Избранное

      Нет, все сто профессий я не имел, но вот пятьдесят профессий я действительно испытал.
      И вот перед вами человек, который испытал на себе пятьдесят профессий.
      Интересно, кем я только не был.
      Нет, я, конечно, не был там каким-нибудь экономистом, химиком или там пиротехником, скульптором и так далее. Нет, я не был академиком или там профессором анатомии, алгебры или французского языка; Я не скрою от вас — я не занимал разные интеллигентские посты, не смотрел в подзорные трубы, чтоб видеть разные небесные явления, планеты и кометы, не шлялся по шоссе с такой, знаете, маленькой трубочкой на треножнике для измерения высоты поверхности. Не строил мосты или там здания для посольства. И не затемнял свой рассудок математическими вычислениями количества белых шариков в крови.
      Да, эти профессии, не скрою от вас, я не испытывал.
      Мне не хватало для этого всей высоты образования и знания иностранных языков. Тем более что до революции я был отчасти малограмотный. Читать мог, но писать уже не всегда осмеливался.
      И через это, конечно, к сожалению, не могу вам ничего рассказать про такие возвышенные профессии, которые основаны там на науке или там на технике или медицине.
      Хотя должен вам сказать, что с медициной я сталкивался и даже одно время был врачом. Меня избрали на этот пост свои же полковые товарищи вскоре после Февральской революции.
      Я тогда служил в царской армии и был рядовым ефрейтором.
      Вот после революции ребята мне и говорят:
      — У нас полковой врач такая, извините, холера, что никому почти освобождения не дает, несмотря на Февральскую революцию. Очень бы хотелось его сменить. Вот бы, говорят, хорошо, если бы вы согласились на эту должность. Тем более, говорят, все должности сейчас выборные, — вот бы мы тебя и выбрали.
      Я говорю:
      — Отчего же. Конечно, выбирайте. Я, говорю, человек, понимающий явления природы. Понимаю, что после революции ребятам хотелось бы смотаться по домам и поглядеть, как и чего. Керенский, говорю, этот артист на троне, завертел волынку до победного конца. И полковой врач ему в дудочку подыгрывает и нашего брата не отпускает. Выбирайте меня врачом — я вас почти всех отпущу.
      Вот вскоре после того сменяют командира полка, сменяют подряд офицеров и нашего пресловутого медика. И на его место назначают меня приказом.
      Работа оказалась, конечно, трудная и, главное, бестолковая.
      Едва послушаешь больного в трубку, как он хнычет и отпрашивается домой. А если его не отпускаешь, он очень на врача наседает и чуть не хватает его за горло.
      Профессия совершенно глупая и небезопасная для жительства.
      А если больному дашь порошки — он их жрать не хочет, а швыряет порошки врачу в лицо и велит писать увольнительную.
      Ну, для формы спросишь — какая у тебя болезнь? Ну, больной сам, конечно, назвать болезнь не берется и тем самым ставит врача в тупик, поскольку врач не может все болезни знать наизусть и не может писать в каждой путевке только: брюшной тиф или там вздутие живота.
      Другие, конечно, говорят:
      — Пиши чего хочешь, только отпусти, поскольку душа болит — охота поглядеть на домашних.
      Ну, напишешь ему: душевная болезнь, и с этой диетой отпускаешь.
      Но вот вскоре надоедает мне эта бестолковая профессия. И вот пишу я сам себе путевку с обозначением: душевная болезнь первой категории.
      Выезжаю с фронта и, значит, на этом заканчиваю эту свою профессию.
      После судьба кидает меня в разные стороны — туда и сюда, как, извините за сравнение, скорлупу в бурном море.
      Я делаюсь милиционером. После слесарем, сапожником, кузнецом. Я подковываю лягающих лошадей, дою коров, дрессирую бешеных и кусачих собак. Играю на сценах. Поднимаю занавеси. И так далее, и тому подобное, и прочее.
      При этом снова год нахожусь на фронте в Красной Армии и защищаю революцию от многочисленных врагов.
