Двойник

Окон не было.

Патрульные расступились, пропуская «Волгу». Возле крыльца Германа встретил Демин. Молча поздоровавшись, кивнул:

— Пошли.

В нижнем холле особняка и на мраморной лестнице с красным ковром не было ничего необычного, только на втором этаже появились следы разрушения: усыпанный стеклами и обломками мебели паркет, сорванные с петель двери приемной. От стены, разделяющей приемную и кабинет Хвата, остались лишь рваные зубья бетона.

— Дальше смотреть не на что, — сказал Демин. — А на то, что есть, смотреть не нужно.

— Что это было?

— Две ракеты в окно кабинета. Из гранатомета РПГ-16. Эксперты определили по осколкам.

— Хват?

— Сидел в кабинете. Заработался. Окна были освещены. И что интересно? Прицельная дальность РПГ-16 — двести пятьдесят метров. От ворот и с набережной стрелять не могли — охрана бы увидела. С той стороны Москвы-реки

— далеко. А стреляли прицельно. Две ракеты подряд — надо суметь. Это одна из двух самых непонятных вещей. Есть соображения?

— Есть.

Герман подвел Демина к разбитому окну приемной и показал на Москву-реку. По середине ее медленно шла ржавая баржа-самоходка с песком. От особняка до баржи было не больше двухсот метров.

— Твою мать, — сказал Демин.

— Ему очень нравилось, что негде пристроиться снайперу, — объяснил Герман. — А я еще тогда подумал, что есть где. На речном трамвайчике. Или на барже.

— Сколько тебе это стоило? — напрямую спросил Демин.

— Василий Николаевич, почему вы так плохо обо мне думаете?

— Плохо? Наоборот, хорошо.

— Нет. Я все-таки надеюсь, что когда-нибудь вернусь в Россию. И что вернутся мои сыновья.

— Не знаю, станет ли хоть когда-нибудь Россия страной, в которую стоит вернуться, — хмуро отозвался Демин. — Не знаю, — повторил он и прокричал злобно, с ненавистью: — Не знаю!

Герман напомнил:

— Вы сказали, что одна из двух самых непонятных вещей — откуда стреляли. Какая вторая?

Демин провел Германа в холл второго этажа, на полу которого эксперты складывали принесенные из кабинета вещдоки: осколки, стабилизатор мины, расплющенные спортивные кубки. Тут же лежал обугленный детский сапожок.

— Узнаешь?

Герман кивнул.

— Вот это и есть вторая самая непонятная вещь: зачем он держал его в кабинете?

Демин долго молчал, потом добавил:

— Есть еще кое-что, что тебе нужно знать. В кабинете Хват был не один.

— Кто еще? — спросил Герман, мгновенно вспомнив красную «вольво» на площадке перед особняком и уже зная, что сейчас услышит.

Это он и услышал:

— Иван Кузнецов.

Дожидаясь вызванную по мобильнику машину, Герман спустился на Крутицкую набережную. Первые утренние прохожие спешили вдоль длинного деревянного забора, оклеенного предвыборными плакатами кандидата Круглова. Текст на плакатах легко, всего лишь изменением настоящего времени на прошедшее, превращался в некролог.

X

Вечером того же дня Герман заглянул в кабинет Борщевского. После всего, что произошло, видеть никого не хотелось, и меньше всего — Шурика. Но жизнь приучила Германа доводить до конца все начатые дела. Даже неприятные. Особенно неприятные. Недовершенное дело — как не долеченный зуб.

Как всегда, дверь кабинета Борщевского была открыта, он сидел перед компьютером, полировал ногти маникюрной пилочкой, время от времени отвлекаясь на клавиатуру. При виде Германа насторожился, но тут же постарался принять небрежно-независимый вид.

— Зайди, — попросил Герман. — У тебя выпить что-нибудь есть?

— Выпить? Что?

— Все равно. Лучше виски. Или коньяк.

— Есть «Хеннесси». Годится?

— Тащи.

Устроились в кожаных гостевых креслах за низким столом. Все еще как бы опасаясь подвоха, Борщевский плеснул коньяку на донышко тяжелых хрустальных стаканов.

