) мужем, за суетно-скучными пересудами и грубым острословием заводских уборщиц, за всем тем, что есть ежедневная, будничная, выматывающая непрерывностью работ и докуки женская семейная доля… И опять мы расстались скоро и глупо, и опять я не спросил, не сказал ничего… То ли снова торопился куда-то? Ах, эта наша пустопорожняя ежечасная торопливость, не дающая содеять ничего крупного, настоящего, прочного, что осталось бы, ежели не в веках, то в каком-то более продолженном времени. Торопливость во всем: в делах, отношениях, чувствах, когда дружба заменяется приятельством, любовью, в лучшем случае, сексом, а ответственность - внешнею отяготительностью обязанностей, от которых с удовольствием сбежал бы… А все большое, великое, подлинное, как Бог, как совесть, как смысл бытия - проходит мимо, на него недосуг поглядеть, некогда и подумать о том! И только в редкие миги опоминанья приходят на ум древние пророческие слова: “Суета сует и всяческая суета!” Третий (и последний) раз мы встретились с нею на рынке. Я был с женой и маленьким сыном. Мальчишка доверчиво подошел к ней, и она как-то нежно и робко, по-матерински, ласкала его, гладила по волосам, а сама говорила, говорила, говорила, захлебываясь (жена тактично отошла в сторону, дабы не мешать разговору, и потом ни о чем так и не спросила меня). А она, моя Лаура, говорила о политике, о бедственном состоянии страны, о тупости правителей, предательстве Горбачева, еще о чем-то “общественном”, будто торопясь выложиться, о том, что совершенно не интересовало, по-видимому, ее нынешнее окружение. Быть может, и показать мне, что ее интересы не замыкаются на семье и доме… А, скорее, ничего не хотела “показать”, а само полилось, само стало выговариваться не “кухонное”… Красота ее уже начала отцветать, блекнуть. Судьба, видно, не баловала ее, и, быть может, верно, что не с кем было и потолковать вот так о жизни, о “проблемах”, да просто - не с кем поговорить! (Много ли и у меня-то, при всей широте моих связей и знакомств, тех, с кем можно попросту посидеть, повспоминать, “поговорить о бурных днях Кавказа, о Шиллере, о славе, о любви…” И… Ну почему, почему не сказал я того, что вертелось на языке, что вот мой телефон и адрес, заходите, когда будет совсем невмоготу! Заходите - раз так уж все сложилось, попросту душу отвести, посидеть за чаем (“авось и распарит кручину хлебнувшая чаю душа”), потолковать о высоком, несуетном, чтобы потом, кратко отдохнувши, опять унырнуть в обыденщину бытия… Почему не предложил, наконец, подвезти до дому (я был на машине)? Жена бы, я думаю, поняла… Почему же я не сказал, не содеял всего этого, почему как-то нелепо, едва кивнув, оборвал разговор? Неужели не понял, - да, конечно, опять и уже навсегда не понял, что Лаура являлась Петрарке всего три раза, и что продолжения не будет. Не будет уже никогда. А МОЖЕТ, ничего этого, что я тут понаписал, и не было? Что я все выдумал, всю эту несвершившуюся любовь? Что дело было и не во мне вовсе, а в том давнем фильме? А для нее, Лауры, явился я лишь связующим звеном с “большим миром”, к которому она прикоснулась на съемках? Да и киносъемка та не стала ли для нее последним ярким впечатлением жизни, а я, в таком случае, олицетворенным воспоминанием прошедшего праздника? И еще одно утешение подсказывает мне холодный разум: быть может, и симпатия Лауры к Петрарке выдумана поэтом? Ибо художник в творении творит свой собственный мир, иногда более живой и правдивый, чем окружающая действительность, и Петрарка подарил миру свою идеальную мечту? Не знаю! Все может быть! И не узнаю уже никогда. Только Лауры своей с тех пор я уже не встречал…
“…КТО-ТО ИЗ НАС - ЧУЖОЙ”