      Снова освобождаюсь по чистой. Занимаю должность инструктора по кролиководству и куроводству. Становлюсь агентом уголовного розыска. Делаюсь шофером. И по временам пишу критические отзывы и острые дискуссионные статьи относительно театра и литературы.
      И вот перед вами человек, который имел в своей жизни пятьдесят, а может, даже и больше профессий.
      Некоторые профессии были у меня странные и удивительные. Была у меня до революции одна очень такая странная профессия.
      А был я тогда в Крыму. И служил в одном имении. Там было четыреста коров. Масса коз, много курей и до черта баранов. Все это создавало почву для развития сельскохозяйственного дела.
      И вот меня нанимают туда пробольщиком.
      Одним словом, в мою обязанность входит пробовать качество масла и сыра.
      Это масло и сыр отправлялись на пароходе за границу. И надо было все это пробовать, чтоб мировая буржуазия не захворала от недоброкачественного товара. Конечно, дай вам попробовать, масла или сыру — вы небось не откажетесь. Но если, предположим, пробовать эту продукцию с утра и до вечера и ежедневно и целый год, то вы волком завоете и свет перед вами померкнет.
      Нет, я не был специалистом по этому делу. И совершенно случайно попал на эту профессию.
      Мне тогда было двадцать три года. Все было тьфу и трын-трава. И я тогда шлялся по крымским дорогам, надеясь где-нибудь найти работу.
      И вот иду по дороге и слышу — молочным хозяйством пахнет. А тут тем более я не ел два дня. И вот взял и пошел на этот приторный запах. Думаю, подкараулю какую-нибудь корову, подою маленько и тем самым подкреплю свои ослабшие силы.
      Вижу — за забором сарай. Наверное, думаю, там коровы. Перемахнул через забор. Захожу в сарай. Вижу — там не коровы, а круги сыра лежат. Только я хотел стибрить кусок сыру — вдруг управляющий идет.
      — Ты, — говорит, — что, из наших рабочих?
      Нет, я особенно не смутился. Думаю — успею дать тигаля. Тем более кругом народу нету и забор близко. И поэтому отвечаю с некоторым нахальством:
      — Нет, не из рабочих, но имею мечту на нечто подобное.
      Он говорит:
      — А, к примеру, зачем же ты в руку сыр взял?
      Я говорю не без нахальства:
      — Хотел, знаете, этот сыр попробовать, — сдается мне, что он кисловат на вкус. Не умеете делать, а беретесь.
      Вижу — управляющий даже растерялся от моих слов. Даже, видать, не понимает, что к чему.
      Он говорит:
      — Как это? Почему кисловат? Ты что, каналья, специалист, что ли, по молочному хозяйству?
      Я думал, он шутит, чтоб себя разозлить, с тем чтобы покрепче меня ударить. И говорю:
      — Вы угадали. По молочному хозяйству я есть первый специалист города Москвы. И мимо этих молочных продуктов не могу пройти, чтоб их не попробовать.
      Вдруг управляющий улыбается, жмет мне руки и говорит:
      — Голубчик!
      Он говорит:
      — Голубчик, если ты специалист, то я тебе дам преогромное жалованье, только сделай милость, становись скорей на работу. Тут на днях заграничный пароход приходит, надо груз отправлять, а рассортировать товар и его попробовать некому. И сдается мне, что иностранная буржуазия наглотается негодных продуктов, и после неприятностей не оберешься. А у меня, как назло, один специалист холерой заболел и теперь категорически не хочет ничего пробовать.
      Я говорю:
      — Пожалуйста. А что надо делать?
      Он говорит:
      — Надо попробовать шестьсот двадцать бочек масла и тысячу кругов сыру.
      У меня даже желудок задрожал от голоду и удивленья, и я отвечаю:
      — Пожалуйста. Об чем речь? Принесите мне буханку хлеба, и я сейчас к этому приступлю с преогромной радостью. Я, говорю, давно мечтал именно такую профессию себе найти — пробовать то и се.
