Южный комфорт

      - Закрой двери с той стороны! - тихо сказал Твердохлеб.
      - Пойду скажу Луноходу, что у нас еще один псих появился!
      - Пойди, пойди, да только он ведь не услышит, глухой.
      - А я ему напишу.
      - Катись от меня и пиши хоть на спине у Савочки! - закричал Твердохлеб, выскакивая из-за стола.
      Триер убежал, разнося весть о том, что с Твердохлебом несчастье.
      Может быть, именно этот панический крик и породил наконец Нечиталюка. Он появился в отделе после обеда и лучился такой наивностью и чистотой, как первый день сотворения мира.
      Однако Твердохлеба не растрогала эта наивность. Не дав Нечиталюку ни единого шанса выкрутиться, он прижал его всей тяжестью своего гнева и отчаяния:
      - Что ты мне подсунул? Как назвать это свинство? Я тебе кто мальчишка?
      - Старик, все намного сложнее, - пробормотал Нечиталюк.
      - Что? Что сложнее? Если тут замешаны интриганы, почему мы должны им способствовать? Кто этот Масляк - подставное лицо или ученый карьерист? Кто за ним стоит, и при чем тут мы?
      - Я уже доложил Савочке, что за дело взялся ты.
      - Какое дело? Не за что ведь браться!
      - И Савочка взял дело под особый контроль.
      Твердохлеб слишком хорошо знал эти уловки Нечиталюка.
      - Может, Савочка пообещал уйти на пенсию после этого дела? - спросил он насмешливо.
      - Старик, ты, как всегда, попадаешь в яблочко!
      - И конечно же на это время Савочка залег в больницу? Вчера ночью его забрала карета, и он в реанимации или в биотроне?
      - Точно!
      Твердохлеб безмолвно застыл у дверей Нечиталюка. Нечиталюк испуганно засуетился вокруг него.
      - Старик, мы же знаем друг друга не первый год. Пуд соли. Ты должен понять. Начальство газеты читает. Со мной ты можешь комментировать что угодно вдоль и поперек. Могила!.. Ну! Что же ты молчишь?
      - А что говорить? - устало произнес Твердохлеб и понуро повернул к своей комнате-камере.
      Сел за столик, сжал виски, заныло сердце. Куда деваться?
      Посоветоваться с Семибратовым? Но тот снова расследовал где-то страшное дело об убийстве и исчез, наверное, не на один месяц. А ты остаешься с Савочкой...
      Сидел и думал не о себе, а о Савочке, о его непостижимости и даже мистичности. И как мог Савочка поддаться? Десятилетиями этот человек плел вокруг себя густую сеть загадочности, мифа, неприступности, а теперь оказалось (по крайней мере, для Твердохлеба), что вся эта мифология ничего не стоит.
      И все же Савочка принадлежал к явлениям непостижимым. Начать с того, что начальником их отдела была... женщина Феодосия Савична, которую бог знает когда и по какой причине насмешливо-неблагодарные подчиненные перевели в мужской пол и соответственно переименовали в Савочку. Поэтому говорилось и думалось об их вечной начальнице только в мужском роде. Твердохлеб тоже поддался этому автоматизму.
      Приземистая, бесформенная фигура, какие-то измятые, неопределенного цвета блузы, широкие, словно пожеванные, штаны, фуражка - торба (хоть сухари собирай) на растрепанной голове, вечная сигарета в уголке узкогубого рта, въедливая прищуренность, заговорщицки хрипловатый голос - вот и весь Савочка.
      Прежде всего: он был вечный. Следователи приходили и уходили, а он оставался, как народ.
      Ясное дело, Твердохлеб, как и все работники отдела, появился здесь, когда Савочка уже был, поэтому, как и всем другим, Савочка мог сказать ему: "Тебя взяли, а ты..."
      Савочка отдавал предпочтение безлично-множественному способу речи, словно бы не желая подчеркивать свой женский род, и, возможно, это тоже стало одной из причин перевода Феодосии Савичны в мужской пол. А говорилось всегда так: "Тебе поручили...", "От тебя ждут...", "Тебя обязывают...", "На тебя возлагают..."