Николай Беседин * * * Я люблю ту Великую, грешную, Ту, ушедшую в вечность, страну И за веру ее сумасшедшую, И за праведную вину. Не просила у мира, не кланялась, Берегла свою честь испокон, И прости ее, Боже, что каялась Не у тех, к сожаленью, икон. Было все: упоенье победами, Были всякими годы и дни, Но над всеми смертями и бедами Было что-то, что небу сродни. И когда-нибудь праздные гости Спросят новых вселенских святых, Что за звезды горят на погосте? И услышат: - Молитесь за них. МОЛЕНИЕ О МЕТЕЛИ В середине московского лета, В коей плоть досыта разогрета, Там, где млеют кремлевские ели, Среди пестрой и шумной толпы, Озирающей власти столпы, Я взмолил небеса о метели. Не о той, что стенает и воет, А о той, что навечно хоронит, Той, что вымела Наполеона, Что следы замела декабря. А потом заодно - февраля, На котором померкла корона. Той, что воином грозным и верным Разметала врагов в сорок первом… Ой, метуха, шалоник каленый! Замети кривопутье и гать! В белый саван приди спеленать Наше лихо под ратные звоны. Гей ты, посвист лихой! Ваша снежесть! Ты повымети всякую нечисть! Убели снега белого-беле Почерневшие души людей… В середине Москвы в летний день Я взмолил небеса о метели. * * * Мы давно городскими слывем, Но деревня, откуда я родом, То напомнит своим говорком, То крестьянским укладом особым, То весенней мольбою полей Позовет среди ночи несмело… Сколько нас, деревенских детей, В городах и столицах осело? Мы порой сторонимся родства С избяной, бездорожной, забитой, С той Россией, что чудом жива, С той, что нами и Богом забыта. …Я уеду из дома в метель В ту затерянную, родную Деревеньку, где старая ель Стережет пятистенку пустую. По сугробам следы торопя, Постучусь в крайний дом у дороги. Но уже не признает меня Дед Кузьма, повстречав на пороге. Я скажу, что когда-то здесь жил, И здесь родина нашего рода, Что к нему на засеку ходил За пахучим, за липовым медом, Что весной насовсем я вернусь, Стану сеять, косить возами… И увижу я скорбную грусть У него глубоко, за глазами. СЫНУ Мой милый сын! Как светится июнь Там, на Угре, цветами запорошенный! Оставь дела. На этот бизнес плюнь. Давай заглянем на денечек в прошлое. Войдем в него, плевки переступив, В шестидесятые, в сороковые, Где бабушка жива и дед твой жив, И с мамой мы такие молодые! В бревенчатую сельскую избу Войдем с тобой, благословив судьбу. Ты оглядишься, поведешь плечом, Не увидав экранов и компьютеров. Замрет вопрос: ну как мы тут живем, Так скучно, так отстало и так муторно? Пройдешься по двору, войдешь в сарай, Заглянешь в огород, сорвешь смородину… Ну а потом? Ложись да помирай Хоть от тоски, хоть от любви по родине. Когда следов не видишь за спиной, То страшно быть наедине с собой. На этих фотографиях - взгляни! Какие светом сотканные лица! Тот мир, который строили они, Казалось, вечность целую продлится. Как много из завещанного нет! Как многих, сердцу дорогих, не стало! Все - ловля ветра, суета сует. И рушат все, чтобы начать сначала. На почве, где над хламом новый хлам, Не воссияет непорочный храм. Оставим три ракиты позади, Пойдем к старинным монастырским стенам. Здесь в древности схлестнулись два пути, Над малахаем воссияли шлемы. Здесь Куликова поля семена Взошли освобождением от ига. Нас, русичей, хранили времена, Просторов неизносные вериги. Ни доблести, ни славы не добыть, Коль Родину и Веру не хранить. Да, многое потеряно в пути. И революция - кровавая разборка, И войны - беспощадней не найти Ослабили державные подпорки. И все же миру алчности в пример, Греховный и святой, могуч и шаток На поте всенародном СССР Поднялся вровень с небом из бараков. И прадед твой, и дед, не все любя, За ту страну дотла сожгли себя. Сейчас немало всяческих плевать На их могилы и дела святые, Что Отчиной не стали торговать, Хоромы не воздвигли расписные, За бедность, за колхозы, за ГУЛАГ, За Сталина и занавес железный, За то, что был повержен ими враг И не привечен Запад - друг любезный. На прахе тех, кто создавал Союз, Плясать способен только жалкий трус. Мечтателей, романтиков, солдат - Не наше племя. Мы - его потомки. Мы начали, и каждый на свой лад, Раскалывать Державу на обломки. О, сколько доброхотов вдруг нашлось Нам помогать все