— Лей нормально! — возмутился Герман. — Жалко, что ли?

— Да ради бога, — живо отозвался Борщевский и поспешно долил в стаканы.

— Будем здоровы, — кивнул Герман и, не чокнувшись, выпил.

— Устал я что-то, — пожаловался он, обессилено развалившись в кресле и закурив «Мальборо». — Достали меня все эти дела.

— Да, дела у нас странноватые, — осторожно согласился Борщевский, едва пригубив и вертя стакан в длинных тонких пальцах с маникюром, всегда почему-то дико раздражавшим Германа. — Этот пожар…

— А дела всегда такие. Не то, так другое. Я вот думаю: а на кой черт мне все это надо? Всех денег не заработаешь. А жизнь проходит. Двадцать лет упираюсь, как Карла. А толку? Придет время умирать, что вспомнится? Как разруливал ситуации? Бросить бы все к чертовой матери, пропади оно пропадом. А что? Куплю избу на Рыбинском море, бороду отпущу, буду сидеть с удочкой, а вечерами читать книги.

— Книги? — удивился Борщевский. — Какие книги?

— Разные. «Анну Каренину», например. Ты читал «Анну Каренину»?

— Конечно, а как же.

— А вот знаешь ли ты, что граф Вронский пытался застрелиться?

— Знаю.

— А я не знал. А что Анна Каренина родила дочь, тоже знаешь?

— От кого? — озадачился Борщевский. — От Вронского? Что-то я такого не помню.

— Я тоже. Вот и буду лежать в избе на печке и читать книги.

На самодовольном лице Шурика появилась ироническая усмешка:

— Так Катя и позволит тебе лежать на печке!

— Позволит, — устало возразил Герман. — Теперь позволит. Мы расходимся.

— Расходитесь?! — очень умело поразился Борщевский. — Вы — расходитесь?! Ты это серьезно?

— Серьезнее не бывает. Заявление уже полгода в суде.

— Какое заявление?

— О разводе. И о разделе имущества.

— И ты дашь ей развод?

— Как я могу не дать? Меня не спрашивают. Наливай!

— Да погоди! Что случилось?

— Не вникай, — устало отмахнулся Герман. — Мало у тебя своих трудностей?

Он сам налил треть стакана и с маху выплеснул коньяк в рот, как всегда пьют крутые мужики, не желающие говорить о своих бедах. Про себя отметил, что он и выглядит, как крутой мужик — с отросшей за день черной щетиной на худых щеках, с сурово насупленными бровями. Сигарета в углу рта, мрачный взгляд из-под свалившихся на лоб волос. Суровый мэн из страны Мальборо.

— Ты расходишься с Катей! — повторил Борщевский. — Не могу поверить. Но почему, почему?

Герман равнодушно пожал плечами:

— Почему люди расходятся?

— А все-таки? — нависал над столом Борщевский, смотрел с глубоким сердечным сочувствием. Настоящий друг, который не бросит друга в беде. Кому повем печаль мою? Если не ему — кому?

Герман ответил не сразу. Не говорят в стране Мальборо о сердечных бедах, не плачутся друзьям в жилетку. Не та порода. Кремни-мужики. Никогда!

Ну, разве что иногда. Ведь даже кремню иногда хочется дружеского участия, сердце-то не камень, не камень, оно живое!

— Да что там говорить! Дело житейское. Встретила друга детства. И выяснилось, что она любила его всю жизнь. А он всю жизнь любил ее.

— Не может быть!

— Чему ты удивляешься? Такие вещи происходят на каждом шагу. Не я первый, не я последний.

— Кто он?

— Откуда я знаю? Да и какая разница!

— Как какая? Как это какая? — оскорбился верный друг. — Да я бы…

— Что?

— Отловил бы и набил морду. Руки-ноги переломал! Нанял бы крепких ребят, они бы с ним разобрались!

— Заманчиво, — мечтательно протянул Герман. — Но… Нет, не выход. Не выход это.

— Да почему? — уже с меньшей настойчивостью повторил Борщевский.

