давеча: люблю, говорит, тоненьких красавиц, а на других и вниманья не обращу. Ведь это он, Домна Павловна, про вас намекал.
      — Ну? — спросила Домна Павловна.
      — Ей-богу, Домна Павловна… Он тонкую возьмет, ейбогу, правда — уколоться об локоть можно у вас он и рад, гадина. А вот я, Домна Павловна, я на крупную фигуру всегда обращу свое вниманье. Я, Домна Павловна, такими, как вы, увлекаюсь.
      — Ври еще!
      — Нет, Домна Павловна, мне нельзя врать. Вы для меня — это очень превосходная дама… И для многих тоже… Ко мне, помните, Домна Павловна, человек заходил — тоже заинтересовался. Это, спрашивает, кто же такая гранд-дам интереснейшая?
      — Ну? — спросила Домна Павловна. — Так и сказал?
      — Так и сказал, дай бог ему здоровья. Это, говорит, не актриса ли Люком?
      Домна Павловна села рядом с Забежкиным.
      — Да это какой же, не помню чего-то? Это не тот ли — рыжеватый будто и угри на носу?
      — Тот, Домна Павловна. Тот самый, и угри на носу, дай бог ему здоровья!
      — А я думала, он к Ивану Кириллычу прошел… Так ты бы его к столу пригласил. Сказал бы: вот, мол, Домна Павловна кофею просит выкушать… Ну, а что он еще такое говорил? Про глаза ничего не говорил?
      — Нет, — сказал Забежкин, задыхаясь, — нет, Домна Павловна, про глаза это я говорил. Я говорил: люблю такие превосходные глаза, млею даже, как посмотрю… И мечтаю почаще их видеть…
      — Ну, ну, уж и любишь? — удивилась Домна Павловна. — Поел, может, чего лишнего, — вот и любишь.
      — Поел! — вскричал Забежкин. — Это я-то поел, Домна Павловна! Нет, Домна Павловна, раньше это точно я превосходно кушал, рвало даже, а ныне я, Домна Павловна, на хлебце больше.
      — Глупенький, — сказала Домна Павловна, — ты бы ко мне пришел. Вот, сказал бы…
      — А я вас, Домна Павловна, совершенно люблю! — вскричал Забежкин. Скажите: упади, Забежкин, из окна, — упаду, Домна Павловна! Как стелечка на камни лягу и имя еще прославлять буду!
      — Ну, ну, — сказала Домна Павловна конфузясь.
      И ушла вдруг из комнаты. И только Забежкин хотел к козе пойти, как Домна Павловна снова вернулась.
      — Побожись, — сказала она строго, — побожись, что верно сказал про чувства…
      — Вот вам крест и икона святая…
      — Ну, ладно. Не божись зря. Кольца купить нужно… Чтобы венчанье и певчие.
      — И певчие! — закричал Забежкин. — И певчие, Домна Павловна. И все так великолепно, все так благородно… дозвольте же в ручку поцеловать, Домна Павловна! Вот-с… А я-то, Домна Павловна, думал — чего это мне не до себе все? На службе невтерпеж даже, домой рвусь… А это чувство…
      Домна Павловна стояла торжественно посреди комнаты.
      Вокруг нее ходил Забежкин и говорил:
      — Да-с, Домна Павловна, чувство… Давеча я, Домна Павловна, опоздал на службу, — размечтался на разные разности, а когда пришел, Иван Нажмудинович ужасно так строго на меня посмотрел. Я сел и работать не могу.
      Сижу и на книжке де и не рисую. А Иван Нажмудинович галочки сосчитал (у нас, Домна Павловна, всегда, кто опоздал, галочку насупротив фамилии пишут), так Иван Нажмудинович и говорит: "Шесть галочек насупротив фамилии Забежкин… Это не поперли бы его по сокращению штатов…"
      — А пущай! — сказала Домна Павловна. — И так хватит.
      Венчанье Домна Павловна назначила через неделю.
      В тот день, когда телеграфист собрал в узлы свои вещи и сказал: "Не поминайте лихом, Домна Павловна, завтра я съеду", — в тот день все погибло.
      Ночью Забежкин сидел на кровати перед Домной Павловной и говорил:
      — Мне, Домна Павловна, счастье с трудом дается. Иные очень просто и в Америку ездят и комнаты внаймы берут, а я, Домна Павловна… Да вот, не пойди я тогда за прохожим, ничего бы и не было. И вас бы, Домна Павловна, не видеть мне, как ушей своих… А тут прохожий. Объявление. Девицам не тревожиться. Хе-хе, плюха-то какая девицам, Домна Павловна!
      — Ну, спи, спи! — строго сказала Домна Павловна. — Поговорил и спи.