      Нечиталюка Савочка взял когда-то в отдел, а со временем сделал и своим заместителем, видимо, потому, что Нечиталюк всегда был в прекрасном настроении, как и сам Савочка. Кроме того, Нечиталюк играл во все предлагаемые Савочкой игры: в дурака, в кинг и в шахматы. В шахматы Савочка играл плохо, часто проигрывал и тогда, безобидно улыбаясь, сгребал в горсть пешки и швырял их в Нечиталюка. Нечиталюк заливисто смеялся. Тогда Савочка хватал шахматную доску и замахивался на Нечиталюка. Тот смеялся еще заливистее, притворно ойкал, делая вид, что уклоняется от начальнических замахов, на самом же деле подставлял голову, надеясь на крепость крестьянских костей. Единство душ даже в отклонениях.
      Самым старшим в отделе был следователь, прозванный Луноходом. Старше самого Савочки. На пенсию его не отправляли, наверное, чтобы на его фоне Савочка казался хоть немного моложе. Когда рядом растут два дерева, одному из которых двести лет, а другому сто пятьдесят, то второе все же моложе первого. Луноходом прозвали следователя за неуправляемость. Савочка только запускал его на какое-то дело, а уж дальше Луноход готов был перевернуть мир вверх ногами и так оставить.
      Савочкин отдел ставили в пример. Почти стопроцентное раскрытие преступлений. Может быть, благодаря Луноходу? Потому что талантами тут, кажется, никто не отличался. Твердохлеб, просидев одиннадцать лет у Савочки, был не очень высокого мнения и о самом себе. На всех лежала печать посредственности. Савочка умел печатать. Все, что приближалось к Савочке, неизбежно должно было посереть. Кто серее, тот больший любимчик Савочки.
      - Гении нам не нужны, - скромно вздыхал Савочка и опускал глаза. Гении кружат на орбитах и по спиралям, а нам подавай не орбиты, а приземленность и не спирали, а прямолинейность. Ближе к простому человеку. Чтобы вот так прильнуть к нему и услышать, как у него сердечко: тук-тук. А гений этого не сможет. От гениев у нас оскомина.
      Ну ладно. Лунохода он взял, чтобы казаться моложе, чтобы тот раскрывал самые безнадежные дела. Нечиталюка держал как собственное отражение. Твердохлеба терпел потому, что тот был зятем светила международного права Ольжича-Предславского. А зачем взял Триера? Может, чтобы на его фоне выглядеть гением? А Косокосу? Потому что у нее муж - железнодорожный прокурор?
      Косокосой они называли единственную, кроме Савочки, женщину в их отделении. Молодая, высокая, статная, роскошные волосы спадают на лицо. Любила себя, носила красоту, как вывеску. Нечиталюк хвастался, что спал с ней. Но тут же потирал руки и испуганно шептал: "Я тебе этого не говорил, хотя и так все знают". Если это и правда, то разве Савочка мог заботиться о чьем-то удовлетворении? Вряд ли. Может, окружал себя нечиталюками, чтобы подчеркнуть свою незаурядность? Хотя, что бы ни приплывало к их берегу, не отталкивал.
      - Что? - удивлялся он, когда ему говорили о плохом работнике. - Убрать, уволить? А что будет без него? Произойдут абсурды, бедламы и кавардаки. Малоученый и недоученый? А кто из нас доученый? Думаете, я - кто? Откуда и как? Пустила меня на свет мама, и по свету вела она, царство ей небесное. И без всяких наук. Мне там двадцать с чем-то, а колхозники возьми да и прокричи меня председателем колхоза. Я к маме: "Что делать?" А мама говорит: "Раз уж люди доверили - старайся..." Через три года вызывают в район и говорят: есть такое мнение, чтобы назначить вас районным прокурором. Как? Без образования, без ничего? Я ведь о юриспруденции - вроде как о колдовстве или домовом. Бегом к маме: так-то, мама, и так, что делать? А мама: председателем тебя ставили, разве ты умела? И теперь не умеешь, а ставят. Вот и присматривайся да будь послушной, тогда и прокурором станешь. Разве кто-нибудь учил первого прокурора?
      Нужно отдать должное Савочке: времени напрасно не терял, высокая ответственность и обязанности заставили получить высшее юридическое образование, - и кто теперь упрекнет за эту откровенность о прошлом?
      Савочка был откровенен и доверчив. Делает ли людей откровенность добрее или справедливее? Этого Твердохлеб не мог бы сказать. Твердохлеб понимал, что он не Гамлет и Савочка не Полоний, тем более что для Савочки безразлично: Полоний, Петроний или Плутоний. Если бы ему сказали о Шекспире, он бы мило отмахнулся: "Золотко, Шекспир-пепскир, а кто будет бороться с преступностью?"
