Степан Разин (Книга 2)

      – Шапку скинь! – резко одернул его Наумов.
      – Не любил он сам ломать шапку! – ответил Фрол, задетый окриком есаула. – Во всем был сам себе высокая голова. Кабы стоял он живой о сем месте, сказал бы я вам: судите нас с тезкой, удалые атаманы, всем кругом судите!
      – Чего ты плетешь! – оборвал Степан.
      – Я, брат, не плету! – упрямо настаивал Фролка. – Пропал тезка, пусть ему будет пухом земля, бог с ним! А уж живому ему не спустил бы...
      – Батька! – выкрикнул минаевский есаул Сеня Лапотник, с обвязанной кровавой повязкою раненой головой, шагнув из толпы, стоявшей у гроба. – Пошто твой брат мертвого клеплет?! Суди! Рассуждай! Оба тут перед нами. Пусть Фрол Тимофеич свое говорит, а мы скажем сами за нашего атамана.
      Разин строго кивнул брату.
      – Сам ты затеял, Фролка, судиться, – сказал он.
      – С живым, Степан! С мертвым каков же суд?! – покосившись на гроб, возразил Фрол.
      – Иной и в живых мертвец, а тот и мертвый сам за себя постоит: дела его правду скажут! – крикнул малорослый казак из толпы израненных, дружно стоявших вместе товарищей убитого атамана.
      – Дело ли будет, робята живого с убитым судить? – спросил Степан Тимофеевич, обратившись ко всем собравшимся.
      – А чем, батька, не дело! Фрол Тимофеич обидел Минаича. Мертвый защиты просит! – ответили казаки Минаева.
      Трое казаков стояли еще перед могилой, держа крышку гроба, но не решаясь накрыть его и ожидая знака от старших.
      – Постойте гроб накрывать, – сказал Разин. – Пусть Фрол в лицо покойнику смотрит да правду молвит, о чем говорил.
      Фролка вызывающе посмотрел на Степана, шагнул ближе к могиле.
      – Ну что ж, и скажу! – произнес он громко, чтобы слышали все. – Я взял город Коротояк, а Фрол Минаич влез в верхние городки по Донцу. Есаулов своих он послал в Острогожск да в Ольшанск. Стали мы с ним соседи по городам. Он атаман со своей ратью. Я сам себе атаман – со своей. Тут слух, что побили тебя, Степан, под Синбирском. Мы с Минаичем съехались для совета по слуху. Было так? – спросил Фролка, взглянув на Сеню.
      – Было так, – подтвердил минаевский есаул.
      – Я Минаеву говорил: «Чем стоять в городах, нам лучше Дон да казацкие земли блюсти», – продолжал Фролка. – А Минаич шумит: «Я что взял у бояр, того не отдам!» Я молвил: «Степан поранен. Ты слушай покуда меня: пока не встанет Степан, бросай города, копи силу». Что ж я, дурак, что ли, был? Атаманская сметка была у меня! А он еще дальше на царские земли полез. Пошто? Я его упреждал, а он величался: «Разин, кричит, ты – Разин, да только не тот! Я, шумит, хлебом весь Дон накормлю без московского хлеба! Я, кричит, всю Слободскую Украину и Запорожье вздыму, я тут не хуже, чем Разин по Волге, народ возмету!» Во всем величался! Больше тебя хотел стать, брат Степан. Покуда ты ранен лежал, он хотел наперед скакнуть. Слава твоя не давала ему житья. На том и пропал...
      – Кончил, что ли, брехать? – перебил Степан.
      – Нет, не кончил! – дерзко выкрикнул Фролка. – Судить, так уж слушай меня до конца! Чего же натворил Минаев? Не только его убили – побили его казаков. Три тысячи дал ты ему, Степан Тимофеич. А где они ныне? Города все равно все побрали назад, как я его упреждал. Народ казнят. Виселиц – будто лес растет по дорогам... И с той стороны теперь то же: Ольшанск, Острогожск, Коротояк – все дворянской ратью полно; того и гляди грянут на Дон. А мне их в Качалинском не удержать. Ты мне Качалинский городок да Паншин велел уберечь, чтобы с Волгой сходиться... А ныне я как удержу воевод?
      – Кончил? – спросил Степан.
      – Ну, кончил! – по-прежнему дерзко ответил Фролка.