рушить с диким криком! Очнулись мы, когда последний гвоздь Был в крышку гроба вбит Страны Великой. Нам застили и душу, и глаза Свободный рынок, баксы, колбаса… В те годы нам судьба давала шанс, Но мужеством мы не вскормили души. И с горечью Нерукотворный Спас Смотрел на нас, своих овец заблудших. И все, все же… В беспросветной мгле, Где быт из горя и разврата соткан, Я знаю, где-то ходит по земле Славянской крови просветленный отрок. По рощам, по деревням, по жнивью… И пьет горстями силушку свою. Мой милый сын! Как светится июнь! Я не видал давно весны прекрасней. Здесь по ночам горит звезда-вещун И даже днем почти уже не гаснет. Махни на этот бизнес, на дела, Пойдем, где по-весеннему все ново, Где натянув до боли удила, Промчался отрок в поле Куликовом. * * * На этой земле, в этом городе Кто-то из нас - чужой: Или эти - с гладкими мордами, Или я - с разбитой душой.
ТАК!
Юрий Ганжа В Музее изобразительных искусств имени Пушкина на Волхонке открылась огромная выставка - “Мир чувственных вещей в картинках”. Впервые со времен “раскола”, воцарившегося в русском изобразительном искусстве в начале ХХ века, когда художники-модернисты поделились на голодных футуристов и сытых мирискусников, “пролетарии” и “буржуа” кисти и пера соединились в одном проекте. Поводом для такого единения послужил бестселлер XVII века - книга чеха Яна Коменского, в которой он впервые изобразил весь мир в картинках, доступных для понимания ребенка. Коменского можно назвать “человеком тысячелетия” - он создавал современную систему массового образования: возвел учителя на кафедру и придумал уроки, которыми стали потчевать детей преподаватели - посредники между учеными и детьми. Для XVII века его книжки с картинками были сродни тому, чем стал телевизор для нашего времени: детей от них оттащить было трудно. Коменский учил детей латыни по картинкам, на которых умудрился изобразить все - начиная от Бога и человеческой души - и кончая казням изменников Родины. Пронумеровав все эти “чувственные вещи”, он дал им имена на родном языке ученика и по-латыни. Возникла иллюзия, что весь мир легко переводим с языка на язык, а между народами нет отличий: таким образом, Коменский первым сформулировал идею общего европейского дома. Галерея “МАРС”, которая выросла из некогда знаменитых выставок на Малой Грузинской, решила раз и навсегда облегчить выбор тем для художников: она предложила им использовать сюжеты из книги Коменского. Результат первой попытки современных художников сообща нарисовать весь мир представлен на выставке в Пушкинском музее. К художникам присоединились литераторы, которые должны были откликнуться на темы Коменского, написав небольшие эссе. Картины и статьи соединились в дорогом каталоге, который был издан к открытию выставки при спонсорской поддержке отечественных и зарубежных фирм. Автор этой беспрецедентной инициативы - художник Константин Худяков. Он смог реализовать свою идею, несмотря на финансовые затруднения, которые переживают все художники: их “поманили” рынком и высокими ценами за картины ценители искусств из-за рубежа - и оставили в дураках. Худяков решил “пойти в обход” - продать оптом выставку, повезти ее по миру, устроить нечто вроде русских сезонов, которые покорили в начале века Париж. Спору нет, мощность художественного мира России такова, что способна очаровать весь мир - но смог ли господин Худяков собрать именно лучших художников? На наш взгляд, для осуществления этой идеи Худякову не хватило ни мужества, ни вкуса. Хотя он и делал попытки привлечь в проект художников реалистического направления, они оказались чересчур робкими. Тусовочный вкус “МАРСа”, наследие “подвальных выставок”, родовые пятна подростковых увлечений Сальватором Дали дают о себе знать. Не потому ли ведущий сотрудник Пушкинского музея в области современного искусства Марина Бессонова была против проведения этой выставки, поскольку под прикрытием великих идей в музей попали