– На Москву?! Не сопрел бы в пути! – заметил садовник, словно бы виноград уже зрел на стеблях.
– Кизилбашцы из-за моря возят – не преет! Чего ему преть! Учат в стружке держать...
– Мыслю, боярин-свет, собирать его надо не дюже спелым в дальний путь-то...
– Увидим. Купец обещал, армянин, что досмотрит. Как будет спелее, совета даст... Смотри, от червя, ото ржавчины береги...
– Раз по десять на день гляжу, князь-боярин. Куды ни пойду, все опять ворочаюсь сюды.
– Ну, гляди!
Боярин крякнул, вставая, схватился за поясницу. Садовник его подхватил под руку.
– С трудов, сударь, спинка неможет. В баньке с медом парь, пользует... Пчелы медок-то несут!
Пошли к ульям. Тут шла работа: летали к колодам тысячи пчел, гудели, как ратные трубы.
– Несу-ут! – с удовольствием произнес боярин.
– И воску богу, и сладости людям – всего напасают!.. – подхватил садовник.
Со двора доносились ржание лошади, крик павлинов, кудахтанье кур и мычанье коров. Боярин радостно слушал разноголосое пробуждение своего двора.
Он прошел мимо яблонь, любовно потрогал веточки пятилетки, впервые давшей десятка два нежных цветков, осмотрел парники с рассадой арбузов и дынь.
Ударил колокол в церкви. Воевода и садовник истово закрестились.
– Пора за труды! – со вздохом сказал боярин.
Он пошел из сада. Садовник его провожал...
– Киш, проклятые! Киш, ненасытные глотки! Киш, черти хвостатые, прости господи, киш! – вдруг закричал садовник, со всех ног кинувшись к ситу клубники, оставленной на траве, которую с жадностью дружно расклевывали нарядные воеводские павлины...
Нехотя, важно павлины покинули опустошенное сито. Садовник понял причину несчастья, направляясь к отворенной калитке: боярин, войдя в сад, оставил калитку чуть приоткрытой. Жалкая горстка ягод краснела в сите печальным остатком птичьего пиршества...
– Глядел бы, пес! – сдержанно рыкнул воевода, ткнув кулаком под глаз растерянного садовника. И, не глядя больше на остатки утраченного лакомства и на побитого слугу, боярин в досаде и гневе вышел во двор.
Он поднялся в моленную комнату, притворил за собою дверь. Церковный звон еще плыл над городом, и воевода утешил себя, что не запоздал приступить к молитве.
Перед широким киотом горела большая лампада. На аналое, стоявшем возле стены, лежало несколько свечек. Воевода зажег свечу, опустился на колени перед распятием, перекрестился, с таким же кряканьем, как в саду, встал с колен, придерживая правой рукой поясницу, и, приложась к подножию креста, прилепил свечу Иисусу. Так же, одну за другой, с земными поклонами, он поставил свечи Иоанну Крестителю, богородице и еще двум-трем самым чтимым святым.
В комнатах раздавались приглушенные голоса, чуть слышное шарканье ног.
«Не дадут помолиться спокойно!» – подумал Иван Семенович про себя.
– Отче наш, иже еси на небесех! – начал молиться боярин.
Он услыхал стук в ворота, какую-то беготню, торопливый шепот за дверью моленной.
«Чего-то стряслось там!» – с досадой подумал боярин.
– ...остави нам долги наши, яко же и мы... – шептал он.
«Никак, Мишка чего-то с утра. Чай, после объезда градских стен... Нет покою в Азии окаянной!» – думалось воеводе.
– ...не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого...
Молитву Иисусу, богородице и своему «ангелу» – Предтече воевода читал неизменно, что бы там ни было. И на этот раз он не оставил обычая. Хотя его мучили догадки, зачем пожаловал брат в столь раннее утро, но он дочитал до конца все молитвы, раньше чем выйти...
– Здравствуй, боярин! – почтительно поклонился князь Михайла, родной брат воеводы.
– Здравствуй, стольник! С чем тебя бог? – подставляя для поцелуя мохнатую щеку, спросил воевода.
– Дело тайно, – кратко сказал Михайла, выражая всем видом тревогу.