      – Давай, Минаев, ответ! – внятно сказал Разин, обращаясь к покойнику.
      Сеня Лапотник шагнул к изголовью гроба.
      – Я, Степан Тимофеич, скажу за него, – произнес он громко.
      Разин молча кивнул головой.
      Сеня заговорил. Он был вместе с Минаевым, когда тот приезжал к Фролке в Коротояк. Фролка загордился, что Минаев приехал к нему, принимал его пьяный, ломался, разыгрывал грозного атамана. Чтобы заставить Минаева верить в себя, ни за что ни про что повесил при нем на воротах попа... Как раз в эту пору пришла весть, что ранен Степан. Фролка вдруг заявил, что вместо брата он будет главным из атаманов. Он потребовал, чтобы Минаев ему подчинялся, и заставлял отвести все войско назад на казацкие земли. «Ты станешь в Бахмуте, а я в Качалинском городке. Вина нам обоим будет довольно – пей да гуляй, покуда оправится брат». – «Дон пропьешь, всю Русь проиграешь и братнюю голову прокидаешь в кости!» – сказал Минаев. Он требовал, чтобы Фролка стоял в Коротояке, не отступая. «Указчик ты мне! – закричал Фролка. – Я сам не хуже тебя атаман! Не хочешь разумного слова послушать – стой, а я ухожу на казацкие земли».
      Фролка бросил Коротояк прежде всякого наступления дворян и убежал в Качалинский городок. Воеводы заняли брошенный Коротояк; оттуда им было легко захватить Острогожск и Ольшанск, и дворянская рать ударила на Минаева с двух сторон разом: из Острогожска и Белгорода.
      – А мы до конца стояли, Степан Тимофеич. Мы крови своей не жалели, и атаман наш Минаев ее не жалел! – заключил Сеня.
      Заходящее солнце облило красным светом повязку на его голове, и засохшая порыжелая кровь как будто бы снова выступила из раны.
      – Сам вижу все, – сказал Разин, на самые брови надвинув свою шапку.
      Но тут из толпы подскочил мелкорослый казак.
      – Ты, батько, братика своего кровного слухав? И нас не дави прежде сроку! – задорно выкрикнул он. – Семен, может, все сказал, да я досказать хочу дале. Ты слухай меня, казачишку Максима Забийворота, – то прозвище мое такое смешное.
      – Ну, что? – спросил Разин.
      – Я того великого атамана Хрола Тимохвеича знаю краще за всих: у его в полку я служил, батько; я с ним вместе в будару ночью скочил да тикал до самого Паншина без оглядки – ось мы яки видважные булы, батько! Чи ты не ведал, який атаман твой братик? – спросил казак.
      – Не к месту над гробом тут скоморошить! – остановил казака Наумов.
      – Тю-у! А ты не ленись, есаул, послухай! Степан Тимохвеич сам терпит, и ты як-нибудь покрипысь. За скомороха я сам расскажу – який був скоморох у Качалинском да у Паншине городках. Качалинский городок ведом всем: городок, каже, не тужи, завий горе веревочкой! Там живут казаки таковськи: когда другие пошли побивать бояр да панов, а воны позади ходылы по воеваным городам – купчих резать да шубы тащить. Полны воза привезли. Куды деть? Десять шуб не взденешь на плечи, а взденешь, то парко буде!.. В Качалинский, в Паншин купцов воровских понаихало – тьма: никакие заставы не держат. Гроши торбами возят. Горилки – не дай бог скильки там: на царскую свадьбу и то хватило бы... Вот мы тут-то и сели с нашим славным атаманом, со Хрол Тимохвеичем. Шубу-то, бачьте, яку нам парчовую на собольем меху пидныслы?! И шапка к шубе, и конь, и шабля – кругом краса! А главное – имя-то, имечко – Разин Хрол Тимохвеич. Самого батька брат ридный! Вот тут и пошло: ему красой величаться, год ручки чтобы водили, батькой звали бы, а им прикрыться от добрых людей: «У нас атаман, каже, Разин Хрол Тимохвеич!..» А кому атаман? Питухам! Кабацким ярыжкам! Воровским купцам, живоглотам, что шубы увозят да горилку привозят... Они ему ни серебра, ни шуб не жалели! Им батькой он бул!.. Спозаранку на билом коне с бунчуком пролетить подбоченясь. Куды? К Сидорке в кабак! А бунчук навищо? А як же – батько!.. Да с ним те двое – капустные головы пидскочили, под ручки цоп! И тащат!.. Им бы пить за его грошенята. Молодой бобка стремя ему поддержит, другой бобка гусли за ним повсюду таскае... На крыльцо пьяный вылезет, дивчинкам орехи да пряники станет горстями кидать... Тьфу ты, сором! За що же мы вставали, народ за що кровь лил? Плюнул я да пешки пошел ко Хролу Минаичу. Два-десять козакив со мной вместе... Он тут молвил, что Паншина не удержит ныне. Да ты спытай его, батько, ким удержаты? Ведь вси разбрелысь от него казаки, осталысь одни питухи кабацки. Рать прыйде, а они под столами валяются пьяни...
