Жестокий шторм

Кинг, почуяв хозяина, лег, закрыл глаза и тихо заскулил. На его морде застыло бесконечное страдание. Мистер Гордон гладил его, просунув руку через деревянную решетку клетки.

Подошел матрос, позванивая связкой ключей.

— Гарри! — узнал Уилхема Томас Кейри. — И вы здесь! Вы поистине вездесущи!

Гарри Уилхем расплылся в улыбке:

— О да, мистер, таковы мои обязанности…

— Меня зовут Том Кейри.

— Видите ли, мистер Кейри, я сегодня на подхвате, матросы заняты в трюмах, там идет какая-то перекантовка, перемещение грузов. Старпом нашел, что какие-то ящики могут задышать при сильной качке, вот их и перетаскивают с места на место. Я же, как причисленный к административному персоналу, остался наверху и благодарю бога, что попал в собачье общество. Вы, мистер Гордон, можете взять своего страдальца и погулять с ним. Площадь здесь не очень велика, зато имеется полный собачий сервис — здесь песочек и столбики для визитных карточек. Фальшборт, как видите, достаточно высок, и его не перемахнуть косматым аристократам, если кому-либо из них взбредет в голову вернуться в Калифорнию. Сейчас я открою каюту вашего Кинга. Вы знаете, нам приходится закрывать их на ключ, а то в первые рейсы сердобольные дамы выпускали узников, и что тогда получалось, особенно если одна из четвероногих леди имела склонность к легкому флирту! Их невозможно было растащить по каютам. Ну вот, пожалуйста.

Выскочив из своего «люкса», Кинг забегал кругами по всей площадке, что вызвало ревнивый визг и вой всего собачьего общества. Гулко залаял сенбернар, разноголосо затявкали болонки, такса, фокстерьеры, овчарка завыла по-волчьи, тягуче, с надрывом.

Но едва Кинга водворили на место, собаки, как по команде, успокоились.

Гарри Уилхем сказал:

— Сегодня они уже второй раз устраивают концерт. Только перед вами приходил один тип, то есть, извините, джентльмен, это его овчарка сейчас так симпатично выла, и по правде сказать, на ее месте любой будет выть не переставая. Ее хозяин что-то внушал ей, применяя хлыст, хотя, мне думается, бить ее совсем не следовало: овчарка без того ползала и становилась на задние лапы и даже кувыркалась с боку на бок. Он, этот тип, извините, джентльмен, вероятно, работает в цирке, хотя какой цирк с одной собакой? Можно допустить, что он клоун, но клоуны в основном народ добрый: чтобы смешить людей, надо иметь мягкое сердце. Этот же тип, извините, джентльмен, наверное, совсем не имеет сердца… Зато ваш пес мне очень нравится — такой серьезно-грустный. Видно, у него было тяжелое детство?

— Вот и ошиблись, Гарри. Я взял его щенком, и жил он все эти годы без нужды и горя.

— Скажите, как бывает обманчива внешность не только у людей, но и у животных!

Томас Кейри, подумав, спросил:

— Вы не знаете, Гарри, в какой каюте живет хозяин овчарки?

— Нет ничего легче узнать. Вот, пожалуйста. — Гарри Уилхем широким жестом указал на табличку, висевшую на клетке с овчаркой, и прочитал: — «Сигма — немецкая овчарка. Возраст 4 года. Хозяин — Эдуардо Антиноми. Каюта 481. Рацион N5».

— Исчерпывающие данные, — сказал мистер Гордон. — Том, а вам ничего не говорит имя овчарки?

Томас Кейри пожал плечами:

— Как будто какой-то математический символ.

— В математике обозначает знак суммы.

— Вы думаете, что хозяин Сигмы математик?

— Или филолог. Ха-ха, Томас! Ничего себе — точное определение! И пожалуй, не менее удачное, нежели чему нашего друга Гарри. Все же по этому имени можно предположить, что владелец собаки — человек с высшим образованием.