– Идем.
Они затворились в спальне.
– Царицынский воевода с вестями прислал гонца: Стенька-вор с Дона вышел на Волгу! – выпалил князь Михайла.
Воевода зашикал на брата.
– Да что ты, Иван, я тихо! – шепотом оправдывался Михайла. – Пишет Тургенев {
Прим. стр. 50}, что тысячах в четырех казаков лезет вор...
– Лопатин поспел бы! – задумавшись, прошептал воевода.
В течение всей зимы из Казани, Царицына и Астрахани, несмотря на разинские дозоры, подсылались на Дон лазутчики. Старшинские казаки тоже пробирались в эту зиму в Царицын, каждый раз извещая о выходках Разина.
Царь указал к весне приготовить струги, чтобы быть готовыми сразу напасть на казаков, как только они посмеют вылезти с Дона.
Несколько дней назад пришла тревожная весть о том, что Степан захватил Черкасск.
Семен Иванович Львов сказал с торжеством воеводе:
– Затем он и силы копил. Чести донской захотел – сесть большим атаманом. Теперь тихо будет, уймется! Незачем больше ему выходить из казачьих земель. Войсковой атаман зипуны добывать разбоем не лазит, там иные найдутся дела.
– Сам будет в Черкасске сидеть, а других посылать в разбой! – сказал Прозоровский.
– Что ты, боярин! Он ныне захочет Москве доказать, что не вор, а добрый казак, что при нем на Дону вся смута утихла. А что нам Корнилы Ходнева жалеть!
– Одна сатана! – облегченно согласился боярин.
Струги у Болдина устья, однако, продолжали готовить. Это делали не спеша, как доделывают начатую работу, утратившую прежнее значение, но, в общем, не лишнюю в хозяйстве.
И вдруг эта весть!..
Михайла Прозоровский заметил смятение в глазах брата. Еще бы не растревожиться эдакой вестью! Ведь что натворит, сатана!
В прошлый год, дьявол, вышел на Волгу в полутора тысячах, а теперь идет в четырых!.. Караваны ли грабить, города полонять, или – в море?!
Если опять начнутся разбои на Волге, то астраханским воеводам не усидеть на месте. Прогонят! Пошлют куда-нибудь в Сольвычегодск... «разводить винограды»...
– Гонец где? – спросил воевода брата.
– Гонец у меня взаперти, ключ со мною. Ночь шел, а там переправы ждал долго. Я накормил его, чарку согреться поднес да велел уснуть...
– Слух по городу не пошел бы. Гонца тотчас назад пошли, Миша. Да смотри сам проводи его за ворота, чтобы в городе слова ни с кем! А к царицынску воеводе писать, чтобы тотчас же повещал обо всем в Казань голове Лопатину... Да постой, – перебил сам себя боярин. – Я вместе с тобой в Приказну палату. Расспрашивать стану гонца... Эй, Митяйка!.. – громко позвал боярин.
Желтоволосый подросток в длинной рубахе, в коротких холщовых портах босиком вбежал в спальню.
– Живо давай одеваться!
– Иван Семеныч! – вслед за Митяйкой входя в спальню, плаксиво заговорила боярыня. – Неужто беда?..
– Ох, свет Маша! Язык-то – враг! Ты бы не стряла. Не женское дело! – одернул ее воевода. – Велела бы лучше птичницу Проньку лозой постегать, что павлины по саду гуляют! А в градски дела не липни!.. Да девки Аленка с Анюткой поутру шныряли чего-то украсть, дознайся!..
Митяйка хотел натягивать воеводе бахилы {
Прим. стр. 52}, присел перед ним. Иван Семенович досадливо дернул ногой, со злостью ткнул его пяткой в нос.
– Вишь, ноги не мытые, дура!
Не смея заплакать, Митяйка схватился за нос, отполз на карачках и быстро выскочил вон.
– Среди стрельцов надо уши завесть да ко всем воротам – своих верных людей... Воевода, скажи, велел воротных прибавить... Объезды ночные вокруг стен удвой, да по всем дорогам ловить, кто едет с верховьев, тащить в Приказну палату к расспросу, – распоряжался боярин.