      — Нет, — сказал Забежкин, поднимаясь, — не могу я спать, у меня, Домна Павловна, грудь рвет. Порыв… Вот я, Домна Павловна, мысль думаю… Вот коза, скажем, Домна Павловна, такого счастья не может чувствовать…
      — А?
      — Коза, я говорю, Домна Павловна, не может ощущать такого счастья. Что ж коза? Коза — дура. Коза и есть коза. Ей бы, дуре, только траву жрать. У ней и запросов никаких нету. Ну, пусти ее на Невский — срамота выйдет, недоразумение… А человек, Домна Павловна, все-таки запросы имеет. Вот, скажем, меня взять. Давеча иду по Невскому — тыква в окне. Заеду, думаю, узнаю, какая цена той тыкве. И зашел. И все-таки человеком себя — чувствуешь. А что ж коза, Домна Павловна? Вот хоть бы и Машку вашу взять — дура, дура и есть. Человек и ударить козу может и бить даже может и перед законом ответственности не несет — чист, как стеклышко.
      Домна Павловна села.
      — Какая коза, — сказала она, — иная коза при случае и забодать может человека.
      — А человек, Домна Павловна, козу палкой, палкой по башке по козлиной.
      — Ну и знай, коза — может молока не дать, как телеграфисту давеча.
      — Как телеграфисту? — испугался Забежкин. — Да чего ж он ходит туда? Да как же это коза может молока не дать, ежели она дойная?
      — А так и не даст!
      — Ну, уж это пустяки, Домна Павловна, — сказал Забежкин, дохаживая по комнате. — Это уж. Что ж это? Это бунт будет.
      Домна Павловна тоже встала.
      — Что ж это? — сказал Забежкин. — Да ведь это же, Домна Павловна, вы странные вещи говорите… А вдруг да когда-нибудь, Домна Павловна, животные протест человеку объявят? Козы, например, или коровы, которые дойные. А? Ведь может же такое быть когда-нибудь? Начнешь их доить, а они бодаются, — копытами по животам бьют. И Машка наша может копытами… А ведь Машка наша, Домна Павловна, забодать, например, Ивана Нажмудиныча может.
      — И очень просто, — сказала Домна Павловна.
      — А ежели, Домна Павловна, не Иван Нажмудиныча забодает Машка, а комиссара, товарища Нюшкина? Товарищ Нюшкин из мотора выходит, Арсений дверку перед ним — пожалуйте, дескать, товарищ Нюшкин, а коза Машка, спрятавшись, на дверкой стоит. Товарищ Нюшкин — шаг, и она подойдет, да и тырк его в живот по глупости.
      — Очень просто, — сказала Домна Павловна.
      — Ну, тут народ стекается. Конторщики. А товарищ Пушкин очень даже рассердится. "Чья, — скажет, — это коза меня забодала?" А Иван Нажмудиньн уж тут, задом вертит. "Это коза, — скажет, — Забежкина. У неге, скажет, кроме того, насупротив фамилии шесть галочек". — "А, Забежкина, — скажет товарищ комиссар, — ну, так уволен он по сокращению штатов". И баста.
      — Да что ты все про козу-то врешь? — спросила Домна Павловна. — Откуда это твоя коза?
      — Как откуда? — сказал Забежкин. — Когда, конечно, Домна Павловна, не моя, коза ваша, но ежели брак, хоть бы даже гражданский, и как муж, в некотором роде…
      — Да ты про какую козу брендишь-то? — рассердилась Домна Павловна. Ты что, у телеграфиста купил ее?
      — Как у телеграфиста? — испугался Забежкин. — Ваша коза, Домна Павловна.
      — Нету, не моя коза… Коза телеграфиста. Да ты, прохвост этакий, идол собачий, не на козу ли нацелился?
      — Как же, — бормотал Забежкин, — ваша коза. Ейбогу, ваша коза. Домна Павловна.
      — Да ты что, обалдел? Да ты на козу рассчитывал? Я сию минуту тебя насквозь вижу. Все твои кишки вижу…
      В необыкновенном гневе встала с кровати Домна Павловна и, покрыв одеялом обильные свои плечи, вышла из комнаты. А Забежкин прилег на кровать, да так и пролежал до утра, не двигаясь.
      Утром пришел к Забежкину телеграфист.
      — Вот, — сказал телеграфист, не эдороваясь, — Домна Павловна приказала, чтобы в двадцать четыре часа, иначе — судам и следствием.
      — А я, — закричала из кухни Домна Павловна, — а я, так и передай ему, Иван Кириллыч, скотине этому, я и видеть его не желаю.
      — А Домна Павловна, — сказал телеграфист, — и видеть вас не желает.