      Твердохлеб не принадлежал к Савочкиным оруженосцам, но в первые годы своей работы в отделе и ему приходилось иногда сопровождать начальство в его похождениях с Нечиталюком или еще с кем-то из следователей. Заходили в кавказский подвальчик на Крещатике (теперь этого ресторанчика давно нет), Савочка пил мало, повторяя свое любимое: "Для малого тела - малый алкоголь".
      Вот под таким руководством работал Твердохлеб. Начальников мы себе не выбираем - они выбирают нас. Почему Савочка остановил свой прищуренный взгляд на молодом следователе и забрал его из районной прокуратуры к себе, Твердохлеб так никогда и не мог понять. На первых порах чувство благодарности затуманивало ему глаза, когда же присмотрелся к Савочке, то уже стал зятем Ольжича-Предславского. Выступать против своего недавнего благодетеля? Непорядочно. Он решил оказывать сопротивление молча, считал, что сохраняет независимость, не поддается Савочке ни в чем.
      Теперь все открылось ему, и он содрогнулся от ужаса и отвращения. Мы ненавидим сильнее всех тех, кого лучше всего знаем. Разве классовая ненависть может сравниться с враждой, вспыхивающей между людьми, близкими по работе, или между родственниками? На работе это называется спором, в семье просто грызней. Может быть, именно поэтому наибольшее количество преступлений выпадает на семейные праздники - бьются, режутся, стреляются на свадьбах, на именинах, даже на похоронах. Печальная статистика человеческой несовместимости.
      А как ему дальше выказывать терпеливую совместимость с Савочкой после того, как тот толкнул его на неправедное дело? Знал, на что посылает, но послал, а сам отряхивает перышки, поспешно спрятавшись в больнице.
      Твердохлеб знал теперь точно: он ненавидит Савочку. Наконец открылось ему, и уже навсегда. Он ненавидел его фантастическое пустословие, прикрытое улыбочкой и равнодушной любезностью, ненавидел несуразную внешность, кепку-торбу, помятость фигуры, которой Савочка изо всей силы подчеркивал свою воинствующую скромность.
      Скажет о своей ненависти всему свету, а прежде всего - самому Савочке.
      Домой идти не хотелось. А собственно, куда идти? Не его это дом, чужой он там, одинокий, сирота. Сиротство свое Твердохлеб ощущал часто и тяжко, хотя, в общем-то, был не таким уж сиротой. Имел двух сестер. Старшая, Клава, в совхозе где-то под Харьковом, младшая, Надька, в Куйбышеве на заводе. Но у всех свои заботы, не было времени съехаться вместе, увидеться, переписывались вяло. Что писать? Сестрам - о трудовых успехах, а ему - о борьбе с правонарушителями?
      Одиночество толкало Твердохлеба к книгам, тем паче что жил он теперь словно в библиотеке, среди книжных завалов Ольжича-Предславского. Книги были как бы сном, его жизнь двоилась на работу, краткий отдых с серыми снами из будничной жизни, и снами неслыханными, где встречался с необычными людьми, удивительными словами, неразрешимыми делами, где с ним случались приключения, которых никогда не могло быть в действительности, где он прослеживал родословные, ведущие в глубину столетия, в предвечность, к пращурам и прамыслям. Мы проводим в снах почти половину жизни. На работе обязанности, тоска и изнурение, а сны - освобождение, радость, восторги и надежды.
      Твердохлеб задремал, сидя за столом, снилась ему незнакомая огромная река с такой густо-зеленой водой, что она казалась навеки мертвой. Он вздрогнул от этой страшной воды, на самом же деле оказалось - от стука дверей. В отделе часто кто-то задерживался до позднего времени. Одних понукала работа, другие изображали усердность. Савочка с Нечиталюком играли в шахматы, а Косокосая готовила им чай. На этот раз компаньоном Твердохлеба оказался Фантюрист. Так звали молодого следователя, который увлекался фантастикой, дышал по системе йогов, стоял ежедневно на голове, с работы и на работу бегал через весь Киев, удивлял Твердохлеба (да и всех, кто его знал) поразительной эрудицией. Знал все на свете, мог прокомментировать закон царя Ашоки, "Русскую правду", литовский устав, мусульманское право "меджеле", мигом выдавал справку по любой области знаний - фантастический парень!