Митяйка с раздувшимся носом принес бадейку воды, обмыл боярину ноги, ловко, привычно обул.
– Дядя Миша! Дяденька Миша! – крикнул младший сын воеводы Борис, вбежав босиком и в одной рубашке.
– Да, князюшка, что ты! Кака можно-то, Боренька! Срам-то каков от людей! – Догоняла его всполошенная нянька.
Но мальчишка уже скакнул на колени Михайлы, обнял его за шею.
– Боярину-батюшке перво иди целуй ручку, бесстыдник! – тянула нянька мальчишку.
– Отстала бы, старая дура! – отмахнулся мальчишка. – Дядя Миша, кататься! – заскулил он плаксиво.
– Досуга нет нынче, Боря. Постой, в иной день покатаю...
Старший сын воеводы, шестнадцатилетний Федор, слишком толстый для своего возраста, затянутый натуго пояском, подошел к отцу, привычно поцеловал его руку, поцеловался с дядей.
– В объезд возьмешь нынче, как обещал? – спросил он Михайлу.
– Из градских ворот никуды! – решительно оборвал воевода.
– Велика напасть! – пренебрежительно отмахнулся Федор. – Мы к Болдину устью только струги смотреть!
– До стругов поезжай, а дале – ни шагу, – разрешил отец. – Да к делам пора обыкать: перво с нами поедешь в Приказну палату. Мать поесть велела бы дать, там скажи.
В белых сенях накрывали стол, ставили блюда.
– Боярыня, нам недосуг, – выходя одетым, сказал воевода. – Наскоро лишь закусить.
Спешить, казалось, и некуда, но боярину не до еды.
– Да много ли тут, боярин! Пироги со стерлядочкой, да икорка, да...
– Брось! Квашена молока дай да хлебушка свежего. То нам и в путь, – беспокойно сказал воевода.
– Хоть икорки! – настаивала боярыня.
– Рыбное с молоком не идет.
– А хлеб-то ржаной – аль боярская пища?!
– В обед расстараемся, Машенька-свет, а ныне – дела! Вишь, к обедне и то недосуг, – прервал воевода. – Ты птичницу не забудь отодрать за потраву. Тепличну клубнику павлинам скормила, проклятая баба!..
Наскоро похлебав, торопя за собой брата и сына, воевода вышел во двор.
Конюх торопливо разбирал дрожащими пальцами конскую гриву, выплетая одною рукою тесьму, другой проводя гребешком по волнистому волосу.
– Сказывал, с вечера заплетать для волны, – строго сказал воевода.
– Ей-богу вот, с вечера... – заикнулся конюх.
Боярин ударил его в подбородок серебряной рукояткой плети.
– Божишься еще!..
– Прости, осударь боярин, проврался! – на коленях воскликнул конюх, зажав окровавленную бороду.
Вереница конных помчалась от воеводского дома: четверо стремянных стрельцов, два конюха с заводными лошадьми, воевода с братом и старший сын воеводы Федор, одетый в платье стрелецкого сотника.
По пути сам боярин ударил плетью в ставень князя Семена Иваныча Львова. В ту же минуту стольник Семен выехал из ворот своего дома в сопровождении одного холопа.
– Слыхал, Семен, вести? – спросил воевода.
– Слышал, боярин. К тебе было выехал...
– Отколе прознал?
– Лазутчик меня взбудил час назад, пришел на ладье с верховьев...
– Где лазутчик?
– Угнал назад, воевода боярин...
В Приказной палате они замкнулись. Боярин развернул на столе чертеж Московского государства, и все склонились над ним.
– Писать царицынску воеводе, тотчас дал бы вести в Казань голове Лопатину, чтобы нам разом с ними ударить. Лопатин с верховьев погонит воров к низам, а мы снизу досюда вот, к Черному Яру приспеем. Тут бой, – указал Прозоровский, ткнув пальцем в Черный Яр. – Согласен, Семен Иваныч?
– Поспеть бы, боярин!
– Как струги? – обратился боярин к брату.
– Поедем глядеть. Должны завтра готовы быть.