Гарри Уилхем сказал:

— По виду он действительно похож на типа, то есть на джентльмена, у которого голова постоянно чем-то набита. И если вас так заинтересовала эта воющая тварь, то здесь еще написано, что ей нельзя давать ни соленого, ни сладкого, словом, девица на строгой диете. Хозяин заботится о ее обонянии. Похоже, это ищейка, а этот тип, то есть джентльмен, — сыщик. А вот рядом японская болонка Зизи. Ей двенадцать лет. Хозяйка ее — мисс Груннер…

— Благодарим вас, Гарри, — закруглил разговор Томас Кейри, хотя было видно, что мистер Гордон с явным удовольствием слушал словоохотливого матроса.

— Как вам будет угодно, — сказал с улыбкой Гарри Уилхем. — Приходите в любое время, я буду рад вас видеть. Ну а о Кинге и говорить нечего.

Мистер Гордон и Томас Кейри поднялись на верхнюю палубу. Несмотря на пронизывающий ветер, вызванный движением судна, пассажиры стояли у бортов или сидели на скамейках и в креслах, любуясь солнечным закатом.

Мистер Гордон подошел к борту. Томас Кейри сказал:

— Извините, я пройдусь по палубе.

— Да, да, Том, идите, а я провожу солнце, оно вот-вот опустится в океан. Какое оно здесь большое, медно-красное, кажется, что сейчас зашипит, выплеснется вода от его прикосновения. Но идите, идите, Том. Я буду где-нибудь здесь, поблизости.

Томас Кейри с нарочитой медлительностью шел по палубе, обходя шезлонги, где сидели укрытые пледами пожилые леди и джентльмены, решившие с первого дня не упустить ни одного вдоха озонированного воздуха. Несколько раз молодому человеку казалось, что он видит Джейн, с замиранием сердца он подходил и, разочарованный, брел дальше. Наконец, обойдя всю палубу, он вернулся к мистеру Гордону. Профессор один сидел на большой скамье, хотя вокруг все скамьи были заняты.

Он печально улыбнулся:

— Хорошо быть негром. Можно уединиться даже в такой толпе. Сесть. Подумать. Располагайтесь, Том, вечер исключительный. Смотрите, какие краски заката! Какое море! А вон парит огромная птица, ни разу не взмахнув крылом.

— Альбатрос.

— Так вот он какой, альбатрос! Вы знаете, Том, когда я стоял возле борта, мне на миг показалось, что и у меня растут крылья. «Глория» идет очень быстро, и действительно, с некоторой долей воображения можно представить себе… Это чувство родилось во мне как-то само собой, как в детстве, когда мы часто летали во сне. С возрастом мы утрачиваем эту способность. По крайней мере, большинство даже забывает, что когда-то у них были крылья. — Неожиданно он спросил: — Вас беспокоит отсутствие Джейн?

— Да. Очень. Возможно, она больна. Меня тогда при встрече в коридоре поразила ее бледность.

— Отличный признак. Значит, вы ей не безразличны. Уверен, что и она разыскивает вас. Иначе и не может быть. Вы должны встретиться, по всем законам драматургии это неизбежно, необходимо, иначе изменится весь характер событий! Представьте себе, что вдруг Клеопатра не встречается с Антонием или Дездемона ускользает из смертельных объятий Отелло? Тогда не стало бы двух великих трагедий! Нет, Томас, и у нас все останется на своем месте. Джейн с блеском сыграет отведенную ей роль. Не улыбайтесь так скептически. Нет лучших актеров, чем самые обыкновенные люди. Вы не думайте, Том, что я весь в грезах, среди выдуманных персонажей, я имел время и возможность изучать людей в их повседневной жизни. Поверьте мне, Джейн появится на сцене в нужный момент и хорошо проведет свою роль…

Мистер Гордон с улыбкой посмотрел на сосредоточенное лицо своего попутчика — тот, весь подавшись вперед, ждал, глядя на сомкнутые створки раковины лифта. Луч надежды озарил было похудевшее лицо Томаса Кейри и сразу погас, как только двери раздвинулись и на палубу выкатились четыре высокие девицы в розовых платьях, а за ними солидная супружеская чета. С птичьим щебетом, ежась от вечерней свежести, весь этот выводок двинулся к борту.