      – Слыхал?! – перебил казака Степан, обращаясь ко Фролке. Лицо атамана побагровело, глаза налились кровью, жилы вздулись на лбу, кулаки были крепко сжаты. Он стоял неподвижно, как будто врос в землю. – Мертвого ты хотел осрамить, а кого осрамил? Чего по казацким законам ты заслужил, собака?
      Фрол молчал, опустив глаза. Даже при красном отсвете яркой вечерней зари было видно, как краски сбежали со щек и губ Фрола.
      – За смерть атамана Минаева, да за срам на казацкое звание, и за товарищей наших побитых, да за украинные города – что с тобой сделать? Куды тебя ныне девать? – продолжал Степан. – Живьем вот туды!
      Степан шагнул к брату и могучим толчком внезапно сбросил его в могилу.
      – Туды! А сверх того положить, кого ты погубил... В могиле, под домовиной Минаева, только изжить тебе сраму!.. – задохнувшись от гнева, в общем мертвом молчании закончил Степан.
      – Алеша! Сестрица! Заступись за меня! Алена Никитична! – в страхе перед такою невиданной казнью выкрикнул из могилы Фролка. – Матрена Петровна, спаси! – истошно заголосил он, за полу шубы схватив Минаиху, стоявшую на коленях у самого края могилы.
      Женский крик всколыхнул кладбище.
      – Степан Тимофеич! Голубчик! Не надо! Ведь брат он тебе! – закричала Катюша, казачка Фролки, упав на колени перед Степаном.
      – Степан Тимофеич! – дрожащим голосом взмолилась Минаиха вместе с другими.
      – Стенька! Что ты?! Господь с тобой! – кинулась к Разину и Алена Никитична, тряся его за руку, словно желая его разбудить.
      – Батька! Батька! Батяня! Не надо! – вопил перепуганный Гришка. – Дядя Фролушка! Вылезь оттуда!.. Батяня!
      – Брат ведь! Брат я тебе! – в исступлении хрипел и рычал Фролка.
      – Фролову святую могилу тобой не поганить! – глухо сказал Разин. – Вылезай!
      Он отвернулся и быстро пошел прочь с погоста между могил и старых казацких крестов. Он шел, глубоко проваливаясь в сугробы, наметанные между могилами. За спиною его застучал обушок. Прибивали крышку. Причитала Минаиха. Потом с холма раздались мушкетные выстрелы, и тотчас трехкратно отгрянули с берега пушки...
      «Схоронили!» – подумал Степан. Он снял шапку и тут только понял, что нестерпимою болью горела на голове его рана. Эту боль он заметил лишь по тому, как стала она утихать на морозе, под ветерком...
      «Все, все полетело к чертям, – думал Разин. – Еще нам помешкать недолго – и крышка!.. Волгу отрежут, прорвутся на Дон... Небось разъярились теперь, и зима воевод не удержит. Черкасские тоже им пособят. Окружат в городке да порубят в куски, как капусту... – раздумывал Разин. – Капусту нашли – донских удальцов-то рубить!.. – вдруг вскинулся он. – А ну-ка, возьми!»
      Синие сумерки опускались на снег. Степан шел один. Под холмом обступила его тишина, словно там, позади, не было нескольких сот казаков и казачек. Мерно хрустел под его ногами морозный снег. По небу летела куда-то к ночлегу галочья стая. Прокаркала, и опять тишина, тишина...