– Четыре тысячи наших стрельцов да тысячи две у Лопатина будет. Пушечный бой у нас сильный... Как хочешь, Семен, а разом добить воров надо. Живем, как в какой-то орде: кто хочет, тот скочит!.. – говорил воевода. – Кого на бою не побьешь, того вешать. Пущим заводчикам головы сечь али связанных в Волге топить, чтобы мук устрашились... Ан знаю тебя: с поноровкою ты к казакам! Как будут побиты, я сам к расправе приеду... Да разбегаться по Волге отнюдь не давать, не плодить разбоя... Кои насады готовы, ты те, князь Семен, начинай снастить. Пока оснастишь – и достальные тоже поспеют, – приказал воевода Львову. – Прошлый год осрамились, так нынче побьем на корню, чтобы отцов своих не срамить еще пуще...
Царицын
Степан Тимофеевич вместе с ватагой Уса нагнал свое войско, когда смеркалось и разинцы подошли к бугру, у которого в позапрошлом году был разбит караван, шедший в Астрахань.
Бывшие в первом походе казаки вспоминали, как они пришли сюда не опытными воинами, а почти безоружными лапотниками.
Бугор весь порос бурьяном. Прежние их землянки осыпались и были размыты дождями. Среди травы чернели узкие дыры, подобные лисьим норам или медвежьим берлогам. Старые разинцы торопились их захватить, чтобы было поменьше работы, другие принялись за рытье новых. Иные из казаков тащили на берег челны и, опрокинув вверх днищами, устраивали под ними ночлег, а большинство повалилось просто в траву. Конные стали подальше от берега и в стороне от дорог, в ореховом поросняке.
– Наполохал ты нас, атаман! Как так можно? Ить ты пропадешь – так и войску пропасть! – укорял Наумов. – Послал бы кого из нас – привели бы и мы Василия!..
Разин созвал к себе есаулов. Он указал до рассвета обложить городские стены Царицына крепкой осадой, чтобы царицынский воевода не мог дать вестей о них ни в верховья, ни на низа.
Затем он выслал конный дозор вверх по Волге, чтобы московские стрельцы не напали внезапным ударом, а также чтоб разведать хлебные волжские караваны.
Всю ночь вокруг городских стен Царицына кипела невидимая работа: разинские есаулы передвигали свои полки по дорогам, ведшим со всех сторон к городу. Еще до рассвета Царицын был обложен многотысячным войском. Ни по одной тропинке стало нельзя ни войти в городские стены, ни выйти из них.
На бугор, где был раскинут шатер атамана, пришел обрадованный Наумов.
– Тимофеич, ан наши заветны стружки с астраханской стороны под стенами с прошлого года как были, так и лежат, и большие челны там лежат на песке! – радостно сообщил он.
– Не поспели, стало быть, воеводы в Астрахань их увести! – обрадовался Степан.
С Дона переволокли они с собою только легкие челны. Струги и большие челны для них были находкой. На стругах разинцы становились хозяевами волжского понизовья. Разин велел тотчас спускать суда на воду, оснастить парусами и ставить на них пушки. Ватагу Василия Уса, ходившую по Волге, Оке, Хопру и Медведице, он указал посадить на струги.
– Тимофеич, ишь, прибыли сколько у нас! – пожаловался Степану Наумов. – Боба, Алешка Протака, Василий Ус – захребетнички все: прийти-то пришли, а харчей у них лишних не слышно! Да мужики отовсюду лезут. Попутно с Дона тысячи две набралось. Чем эту ораву станем кормить?!
– Еще будет прибыль, тезка! Теперь что ни час прибыль будет. Земля закипела, – ответил Разин. – А что ты меня спрошаешь? Кормить – твое есаульское дело.
– На ногайцев нам, что ли, грянуть? – в раздумье спросил Наумов.
– На ногайцев?.. – Разин задумался.
– Что с ними цацкаться, батька! Едисански ногайцы, сам знаешь, ворье! Зазеваешься – так тебя же пограбят!
– Коли мочно у них барашков да коней купить подобру, то купляй, а добром не дадут, то и силой бери, – согласился Разин.
Царицын проснулся от набатного звона со всех церквей.