Томас Кейри спросил:

— Что, если мне обратиться в бюро помощника капитана по пассажирской части?

— Не советую. Имейте терпение. Ее выход будет очень скоро. Все же, мне кажется, что вашей встрече на судне надлежит состояться при каких-то особых драматических обстоятельствах, в один из особенно эффектных моментов нашего плавания.

— Что вы имеете в виду под драматическими обстоятельствами и эффектными моментами? — вздрогнув, спросил Томас Кейри.

— Ну хотя бы во время урагана, или когда мы обнаружим мафиози, или, наконец, когда у нее не будет сил выносить разлуку с вами. Но идемте отсюда. Почти все уже ушли, только те, что запаслись пледами, дремлют на свежем воздухе. Да вот еще святой отец…

К ним подошел, судя по одежде, католический священник.

— Отличная погода, джентльмены, — сказал он, останавливаясь перед ними.

— На редкость удачное отплытие, и думаю, судя по началу, что таким же окажется все плавание. Но будем уповать на всевышнего, пути его неисповедимы!

У него было полное, круглое лицо, с губ не сходила улыбка, сутана несколько удлиняла его куцую фигуру. Он представился:

— Патрик Лопес, — и протянул руку профессору, сказав при этом, что рад познакомиться и что одной из самых приятных сторон всякого путешествия он считает дорожные знакомства.

Услышав имена своих новых знакомых, патер почему-то радостно оживился; они все вместе спустились на лифте до третьей палубы. Расставаясь, он долго кланялся и предложил свои услуги в качестве гида.

— Я уже третий раз совершаю подобные круизы, а на Гавайях прожил четыре года, приходилось бывать также и в Полинезии, в Китае, Японии. Я миссионер, разношу слово божие по лику земли, к сожалению, внимают ему уже не так, как прежде. Но, извините, это слишком серьезный вопрос для разговора в судовом вестибюле. Надеюсь, мы еще побеседуем об этом…

Томас Кейри вежливо кивнул, а мистер Гордон выразил живейшее желание потолковать в недалеком будущем на эту животрепещущую тему.

— Интереснейшая личность, — сказал мистер Гордон, когда они с Томасом Кейри вернулись в каюту.

— Вы не находите, что мистер Лопес несколько навязчив?

— Ну что вы, Томас! Просто общительный человек. И такая непосредственность помимо черты характера объясняется его профессией ловца душ. Нет, Томас, он мне нравится, и нам не хватало именно священника в качестве нового действующего лица…

ВПЕРЕДИ ВЕСЬ ТИХИЙ ОКЕАН

Шторм гнал катер на юго-восток. Ветер немного стих, до 8-9 баллов, перестал валить снег, его сменил дождь, то ливневый, то моросящий. Солнце не показывалось, над океаном стояли серые сумерки. В радиоприемнике все еще слышался голос базового радиста, упорно вызывавшего катер, голос его еле различался среди треска атмосферных разрядов и делового попискивания морзянок. Иногда врывалась музыка. Несколько раз они слышали далекую Москву, Владивосток, но чаще Токио, Манилу и американские станции. Старшина Асхатов включал радиоприемник всего на несколько минут, чтобы не истощать и без того уже подсевшие батареи, делал он это, как сам говорил, «для бодрости духа и поднятия настроения». И действительно, услышав родную речь, все приободрялись, отступали давящее одиночество и чувство обреченности, чаще начинали поглядывать на низко летящие тучи в надежде услышать гул самолета, пристальнее озирали прыгающий круг горизонта в надежде увидеть силуэт миноносца или другого корабля, идущего им на помощь.

Небо и океан безмолвствовали. Временами катерникам казалось, что они остались одни на целом свете. Только их утлое суденышко да они трое, а весь остальной мир, с его материками, островами, миллиардами людей, куда-то исчез, да и не существовало его никогда. Всегда так вот катились волны, свистел ветер и низко мчались тучи. Изредка солнечные лучи прорывались сквозь трещины в облаках, и в мгновение ока все преображалось вокруг. С поверхности океана исчезала серая пелена. Свет пронизывал высокие волны, вода становилась ярко-синей, а пена сверкала снежной белизной.