— Потому. После этого она меня полюбит? Она его еще больше полюбит. А меня возненавидит. Я всегда считал, что женщины любят успешных мужчин, победителей. А они любят слабых, никчемных. Иногда посмотришь — ну полное говно, а она в нем души не чает. Почему? Странный закон природы. Но с этим ничего не поделаешь. Нет, Шурик. Расходиться нужно по-человечески. У нас дети, их из жизни не выкинешь. Нужно уметь проигрывать, — с тяжелым вздохом добавил Герман, хотя всегда считал, что нужно уметь выигрывать.

— Это правильно, — одобрил Борщевский. — Это по-мужски. Да, нужно уметь проигрывать. Тебе бы отдохнуть, отвлечься. Махнуть куда-нибудь на Канары. С телкой. А лучше с двумя. Есть у меня на примете. Познакомить?

— Спасибо, в другой раз, — отказался Герман. — Ладно, давай займемся делами. Завтра созвонись с полковником Семенчуком. Контракт в основном готов, остались детали. Внимательно все посмотри. Возьми наших юристов, пусть они тоже посмотрят.

— Ты все-таки решил подписаться на это дело? — оживился Борщевский. — Очень правильно! Глупо упускать такой заказ. Никак я не мог понять, почему ты отказываешься. Да и сейчас, если честно, не понимаю.

— Были причины, — уклончиво отозвался Герман. — Больше их нет.

— Откат согласовали?

— Сам согласуешь.

— Но я должен знать, на какую цифру ориентироваться.

— Если бы я подписывал контракт, цифра была бы «нуль».

— То есть как? — удивился Борщевский.

— А вот так. Нуль, — повторил Герман. — Никакого отката. Ни цента.

— Ты хоть понимаешь, что говоришь? Никогда они на это не пойдут!

— Не пойдут, пусть ищут другого поставщика.

— Ничего не понимаю. А кто же будет подписывать контракт, если не ты?

— Чего тут непонятного? Я же тебе сказал, что Катя подала на раздел имущества. Она получит сорок шесть процентов акций «Терры». Кому она отдаст их в доверительное управление? Тот и будет подписывать контракт. Кому захочет, тому и отдаст. Может, другу детства. Или даже тебе.

— При чем тут я? — встревожился Борщевский.

— А почему не ты? Человек опытный, структуру «Терры» знаешь. Она тебе доверяет. Впрочем, это решать ей. Я даже думать об этом не хочу.

— Сорок шесть процентов — это не контрольный пакет, — напомнил Борщевский.

— Еще восемь купит у Тольца. Ее посредник уже договорился с Яном. Сорок шесть и восемь — пятьдесят четыре процента. Это больше контрольного пакета.

— А почему бы тебе самому не купить пакет Тольца?

— Слишком дорого. Он заломил три с половиной миллиона. Если быть точным, три четыреста.

— Сколько?! Да он что, совсем впал в маразм? — бурно возмутился Борщевский. — Три четыреста за восемь процентов?

— Каждая вещь стоит столько, сколько можно за нее получить. Эти восемь процентов акций решают, кто будет президентом «Терры». А это стоит денег.

— Так купи сам!

— Не хочу. Я же сказал — устал. Гори оно все огнем!

— Не узнаю тебя. Ты на себя не похож.

— Я и сам себя не узнаю, — сказал Герман. — Спасибо за коньяк. Поеду домой, спать.

Через четверть часа, запирая кабинет, он отметил, что дверь Борщевского закрыта. Звонит. Кому?

Герман знал, что ответ на этот вопрос получит очень быстро. Могла позвонить Катя и потребовать разблокировать их совместный счет в банке. Это означало бы, что он ошибся в расчетах.

Катя не позвонила.

Позвонил Тольц.