Жители выбегали полуодетыми из домов, спрашивали друг друга, что случилось. По улицам на городские стены бежали стрельцы, пушкари. С наугольной башни над Волгой ударила осадная вестовая пушка.
– Э-ге-гей-эй! Пушкари-и! – закричали из-под стены разинцы. – Не басурманы налезли. Степан Тимофеевич Разин с Дона к вам припожаловал! А станете весть подавать об осаде, то в стены войдем и город пожжем и ваши пушкарски семейки все насмерть побьем!
Осадные пушки умолкли. Замолк и набат.
Взобравшись на стены, горожане увидели вокруг города, как им показалось, бесчисленное конное и пешее войско. У надолб, невдалеке от стен, развевались разинские знамена. На парусах вверх по Волге шел караван стругов, с которых на город глядели медные пушки.
– Эй, царицынский люд! Слышьте, воля пришла! Секи воевод, отворяй ворота!
– Отворяй ворота, не бойся! Наш батька только бояр побивает! – кричали снизу казаки.
– Мы страшимся, не стало бы худа над нами. Вы нам укрепление дайте, что худа не станет! – несмело крикнули сверху после молчания.
– Опосле проситься к нам будете – батька не примет! – ответили снизу.
Еремеев, ездивший за лошадьми и мясом к татарам, примчался из степи. Он рассказал, что ногайцы кочуют верстах в двадцати от Царицына, но мурза не хочет продать ни коней, ни овец, говоря, что страшится за то государева гнева.
Разин вспыхнул:
– Пойду-ка я сам торговать к собакам! Покажу, кого надобно больше страшиться!
Василий Ус уверял, что если пойти в верховья, то сами крестьяне дадут им хлеба и мяса. Степан хотел ему доказать, что в низовьях Волги войско не будет голодным. Для этого ему нужно было не меньше чем тысяч в двадцать стадо овец. Кроме того, множество нового люда прибыло пешим. Старая казацкая поговорка гласила, что пеший – не воин. Надо было их всех посадить на коней. Тысячи три коней были нужны сейчас же. Разин хотел показать Василию Усу свое уменье воевать, свою пригодность к тому, чтобы стать первым среди атаманов.
Неудача с ногайцами разозлила Степана. Она угрожала тем, что дней через десять войско могло остаться без мяса. Хлеб Степан рассчитывал взять из царицынских царских житниц и из волжских весенних караванов. Но лошади были также нужны, чтобы идти в верховья навстречу Лопатину со стрельцами. Пешая крестьянская масса могла замедлить движение по Волге или отстать. Идти вразбивку тоже было нельзя. Надо было держать все войско в одном кулаке, не давая ему рассыпаться на маленькие, подобные разбойничьим, ватажки.
Степан отправился сам к Василию Усу.
– Лавреич, надобно наскоро мне отлучиться. Возьми уж, прошу, всех моих казаков под свою атаманскую руку, чтоб город в осаде держать покуда – никто бы не вышел с вестью ни вниз, ни вверх, – обратился к нему Разин.
– Да станут ли слушать меня твои казаки? – с сомненьем спросил Ус. – Али нет у тебя своих есаулов!
– Раз я указал, что ты вместо меня остался, то как им не слушать! Ведь бывает – и головы напрочь секу... Уж ты потрудись, атаманствуй покуда.
И, не дождавшись согласия Уса, Степан Тимофеевич оставил его струг, вскочил на седло и, прихватив еще сотен пять конных, кинулся в степь за едисанскими ногайцами.
День шел ленивый и жаркий. Многотысячный табор вокруг Царицына дымился кострами. Многие заезжали по Волге с сетями, варили уху в больших войсковых котлах, те в камышах били из ружей и луков селезней и гусей. Осада велась сама собою.
Ус лежал на прибрежном песке нагишом, подставляя солнцу свое изъязвленное тело.
«И черт нас несет на низовья! – раздумывал он. – Прельстил меня Стенька, собака. От народа уходим! Нам бы к народу ближе, на чернозем, а мы в пески, в соль! Вот кабы лето всегда, да солнышко грело бы, да ходить, как в раю, в чем мать родила, то стал бы я здрав... А так-то страшусь – не сдюжу, помру... Не отдал бы я атаманство Степану. Ходил бы он у меня в есаулах... Уж я бы его подмял!.. А ныне придется мне уступить... Ох, чую, придется!.. Иду как на поводу... Сила в нем молодая. Как старого жеребца, меня взял под уздцы да повел».