      И вдруг подхватила Степана неодолимая вера в себя, в свои силы, в то, что снова найдет он правильный путь.
      «Али ратная хитрость покинет меня?!» – подумалось Разину.
      Освобожденная от шапки голова его перестала болеть. Разин шел, подняв голову к одинокой звезде, загоревшейся в небе. Морозный воздух бодрил. Мысль атамана жадно искала выхода из неудач... Дворяне отрезали хлебный обоз Фрола Минаева. Хлеб не придет уже со Слободской Украины. А нужен – уж так-то... Ну, прямо... как хлеб!..
      До сих пор в Черкасске стояли нетронутые осадные житницы – запас на три года. Снимать с них замки и печати можно было лишь по решенью общего войскового круга. У домовитых в Черкасске тоже был хлеб. Степан понимал, что добром они не дадут его.
      «А пошто безотменно добром?! Как взять – так и взять: хоть силой, хоть с пытки...»
      Надо было любой ценой выдать хлебное жалованье, захватить Черкасск, снова привлечь к себе всех казаков и, пока не успели прийти воеводы на Дон, сойтись с астраханцами...
      Разин досадовал на Семена Лысова, который, покинув Черкасск, когда Степан упрекнул его, нашел оправдание в том, что, мол, черкасские городские ключи он не отдал Корниле.
      "Не мешкав возьму Черкасск, – думал Разин. – А что там Прокоп наплел – все пустое! Откуда ему атаманской сметки достать?!
      Мы нынче с Федькой да с тезкой Наумычем вечерком прикинем, разберем-ка, почем чего на торгу... Ежу, Дрона Чупрыгина, Сеньку тоже к себе призову – разумные есаулы. А все же разумней всех дед Черевик; стар атаман, а троих молодых за кушак заткнет!.. Воевал на веку довольно!.."
      Степан не заметил и сам, как с этими мыслями окрепла его походка. Увидев тропу на снегу, он ступил на нее и бодро свернул к дороге, где в сумерках зачернела толпа выходивших с погоста людей.
      Из-за кустов навстречу ему выехал вдруг Прокоп, ведя в поводу коня.
      – Садись-ка, Степан Тимофеевич, Фролово наследье – Каурку тебе я привел, – сказал он. – Неладно тебе одному: ведь черкасские тут!
      – Да ну тебя! – отмахнулся Разин. – Со Фролом проститься они прискакали.
      – Брешут! Не к похоронам они. Петруха признался, – буркнул рыбак.
      – Чего им? – вскочив в седло, спросил атаман.
      – Чехарда! – махнул рукою рыбак. – Свара в Черкасске: Корней – на Михайлу да Логина, те – на него, Корнила прислал их...
      – Чего же они? – оживился Разин.
      – Молит Корнила, чтоб ты его принял, будто бы хочет держать совет, как Дон боронить от бояр, будто Корнила хочет Мишку да Логинку задавить и просит тебя не помешкать, покуда лед держит...
      – А ты что?
      – Послал их к чертям. Корнилу я знаю!..
      – Ты, Прокоп, воли много забрал у меня! – строго сказал ему Разин. – Дон горит – разумеешь?
      – Мы вот с тобою по Дону едем, и Дон не горит, – опустив по бычьи голову, возразил Прокоп. – А тебе не сгореть бы с такими дружками!..
      – Постой-ка ты, не мели, – нетерпеливо остановил Степан, – скажи им, что я повелел Корниле приехать.
      – Ну, ты, атаман, с такими делами иного посла найди! – огрызнулся Прокоп.
      – Чего-о? – возмущенно воскликнул Разин.
      – Иного сыщи, говорю, а я не посол к домовитым! – упорно ответил предатель.
      – Указывать будешь мне, бесноватый дурак! – рыкнул раздраженный Степан.
      Он подхлестнул коня и, оставив Прокопа, на рыси догнал казаков, разъезжавшихся с кладбища.

Хитрость на хитрость

      Степан Тимофеевич указал жене застелить столы лучшими скатертями, выставить побогаче кубки и блюда, не жалеть привезенных в дар Фролом Минаевым наливок, медов и настоек, чтобы получше принять Корнилу с его есаулами и ближними казаками.
      Степан не хотел сам говорить с братом.
      – Спроси скомороха Фролку, как надо у них. Он много терся в Черкасске – ведает, что на пирах любо Корниле.