      И сам в душе думаю: нажрусь до отвалу, а там пускай из меня лепешку делают. И небось не сделают — убегу на своих сытых ногах.
      — Ну, — говорю, — несите поскорей буханку, я очень тороплив в работе. Если мне что загорится — мне сразу вынь и положь. Несите хлеб, а то я прямо соскучился без этой своей профессии.
      Вижу — управляющий глядит на меня с недоверием.
      Он говорит:
      — Тогда я сомневаюсь, что ты есть лучший в мире специалист по молочному хозяйству. Молочные продукты пробуют без хлеба и без ничего, иначе не узнаешь, какой именно сорт и какой вкус.
      Тут я вижу, что засыпался, но говорю:
      — Это я сам знаю. И вы есть толстобрюхий дурак, если не понимаете. Я хлеб не для еды буду употреблять, а мне надо соприкасать эти два продукта, в силу чего я увижу окисление, и тогда, попробовав, не ошибусь в расчете, какая там есть порча. Это, говорю, есть последний заграничный метод. Я, говорю, удивляюсь на вашу серость и отсталость от Европы.
      Тут меня торжественно ведут туда и сюда. Записывают. Одевают в белый балахон и говорят: "Ну, пойдем к бочкам".
      А у меня от страху душа в пятках и ноги еле двигаются.
      Вот пошли мы к бочкам, но тут на мое счастье вызывают управляющего по спешному делу. Тут у меня на сердце отлегло. Я говорю рабочим:
      — Выручайте, братцы, то есть ни черта не понимаю в этом деле. Хотя укажите поскорей, чем пробовать масло — пальцем или особой щепочкой.
      Вот рабочие смоются надо мной, умирают со смеху, тем не менее рассказывают, что надо делать и, главное, что говорить.
      Вот управляющий приходит — я ему прямо затемнил глаза. Говорю разные специальные фразы, правильно пробую. Вижу — человек даже расцвел от моей высокой квалификации.
      И вот к вечеру, нажравшись до отвалу, я решил не уходить с этого хлебного места. И вот остался.
      Профессия оказалась глупая и бестолковая. Надо пробовать масло особой такой тонкой ложечкой. Надо подковырнуть масло из глубины бочки и пробовать его. И чуть маленько горечь, или не то достоинство, или там лишняя муха, или соль — надо браковать, чтоб не вызвать недовольства среди мировой буржуазии.
      Ну, сразу, конечно, я не понимал разницы, — каждое масло мне чересчур нравилось, но после кое-чему научился и стал даже покрикивать на управляющего, который чересчур был доволен, что нашел меня. И даже писал своему владельцу письмо, где наплел про себя разные истории и просил себе надбавку или там какойнибудь трудовой орден за отличные дела.
      Так вот, конечно, первые дни мне профессия нравилась. Бывало, отхватишь сыру да навернешь масла — лучше, думаю, работы и не бывает на земном шаре.
      После вижу — что-то не того.
      Через две недели я начал страдать, вздыхать и мечтать уже с этим расстаться.
      Потому за день напробуешься жиров, и глаза ни на что не глядят. Хочешь чего-нибудь скушать, а душа не принимает. И внутри как-то тошно, жирно. Никакая пища не интересна, и жизнь кажется скучной и бестолковой.
      И при этом еще строго запрещалось пить. Никакого вина или там водки нельзя было в рот брать. Потому алкоголь отбивает вкус, и через это можно натворить безобразных делов и перепутать качество.
      Короче говоря, через две недели я ложился после работы вверх брюхом и неподвижно лежал на солнце, рассчитывая, что горячее светило вытопит у меня лишний жир и мне снова захочется ходить, гулять, кушать борщ, котлеты и так далее…
      А был там у меня в этих краях один приятель. Один прекрасный грузин. Некто Миша. Очень чудный человек и душевный товарищ И был он тоже дегустатор, пробольщик. Но только в другом деле. Он пробовал вино.