Старшина Асхатов всячески одобрял свой крохотный экипаж: улыбался потрескавшимися от соли и ветра губами, дребезжащим, фальшивым голосом напевал «Дунайские волны» — этот голос как-то не вязался с его могучей фигурой, казалось, что пел кто-то другой, маленький, хлипкий, но пение его нравилось и мотористу и матросу. Он рассказывал анекдоты, истории, происходившие с ним или с кем-либо из знакомых или когда-то услышанные, пересказывал содержание прочитанных книг, убеждал подчиненных, что скоро их разыщут, осталось совсем немного…

— Весь океан обшарят, а найдут, — часто повторял он. — Слышали, радисты не отходят от станции, значит, не потеряли веры, что мы живехоньки. Так-то, друзья!

Чувство ответственности за корабль и за команду не давало старшине впасть в уныние; убеждая других, он и сам начинал верить, что все окончится хорошо, хотя в глубине сознания нет-нет да и появлялись мысли, от которых на лбу выступал холодный пот. Случалось такое в редкие минуты, когда матрос Горшков спал в рубке или в кубрике, а старшина Асхатов оставался один на один с бушующим океаном. Он научился подавлять страх, еще плавая на спасателе, и сейчас он прогонял его, напевая «Дунайские волны» или мысленно переносясь в просторную рубку спасателя «Нептун», где всегда было тепло и так уверенно стоялось за штурвалом. Вспоминал товарищей с «Нептуна», и особенно часто боцмана Ивана Трофимовича Рублева, еще совсем молодого мичмана с повадками боцмана с парусника былых времен. От Рублева он перенял манеру и говорить, и вести себя в самые трудные минуты жизни.

Старшина Асхатов и матрос Горшков, по обыкновению, находились в рубке. Один из них стоял за штурвалом, стараясь, чтобы катер, сдерживаемый плавучим якорем, не так рыскал по сторонам, другой сидел на палубе, прислонившись спиной к переборке.

Шквалы теперь налетали редко, ветер дул ровнее, все больше склоняясь к югу.

На пятнадцатый день дрейфа старшине показалось, что на востоке под низкой облачностью проглядывает берег. Он приказал включить моторы. Через час облака поднялись, открыв все тот же пустынный океан.

— Мираж! — сказал, оправдываясь, Асхатов. — Ведь все видели, что берег, и на тебе. Вот что значит не смотреть в корень вещей. Петрас, сколько там у тебя осталось горючий?

— На полтора часа ходу, не больше.

— Вот видите, как нас миражи подводят. Теперь — только дрейф. Моторы включать лишь в чрезвычайных обстоятельствах. Понял, товарищ Авижус?

— Как не понять… Да ты не огорчайся, старшой, с кем не бывает, тем более когда так хочется до берега догрести.

— И то правда. — Асхатов благодарно улыбнулся.

Больше всего старшина беспокоился, когда члены его экипажа молчали, уходили в себя, мрачнели и не поддерживали начатый им разговор, потому он искренне обрадовался, когда долго молчавший Горшков проронил:

— Погода устанавливается как будто.

— Очень верное наблюдение, Алеша. Устала буря — и вот теперь успокаивается. Еще будто виду не подает. Волна пока держится. Но уже чувствуешь — сила не та. Видишь, как вон у той волны гребень завалился, будто на камнях растекся? Это от усталости.

— Разве он устанет, океан? Всю душу вымотал!

Старшина усмехнулся:

— То ли было, Алексей! Забыл? Но и сейчас действительно зыбь что надо. Смотри, брат, и запоминай. — Катер взметнуло на вершину волны и стремительно повлекло вниз. — Это ли не красота! — продолжал старшина. — Расходился старик. Это он из гордости не унимается. И то сказать, Алексей, хоть нас и потрепало порядком, да все равно штормяга нас захватил не из самых сильных. Вот раз, когда я служил на «Нептуне», на спасателе то есть, то у Филиппин мы однажды влипли в тайфун. Спасатель не наш рейдовый катерок, машины могучие, и то еле выгребли. Казалось, что небо и море смешались. Видимость ноль. Я рулевым стоял. Весь бак волна залила. Дождь как завеса. Струи, не вру, в руку толщиной! Спасательные шлюпки в щепы разнесло и за борт смыло, в одном месте фальшборт согнуло, будто паровым молотом припечатало к палубе. И как видишь — ничего. Кончилась буря, и я вот здесь с тобой покачиваюсь.