XI

Борщевский прилетел в Торонто ейсом «Аэрофлота» в первый понедельник сентября на «Боинге-767», который почему-то имел название «Мусоргский». Августовские грозы отшумели, высветлили кроны кленов, промыли газоны и темную хвою сосен. Установилась та тихая, теплая пора, которую в России называют бабьим летом. На солнце блестели плоскости самолетов, ярко желтели, словно тоже тронутые осенью, заправщики и аэродромные тягачи. Герман стоял в зале прилета и смотрел, как подкатывается трап — рукав к двери первого салона «Мусоргского». Он был почему-то уверен, что Борщевский прилетел первым классом и выйдет из самолета одним из первых.

Он появился из носового салона в числе немногих VIP-пассажиров, которых любезной улыбкой провожала молоденькая бортпроводница.

Герман был уверен, что Борщевский задержится на выходе в коридор перед первичной проверкой паспортов канадскими иммиграционными властями и поболтает с ней. Он задержался, галантно поцеловал ей руку, со смехом потрепал за щечку. Потом надел солнцезащитные очки и достал документы.

Герман был уверен, что багажа у него не будет.

Багажа у него не было, лишь небольшой элегантный кейс, с какими путешествуют серьезные бизнесмены.

Но он был не похож на серьезного бизнесмена. С длинными белокурыми волосами, в коротком светлом плаще, в модных очках, он был похож на постаревшего, но все еще популярного рок-певца, путешествующего инкогнито. С видом человека, которому давно наскучили и трансатлантические перелеты, и международные аэропорты, вошел в здание терминала, снял очки и остановился, высматривая в толпе встречающих долговязую фигуру Тольца.

— Привет, Шурик, — сказал, подходя, Герман. — Как долетел?

— Ты? — неприятно удивился Борщевский. — А где…

— Ян? Ему не о чем с тобой говорить. А мне есть о чем. Поехали.

На площади Герман подозвал такси и назвал водителю адрес.

— Куда мы едем? — подозрительно спросил Борщевский.

— В одно тихое место.

— Извини, но я предпочел бы в отель. Перелет был довольно утомительный. Мне нужно привести себя в порядок и выспаться.

— У тебя будет время выспаться. Через три часа рейс на Москву. В самолете и выспишься.

— Что ты этим хочешь сказать?

— То, что сказал. Через три часа ты улетишь в Москву. Хочешь спросить, почему? Потерпи, объясню.

Такси миновало оживленные городские кварталы и остановилось возле ресторанчика «Сасафраз» на улице Йорквил. Герман велел водителю ждать и прошел в бар. Сезон уже кончился, но несколько белых пластмассовых столиков с такими же белыми стульями еще стояли под разноцветными зонтами. Легкий ветер, шевелил парусину зонтов. Ни одного посетителя в баре не было.

— Располагайся. Здесь мы можем спокойно поговорить. Секунду! — Герман подозвал официанта и сделал заказ. — Скажу сразу, чтобы к этому больше не возвращаться. Почему тебя встретил я, а не Тольц. Ты ведь прилетел, чтобы купить у него акции «Терры», верно? Можешь не отвечать, я и так знаю. Так вот, акции у него купил я. Так что к нашим делам он больше никакого отношения не имеет.

— Ты же не хотел! — возмущенно напомнил Борщевский. — Сам сказал, я тебя за язык не тянул!

— Это была минутная слабость. Я понял, что не имею права отдавать компанию в руки людей, которые разорят ее за полгода.

— Какого же черта Ян меня вызвал?!

— По моей просьбе. Он не мог мне отказать.

Официант принес два стакана темного виски со льдом и две чашки черного кофе.

— Виски хорошее, «Чивас Ригал», бурбон, мягче любого скотча, даже «Уокера», — заверил Герман. — Кофе тоже хороший, здесь его готовят по особому рецепту. Угощайся. А я расскажу, как мне видится вся картина. Если в чем-нибудь ошибусь, поправь, не стесняйся.

Он сделал глоток виски, запил кофе и закурил.

— Не понимаю, о чем нам разговаривать, — высокомерно бросил Борщевский.

— Я вообще не понимаю, что происходит. То, что я работаю у тебя, еще не значит, что ты можешь обращаться со мной, как с холуем!

— Ты уже не работаешь у меня. Приказ подписан. Вернешься в Москву, сдашь дела Дание. Так что мы сейчас на равных. Знаешь, как тут говорят? У нас свободная страна. Не хочешь слушать? Можешь встать и уйти. Но не советую. Очень не советую, пожалеешь.