      Домна Павловна кричала из кухни:
      — Да посмотри, Иван Кириллыч, не прожег ли он матрац, сукин сын. Курил давеча. Был у меня один такой субчик — прожег. И перевернул, подлец, — не замечу, думает. Я у них, у подлецов, все кишки насквозь вижу.
      — Извиняюсь, — сказал телеграфист Забежкину, — пересядьте на стул.
      Забежкин печально пересел с кровати на стул.
      — Куда же я перееду? — сказал Забежкин. — Мне и поеехать-то некуда.
      — Он, Домна Павловна, говорит, что ему и переедать некуда, — сказал телеграфист, осматривая матрац.
      — А пущай, куда хочет, хоть кошке в гости! Я в его жизнь не касаюсь.
      Телеграфист Иван Кириллыч осмотрел матрац, заглянул, без всякой на то нужды, под кровавь и, подмигнув Забежкину глазом, ушел.
      Вечером Забежкин нагрузил тележку и выехал неизвестно куда.
      А когда выезжал из ворот, то встретил агронома Пампушкина.
      Агроном спросил:
      — Куда? Куда это вы, молодой человек?
      Забежкин тихо улыбнулся и сказал:
      — Так, знаете ли… прогуляться…
      Ученый агроном долго смотрел ему вслед. На тележке поверх добра на синей подушке стояла одна пара сапог.
      Так погиб Забежкин.
      Когда против его фамилии значилось восемь галок, бухгалтер Иван Нажмудинович сказал:
      — Шабаш Уволен ты, Забежкин, по сокращению штатов.
      Забежкин записался на биржу безработных, но работы не искал. А как жил — неизвестно.
      Однажды Домна Павловна встретила его на Дерябкинском рынке На толчке. Забежкин продавал пальто.
      Был Забежкин в рваных сапогах и в бабьей кацавейке. Был он небрит, и бороденка у него росла почему-то рыжая. Узнать его было трудно!
      Домна Павловна подошла к нему, потрогала пальто и спросила:
      — Чего за пальто хочешь?
      И вдруг узнала — это Забежкин.
      Забежкин потупился и сказал:
      — Возьмите так, Домна Павловна.
      — Нет, — ответила Домна Павловна хмурясь, — мне не для себя нужно Мне Иван Кириллычу нужно. У Иван Кириллыча пальто зимнего нету… Так я не хочу, а вот что: денег я тебе, это верно, не дам, а вот приходи — будешь обедать по праздникам.
      Пальто накинула на плечи и ушла.
      В воскресенье Забежкин пришел. Обедать ему дали на кухне. Забежкин конфузился, подбирал грязные ноги под стул, качал головой и ел молча.
      — Ну как, брат Забежкин, — спросил телеграфист.
      — Ничего-с, Иван Кириллыч, терплю, — сказал Забежкин.
      — Ну, терпи, терпи Человеку невозможно, чтобы но терпеть. Терпи, брат Забежкин.
      Забежкин съел обед и хлеб спрятал в карман.
      — А я-то думал, — сказал телеграфист, смеясь и подмигивая, — я-то, Домна Павловна, думал — чего это он, сукин сын, икру передо мной мечет? А он вот куда сей закинул — коза.
      Когда Забежкин уходил, Домна Павловна спросила тихо:
      — Ну, а сознайся, соврал ведь ты насчет глаз вообще?
      — Соврал, Домна Павловна, соврал, — сказал Забежкин, вздыхая.
      — Н-ну, иди, иди, — нахмурилась Домна Павловна, — не путайся тут!
      Забежкин ушел.
      И каждый праздник приходил Забежкин обедать. Телеграфист Иван Кириллович хохотал, подмигивал, хлопал Забежкина по животу и спрашивал:
      — И как же это, брат Забежкин, ошибся ты?
      — Ошибся, Иван Кириллыч.
      Домна Павловна строго говорила:
      — Оставь, Иван Кириллыч! Пущай есть. Пальто тоже денег стоит.
      После обеда Забежкин шел к козе. Он давал ей корку и говорил:
      — Нынче был суп с луком и турнепс на второе.
      Коза тупо смотрела Забежкину в глаза и жевала хлеб. А после облизывала Забежкину руку.
      Однажды, когда Забежкин съел обед и корку спрятал в карман, телеграфист сказал:
      — Положь корку назад. Так! Пожрал, и до свиданья. К козе нечего шляться!
      — Пущай, — сказала Домна Павловна.
      — Нет, Домна Павловна, моя коза! — ответил телеграфист. — Не позволю. Может, он мне козу испортит по злобе. Чего это он там с ней колдует?
      Больше Забежкин обедать не приходил.
      1922