      Там в Крыму были такие винные подвалы — удельного ведомства. Вот там он и пробовал.
      И профессия его, чересчур бестолковая, была даже хуже моей.
      Ему даже кушать не разрешалось. С утра до вечера он пробовал вино и только вечером имел право чего-нибудь покушать.
      Меня мутило от жиров, и в рот ничего не хотелось взять. И выпить не разрешалось. И аппетита не было.
      А у него наоборот. Его распирало от вина. Он с утра насосется разных крымских вин и еле ходит, и прямо свет ему не мил.
      Вот в другой раз встретимся мы с ним вечером — я сытый, он пьяный, и видим — наша дружба ни к чему. Говорить ни о чем неохота. Он хочет кушать, я, наоборот, хочу выпить. Общих интересов мало, и вкус во рту мерзкий. И сидим мы вроде как обалделые и в степь глядим. А в степи ничего. А над головой — небо и звезды. А где-то, может быть, идет жизнь, полная веселья и радости…
      Вот я ему однажды и говорю:
      — Надо, говорю, уходить. И хотя у меня контракт до осени, но я, безусловно, этого не выдержу. Я отказываюсь кушать масло. Это унижает мое человеческое достоинство. Я смотаю удочки, стибрю круг сыру — и только меня толстобрюхий управляющий и видел.
      Он говорит:
      — До осени уходить не расчет. Работы сейчас не найти. А надо нам с тобой чего-нибудь такое оригинальное придумать. Дай срок — я подумаю, голь на выдумки хитра.
      И вот однажды он мне и говорит:
      — Знаешь что — давай временно поменяемся профессией Давай я буду пробовать масло, а ты временно пробуй вино. Неделю или две поработаем так, а после опять поменяемся. А потом опять. Вот оно и получится у нас какое-то равновесие И, главное, отдохнем, если они, черти, не дают отпуска, а заставляют без отдыха жрать и пить.
      Я очень радуюсь этим словам, но выражаю сомнение, что наши управляющие захотят этого.
      Он говорит:
      — Это я берусь уладить.
      И вот берет он меня за руку и ведет к своему управляющему по винной части.
      — Вот, — говорит, — этот низенький опытный господин смело может меня заменить на две недели. Тут ко мне тетка из Тифлиса приехала, и я интересуюсь ее повидать. А он за меня будет пробовать и соблюдать ваши интересы.
      Управляющий говорит:
      — Ладно. Покажите ему, какие тут вина и как чего надо делать. И через две недели возвращайтесь. А то мы натворили тут делов. Заместо столового вина взяли "Аликоте" в Москву отправили. Чистое безобразие.
      Вот тогда я, в свою очередь, беру Мишу за руку и веду его к своему толстобрюхому управляющему.
      — Вот, — говорю, — этот высокий опытный господин смело может заменить меня на две недели. Тут ко мне тетка из Тифлиса приехала, и я интересуюсь ее повидать и покалякать с ней о разных разностях.
      Управляющий говорит:
      — Ладно. Покажите ему, как и чего, и через две недели приезжайте. А то и так у нас беспорядок. Заместо сливочного масла мы отправили в Персию сметану. Персы могут обидеться и не захотят ее кушать.
      Вот стали мы на свою новую работу.
      Я пробую вино. А Миша пробует масло.
      Но тут с нами происходит чушь и неразбериха.
      В первый же день Миша наедается масла и сыру до того, что заболевает судорогами. А я с первых же двадцати глотков от непривычки пить до того захмелел, что подрался с Мишиным управляющим. И хотел его в винную бочку поковырнуть за то, что он сказал плохие слова про моего приятеля.
      Тут на другой день мне дали по шапке и велели убираться.
      И Мише дали расчет и тоже велели убираться.
      Вот встречаемся мы с ним и смеемся. Думаем — наплевать. Отдохнули пару дней и теперь снова можем приняться за свое ремесло.