В сумерках из царицынских стен вышли несколько горожан. Наумов злился на Разина, что, отъехав из табора, он оставил Усу свое атаманство. «Мужику в есаулы отдал ближних своих товарищей и природных донцов!» – ворчал он про себя.
– Идите к Василию Лавреичу Усу. Батьке ныне досуга нет. Василий нуждишки ваши послушает, – сказал он царицынцам.
«Посмотрим, как ты, мужик, с атаманской справой поладишь!» – подумал он про себя.
Посадские из Царицына поклонились Усу.
– Василий Лавреич, молим тебя: вели выходить нам из стен, воду брать да пускать скотину в луга. Сам ведаешь – вешнее время и корму в стенах никто для весны не припас! – сказали царицынцы.
– Я вам на ворота замков не вешал. Ваш воевода сам запер город. Его и просите, а мы не помеха. Ходите, куда схотите, – спокойно ответил Ус.
– Воевода ить вас страшится: а ну, мол, город станете брать взятьем! А наше-то добро пропадает: мы так всю скотину голодом поморим!
– А вам что воеводу слушать! Сбили замок с ворот, да и полно! – ответил Ус. – А надо нам город взять – мы и так возьмем, замков-то жалеть не станем!
«А не худо мужик рассудил – и Степану Тимофеичу впору!» – про себя одобрил Наумов, уже готовый в душе помириться с Василием.
Перед вечерней зорькой воевода Тургенев выходил на городские стены, глядел на осадное войско, а после объезда стен призвал к себе протопопа и указал отслужить у себя на дому молебен.
Царицынский стрелецкий голова обошел по стенам стрельцов, уговаривая их помнить крестное целование и не поддаваться воровским затеям, но стрельцы опускали глаза и молчали.
– Не ждать нам добра от стрельцов, а пуще того – от посадских, – сказал после этого голова, возвратясь к воеводе.
Ночью царицынцы скопом пришли к воротам, повязали воротников и сами сбили запоры с ворот, а когда рассвело, погнали скотину на пастбище за город и целыми вереницами стали ходить за водою на Волгу. Иные из них шли даже не потому, что им нужно было воды, а чтобы ближе взглянуть на людей, стоявших осадой.
– Вы нас не страшитесь: мы худа вам не хотим, мы лишь боярам недруги! – кричали им казаки.
Первыми поверили оборванные босоногие ребятишки царицынской бедноты. Они прибежали на берег просить у разинцев хлеба. Казаки их угощали похлебкой, лепешками, салом.
– Эй, девки, девки, девицы! Идите к нам женихов выбирать: на всякий нрав – гладки и шадроваты, кудрявы и конопаты! – шутливо кричали казаки девушкам с ведрами на коромыслах.
Никто не лез в город, хотя ворота были отворены. Городские воротники без замков на воротах стояли по своим местам в карауле. Осадное войско держалось под стенами, и было непонятно, зачем оно пришло сюда, чего хотят казаки и чего дожидаются возле города.
– Ну, Василий Лавреич, славно ты их подзадорил на воеводу. Сами сбили запоры. Теперь и без бою – в стены! Велишь, что ль? – спросил Наумов, придя к Василию.
– Я их к тому не задорил. Не надобен им замок, сколотили – их дело. А нам на кой леший город!..
– Да тьфу мне! На кой он мне черт!.. Батька любит владать городами. Воротится из похода – ему бить челом...
– Воротится, то и рассудит. Схочет взять – пусть берет, – возразил Василий.
«С норовом конь! – подумал Наумов. – В открыты ворота не хочет идти!.. Не казацкое дело: стоит у стен, а в стены не лезет!..»
Перед вечером дня через два, когда городское стадо гнали назад в стены и берег Волги оглашался мычаньем коров, когда окрашенные красным отблеском зорних облаков царицынские башни, отражавшиеся в трепетной ряби темнеющего течения Волги, начали подергиваться свинцовым налетом сумерек, несколько человек стрельцов и посадских вышли из города и спустились в казачий стан. Они принесли с собою вина, угощали казаков. Запорожцы рассказывали им, как вся Украина разом повстала под единой рукою Богдана Хмельницкого.