      - Здоров, Твердохлеб! - радостно закричал Фантюрист, влетая в комнату. - А я думал: страдаю один. Савочка всучил мне одно мертвое дело и дал срок. А какой там срок, когда оно не движется! Слоняюсь по коридорам и своим экстрасенсом улавливаю: кто-то тут еще страдает. К твоим дверям - точно! Тебе, я слышал, ученых подкинули?
      Он бросил взгляд на раскрытый сейф за спиной у Твердохлеба, увидел в глубине тощую папочку, где и до сих пор, кроме заявления Масляка, ничего не было, поцокал языком:
      - Да, слабоваты трудовые достижения! Экономисты сушат головы над тем, как приспособить людей к малоурожайным годам и малометражным квартирам, а наш Савочка все норовит приспособить нас к бесплодным делам. Бесплодное?
      - Бесплодное, - кивнул головой Твердохлеб.
      - Ну, тогда сам господь бог велел рассказать тебе новую фантюреску. Хочешь?
      - Не очень.
      - Все равно послушаешь, потому что деться тебе некуда. Значит, так. Завод. Несерийная продукция. Считай, поштучные планы. Ну и приписочки к плану. Букеты, гирлянды, паникадила! Добрался я до самого директора, обкопал его со всех сторон, обложил, а затем по своему методу - не вызываю, а по-джентльменски с визитом вежливости иду туда. Еду троллейбусом, как все полноправные граждане, заказываю пропуск, добираюсь до приемной, секретарша, как та тигрица, - вам куда? Где директор? У себя. Я пройду к нему. Минуточку, нужно доложить. Не нужно докладывать, потому что у меня вот. И удостоверение ей под нос. Нет, нет, так нельзя. Я работаю тут тридцать лет и знаю порядок. Ну, трудовой стаж надо уважать. Она идет к директору, я жду. Приходят люди, все ждем - секретарши нет. Тогда я спокойненько открываю дверь и... Кабинет, как и полагается, на целый гектар, столы, стулья, диван, ковры, телемеханика, электроника, три окна, все есть, а людей нет. Где люди? Где директор, где секретарша? Запасная дверь? Нет. Окна все закрыты. Да и восьмой этаж - не полетишь с ветерком. Замкнутая комната, а в ней уже и не убийство, а исчезновение сразу двух человек! Ну! Эдгар По и Агата Кристи! Я туда, я сюда - и следа нет! Фантюреска! Поднял я там всех, перетрясли, пересмотрели, переворошили - нету! Я так и уехал, а уже в троллейбусе хлопнул себя по лбу. Секретарша же сама сказала: тридцать лет сидит в приемной. Понимаешь, что это означает?
      Он перебежал комнату туда и обратно, поднял палец, призывая Твердохлеба к сосредоточенности и заинтересованности. Твердохлеб не проявлял ни того, ни другого.
      - Не там искал! - радостно захохотал Фантюрист. - Действовал примитивно, а нужно бы включить экстрасенс и пойти по линии бюрократизма высшего класса! Вскочил я в троллейбус, идущий в обратную сторону, бегом назад, заскакиваю в дирекцию, в кабинет. Точно! На столе папка "К докладу", в ней ерунда собачья, а сверху два великолепных листа. Зеленый и желтый. Ясно? Директор - зеленый, секретарша - желтый. Кафка! Ты мог бы догадаться? Что - не веришь? Да это же как дважды два! А случай с допрашиваемым, который влез в следователя? Не слышал? Хочешь, расскажу? Влез в следователя, как в комбинезон. Никакие врачи не могли спасти. Хирургия оказалась бессильной. Фантюреска.
      - Слушай, - устало посмотрел на него Твердохлеб. - Ты бы сегодня мог заткнуться?
      - Как ты сказал? Заткнуться? Ну, ты даешь! Никто не слышал от тебя. Зять самого Ольжича-Предславского - и такая лексика. Это уже целая фантюреска. Выгоняешь?
      - Иди, иди!