— Что, если мы попадем в такой тайфун?

Асхатов принужденно улыбнулся и сказал с укоризной:

— Эх, Алексей, ты что думаешь, что тайфуны круглый год в океане? На все свое время. Тайфуны, брат, чаще в летние месяцы возникают. В самую жару в Южно-Китайском море да возле Филиппинских островов — там котел, где они варятся, а сейчас еще зима. На нас из Якутии дунуло. Там скопились холодные массы воздуха и ринулись в сторону океана.

— Понимаю.

— А раз понимаешь, то и отлично. Как там горизонт?

— Как поперечная пила — весь в зазубринах.

Старшина засмеялся, довольный, что Горшков шутит.

— Ну, ну, — сказал он, — смотри зорче за этой пилой, может, где между зубьев что и замаячит.

— Все глаза проглядел, уже мерещиться начинает.

— А что?

— Да так, какие-то предметы. Недавно даже что-то вроде судна показалось. Пригляделся — облако.

— Это от усталости глаз. Ты взгляд переводи то на небо, то на море, то зажмуривай на минутку.

— Тем и занимаюсь, да вот опять слева по носу будто парус замелькал.

— Пена, наверное?

— Видимо.

Они замолчали. Асхатов зевнул, ему нестерпимо хотелось курить, да он экономил: осталось всего две пачки сигарет да пачка махорки. Заядлый курильщик, он с тоской ждал тот день, когда завернет последнюю папироску. Курил он теперь раз днем и два раза ночью — на вахте. Горшков, словно прочитав его мысли, спросил:

— Что же вы, товарищ старшина, не закурите? От вашего дымка как-то уютней делается.

— Не хочется, Алеха. — Асхатов вздохнул. — Хорошо, что ты не куришь. Табак, ведь он яд из ядов. Своими главами видел его действие.

— Где это?

— Да в нашем селе. Я еще мальчиком был, и вот мы в лесу поймали гадюку. Ловко так мой дружок Славка Кожин прижал ее рогулькой. Потом защепку такую сделали, зажали ей шею, несем. Только вошли в деревню, навстречу Славкин дед Иван Данилыч. Колхозный сторож. Вечно трубкой дымил. «Ага, — говорит,

— гадючку изловили? Сейчас мы ее угостим». Вытащил мундштук из трубки, поширял в нем травинкой, вся она коричневая стала от никотина, и сунул в пасть змее. Ту словно током ударило: дернулась — и готова. Говорят, одна капля даже быка убивает.

— А вы курите! Надо все, что осталось, за борт списывать.

Старшина привстал:

— Да ты что, Алексей? Во-первых, табак денег стоит, а во-вторых, вот так сразу врачи тоже бросать не рекомендуют. Немного осталось, выкурю — и пошабашу. Одерживай! Вот так. Лихой из тебя рулевой получился, Алеша. Ты чем думаешь заняться после службы? — увел старшина разговор от неприятной темы.

— Пойду учиться на инженера.

— Какой специальности?

— Мосты строить. И стану по-настоящему заниматься боксом.

— Бокс — это забава, а вот мосты — дело стоящее.

— Железные дороги буду прокладывать. Меня к этому еще с детства тянуло. В кружке юных техников премии получал.

— Что ж, и это дело. Сколько надо железных дорог, особенно здесь, на Дальнем Востоке, а к ним — мосты. Вот БАМ строят. Какая дорога без моста? Все же мне думается, Алеша, что ты на море останешься. Морская у тебя кость. Ты чувствуешь море. Тебя не укачивает. Что, если пойти в мореходку?

— И об этом думал, Ришат Ахметович, да пока мосты перетягивают.