СЕНТИМЕНТАЛЬНЫЕ ПОВЕСТИ
 
ПРЕДИСЛОВИЕ К ПЕРВОМУ ИЗДАНИЮ

      Эта книга, эти сентиментальные повести написаны в самый разгар нэпа и революции.
      И читатель, конечно, вправе потребовать от автора настоящего революционного содержания, крупных там планетарных заданий и героического пафоса — одним елевом, полной и высокой идеологии.
      Не желая вводить небогатого покупателя в излишние траты, автор спешит уведомить с глубокой, душевной болью, что в этой сентиментальной книге не много будет героического.
      Эта книга специально написана о маленьком человеке, об обывателе, во всей его неприглядной красе.
      Пущай не ругают автора за выбор такой мелкой темы — такой уж, видимо, мелкий характер у автора Тут уж ничего не поделаешь. Кому что по силам, кому что дано.
      Один писатель широкими мазками набрасывает на огромные полотна всякие эпизоды, другой описывает революцию, третий военные ритурнели, четвертый занят любовными шашнями и проблемами Автор же, в силу особых сердечных свойств и юмористических наклонностей, описывает человека — как он живет, чего делает и куда, для примеру, стремится.
      Автор признает, что в наши бурные годы прямо даже совестно, прямо даже неловко выступать с такими ничтожными идеями, с такими будничными разговорами об отдельном незначительном человеке.
      Но критики не должны на этот счет расстраиваться и портить свою драгоценную кровь. Автор и не лезет со своей книгой в ряд остроумных произведений эпохи.
      Быть может, поэтому автор и назвал свою книгу сентиментальной.
      На общем фоне громадных масштабов и идей эти повести о мелких, слабых людях и обывателях, эта книга о жалкой уходящей жизней действительно, надо полагать, зазвучит для некоторых критиков какой-то визгливой флейтой, какой-то сентиментальной оскорбительной требухой.
      Однако ничего не поделаешь. Придется записать так, как с этим обстояло в первые годы революции. Тем более, мы смеем думать, что эти люди, эта вышеуказанная прослойка пока что весьма сильно распространена на свете. В силу чего мы и предлагаем вашему высокому вниманию подобную малогероическую книгу.
      А что в этом сочинении бодрости, может быть, комунибудь покажется маловато, то это неверно. Бодрость тут есть. Не через край, конечно, но есть. Последние же страницы книги прямо брызжут полным весельем и сердечной радостью.
      Март 1927
      И. В. Коленкоров

ПРЕДИСЛОВИЕ КО ВТОРОМУ ИЗДАНИЮ

      Ввиду многочисленных запросов, сообщаем, что вышеуказанная подпись И. В. Коленкоров — есть подпись подлинного автора сентиментальных повестей.
      Вот краткая биографическая справка о нем.
      И. В. Коленкоров — родной брат Ек. Вас. Коленкоровой, тепло и любовно выведенной в повести "Люди" наряду с другими героинями. Он родился в 1882 году в городе Торжке (Тверской губ.), в мелкобуржуазной семье дамского портного. Получил домашнее образование. В молодые годы был пастухом. Потом играл в театре. И наконец мечта его жизни воплотилась в действительность — он стал писать стихи и рассказы.
      В настоящее время И. — В. Коленкоров, принадлежащий к правому крылу попутчиков, перестраивается и, вероятно, в скором времени займет одно из видных мест среди писателей натуральной школы.
      Сентиментальные же повести написаны им под руководством писателя М. М. Зощенко, ведущего литературный кружок, в котором около пяти лет находился наш славный автор.
      И в настоящее время, выпуская эту книгу, Иван Васильевич приносит т. Зощенко свою благодарность и желает ему дальнейшей удачи в многотрудной педагогической деятельности.
      Май 1928
      К.С.