— Это почему же?

— Дойдем и до этого, — пообещал Герман. — Начну с начала. В конце августа девяносто восьмого года, после дефолта, Катя прилетела в Москву. Мне она сказала, что на встречу с одноклассниками. Но она встречалась не с одноклассниками. Она встречалась с тобой в ресторане «Загородный»…

— Ну и что? — перебил Борщевский. — Да, она позвонила и сказала, что хочет поговорить. Я пригласил ее поужинать. Ее очень беспокоили твои дела. Я рассказал, что ситуация тяжелая, но мы справимся. Вот и все.

— Не все, — поправил Герман. — От дел компании вы перешли к воспоминаниям студенческих лет, выпили, потанцевали, правильно?

— Что тут такого? Ну, выпили, потанцевали.

— И тут ты понял, что ситуация не такая уж простая. Ты же тонкий знаток женской души. Ты сразу понял то, для чего мне потребовалось несколько лет.

— Очень интересно. Что же я понял?

— То, что перед тобой женщина благополучная, но не очень счастливая. Это открывало некие перспективы. Туманные. Не думаю, что план у тебя возник сразу. Но вскоре произошло еще одно событие. Ты помогал Тольцу отправлять багаж, вы выпили, и он от полноты чувств показал тебе некие фотоснимки. Зная ревнивый характер Кати, ты понял, что это уже кое-что. Ты украл снимки…

Борщевский встал.

— С меня хватит. Мало того, что я слушаю твои бредни, так ты и вором меня назвал!

— Я не назвал тебя вором. Я сказал, что ты украл снимки. Это оценка не личности, а поступка. Хочешь уйти? Не держу. Но тогда не удивляйся тому, что с тобой произойдет в Москве.

— Что со мной произойдет в Москве?

— В Москве и узнаешь. Сядь. Выпей и слушай. Этот разговор не доставляет мне никакого удовольствия. Тебе тоже? Верю. Но без него нам не обойтись. На чем я остановился? Да, снимки. Ты понял, что это мощная мина. Только для нее нужно выбрать нужный момент. Этот момент наступил полгода назад. Вы встречались до этого?

— Нет.

— Перезванивались?

— Она звонила. Ей хотелось поговорить. Она с ума сходила одна в твоем доме. Что я должен был делать? Бросать трубку?

— Нет, конечно, — согласился Герман. — Это невежливо. Джентльмены так не поступают. Джентльмены всегда найдут для женщины слова утешения. Все еще будет, дорогая, у тебя еще вся жизнь впереди. С твоими-то бабками, которые ты получишь при разделе совместно нажитого имущества. Только хорошо бы выкупить у Тольца его акции, чтобы получить над «Террой» полный контроль. Тебе неудобно обращаться к Яну? Какие проблемы, я сам с ним поговорю. Сколько мы можем ему предложить? Продать четыре процента плюс одну акцию он не согласен. Говорит: если продавать, то все. Три миллиона двести? Мало. Три четыреста? О"кей, на это он согласится. Сиди, сука! — рявкнул Герман, заметив, что Борщевский хочет встать. — Сиди и слушай! Но творческая мысль работает дальше. Активно работает, стимул-то какой! А почему я должен покупать акции Тольца для Кати? Если я куплю их для себя, это даст мне контроль над компанией. Но где взять такие бабки? Одолжить? У кого? И момент нельзя упускать, контракт с вояками подворачивается, богатейший контракт!.. Ты с ней спал?

— Кто? — от неожиданности переспросил Борщевский.

— Ты!

— С кем?

— С Катей!

— Мужчина на такие вопросы не отвечает!

— Где ты видишь мужчину? — поинтересовался Герман. — Кто здесь мужчина? Официант? Бармен? Ты не мужчина, Шурик. Мужчина — это не то, что у него в штанах. А то, что у него в мозгах. А в мозгах у тебя опилки. Взгляни на этот документ. Узнаешь?

Герман вынул из бумажника ксерокопию и швырнул Борщевскому.