— Подумай, парень. Я вот окончательно выбрал направление. Пойду на штурманское отделение. Только подучиться мне надо для сдачи экзаменов, да я нажимаю. Правда, в основном в зимнее время, когда находимся в экипаже, а в навигацию, сам знаешь, много не позанимаешься. Летом я в основном английский штудирую. Английский для моряка, особенно для штурмана, необходим. Остальное на зиму откладываю.

— Надо и летом учебники не забывать. Вот я…

— Ты — другое дело. Отстоял вахту — и горюшка тебе мало! А тут одни заботы: и за вами надо присмотреть, и за катером — где подкрасить, отремонтировать, чтобы флот не позорить. Катерок наш хоть и небольшой, а все под советским флагом ходит и должен быть в отличном состоянии.

— У вас любое дело спорится.

— Не учись льстить, — почему-то обиделся старшина. — Лесть говорит о низменности души. Так что ты, друг мой Алеха, не поддавайся на соблазн угодить начальству.

— Да я и не собираюсь угождать…

— И вот опять перебарщиваешь. Ну не собираешься — и помалкивай. Тут такая, брат, хитрая штука: начальству не угождать, его уважать надо, да так, чтобы оно этого не замечало. Ишь как положило, большой корабль давно бы оверкиль сделал. Мы же только встряхнулись и дальше мчимся.

— Действительно, и у меня такое ощущение, что мы больно быстро идем.

— Обман чувств, но ход у нас в самом деле узла три-четыре, не меньше. Выглянуло бы солнце, тогда попробовали бы хоть приблизительно широту определить. Наверно, градусов на пять снесло к югу.

Старшина закурил сигарету. Рубка наполнилась ароматным дымом.

— Хорошие сигареты «Ява», — сказал Асхатов, — на самом деле они пахнут тропиками. Мне ведь пришлось побывать под экватором. В Манилу два раза заходили, на Цейлон, и должен тебе сказать, Алексей, что там запах особый, и море, и берег — все пахнет особо. Цветущая земля и в то же время не такая уж щедрая. В тропиках люди больше голодают, чем в средних широтах…

— Может, занесет нас туда попутным ветром?

— Да ты что? Думаешь, это как на центральную базу за консервами? Хотя впереди весь Тихий океан, а там этих островов…

ЭТО Я, ДЖЕЙН

В зале ресторана слышались приглушенный гул голосов и шуршанье ног по дакроновому ковру. Дальше стены зала тонули в мягком полусвете. Томасу Кейри казалось, что именно там и должна находиться Джейн.

«А не пройтись ли мне по залу», — только подумал он, как профессор сказал:

— Терпенье, Том! В такой обстановке трудно, да, пожалуй, и невозможно выяснять ваши отношения.

— Пожалуй… пожалуй, — согласился Томас Кейри. — Да это и привлечет внимание…

— Вот видите, Том. Так что давайте ужинать, слушать музыку, и отстранимся от всей этой толпы, хотя подобное невозможно. Меня всегда, например, притягивают к себе незнакомые люди, хочется заглянуть им в глаза, узнать, кто они, о чем думают. Здесь же — сплошные пятна лиц: розовые, серые, темные, белые… Хотя в зале есть и наши знакомые. — Он шепнул: — Девятый стол от нас к противоположному борту, видите, как я уже освоил морскую терминологию, там сидят отец Патрик и синьор Антиноми. Более контрастной пары трудно и вообразить. Святой отец — воплощенное добродушие и мягкость, а его партнер черств, жесток и властен. Я думаю, они не были раньше знакомы, их свел случай, вернее, воля метрдотеля. Как я убедился, стоит выйти из-за письменного стола и решиться на путешествие, как начинаются удивительные знакомства!

Тихо лилась музыка, стучали ножи о тарелки. Мистер Гордон наслаждался едой, уютом, ему все здесь нравилось. Покончив с закусками, он сказал:

— Вам не кажется, Том, что массовое истребление пищи в данном оформлении напоминает мистическое действо? Этот полусвет, музыка, журчанье сотен голосов. И эта зала напоминает храм…

— Храм?