      Получив через Алену Никитичну приказ брата, убитый и оробелый Фролка в один миг ожил, почувствовав себя снова чуть ли не атаманом.
      – Да кто же так ветчину кромсает?! Эх, ты-ы! Оглобля! – покрикивал он на одного из казаков, данных ему для помощи. – Меды да наливочки тоже любят уряд. У них свои атаманы да есаулы, подъесаулы, десятские, – поучал он Алену. – Горилочку старую пенную – передом: она в питии – войсковой атаман. Постой-ка, глоточек отведаю... Эх, хороша!.. Травничек рядом душистый, а наливочки – значные казачки, нарядные, в алых ленточках, – ставь тут, насупротив, рядком вишневочка – атаманша... Сливяночка – войскова есаулиха... А мед-то, мед – войсковой казначей – ему место!..
      Когда случалось проходил Степан, Фролка смолкал и старался скользнуть неприметно в кладовку или за чем-нибудь выйти во двор...
      Серебряные ковши, кубки, братины громоздились горой, выставляемые из тяжелого сундука.
      К столу подошел Степан, поглядел на посуду.
      – Сколь крови казацкой на них запеклось, – указал он на кубки.
      – Да что ты, Степанка, все мыты! – встрепенулась Алена.
      Степан усмехнулся, обнял ее за плечи.
      – Не отмыть их, Алешенька, не трудись – ни вином, ни водой не отмоешь!..
      Двое казаков осторожно вкатили в землянку бочку пива, поставили на пол в углу.
      ... Ночью, когда все спали, Степан Тимофеевич поднял деда Панаса.
      – Як, диду, шаблю ще тримаешь?
      – Мицно тримаю, сынку! Хиба справа яка знайшлась для старого? – спросил, подмигнув, Черевик.
      – Велыкая ратная справа, диду! – сказал Степан. – Але сдюжишь ли?
      – Кажи, там побачимо.
      Дед Черевик набил трубку, зажег. Степан взял ее изо рта у деда, раза два потянул и отдал. Молча и долго думал. Черевик не мешал ему. Забравшись с босыми ногами на лавку, пошевеливая пальцами ног, он курил и крутил седые усы. Из-под расстегнутого ворота холщовой рубахи виднелся на черном шнурке резной кипарисовый киевский крестик...
      – Ну, слухай, Панасе. Кажи, кого ведаешь кращего есаула у нас в городке! – спросил Разин.
      – Дрон Чупрыга найкращий, Стенька! – сказал дед. – Я Дрона на десять инших не сменю.
      – Когда так, бери с собой Дрона, бери семьсот казаков – да в дорогу. Корнила нас обдурить собрался. Нашел желторотых! Не пташенята мы, диду. Пусть приезжает Корнила. Горилки хватит, наливок, меду довольно, а крови казацкой ему не попить!.. Покуда они пировать тут станут да будут думать, что голову нам задурили, а мы с тобой под черкасские стены!.. С вечера, как мы за стол усядемся, ты с казаками две пушки возьмешь – и к Черкасску. А как гости мои дорогие под стол упадут от питья, я – в седло и туды же, за вами. Ночь долга. По правому берегу станем в станицах, часа два покормим, казакам и коням дадим роздых, а к рассвету ударим взятьем...
      – Оце гарно! – воскликнул старик. – Спробую еще раз, старый, як водыты козакив у сичу.
      – Я мыслю, дед, сечи не будет: не станет казацтво с казацтвом биться. Отворят они нам ворота.
      – Дай боже, сынку! – согласился старый казак.
      Они посидели еще, размышляя о том, откуда лучше напасть на город.
      ... Глубокой осенью Корнила прислал гонца в Кагальник – сказать, что крымцы собрались кочевьями близко к Черкасску. Степан еще не занимался тогда никакими делами. Семен Лысов разрешил Корниле исправить стены и вал. Теперь подъездчики рассказали Разину, где вал был слабее. Оказалось, на крымскую сторону не было вовсе направлено пушек, там, вместо пушек, торчали в бойницах крашенные смолою бревна. Зато в кагальницкую сторону были наведены пушки, возле которых всегда наготове дымился зажженный фитиль, дозорные день и ночь сидели на башнях, глядя в кагальницкую сторону, а пушкари так и жили в одной пушкарской избе, под самой стеной.