— Это банковская инструкция, по который ты перевел три миллиона четыреста тысяч баксов с операционного счета «Терры» на счет, к которому имел доступ. Я говорю — имел, потому что он уже отменен. Фирменный бланк с печатью ты выкрал из стола у Марины. Когда я уезжаю, я оставляю ей бланки. И ты это знал. А мою подпись перевел ксероксом. Это подлог, Шурик. Не забыл, чему тебя учили в МГУ? «Мошенничество, причинившее значительный ущерб потерпевшему, наказывается лишением свободы на срок от трех до десяти лет с конфискацией имущества». Три миллиона четыреста тысяч долларов — это значительный ущерб? Не очень, но лет на пять потянет. Вот это и ждет тебя в Москве, если не будешь отвечать на мои вопросы. Следователь ГУЭП с ордером и наручниками тебя ждет. И из Шереметьева поедешь прямиком в Бутырку. Ты спал с Катей?

— Нет.

— Шурик, боже тебя упаси соврать!

— Нет! Не спал я с ней! Нет! — закричал Борщевский. — Доволен? К этому шло, давно, еще в университете. И если бы не ты с наркотой…

— Которую я тебе подложил?.. Ладно, проехали. Ты все правильно рассчитал. Получаешь контроль над компанией, заключаешь контракт с вояками, три четыреста из отката возвращаешь на счет «Терры». И все шито-крыто. Ты только одного не учел. Люди дорожат компанией. И они уже не совки. Марину сразу насторожило, что пропал бланк с печатью. Она рассказала Дание, та взяла под контроль все счета. А если быть откровенным, то я с самого начала знал, что ты не упустишь шанса. Верного, как тебе казалось. Тебя погубила самовлюбленность. Ты умный, тебе просто не везло, а все остальные тупые бакланы. Ты до сих пор так думаешь?

— Ты меня спровоцировал!

— Да что ты говоришь? — удивился Герман. — Я его спровоцировал! А он спровоцировался. Какая дуся!

— Зачем ты затеял этот разговор? — хмуро спросил Борщевский.

— Сейчас поймешь.

Герман достал мобильник и набрал номер домашнего телефона. Ответила служанка.

— Мадам дома?

— Да, сэр. Но она не подходит к телефону.

— Передайте, что ее ждет Саша Борщевский. В ресторане «Сасафразе», на Йорквиле. Пусть приезжает, если хочет его увидеть. Прямо сейчас, у него мало времени.

Герман спрятал телефон и удовлетворенно кивнул:

— Ну вот. Сейчас она примчится. А если не примчится, то я ничего не понимаю в жизни. Вы побеседуете. Ты расскажешь ей все, о чем мы с тобой говорили. Все, как было, а не так, как тебе удобно думать. Начиная с наркоты, кончая акциями. И вот что учти: хоть полусловом соврешь — посажу. Клянусь. Я пойму, соврал ты или не соврал. Потом сядешь в такси и уедешь в аэропорт. И моли бога, чтобы мы никогда больше не встретились. Все понял?

— Все, — буркнул Борщевский.

Подкатил серебристый «мерседес», резко затормозил возле бара. Официант кинулся к нему, предупредительно открыл дверцу. Герман и Борщевский встали. Катя подошла к столу, резко спросила:

— Что здесь происходит?

— Наш общий друг тебе сейчас все объяснит, — любезно ответил Герман. — А я пока погуляю, не буду мешать. Потом, если не возражаешь, мы поговорим о наших делах. Сейчас я уже готов к этому разговору.

Он допил виски и неторопливо направился по этой самой богатой улице Торонто, уходящей вдаль, по пути считая фонарные столбы, стоявшие через каждые пятьдесят метров.

Сто метров. Главное — не оглянуться.

Сто пятьдесят…

Улица Йорквил была достопримечательностью Торонто. Пешеходная, как московский Арбат, заполненная картинными галереями, кафе, бутиками. С двух сторон улицу замыкали самые дорогие башни кондоминимумов города «Принц Артур» с одной стороны и «Белэйр» с другой.