      Но тут случается так, что оба наши управляющие снюхались и узнали наш обман: и какие у нас две недели, и какая у нас тетка в Тифлисе, и какой у нас опыт.
      Оба они призывают нас, кричат страшными голосами и велят убираться.
      Нет, мы особенно не горевали. Я взял круг сыру, а Миша вина. И всю дорогу мы шли и пели песни. А после устроились на другую работу.
      А вскоре разразилась война. Потом революция. И я потерял своего друга из виду.
      И недавно узнаю, что он проживает на Кавказе и имеет хорошую, чудную командную должность.
      И я мечтаю к нему поехать. Мечтаю встретить его, поговорить и сказать ему: "Молодец!"
      Ох, он, наверное, обрадуется, когда увидит меня! Тоже, может быть, скажет мне: "Молодец!" И велит подать лучший шашлык.
      Тут мы с ним будем кушать и вспоминать, кем мы были и кем стали.
      1934-1935

ПОЕЗДКА В ГОРОД ТОПЦЫ

      Недавно моей супруге понадобилось съездить на периферию.
      Там, на периферии, у нее один родственник серьезно захворал. С ним какая-то, что ли, душевная болезнь приключилась. И, значит, растерявшиеся родственники вызвали мою супругу на периферию, в город Топцы.
      Конечно, предстоящая поездка взволновала нашу семью. Все-таки, думаем, сложно, хлопотно, билеты доставать и так далее. Но ничего не поделаешь: надо ехать.
      Ну, конечно, запаслись на всякий случай разными справками и удостоверениями. Со своей службы я ей тоже достал бумажку: мол, едет по семейно-служебным обстоятельствам. И вдобавок один знакомый хирург дал удостоверение в том, что психические болезни требуют тщательного ухода со стороны родственников. И что он просит предъявительнице сего оказывать всемерную медицинскую поддержку при поездке на периферию.
      И вот с этими документами мы сходили к начальнику станции. Но тот оказался бездушный и негуманный человек, равнодушно относящийся к больным кадрам.
      Он сказал:
      — Прошу оставить мой кабинет. Никаких билетов я тут не выдаю. Обратитесь в кассу и там покупайте себе билеты.
      Его иронию мы восприняли болезненно и решили тогда воспользоваться одним нашим довольно крупным знакомым, которого мы вообще если и хотели тревожить, то только в самых исключительных и грозных обстоятельствах.
      Но этот работник оказался неуловим. Он все время где-то заседал, ездил, и мы его так и не нашли.
      Тогда моя супруга смоталась еще к одному знакомому, орденоносцу, но тот отказался что-либо предпринять, говоря, что в этом отношении он пасует.
      Тогда супруга решила было послать телеграмму в — Топцы с отказом, поскольку все кнопки были нажаты и все связи были использованы, но тут мне пришла старая, но светлая мысль — обратиться к носильщику.
      И хоть это и нельзя, но я решил покривить душой ради родственного начала. Я решил дать кое-что носильщику, с тем чтобы он мне достал билет в город Топцы.
      Я понимаю, что это — преступление перед обществом, но вместе с тем мы нашего заболевшего родственника тоже не в дровах нашли. А он был в аккурат до своей болезни весьма ценным членом общества. Он служил в одном учреждении по хозяйственной части, и — что бы там ни говорили — он приносил посильную помощь в деле построения дальнейшей жизни. И сейчас, поскольку он свихнулся, он, конечно, вправе требовать до себя внимания и ухода.
      Этими мыслями я поделился с носильщиком, когда прибыл на вокзал.
      Носильщик туманно говорит:
      — Честно вам скажу: мне бы не хотелось этим поганить свою душу. Но поскольку налицо ненормальность вашего родственника, то я хочу к этому чутко подойти.
      А за некоторый риск и услуги я попрошу с вас двадцать рублей. Приходите вечером сюда, и вы поедете.
      И вот только я отошел от этого носильщика, чтоб пойти домой, как вдруг вижу: касса. Обыкновенная, представьте себе, дырка в стене, и там кто-то сидит. И вижу надпись: "Касса".