– Ваш донский Стенько не плоше Богдана нашего. Такий атаман всем волю здобуде, – уверял царицынских горожан и стрельцов атаман Хома Ерик.
В это время примчался из степи Степан Тимофеевич. Он осадил своего коня у костра и лихо спрянул с седла.
– Андрий, бисов сын, ты горилку пьешь! А где ж моя чарка?! – воскликнул он, обратясь к Бобе, и по голосу было слышно, что он с победой и с хорошей добычей.
– Як поладил с мурзою, Стенько? – спросил Боба.
– Шесть тысяч забрал полоняников, три тысячи лошадей да овец тысяч тридцать, – с похвальбой сказал Разин. – Едисанский мурза дурак: не хотел торговать. В полон и его захватил. В полону он признался, что ему астраханские воеводы с нами торг вести не велели. Мол, Стенька богатых шарпает, что русских бояр, что татарских мурз – ему все едино! А я ему: «Был бы ты, мурза, не болван – и за все бы сполна я тебе заплатил, а ныне улусы твои погромил, жигитов твоих ясырем забрал, коней и овец отгоню отгоном и тебя самого в колодках гребцом посажу на моем атаманском струге». Заплакал... Куды ему, толстопузому, во гребцах!.. Пустил я его к чертям, а татарам его объявил: мол, были бы вы с деньгами, да ваш мурза не схотел подобру... Ну, тут они его и засекли камчами... {
Прим. стр. 61} Палачам лихим впору, как били, аж жалко пузастого дьявола стало... Ну, туды ему и дорога... Народ распалился...
Разин внезапно громко захохотал.
– А вам, царицынски люди, наука!.. – добавил он поучающе. И вдруг вскинулся: – Ну, где, где винцо-то? Кто чарку-то мне поднесет?!
– Всё выпили, батька! – виновато сказал один из стрельцов. – Да у нас сколько хочешь вина. Ты не бойся, иди с нами в город.
– Ай, страшусь! А вдруг воевода ваш осерчает! – воскликнул Разин. – Эй, Боба! Эй, Тимофеев, Ерик, Шпынь! Кто еще с нами? Айда в Царицын, в кабак!
– Бесстрашный ты, батька! А вдруг воевода измену какую затеет! Тебе в малых людях в город ходить не стать! – зашумели вокруг казаки.
– Гей, черная борода! Беги к вашему воеводе, скажи: Степан Разин в кабак пришел пить, а ему-де велел сидеть дома, – обратился Разин к одному из царицынских стрельцов. – Айда, братове! – позвал он казаков и весело впереди всех зашагал к воротам.
Гурьба казаков и царицынцев пошла за ним в город.
Толпа царицынских горожан в тот же час набежала в кабак, куда вошел Разин с товарищами. Со всех сторон раздавались здравицы атаману, веселые выкрики. Не смея расспрашивать ни о чем самого атамана, царицынцы обращались к его казакам:
– Пошто вы стоите у стен, город в осаде держите, а к нам не идете? Замка на воротах ведь нет!
– Мы силой к вам не хотим. Может, не любо вам казаков принимать! – ответил Степан, усмехнувшись так, что никто не понял – смеется он или говорит от сердца.
– Да что ты, батька, мы рады всегда! Коли надобен город, иди!
– Слышно, ждет воевода с верхов и с низовьев подмогу. Тебе бы в городе было крепче сидеть от бояр!
– Отколь же вперед ждут подмогу? – спросил Разин. – А ну-ка, бегите кто к воеводе, зовите: мол, Стенька велит приходить к нему наскоре, без проволочки!
– Пошла потеха! – воскликнул один из посадских, бывший в прошлом году при том, как Степан трепал за бороду их прежнего воеводу, Унковского.
Несколько казаков, а с ними и посадские и стрельцы задорно поднялись из-за столов и пошли к воеводе.