      Лучше всего было взять город, обойдя его с тыла, от крымского рубежа.
      Вдвоем дед Панас и Степан написали письмо к караульным воротным, обещая им милость, если они без шуму откроют ворота, и казнь – если поднимут тревогу. Воткнутое на пику письмо должен был передать одиночный казак, подскакав к воротам, в тот миг, когда войско будет стоять уже готовое к приступу. Выстрел со стороны ворот будет значить отказ воротных, и тотчас разинские казаки кинутся на стены. Лестницы с крючьями Разин велел заготовить днем, чтобы никто не знал о них даже в Кагальнике.
      Дед со Степаном расстались уже перед утром.
      Поутру к атаману пришел Прокоп. Он был мрачен.
      – Нынче гостей поджидаешь? – спросил он.
      – Мыслю, нынче приспеют, – ответил Степан.
      – Хошь серчай, хошь нет, Степан Тимофеич, а я пировать со старшиной не стану. Хватит, что святки у них пировал по твоим веленьям.
      – Чего же ты хочешь? – спросил его Разин.
      – Поставь ты меня в караул на всю ночь со всей моей сотней – ворота да стены беречь и дозоры править. Спросят, куды подевался Прокоп, ты скажи: службу правит. Вот и гостям твоим дорогим не будет обиды, и я не приду с ними пить.
      Степан согласился. Указал никого из черкасских, когда приедут, не выпускать из ворот до его указа, отдал Прокопу ключи от зелейной башни, назначил заветное слово дозорам у стен и полевым объездам.
      Прокоп видел, что Дрон Чупрыгин и дед Панас Черевик готовят станицы к походу. Он не дознался – куда, но главное было наруку: Дрон с Черевиком выведут кагальницких казаков из стен города, а черкасское войско Корнилы тем временем вторгнется в стены, легко раздавит оставшихся кагальницких и схватит Степана.
      Прокоп недаром просился, чтобы Степан в этот день назначил его со станицею в караулы. Друзья Прокопа будут стоять на кагальницких башнях у зелейного погреба, у житных клетей, а сам он станет у ворот городка.
      Между Прокопом и Корнилой Ходневым был сговор о том, что в самый разгар атаманской пирушки черкасские станицы подойдут по льду с левого берега под стены и в это самое время, по выстрелу на берегу, Прокоп взорвет пороховую казну Разина. Башня взлетит в воздух, и черкасские казаки ворвутся в Кагальник через свежий пролом в стене...
      – За порохом там к тебе будут дед Панас али Дрон, – сказал Разин. – Им пороху дашь из зелейной казны сколько спросят.
      – Было б твое веленье, – безразлично ответил рыбак. Выраженье тревоги блеснуло в его глазах, но он удержался и ничего не спросил.
      Уже на пороге землянки он вдруг замешкался и, нерешительно возвратясь, по-бычьи потупился и обратился к Разину:
      – Не гневайся, батька! Нет веры во мне к понизовым. Прими от меня для нужды, вдруг годятся.
      Он протянул два заряженных пистолета.
      – Чего ты мне каркаешь, будто ворона! – со смехом сказал Степан. – Их горстка, а нас сколько будет!
      ... Не меньше десятка свечей горело в землянке Разина. Их пламя играло в кубках и стопах с вином, в гранях камней, украшавших платье, в широких круглых зеркалах серебряных и позолоченных блюд и в глазах казаков, сидевших вокруг столов и вдоль стен по лавкам.
      Слушая гул голосов и время от времени поднимая свой кубок, чтобы стукнуться с кем-нибудь, Степан Тимофеевич ни на минуту не забывал, что ему надо быть трезвым. Он уже предвкушал победу и с нетерпением ждал, когда же начнут пьянеть гости. Он подсчитывал, сколько получится казаков, если сложить кагальницких вместе с черкасскими, и сколько людей он получит еще после раздачи хлебного жалованья из осадных запасов Черкасска. Он рисовал себе непривычный зимний поход на Волгу и размышлял, что нужно ему для того, чтобы пройти без потерь, минуя Царицын, прямо по Манычу, через морозные и метельные степи, к низовьям Волги.
      Корнила Ходнев сам завел разговор о хлебе:
      – Ныне бояре мудруют над нами, жмут, а казаки голодуют, когда у нас хлеба довольно.