      Я на всякий случай подошел туда.
      Протягиваю кассиру документы.
      Тот говорит:
      — Не тычьте мне ваши бумаги, у меня и без того в глазах рябит от множества железнодорожных билетов.
      Тогда я рассказываю кассиру о своих мытарствах и о свихнувшемся родственнике.
      Кассир говорит:
      — Не знаю, как ваш родственник, но ваша ненормальность заключается в том, что вы напрасно нажимали все кнопки и без устали хлопотали: вы можете свободно подойти к моей кассе и можете свободно купить билет в эти ваши Топцы.
      Я говорю:
      — Мне как-то странно это слышать. Может, говорю, тут какое-нибудь недоразумение? Носильщик, говорю, и тот еле взялся за двадцать целковых.
      Кассир говорит:
      — Красиво на жизнь смотрите, раз можете по двадцать рублей кидать жуликам. Короче говоря, сколько вам надо билетов, чтоб поехать в Топцы?
      И тут он щелкает билет на своей компостерной машинке и гуманно мне подает.
      Я недоверчиво беру этот билет, и тут мы с кассиром начинаем смеяться и подшучивать.
      Потом я говорю:
      — Наверно, через пару лет это поразительно что будет. Не только, говорю, в Топцы, а во все места будет — ну, просто не вопрос ехать.
      Кассир говорит:
      — Еще и не то будет. Откровенно вам скажу: по своей линии я и то кое-что придумываю. Я, говорит, уважаемый товарищ, на каждый купленный билет хочу пассажирам сюрпризики выдавать. Дамам — по живому цветку, а мужчинам — что придется: ну, там лезвие для бритвы, расческу, мыльце, брюки… Дальним — какую-нибудь статуэтку или гигиеническую брошюрку. Ну, не пройдет мой проект — не надо, а пройдет — так меня, может, даже и к какой-нибудь награде представят.
      Тут мы попрощались с кассиром и отбыли домой.
      Ну, супруга горячо отнеслась к поездке. Моментально, конечно, собралась и вечером укатила в Топцы.
      Конечно, с дороги она прислала очень даже резкое и, прямо даже скажу, грубое письмо, зачем я ей купил билет на этот поезд. Все другие составы свободно, дескать, перегоняют этот поезд для молочниц.
      Но по приезде в Топцы ее раздражительность прошла, и она прислала любезную открытку, что у свихнувшегося родственника было временное затмение и что он сейчас снова реагирует почти на все, что вокруг него происходит. И даже просил кланяться и благодарить за проявленную чуткость со стороны родственников.
      Пламенный привет ему и пожелания дальнейшего выздоровления, возможного только в условиях бережного отношения!
      1935

ВОДЯНАЯ ФЕЕРИЯ

      Один московский работник кинематографии прибыл в Ленинград по делам службы.
      И он остановился в гостинице "Европа".
      Прекрасный, уютный номер. Две постели. Ванна. Ковры. Картинки. Все это, так сказать, располагало нашего приезжего видеть людей и приятно проводить время.
      В общем, к нему стали заходить друзья и приятели.
      И как это всегда бывает, некоторые из его приятелей, приходя, принимали ванну. Поскольку многие живут в квартирах, где нет ванн. А в баню ходить многие, конечно, не так-то любят и вообще забывают об этой бытовой процедуре. А тут такой удобный случай: зашел к приятелю, поболтал, пофилософствовал и тут же помылся. Тем более тут горячая вода. Казенная простынка и так далее.
      И многие, конечно, через это любят, когда у них есть приезжие друзья.
      Короче говоря, дней через пять наш приезжий москвич несколько даже утомился от подобной неуклонной линии своих друзей.
      Но, конечно, крепился до самого последнего момента, когда наконец разыгралась катастрофа.
      А к нему как-то вечером пришли почти что сразу шесть знакомых.
      Тары да бары, и тут же среди гостей образовалась до этой ванны небольшая очередь.