работы того сорта, который стыдно выставлять, даже в художественных галереях сомнительного толка? Но если выбор художников-исполнителей можно еще как-то отнести за счет аберрации вкуса самого Худякова, то выбор литераторов разоблачает тенденциозность кружка журнала “Золотой век”, обслуживающего вкус жирного банковского капитала. Некоторые из эссе глупы до безобразия. Опозорился поэт Тимур Кибиров, написавший, например, о существе, которое Коменский выделил в отдельную тему, что оно должно стать прерогативой сицилийской мафии и нашей “братвы”. Совсем обабился заблудший сын осетинского народа, одурел от западных стипендий! Перечислять “проколы” проекта можно долго, но все они - свидетельства дури и смуты нашего времени, которое вошло в него самым непосредственным образом - с блатом старого истеблишмента и неврозами свежих денег, показухой и несправедливостью, которые оборачиваются страхами и комплексами. Мы не можем разделить ужаса достойных сотрудников Музея изобразительных искусств от проникновения низкопробных работ в музей. Еще не пришло время для оценки значения масштаба предложенного Худяковым проекта. Давайте лучше обратим внимание на, несомненно, удачные работы на выставке. Это керамика Александра Лазаревича по темам “Язычество”, “Христианство” “Иудаизм”, это работы Натальи Нестеровой, Геннадия Гончарова, Владимира Любарова и Станислава Морозова, Александра Градобоева… Несколько десятков блистательных, полных энергии и жизни работ - и в том числе картины молодых, ранее не выставлявшихся широко авторов - несомненные удачи “исполнителей” этого проекта. Наивность Коменского, который думал, что все народы могут объединиться в одну республику, а все культуры слиться в одну - дань его времени и его религии - протестантизму. Тяга к созданию единой картины мира близка людям ХХ века, которые через триста лет после великого просветителя и гуманиста не ведают, что творят и куда идут, - достойный итог Нового времени… Юрий ГАНЖА
ИГОРЬ СЕРЕНКО, ТЕАТР «СОПРИЧАСНОСТЬ»
М. Ковров Семейная жизнь Михаила Ивановича не сложилась. Жена его Василиса Карповна полюбила молодого вора в законе Ваську. Михаил Иванович разнервничался, бросался на людей, как собака, вынюхивал, как и что. Но и счастье Василисы было недолгим: вор охладел к ней и положил глаз на Наташку, сестру Василисы. Васька оказался человеком высоконравственным (не считал воровство доблестью), выражался высоким слогом (“Возьмите вы нож, ударьте против сердца, умру - не охну! Даже с радостью, потому что - от чистой руки”), и Наталья заколебалась. Но тут занервничала уже Василиса. Постояльцы (Михаил Иванович держал ночлежный дом) с интересом наблюдали за развитием событий, тем более, что у одного из них, Бубнова, - скорняком был, свое заведение имел, - жена тоже с мастером связалась, тот собак в енотов перекрашивал. И так они крепко друг за дружку взялись - либо отравят его, либо еще как со света сживут. Он, было, жену бить, а мастер - его. Очень злобно дрался. В общем, обитатели ночлежного дома жили разнообразной жизнью: выпивали, закусывали и комментировали ход событий. Однако так случилось, что пьесу о роковой любви стали играть как общественно-политический трактат на тему: “Человек - это звучит гордо”. Когда-то каждый советский школьник знал: Горького избрали академиком, царь признал выборы недействительными, Чехов и Короленко в знак протеста сложили с себя звание академиков. Примерно так все и было. Но любопытны детали: инцидент произошел в феврале, а заявление о выходе из академии подано Чеховым в августе. Он не знал, как поступить. Ходил советоваться к Толстому. Когда Чехов прочитал у Толстого, что Анна чувствовала, как у нее в темноте блестят глаза, он стал бояться Толстого. Идя к нему, долго выбирал брюки. Если надеть широкие, подумает, что нахал, если узкие, то - щелкопер. Толстой сказал: а я не считаю себя академиком, и уткнулся в книгу. Между тем, Короленко настаивал. Некоторые (Бунин, например) не могли простить Чехову его демарша, тем более, что сам Чехов голосовал на выборах в академию за Д. Мережковского. Скандал с выборами возник как раз в тот момент, когда в Художественном театре заканчивались репетиции первой пьесы Горького “Мещане” (на написание пьес его подбил Чехов, премьера должна была состояться на гастролях театра в Петербурге, и власти резонно опасались протестов публики в связи с беспрецедентным вмешательством царского дома в дела академии. Сам Горький, не ожидая премьеры, приступил к следующей пьесе “На дне”). На генеральной репетиции “Мещан” присутствовал цензурный комитет в полном составе, множество высокопоставленных лиц. Представители министерств с семьями, сами министры с женами и друзьями. Театр был предупрежден: если комиссия сочтет, что спектакль произвел на публику нежелательное впечатление, он будет последним и пьеса будет запрещена. Естественно, что при постановке следующей пьесы Горького слова второстепенного персонажа, резонера, практически не участвующего в происходящих на сцене событиях: “Надо уважать человека” - заняли неподобающее им центральное место в спектакле. А потом и во всех следующих спектаклях во всех театрах. В июле 1902 г. Горький присылает Чехову для прочтения только что законченную пьесу “На дне”. Чехов ответил: “Дорогой Алексей Максимович, пьесу Вашу я прочел. Она нова и, несомненно, хороша. Второй акт очень хорош, это самый лучший, самый сильный, и я когда читал его, особенно конец, то чуть не подпрыгивал от удовольствия”. В наше время, когда само имя Горького стало как бы сомнительным, режиссера, решившегося ставить “На дне”, можно вполне признать ненормальным. На спектакль Игоря Сиренко я попал совершенно случайно. Увидев на сцене знакомые нары, затосковал. Хорошо помню финал второго акта классического мхатовского спектакля, фигуры спящих в пятнах лунного света, пробивающегося в окна, - неизгладимое театральное впечатление. Здесь же, судя по декорации, - финала не будет. Играли какую-то другую пьесу. Торговка пельменями (актриса Виктория Куликова) оказалась красивой молодой женщиной с загадочной улыбкой. Да чтоб она мужчине себя в крепость отдала? “Да будь он хоть принц американский!” Впоследствии, взяв в сожители будошника Абрамку, очень колоритного мужчину (Михаил Солодовник), она достигла своей цели и счастлива. Кажется, счастлив и Бубнов (Владимир Дьячков): ведь чуть не убил и попал бы в тюрьму. Или убили бы его. Бубнов умен, открыт, доброжелателен, мечтает устроить бесплатный трактир с музыкой и хором. И уж совсем счастлив сапожник Алешка (Дмитрий Лавров): он молод, играет на гармошке и вот только что выучил похоронный марш. И тоже - умен. Какое-то странное “Дно”, в котором нет злобы. Есть удаль, кураж, страсть, а злобы - нет. Считается, что героев, которые счастливы тем, что - родились, открыл Андрей Платонов. Игорь Сиренко обнаружил их в ночлежке Михаила Ивановича Костылева (Михаил Жиров). (Впервые Чехов видел “На дне” 12 декабря 1903 года. В эти дни в Мариинской больнице для бедных умирал Николай Федорович Федоров, человек, высказавший осторожное предположение, что наша цивилизация - результат сочувствия, а не борьбы, учитель Циолковского и Андрея Платонова.) За три года до написания пьесы Чехов писал Горькому: “Вы по натуре лирик, тембр у Вашей души мягкий. Если бы Вы были композитором, то избегали бы писать марши. Грубить, шуметь, язвить, неистово обличать - это несвойственно Вашему таланту”. Возможно, в этих словах Чехова - ключ к постановке горьковских пьес. Вахтангов полагал, что Художественный театр неверно трактовал Горького: “По-моему, он романтик, а театр не романтически разрешил его, а натуралистически”. “На дне” в Художественном театре - “это чистый натурализм”, - учил Вахтангов своих студийцев. Сиренко, воспитанник Щукинского (Вахтанговского) училища, по-видимому, знаком с этой точкой зрения, но его спектакль выходит за рамки