— Ах, Том, немного воображения! И не только воображения. Вглядитесь в перспективу, туда, в сторону кормы. Видите сооружение, напоминающее иконостас в григорианской церкви?

— Там бар, Стэн.

— Действительно! Но вам разве не кажется, что этикетки винных бутылок, сливаясь, образуют что-то вроде ликов святых? Настоящие иконы и какие-то мозаики религиозного содержания. Хорошо, что моих кощунственных речей не слышит отец Патрик.

За рыбным блюдом мистер Гордон сосредоточенно молчал, зато справившись с ним, опять завел свой бесконечный разговор:

— Раньше я большую часть времени находился в обществе людей шестнадцатого века. Меня окружали тени прошлого. И какие тени, Томас! Мария Стюарт! Женщина необыкновенной красоты, страсти и ума. Хотя ум у нее находился на втором плане. На первом — красота и страсть. Ее соперница, Елизавета, была только умна и хитра как дьявол. Бог не дал ей красоты, но власть давала ей возможности выбирать любовников. А Дрейк! Френсис Дрейк! Пират, флотоводец, один из тех, кто стяжал славу Англии. Бэкон! Ученый, придворный, порядочный плут, взяточник и гений! Какое сочетание человеческих качеств! Но больше всего симпатии и восхищения у меня вызывает Филипп Сидни. Блестящий придворный, военачальник, дипломат и ко всему поэт, теоретик искусства. Сидни родился в 1554 году, умер в 1586-м. Только тридцать два года прожил этот гений. А сделал столько, чего несколько других талантливых личностей не сделают и за двести! Он был первым гуманистом Англии и ее последним рыцарем. Смертельно раненный на полях Фландрии, он сказал, когда ему протянули кружку воды: «Я свое уже выпил. Отдайте вон тому солдату».

Томас Кейри почти не слушал собеседника, поглощенный мыслями о мафиози, который, возможно, в эту минуту завершает свое черное дело. «Вдруг сейчас раздастся сигнал опасности? Тогда все эти сытые чопорные люди кинутся к выходам, топча друг друга, и, может быть, первой их жертвой станет Джейн…»

— Вам кофе, чай? — услышал он голос стюарда.

— Благодарю. Ничего не надо. Я выпью воды.

Когда они проходили мимо стола, за которым сидел отец Патрик, тот сказал:

— Какой вечер, джентльмены! Я не суеверный человек, но все предвещает чудесное плавание. Хотя надо уповать на господа. Не так ли?

Его сосед как бы с неимоверным усилием разжал в улыбке тонкие губы.

В районе бара Джейн не оказалось.

По пути в каюту Томас Кейри спросил:

— Вы не находите, Стэн, что отец Патрик как-то значительно улыбался и сейчас, и там, на верхней палубе, когда тоже говорил о нашем чудесном плавании?

— Если говорить об улыбках, то более выразительной она была, пожалуй, у синьора Антиноми.

— Действительно! Странный тип, то есть джентльмен, этот Антиноми.

Оба они рассмеялись, вспомнив матроса Гарри Уилхема.

В гостиной мистера Гордона репортера ждала приготовленная на широком диване постель.

Сбрасывая пиджак, Томас Кейри сказал:

— Какой длинный, суматошный день…

Подметив в интонации репортера недовольство, мистер Гордон воскликнул:

— Я бы сказал, какой насыщенный день! Сколько произошло событий! Этот несчастный мафиози на дороге! Гибель вашего друга! Вас два раза пытались убить! Вы встретили Джейн! Назревающая трагедия! И вам всего этого мало? Не прошло и суток, как мы встретились с вами на заправочной станции, и заканчиваются всего полсуток, как мы покинули Сан-Франциско! Это у вас от усталости, Том. Спокойной ночи.

Закрыв глаза, Кейри увидел Джейн в обществе Энрико и Риккардо. Они вели ее по палубе какого-то парусника, даже не вели, а волокли, Джейн умоляюще смотрела на Томаса, а он не мог двинуть ни рукой ни ногой, так как был привязан к мачте канатом. Вдруг Джейн с такой силой оттолкнула от себя бандитов, что те полетели в разные стороны и рухнули за борт. Джейн перерезала канат испанской навахой и сказала, задыхаясь:

— Бежим, Том!