Двести пятьдесят.

Не обернуться, только не обернуться!

Триста.

По уик-эндам здесь катала молодежь на велосипедах и роликах. В будние дни улицу наполняли туристы и деловые люди, приходившие сюда на деловой ланч.

Триста пятьдесят.

Четыреста пятьдесят.

Улица кончилась, он свернул на Avenue road оставив слева отель «Four Seasons».

Пятьсот метров.

Можно идти быстрее, но время от этого быстрей не пойдет.

Каменели плечи, свинцовой тяжестью наливалась шея.

Не обернуться!

Километр.

Герман сделал полный круг и подошел к небольшому скверу с другой стороны Йорквила.

Километр сто.

Герман сел на скамейку и выкурил сигарету.

Теперь можно.

Он оглянулся.

Такси не было. «Мерседес» был. За столиком бара сидела Катя.

Одна.

XII

Она сидела, облокотившись на стол, ладонью подперев щеку, стряхивала пепел с сигареты в кофейную чашку. Герман заказал виски и сел напротив.

— Ты много пьешь, — заметила она как бы между прочим, попутно.

— А ты много куришь, — в тон ей, тоже словно между прочим, отозвался Герман.

— Ненавижу. Господи, как я тебя ненавижу, — так же устало, попутно, как говорят о чем-то постороннем, произнесла она. — Ты унизил его, растоптал его человеческое достоинство.

— Понятно, — кивнул Герман. — Значит, вы поговорили. И он был самокритичен. Насколько самокритичен?

— Ты заставил его говорить о себе страшные вещи. Ты заставил его говорить их мне. Мне, которую он любил! Ты заставил его говорить вслух то, о чем человек даже наедине с собой боится думать!

— Это про что? — заинтересовался Герман. — Про наркоту? Кстати, забыл спросить. И тогда забыл, и сейчас. Зачем он связался с наркотой? Сам вроде не кололся…

— Ему были нужны деньги.

— А попросить у родителей?

— Они давали только на обед.

— А на что еще нужно студенту?

— На театр. На ресторан. На цветы.

— На цветы тебе?

— Да, мне!

— Это очень уважительная причина. Если тебе — тогда да. А заработать? Попроситься ко мне в бригаду стекла мыть? Понимаю, руки от щелочи сохнут. А от торговлишки наркотой не сохнут.

Герман взял принесенное официантом виски и залпом выпил.

— Ты ошибаешься, я его не унизил. И не растоптал его достоинство. Подонка нельзя унизить. Нельзя растоптать то, чего нет. Про то, как он украл у Тольца снимки и прислал тебе, он успел рассказать? А про то, как он разводил тебя на любовь, а сам думал только о бабках?

— Ну, хватит, — поморщилась Катя. — Смени пластинку. Ты не его унизил, ты унизил меня. Ты мое достоинство втоптал в грязь. А заодно и свое. Ты хотел поговорить о наших делах. Начинай.

— Ты уверена, что в состоянии говорить о делах?

— Да, уверена!

— Что ж…Ты просила, чтобы я подал в суд заявление о разводе, а ты свое отзовешь. Я не сделаю этого.

Катя безразлично пожала плечами:

— Я в этом не сомневалась.

— Объясню, почему. Если инициатива развода будет исходить от меня, суд установит такой график моего общения с детьми, которого потребуешь ты…

— Ты много с ними общаешься? — с иронией перебила Катя. — Сколько общался, столько и будешь.

— Это ты говоришь сейчас. Потом скажешь, что я плохо на них влияю. Извини, но я не хочу зависеть от твоего настроения. Как, когда и сколько мне видеть детей — пусть это определит суд. Его решение будет обязательным для нас обоих. Второе — о совместно нажитом имуществе. Ты имеешь право на половину всего, что у нас есть. Но при разделе нашего имущества делятся и все наши долги.

— Вот как, у нас много долгов? Сколько?

— Ровно столько, сколько имущества. Наш городской дом стоит примерно шесть миллионов долларов. За него мы должны шесть миллионов долларов. Загородный дом — около семи миллионов. Долг за него — семь миллионов. Акции «Терры» при нынешней конъюнктуре оцениваются миллионов в сорок. Ровно сорок миллионов мы за них должны.