поставленной Вахтанговым проблемы. Видимо, сама постановка ее в таком виде неплодотворна. “Романтизм”, “натурализм” - сейчас это, как правило, формы изготовления подделок. Понять другого человека - суть поисков Станиславского. “Натурализм” нужен в той мере, в какой он помогает понять строй чувств персонажей, автора. В тридцатые годы Платонов записывает для себя с пометкой “очень важно!!”: “Все искусство заключено в том, чтобы выйти за пределы собственной головы, наполненной жалким, жидким, усталым веществом. Субъективная жизнь - в объекте, в другом человеке. В этом вся тайна”. Что касается мхатовского спектакля, поставленного, по существу, начинающими любителями, в тот момент, когда первоначальное название пьесы “На дне жизни” (а ведь именно оттуда, со дна жизни и пришли в литературу Горький и Платонов) по просьбе Немировича-Данченко было сокращено до двух слов, из пьесы незаметно ушла жизнь и осталась тенденция. Сиренко обратил внимание на ремарку Горького! Сатин хохочет. Сатин. Брось! Не тронь… не обижай человека! У меня из головы вон не идет… этот старик! (Хохочет.) Не обижай человека!.. В другом месте: Сатин… Работать? Для чего? Чтобы быть сытым? (Хохочет.) Я всегда презирал людей, которые слишком заботятся о том, чтобы быть сытыми… В МХАТе Сатин - не хохотал. В спектакле Игоря Сиренко роли Квашни, Бубнова, Наташи (Екатерина Яцына), Клеща (Александр Шишкин), Насти (Наталья Подрез), Барона (Николай Тырин), Сатина (Борис Панин), Актера (Сергей Давыдов), Луки (Владимир Михайлов), Татарина (Андрей Игнатенко) сыграны нетрадиционно, без оглядки, иногда на великие образцы. Создан совершенно иной облик мира горьковской пьесы: мира, в котором “все люди на земле - лишние”. Бубнов - В. Дьячков - говорит об этом спокойно. Именно такова ремарка Горького. Проблемы персонажей имеют глобальный характер, и только отчасти - социальный. “Дно” - это определение положения человека в мире. В статье, опубликованной в 1996 г. в научном журнале “Успехи физических наук”, известный ученый С. П. Капица, ведущий (в течение нескольких десятилетий) телепередачи “Очевидное -невероятное”, пишет: “Есть основания утверждать, что на протяжении последнего миллиона лет человек биологически мало изменился, и все основное развитие и самоорганизация человека происходили в социальной сфере”. “Кабы нашли что-нибудь… придумали бы получше что..,” - простодушно говорит Наташа - Е. Яцына. Собственно, кроме социального страхования за миллион лет ничего не придумано для поддержания жизни, но так как природа при этом не принимала на себя никакого обязательства, то и нельзя считать действительным подобное страхование. Ничтожная тля, жучок, муха могут положить конец жизни человечества. А существование каторжного труда шахтеров, человека у эскалатора, проституции и чубайсов говорит о том, что “Дно” - естественное теперешнее состояние человечества. Участник Бородинского сражения Петр Яковлевич Чаадаев, прошедший весь путь от Бородина до Парижа, считал, что социализм победит не потому, что он прав, а потому, что не правы его противники. Революции, по Чаадаеву, - не желательны, но они - кара за содеянные грехи. Толстой, посещая московские ночлежные дома, ужасаясь увиденному, удивлялся, что большинство их обитателей - спокойные, довольные, веселые, ласковые и очень хорошие люди, и что беднее его, Толстого, нет никого, потому что он может существовать только при самых исключительных условиях, когда тысячи людей будут трудиться на поддержание его, Толстого, никому не нужной жизни. Спектакль Игоря Сиренко по Горькому живет в пространстве русской классики. Обычно с ними расправляются поодиночке: Чаадаев - ненавистник России, Герцен - западник, Гоголь - религиозный фанатик, Толстой - виновник революции, Федоров - мракобес, Достоевский - антисемит, Чехов - атеист, Платонов - скрытый коммунист. Или антикоммунист (что одно и то же). “Исследования” на тему “Горький и Платонов” написаны с целью