ПРЕДИСЛОВИЕ К ТРЕТЬЕМУ ИЗДАНИЮ

      В силу постоянных запросов сообщаем, что роль писателя М. Зощенко в этом труде свелась главным образом к исправлению орфографических ошибок и выражению идеологии. Основная же работа принадлежит вышеуказанному автору, И. В. Коленкорову. Так что по-настоящему на обложке книги надо было бы поставить фамилию Кодлекорова. Однако И. В. Коленкоров, не желая прослыть состоятельным человеком, отказался от этой чести в пользу М. Зощенко. Гонорар же Иван Васильевич получил полностью.
      Сообщая об этом, пользуемся случаем сказать, что некоторые сентиментальные нотки, нытье и кое-какие идеологическое шатание в ту и другую сторону следует отнести не к руководителю литкружка, а отчасти к автору, И. В. Коленкорову, отчасти же к тем литературным персонажам, которые выведены в этих повестях.
      Тут перед вашими глазами пройдет целая галерея уходящих типов.
      И новому, современному читателю необходимо их знать, чтоб увидеть уходящую жизнь во всех ее проявлениях.
      Июль 1928
      С. Л.

ПРЕДИСЛОВИЕ К ЧЕТВЕРТОМУ ИЗДАНИЮ

      В силу прошлых недоразумений писатель уведомляет критику, что лицо, от которого ведутся эти повести, есть, так сказать, воображаемое лицо. Это есть тот средний интеллигентский тип, которому случилось жить на переломе двух эпох.
      Неврастения, идеологическое — шатание, крупные противоречия и меланхолия — вот чем пришлось наделить нам своего "выдвиженца", И. В. Коленкорова. Сам же автор — писатель М. М. Зощенко, сын и брат таких нездоровых людей, — давно перешагнул все это. И в настоящее время он противоречий не имеет. А если в другой раз и нету — настоящего сердечного спокойствия, то совершенно по другим причинам, о которых автор расскажет как-нибудь после.
      В данном же случае это есть литературный прием, и автор умаляет почтеннейшую критику вспомнить об этом незамысловатом обстоятельстве, прежде чем замахнуться на беззащитного писателя.
      Апрель 1829
      Ленинград
      Мих. Зощенко

АПОЛЛОН И ТАМАРА

      Жил в одном городе на Большой Проломной улице свободный художник-тапер Аполлон Семенович, по фамилии Перепенчук.
      Фамилия эта — Перепенчук — встречается в России не часто, так что читатели могут даже подумать, что речь сейчас идет о Федоре Перепенчуке, о фельдшере из городского приемного покоя, тем более что оба они жили в одно время и на одной и той же улице и по характеру не то чтобы были схожи, но в некотором скептическом отношении к жизни и в образе своих мыслей ихние характеры как-то перекликались.
      Но только фельдшер Федор Перепенчук помер значительно пораньше, да и, вернее, не сам помер, не своей то есть смертью, а он удавился.
      Об этом газеты своевременно трубили: покончил, дескать, с собой при исполнении служебного долга фельдшер из городского приемного покоя Федор Перепенчук, причина — разочарование в жизни…
      Этакую, правда, нелепость могут досужие репортеришки написать Разочарование в жизни… Федор Перепенчук и разочарование в жизни… Ах, какие это пустяки. Какая несусветная околесица!
      Это правда поверхностно размышляя, точно, жил, жил человек, задумывался о бессмысленном человеческом существовании и руки на себя наложил. Точно, на первый взгляд — разочарование. Но тот, кто поближе знал Федора Перепенчука, не сказал бы таких пустяков.
      Это к Аполлону Перепенчуку, таперу и музыканту, могло бы подойти это слово — разочарование. Жил потому что человек бездумно, наслаждался прелестью своего бытия, а после, от причин исключительно материальных и физических и от всяких катастроф и коллизий, — ослаб к жизни, так сказать, потерял вкус. Но не будем забегать вперед, о нем, об Аполлоне Перепенчуке, и будет наше повествование.
      А вот Федор Перепенчук… Вся сила его личности была в том, что не от бедности, не от катастроф и коллизий он пришел к своим мыслям, нет, мысли его родились путем зрелого, логического размышления значительного человека. О нем не только что рассказ написать, о нем целые тома сочинений написать можно было бы. Но только не каждый писатель взялся бы исполнить труд этот. Не каждый бы мог быть биографом и, так сказать, жизнеописателем дел и мыслей этого выдающегося человека. Тут потребовался бы сочинитель величайшего ума и огромной эрудиции, а также и знание мельчайших вещей и вещичек — и о происхождении человека, и о зарождении вселенной, и всякие философские воззрения, теория относительности и другие там разные теории, и где какая звезда расположена, и даже хронология исторических событий, — все это потребовалось бы для изучения личности Федора Перепенчука.