      Трое быстро помылись и, попив чайку, ушли.
      Но четвертая была старая дама Родственница приезжего. И та мылась исключительно долго. И даже, кажется, что-то стирала из своего гардероба.
      И до того она там долго возилась, что москвич и дожидавшиеся просто захандрили. Она час с четвертью не выходила из ванны.
      Но поскольку она была родная тетка нашего москвича, то он и не разрешил своим друзьям никаких эксцессов по ее адресу.
      Короче говоря, когда она вышла, было уже далеко за полночь.
      Один из приятелей не стал больше ждать и ушел. А другой, удивительно настойчивый и нахальный, всетаки во что бы то ни стало пожелал непременно сегодня вымыться, чтоб ему для чего-то завтра быть чистым. И вот он дождался теткиного выхода. Вымыл ванну. И пустил горячую воду. И сам прилег на кушетку и стал дожидаться, когда ванна наполнится.
      Но тут как то случилось, что от сильного утомления он заснул, И москвич вдобавок задремал на диване.
      И вода, наполнив ванну, вышла наружу и в короткое время затопила номер и даже протекла в другой этаж. Но поскольку в нижнем этаже была гостиная и там никого не было, то катастрофу не сразу заметили.
      Короче говоря, наши два приятеля проснулись от сильного тепла и пара Причем москвичу, как он после рассказывал, снился сон, что он в Гаграх.
      Но когда он проснулся, то увидел, что весь номер в воде и поверх плавают туфли, газеты и разные деревянные изделия.
      Горячая вода не дозволила, конечно, сразу прекратить наводнение, поскольку они не решались добежать до ванны, чтоб закрыть кран Они, сидя на диванах, не могли рискнуть спустить свои ноги в воду, от которой шел пар.
      Но потом, кое-как передвигая стулья и перепрыгивая с одного стула на другой, перетрусивший приятель москвича добрался до ванны и закрыл кран.
      И только они закрыли кран и вода стала куда-то утекать, как в номер вбегает администрация с побледневшими лицами.
      Осмотрев ванну и нижний этаж, администрация совместно с прибывшим инженером стала о чем-то совещаться.
      А среди наших друзей завязался тяжелый спор: кто виноват и кому платить убытки.
      Приятель москвича, еле дыша от страха, сказал, что рублей сорок он как-нибудь покроет, но все, что свыше, пусть оплачивает владелец номера, который легкомысленно допускал мыться посторонних.
      Тут между ними завязался спор, который мог бы кончиться печально, если бы рядом не было администрации.
      Москвич дрожащим голосом говорит администрации:
      — А скажите, на какую сумму могут быть убытки?
      Администрация говорит:
      — Видите, внизу в гостиной размыло лепные украшения: одну крупную античную фигуру и трех херувимов.
      Так что это сильно увеличит расходы.
      Услышав о лепных украшениях и херувимах, приятель москвича буквально задрожал.
      Москвич, с тоской взирая на администрацию, прошептал:
      — А на какую сумму размыло этих херувимов?
      Инженер говорит:
      — Тысчонок, мы так полагаем, семь-восемь будет стоить эта операция…
      Сумма эта совершенно подкосила силы москвича, и он прилег на диван, мало чего соображая.
      А приятель его выказал себя с нехорошей стороны.
      Он поступил как подлец, пытаясь, так сказать, дать тигаля. Но был задержан слабой, но честной рукой приезжего.
      Приезжий москвич, еле ворочая языком, говорит администрации:
      — Тысчонки бы за две нельзя? В крайнем случае не надо мне ставить этих херувимов. Не такое сейчас время, чтоб платить за этих самых херувимов…
      Администрация говорит:
      — Да вы напрасно горячитесь и торгуетесь. Мы, кажется, с вас убытков не требуем.
      Услышав эти слова, приятель москвича закрыл глаза, думая, что это сон.