дискредитации Горького. Но свет и во тьме светит. Платонов считал, что “Горький был наиболее совершенным и оригинальным учеником Пушкина, ушедшим в гуманитарном понимании литературы дальше своего учителя”, и мы, конечно, в первую очередь, прислушиваемся к мнению Платонова. Спектакль Игоря Сиренко монолитен; роли например, Алешки, или Татарина, столь важны, что без них нет спектакля. Это не просто ансамбль, здесь как бы материализованы чувство и убеждение Андрея Платонова: без меня народ не полный. Монологи Сатина украшают жизнь обитателей ночлежки, не более. Ценится именно это: красота мысли. Здесь все понимают, что слова или мысль не имеют доказательной силы (Наташа. Не верю я как-то… никаким словам). Уважение к человеку в спектакле не декларируется, оно выражено в отношении актеров к своим персонажам, в попытке понять их, в сочувствии им. Очень интересны актерские работы Владимира Баландина (Васька Пепел), В. Дьячкова, Н. Тырина, С. Давыдова, М. Солодовника. Слабых работ в спектакле нет. Не понравилось название спектакля. “Без солнца”. Кажется, просто хотели уйти от “На дне”, от тоскливых ассоциаций. “На дне” - и сразу вспоминается претенциозный, мертвый спектакль Товстоногова. В конце 1986 г. на учредительном съезде союза театральных обществ СССР Г. А. Товстоногов говорил о М. С. Горбачеве: “Как режиссер я профессионально не мог не следить за тем, что мы, профессионалы, называем вторым планом жизни человека. И во время беседы в этом втором плане я почувствовал такую неистребимую любовь к нашему народу…” Свои чувства режиссер выразил в спектакле “На дне”. Спектакль был выдвинут им на всесоюзный конкурс “перестроечных” спектаклей. Александр Гельман, объявляя результаты тайного голосования, признал их как председатель жюри недействительными на том основании, что в призеры не попал спектакль Товстоногова. Он провел повторное открытое голосование. Товстоногов стал победителем конкурса. В связи с чем Ленинградский Большой драматический театр имени Горького переименован в театр имени Товстоногова. Владимир Михайлов, исполнитель роли Луки, играет Горького, но без его окающего говора. Работа Михайлова, по-видимому, уникальна. (Я не знаю, как играл Луку Борис Донронравов, гастролируя на Кавказе с группой актеров Художественного театра в 1920 г.: тоже был высокий, тоненький. Позже, в театре, он играет Медведева, потом Ваську Пепла.) Игра Владимира Михайлова так хороша, что чуть не подпрыгиваешь от удовольствия. Его Лука излучает мощный поток действенной доброты. Михайлов играет легко и весело. Модель “дна” оказывается одновременно и простой, и сложной: с одной стороны, окружающий мир - он сам по себе, а человек сам по себе, с другой стороны - если Наташа будет почаще напоминать Ваське, что он хороший парень, то он ей - поверит, и жизнь - изменится. Согласитесь, что подобный взгляд на вещи уже не позволяет говорить о независимости законов природы от нашего сознания. Игорь Сиренко и Владимир Михайлов закрывают все споры по поводу трактовки этой роли. Никакой лжи во спасение. Никакой двусмысленности. Доброта безусловна. Ни история Васьки и Наташи, ни самоубийство Актера не бросают тени на этого Луку. Это театр. Вас просто разыграли. Горьковский Сатин - хохочет. Когда Е. А. Фурцева привезла во МХАТ Олега Ефремова, Станиславскому пришлось покинуть свой театр. Он заглянул в театр имени Ленинского комсомола, в “Современник”, странные выражения лиц актеров испугали его и он поселился на улице Радио, 2 (театр “Сопричастность”). Проезд: метро “Курский вокзал”, по Садовому кольцу направо до ул. Казакова и далее по ул. Казакова до театра или метро “Красные ворота” (выход на Каланчевскую улицу), трол. 24 до остановки “Доброслободская ул.”, тел.: 263-07-42, спектакли идут по пятницам, субботам и воскресеньям. На снимках: режиссер Игорь Сиренко на премьере спектакля; Васька Пепел (Владимир Баландин) и Наташа (Екатерина Яцына). Фото Константина ГОРЯЧЕВА