      – Не у тебя ли уж, крестный, припрятан хлебец? Пошто же ты его казакам не даешь? – спросил Разин.
      – Я осадные житницы разумею, – спокойно сказал Корнила.
      – Как можно, Корнила Яковлич! А вдруг на нас крымцы нагрянут!.. Да и много ли там! – воскликнул Степан, изобразив, что он сам никогда и не думал об этом хлебе...
      Корнила склонился к нему через стол, заговорил, как о тайне:
      – Бояре идут нас в осаду садить – стало быть, время пришло с осадных житниц сбивать замки и печати. Пора казакам покинуть разброд, заедино подняться – вот, Стенька, в чем правда! Влезут бояре на Дон – не высадить их назад!..
      – Али ты в войско мое проситься вздумал? – с усмешкой, прищурясь, спросил Степан.
      – Я к тебе не глумиться приехал, Разин, – раздраженно сказал Корнила. – Какое там к бесу «твое», «мое»?! Едино Великое Войско донских казаков. Позор падет на меня и тебя навеки, когда через наши раздоры придут воеводы на Дон!
      – Чего же ты хочешь?
      – Хочу задавить войсковых есаулов Михайлу Самаренина да Семенова Логинку – вот я чего хочу. А без тебя не осилить. Они письма пишут боярам, зовут воевод, чтобы тебя побили. А мне краше ты, чем бояре: хоть вор, а казак!
      – Вот, батька крестный, спасибо за правду! – со смехом воскликнул Степан. – А пошто же ты, крестный, покинул Черкасск? Тебе бы сидеть там покрепче да мне написать приходить и ворота открыть бы. Уж я бы к тебе пришел. А ныне тебя самого-то не пустят назад, скажут: «С вором спознался!»
      – Ворота отворят, Степан, – твердо пообещал Корнила. – Ведь на воротах не Логинка с Мишкой – простые казаки.
      Степан усмехнулся. Его подмывало сказать, что ворота откроют нынче к утру, но он удержался.
      – За чаркой такие дела не судят, крестный, – сказал он. – Мы завтра с утра на кругу потолкуем, а ныне для встречи нам пить. Покойник Минаев привез мне в гостинец медку. Ты отведай.
      Он налил Корниле полную чашу, стукнулся с ним и оглядел все казачье собранье.
      Узколицый Фролка пьяно перебирал струны своих гусель, сидя с полуоткрытым ртом.
      «Вот так небось дураком и в Качалинском городке сидел!» – с презрением подумал о нем Разин.
      Между его есаулами и черкасскими дружба явно не ладилась. Кагальницкие от черкасских держались особняком, те и другие пили и говорили только между своими.
      Степан увидел Алену, ему захотелось с ней встретиться взглядом, но она, усталая, с женской заботливостью оглядывала стол и не взглянула в его сторону. «Притомилась Алеша!» – подумал о ней Степан.
      Он увидел, как Корнила стукнулся чарой с Наумовым. Наумов поднял свой кубок, громко крича:
      – Пью за великого атамана всего Войска Донского – Степана Тимофеича, за славу казачью, за степь, за коней, за саблю!..
      Он что-то кричал и еще, но Разин уже не слушал его. Следя за взглядом Корнилы, Степан остановился глазами на суровом лице другого есаула – Федора Каторжного. Разин увидел по прямой складке его рта, что он трезв и весь налился ненавистью... Корнила потянулся к нему со своей чашей. Федор высоко поднял кубок и ударил о край Корниловой чаши.
      – За дружбу казацкую, за братскую веру! – провозгласил Корнила.
      – Пьем, атаман! – отозвался Федор и, глядя Корниле в лицо, широко плеснул за плечо полный кубок, так что рубиновые брызги попали Степану на руку.
      Корнила, успевший выпить свою чашу, и Федор сцепились острыми взглядами, как в рукопашной схватке враги, и не могли оторваться. Злоба горела на лицах обоих.
      – Не веришь мне, Федор? – прищурясь, тихо спросил Корнила.
      – Не верю, Корнила! Лиса ты и есть лиса. Да стара, хоть хитра... А я, брат Корнила, лисятник, ямы на вашего брата копать искусник.
      «Кремень есаул!» – радостно подумал о нем Степан.