      Но администрация говорит:
      — На вас мы не возлагаем никакой вины. Тут наш технический недосмотр. Мы плохо рассчитали утечку воды, и это наша техническая слабость.
      Инженер тут же дает научное пояснение. Он говорит, показывая на ванну:
      — Видите, тут наверху ванны имеется дырка, в которую вода должна утекать по мере наполнения ванны. И при научно правильном расчете вода не имеет права выйти за пределы краев. Но тут мы выказали некоторую слабость, и дырка, как вы могли видеть, не успела поглотить текущую жидкость. Так что мы просим у вас извинения за причиненное беспокойство. В дальнейшем этого не будет. Мы исправим. Это технические неполадки, которым не место в нашей славной современности.
      Услышав эти слова, приятель москвича хотел упасть на колени, чтоб возблагодарить администрацию и судьбу, но приезжий не разрешил ему это сделать.
      Он сказал инженеру:
      — Конечно, иначе не могло и быть. Но скажите, кто мне возместит убытки: у меня испортились ночные туфли и чемодан подмок, и, может быть, там что-нибудь тоже испортилось благодаря вашей технической слабости.
      Администрация говорит:
      — Подайте заявление — мы возместим убытки.
      На другой день москвич получил сорок шесть рублей за подмокший чемодан.
      Приятель москвича тоже хотел воспользоваться случаем, чтоб содрать небольшую сумму за счет техники, но это ему сделать не удалось, так как он не имел права ночью находиться в чужом номере.
      На другой день он все же пришел в гостиницу и там принял ванну, несмотря на то, что москвич был этим крайне недоволен и даже рассердился.
      1935

СПИ СКОРЕЙ

      Откровенно говоря, я не люблю путешествовать. Меня останавливает вопрос, где переночевать.
      Из ста случаев мне только два раза удалось в гостинице комнату зацепить.
      И то в последний раз я получил номер отчасти случайно. Они меня не за того приняли. Потом-то на другой день они, конечно, спохватились и предложили очистить помещение, но я и сам уехал.
      А сначала любезность их меня удивила.
      Портье, нюхая розу, сказал:
      — Только осмелюсь вам сказать, ваш номер будет с дефектом. Там у вас окно разбито. И если, допустим, ночью кошка в ваш номер прыгнет, так вы не пугайтесь.
      Я говорю:
      — А зачем же кошка будет ко мне прыгать? Вы меня удивляете.
      Портье говорит:
      — Видите, там у нас в аккурат на уровне окна имеется помойная яма, так что животные не разбираются, где чего есть, а прыгают, думая, что это то же самое.
      Конечно, когда я вошел в номер, я всецело понял психологию кошек. Они смело могли не разобраться в действительности.
      Вообще говоря, номер люкс мне не нужен, но эта грязная каморка с колченогим стулом меня немного покоробила.
      Главное, меня удивило, что в комнате была лужа.
      Я стал звать кого-нибудь, чтоб это убрать, но никто не пришел. Тогда я разговорился с портье.
      Он говорит:
      — Если у вас имеется лужа, то, наверно, я так думаю, кто-нибудь там воду опрокинул. Сегодня у меня нет свободного персонала, но завтра я велю эту лужу вытереть, тем более что к утру она, наверно, и сама высохнет. Климат у нас теплый.
      Я говорю:
      — Потом номер уж очень жуткий. Темно, и из мебели всего один стул, кровать и какой-то ящик. Конечно, говорю, разные бывают гостиницы. Недавно, говорю, в Донбассе, а именно в Константиновке, я заместо одеяла покрывался скатертью…
      — До скатертей мы не доходим, — сказал портье, — но заместо пододеяльников у нас действительно положены короткие отрезы. А что касается темноты, то, конечно, вам не узоры писать. Спите скорей, гражданин, и не тревожьте администрацию своей излишней болтовней.
      Я не стал с ним спорить, чтобы не разгуляться, и, придя в номер, разделся и юркнул в кровать.
      Но в первую минуту я даже не понял, что со мной. Я, как на горке, съехал вниз.