И они помчались по бесконечной палубе. Следом слышался лай и топот. Томас Кейри оглянулся и увидел собак, отца Патрика и синьора Антиноми. Впереди же бежали Энрико и Риккардо, надвинув шляпы на глаза.

— Том, мы погибли! — воскликнула Джейн.

— Я нашел выход! — ответил Томас, схватил девушку на руки и прыгнул за борт. Полет был необыкновенно долгим, томительным, у Томаса сердце разрывалось от счастья. Он прижимал трепещущую Джейн к груди…

Во время этого полета, так и не достигнув волн, Томас Кейри проснулся. Сквозь занавеску на окне, как через сито, просеивался золотистый свет ясного утра. Возле дивана стоял мистер Гордон, на его серебристой бородке сверкали капли воды.

— Проснулись? Вот и отлично. Я уже больше часа как на ногах. Привык вставать рано. Гимнастика, душ — и я бодр, как марафонец. Ну вставайте же побыстрей! В ванной два душа — морской и нормальный. Сначала советую принять морской — горячий, потом обыкновенный — холодный. Через четверть часа принесут завтрак. Уже был звонок из пассажирской службы — от третьего помощника, лейтенанта Лоджо. Пикколо Лоджо. Еще один из новых персонажей.

— Итальянец?

— Судя по фамилии — да. Просил в десять тридцать зайти в бюро обслуживания пассажиров нашего сектора.

Третьим помощником оказался молодой человек небольшого роста, с тонким, длинным носом и близко посаженными, маленькими глазками. На нем была белоснежная униформа морского офицера, только бросалась в глаза огромная фуражка с черным лакированным козырьком и серебряным «крабом». Серебряными были и нарукавные нашивки весьма замысловатой формы.

— Лоджо. Лейтенант Лоджо, так меня обыкновенно называют, — улыбнулся он, показав мелкие, острые зубы. — Пришли вы в очень удачное время. Пассажиров еще, как видите, нет: одни еще спят, другие торчат на ветру или плещутся в бассейне. Часам к двенадцати начнут появляться скучающие леди и джентльмены. Надо сказать, что этим рейсом мы прихватили прелестный цветник. Если бы вы только видели четырех дочерей синьора Маццони! — Он прищелкнул языком и вздохнул.

— Меня не интересуют дочери Маццони, лейтенант.

— Понимаю. Как я вас понимаю, мистер Кейри! Одно время я также работал в вашей сфере…

— Были репортером?

— Ну что вы… — Он подмигнул. — Кое-кем почище. Но извините, я вас оставлю на минуту, надо взять для вас анкету. Одно мгновение.

Пока он ходил, Томас Кейри думал о Джейн, машинально рассматривая бюро обслуживания пассажиров. Оно размещалось в обширном вестибюле и напоминало контору туристской фирмы: на низких круглых столах лежали кипы рекламной литературы, стены — в красочных плакатах и витринах с «необходимыми» в путешествии вещами, длинный прилавок — тоже с буклетами, транспарантами, журналами. Позади прилавка за стеклянной стенкой с полукруглыми окошечками виднелись лица клерков. Здесь можно было обменять валюту, послать телеграмму, поговорить по радиотелефону с любым местом на земном шаре, где есть почтовое отделение, оплатить счет по безналичному расчету и произвести еще множество других банковских операций.

Лейтенант Лоджо скоро вернулся.

— Прошу вас, — сказал он и сделал широкий жест в сторону стола под красочным плакатом регаты океанских яхт. — Здесь нам будет удобно, почти интимный уголок, — подмигнул он, — клерки вывихнут шеи, пытаясь подслушать наш разговор, но мы не дадим им такой возможности. Я исхожу из того, что каждому причитается определенная доля информации. Не так ли?

Никколо Лоджо, окинув взглядом собеседника, убедился, что его предположения полностью подтверждаются: сидящий перед ним молодой человек не иначе агент ФБР или Интерпола.