— Ты хочешь сказать, что у нас ничего нет? — нахмурилась Катя. — И ты думаешь, я поверю? Кому мы должны?

— Трастовому фонду, который управляет нашим имуществом.

— Что это за фонд? Откуда он взялся?

— Совет директоров траста в Насау, на Багамах. А создал его я.

— Ничего не понимаю! Ты можешь объяснить по-человечески?

— Попробую, — пообещал Герман. — Хотя это очень непросто. Траст был создан для того, чтобы защитить мой бизнес…

— От чего?

— От всего. От любых наездов. От любых попыток захватить его, от кого бы они ни исходили. Схему разрабатывала целая бригада международных юристов. Мисс Фридман ты платишь долларов четыреста в час?

— Триста.

— А мои адвокаты стоили от тысячи до полутора тысяч долларов в час. Они отработали свой гонорар. Схема юридически безупречна. Самая большая трудность была в том, чтобы найти банк, который одолжит уполномоченному фонда сорок миллионов долларов. Всего на несколько секунд. Я нашел такой банк. Банк дал кредит фонду, фонд дал кредит мне под залог моего имущества. После этого я вернул банку долг фонда. А мой долг фонду остался. И существует по сей день.

Поэтому компанию нельзя конфисковать. На ее активы нельзя наложить арест. Нет никакого смысла меня сажать или убивать. И даже если я сам, своей рукой подпишу документы на передачу «Терры» третьим лицам, они ее не получат. Чтобы новый владелец получил компанию, он должен будет сначала заплатить долг фонду.

— Не вешай мне лапшу на уши! — презрительно бросила Катя. — С какой стати ты будешь подписывать такие документы?

— Есть много способов заставить человека подписать любую бумагу. И есть много людей, которые все эти способы знают. Один из способов — паяльник в задницу.

Ее передернуло от отвращения.

— Господи, в какой грязи ты живешь!

— В той же, что и ты. Только ты об этом не знала. А я знал. Теперь и ты знаешь.

— Значит, я ничего не получу? Ты к этому все ведешь?

— Почему? — возразил Герман. — Что захочешь, то и получишь. Хочешь получить сорок шесть процентов акций «Терры»? Имеешь право. Но сначала тебе придется выложить двадцать миллионов долларов фонду.

— Ты считаешь меня идиоткой? Фонд твой. Значит, его активы подлежат разделу!

— Я не сказал, что фонд мой. Я его контролирую, но принадлежит он не мне. В этом и весь фокус.

— Жулики твои адвокаты!

— Нет. Искусство юриста в том и состоит, чтобы достичь цели, не нарушая законов. Они справились с задачей.

— Что ж, времени ты не терял. Очень хорошо подготовился к разговору!

— Ты не услышала меня, — устало укорил Герман. — Эту схему я внедрил много лет назад. И меньше всего имея в виду тебя. Но любая схема универсальна. Она работает всегда. Сработала и против тебя. Если бы ты больше интересовалась моими делами, ты бы это знала.

— Чего ты добиваешься? — гневно вскинулась Катя. — Чтобы я отозвала заявление о разводе? Не будет этого! Я голой уйду от тебя! Нищей! Плевать мне на твои деньги!

— Успокойся. Нищета тебе не грозит. При разводе муж обязан обеспечить жене тот уровень жизни, к какому она привыкла. Ты будешь жить как жила. Будешь тратить столько, сколько тратила. Я буду платить за дом, за обучение ребят, за прислугу. Окончательное решение об имуществе примет суд. А вот про то, что ты будешь управлять компанией — про это забудь. Слишком много в нее вложено. Слишком много людей от нее зависит. Твой Шурик не только подонок, он еще и дурак, — не сдержавшись, добавил Герман. — Даже не дал себе труда узнать, что такое раздел имущества в Канаде. Решил, как в Москве, раз-два и готово. Такой процесс, как наш, займет от трех до пяти лет. И еще не известно, чем кончится.