– А может, тебе атаман, лучше в город нейти, так стрельцов ждать. А то, смотри, сколь, придут – не попасться б в стенах, как мышь в мышеловку! – простодушно советовали горожане.
К кабаку подскакали казацкие кони. Наумов с двумя казаками взошел на крыльцо.
– Степан Тимофеич, там из степей наехал татарский мурза. Сказывает, он-де племянник того, что камчами забили. Хочет полон выкупать.
– Мне недосуг, Наумыч. Вишь, добрые люди сошлись толковать. Богат мурза?
– Весь в шелках. С ним двести жигитов, и тоже в шелках все. А ко-они – цены нет!.. – сказал казак, сопровождавший Наумова.
– Ишь, дьявол! Люблю коней... А в дар мне коней привел? – спросил с простодушной алчностью Разин.
– Двух серых привел, – сообщил Наумов.
– Люблю серых! – признался Разин. – Слышь, Наумыч, ты с нами сядь да чарку испей. Винцо хорошо! – похвалил он. – Так вот что: ты к Усу его отведи, да с Усом с ним и рядитесь. Скажи Василию: за каждого татарина брал бы по два коня аль по десять овечек. Черт с ними – куда нам ясырь за собою таскать!.. А выкуп возьмем – мы все войско посадим в седла!..
– Ты бы сам торговался, батька! – сказал Наумов.
– А что – caw да сам! На что же у меня есаулы! Иди, иди. Тут сейчас воеводу ко мне приведут, он нужные речи скажет.
– Твое здоровье! – воскликнул Наумов и брякнул пустою кружкой о стол.
– Пей здравье царицынских горожан. Они с нами в дружбе, – сказал Разин. – А то сидел бы тут с нами, не сдохнет мурза, подождет!
– Не ладно так, батька. Ты войско кинул, я кину, – несмело сказал Наумов; он был ревнив к войску и не любил отлучаться.
– Ну ладно, езжай, – согласился Разин.
Наумов вышел из кабака и помчался по улице.
– Удал атаман! – похвалил его вслед Степан.
Царицынцы продолжали беседу.
– Степан Тимофеич а сказывают, астраханские стрельцы с воеводой на нас Волгой идут. Ты неужто оставишь нас? Коль в город влезут стрельцы, нам добра не жди! – говорили царицынцы.
– Да уж что говорить. Натешится воевода над вами за сбитый замок!..
– Не допусти, атаман! – попросил один из посадских. – Нам худо станет, а и тебя зажмут. Ты в стены их пустишь, тогда и тебе беда!.. Царицын ведь крепость могуча!..
– А с вами, царицынски, вижу, совет мне держать об ратных делах! – с дружелюбной улыбкой сказал Разин. – Вижу, что вы ко мне с прямым сердцем... Пью ваше здравие, добрые люди! – воскликнул Степан, подняв чарку.
– Степан Тимофеич! Батька! Как воеводе сказали, что ты к нам в гости пожаловал, он подхватился да в башню! – возвратясь в кабак, сообщили посланные. – Да ныне к нему все близкие прибрались и заперлись там. Мы сказали, что ты его кличешь. Он дурно нас избранил. А московски стрельцы с ним сидят, из пищалей стрелить нас грозятся!
Разин захохотал.
– Сам себя воевода запер, а вам что плакать! Ну и пес с ним, пускай сидит! – сказал он. – По мне, теперь ваша забота – из башни его не пускать... – Степан Тимофеевич поднялся из-за стола. – Спасибо на угощении вам, добрые люди!
Казаки встали и всей гурьбой пошли за своим атаманом.
– Приходите и вы к нам в гости, – звали они царицынских горожан...
Среди дымящихся углей догоревших береговых костров, присыпанных конским навозом для дыма от комаров, Разин прошел в свой шатер, лег на ковре.
Из-за бугра, из степи, раздавалось блеянье тысяч овец, крики верблюдов, ослов, конское ржанье. Это конница, ездившая со Степаном в набег на татар, возвратилась с добычей и толпами пленников и раскинулась по долине ручья.
С другой стороны, от берега, слышался гул казачьего табора, выкрики, песни. Все это доносилось сюда, на вершину бугра, лишь нестройным шумом.