      – Ты яму другому не рой. Бывает, и сам в нее попадешь! – огрызнулся Корнила.
      «Обиделся, старый пес», – сказал про себя Степан. Корнила взглянул на него. Они встретились взглядами.
      – Не отдадим, крестник, Дона боярам? – пьяно спросил Корнила.
      – Не отдадим, батька крестный! – подражая ему, так же пьяно ответил Степан и тут же заметил, что, если бы он и не хотел подражать, сам язык его ворочался тяжело.
      «Неужто я пьяный?! – мелькнула мысль. – Нельзя мне пьянеть!»
      – Как на Украине, бояре хотят у нас насадить воевод, а старшинство купить чинами боярскими, как гетмана Брюховецкого, – говорил соседям Корнилин приятель Демьян Ведерников.
      – А что ж, «боярин Корнила Яковлич Ходнев» – то не худо бы слышалось уху! – с насмешкой крикнул Степан. – Да ты, Демьян, зря не бреши: польстились бы вы на боярство – ан не дадут его вам. Серчают бояре, что вы вора Стеньку не задавили.
      – Писали про то из Москвы, – дружелюбно признался Корнила. – Выпьем, Степан, чтобы не было никогда на Дону бояр! – громко воскликнул он, снова протягивая к Разину свою чашу.
      «Здоров, старый черт! Пьет, пьет, а не свалится!» – подумал Степан. Он поднял свой кубок, и вдруг ему показалось, что свечи горят тускло, что всю землянку заволокло туманом, а уши его залепила смола...
      – Не гневайся, крестный, больше не пью, – с трудом ворочая языком, произнес Степан, и какая-то злая тревога толкнула его сердце. – Фролка, сыграй-ка песню, потешь гостей! – громко выкрикнул он, чтобы отогнать от себя внезапный прилив беспокойства.
      – Потешь-ка, Фрол Тимофеич! Сыграй, потешь! – загудели гости, и Фролка рванул струны...
       Эх, туманы, вы мои туманушки,
       Вы, туманы мои непроглядные,
       Как печаль-тоска ненавистные... -
      запел Фрол. Голос его был нежный, дрожащий, словно струна, и все приутихли и смолкли, слушая.
      Хмель кружил Разину голову. Песня Фролки брала за сердце. Она лилась высокая и протяжная, просясь на широкий простор. Ей было тесно в душной землянке, в табачном дыму, в копоти и хмельном чаду. "Выйти сейчас, вскочить на седло да и гнать по степи, вдогонку за дедом Панасом да Дроном... А тут будут сидеть, пировать, – небось с пьяных глаз не почуют, что я ускакал. А Алене велеть сказать: «Притомился Степан, рана на голове заныла, и лежит».
      – Ваня, как там Каурка? – негромко спросил Разин конюшенного казака, сидевшего невдалеке за столом. Конюшенный знал уже, что атаман собирается ночью скакать за ушедшим войском и самому ему тоже велел быть готовым в путь.
      – Кормится, батька! Добрый конек в наследство тебе остался. Ты не тревожься – все справно у нас на конюшне, – намекнул конюшенный, но, заметив строгое движение бровей атамана, замолк.
       Ты взойди, взойди, солнце красное,
       Над горой взойди над высокою.
       Над дубравушкой над зеленою,
       Над урочищем добра молодца...
      Песню хотелось слушать и слушать; она таила в себе безысходную грусть, но от грусти этой делалось сладко.
      – Врешь, Фрол! Не ту поешь! Дунь плясовую! – заглушая пение, хрипло крикнул Корнила.
      Фрол замолк, поднял опущенные ресницы, весело и хитро усмехнулся и лихо щипнул струну, которая взвизгнула неожиданно тонко, по-поросячьи, всех рассмешив даже самым звуком.
       Ходил казак за горами,
       За ним девушки стадами,
       Молодцы табунами...
      Дрогнул дощатый пол землянки. Петруха Ходнев бросил под ноги шапку и первым пошел в пляс...
      – Ходи-и-и! – тонко, заливисто грянул Юрко Писаренок.
       Пошли наши гусли
       Писать ногой мысли
       С печи на лавку,
       С лавки на травку...
      Поднялся гомон. Все хлопали в ладоши, притопывали, присвистывали и подпевали в лад.