      Фантюрист исчез, а Твердохлеб поднялся и попробовал ходить по комнатке. Теснота, покинутость, отчуждение, неволя. Все, чем он щедро одаривал своих преступных "клиентов", возвращалось к нему со щедростью, можно сказать, зловещей. Ирония судьбы? Комплекс Немезиды, которого так пугались древние греки? Где те греки и где те немезиды в нашем взбаламученном мире? Когда-то преступность была как бы сельской, что ли. Поэтому вокруг городов насыпались большие валы и выстраивались крепкие стены. Грабители нападали на богатые караваны, кареты вельможных путешественников, переезжающих из города в город. Когда города разрослись, преступность перекочевала на их улицы и стала проблемой городской. Кражи, грабежи, даже убийства все больше становятся в наше время анахронизмом, а на первый план выходит преступность больших групп, белых воротничков, целых кланов и прослоек. На фоне хозяйственного маразма, служебной тупости. Савочка, вопреки тому, что был недоучкой, а может, именно благодаря этому, тонко прочувствовал наступившие перемены в обществе и своевременно переквалифицировал свой отдел. Старался брать дела, для которых предусмотрены официальные статьи в уголовном кодексе. Приписки к выполнениям планов... Поборы... Распутывая паутину этих преступлений, точно не зафиксированных в уголовном праве, следователь уже сам мог так или иначе квалифицировать их, как выражался Савочка, "подсортировать" их под ту или иную статью. А как же со святою святых всех криминалистов: Nullum crime sine elge*? Ну-ну! Какая наивность вспоминать все эти ветхозаветные высказывания в эпоху жестокого диктата экономики! Когда счастье людям может обеспечить только экономика (а в этом их убеждают ежедневно и ежечасно), то понятие правды и кривды не имеет никакого значения. Экономика не может быть ни доброй, ни злой, а только успешной или неуспешной, ничтожной, преступно извращенной. И вот с такой извращенностью экономики должны бороться юристы. Что может быть благороднее?
      ______________
      * Ни одного преступления вне закона (лат.).
      До сих пор Твердохлеб, кажется, утешался этим благородством и закрывал глаза на все видимые недостатки своего начальника, а сегодня демоны сомнений налетели на него, как на гоголевского Вия, и подняли ему веки. Утешал себя мыслью, что всегда действует самостоятельно и самочинно, без понуждений и надзора, не имеет над собой никаких начальников, как Порфирий Петрович? Ему навредила чрезмерная начитанность. Оказавшись в квартире Ольжичей-Предславских и увидев целые пирамиды книг, он набросился на них с жадностью и чуть ли не с отчаянием в надежде преодолеть чувство покинутости, которое носил в себе после того мутно-желтого рассвета, когда погибли в куреневской катастрофе его родители. Чужие слова, чужие мысли, чужая правда, чужая красота, а где свое, и что свое, и когда, и кому?
      Он метался по комнатке, не решаясь заглянуть в открытый сейф, где лежала тонюсенькая папочка с заявлением Масляка. Сколько зла, несправедливости, вражды может вместить ничтожный листок бумаги! Что бы там ни думали все, кого Твердохлеб выводил на чистую воду, совесть его до нынешней поры еще не омрачалась, он знал, что действует ради добра и принадлежит к людям добрым, потому что справедливые всегда добры. А злость пожирает их неустанно и неутолимо. Как тот злой титан у поэта: "Живые ткани ел, а тело было звук". У поэтов и судей бог один и тот же - Аполлон. У греков он считался самым высоким защитником справедливости и тех, кто нарушал закон Зевса, наказывал стрелами, которые пускал из серебряного лука. Прекрасные басенки. Особенно для человека, у которого нет приюта в городе на два миллиона жителей и тысячу пятьсот лет истории. Можно бы позвонить дежурному старшине и попросить чая. Следователи часто задерживались допоздна, когда нужно было ускорить то или другое дело, и тогда старшина ставил электрический самовар и заваривал в стаканах крепчайший чай из аэрофлотовских пакетиков. Но сегодня не хотелось звонить даже старшине, этому доброму духу ночных тревог и бессонницы.
      Тогда, словно испытывая Твердохлебову стойкость, телефон зазвонил сам. Звонил так долго и упорно, что у Твердохлеба невольно зародилась слабая надежда: а вдруг Мальвина? Но тут же отбросил эту надежду. Чего быть не может, того уже не будет никогда. Каждому отмеривается счастье или несчастье по неведомым законам, таинственным, как сама смерть. Может, в этом неведении и высочайшая привлекательность жизни? И тогда как же человеку не сломаться под страшным бременем неожиданных открытий и безнадежности? Быть может, этот телефон несет ему еще одно тяжелое открытие, может" судьба решила испытать его стойкость безжалостно и до конца?
      Твердохлеб снял трубку. Звонил Нечиталюк.
      - Старик! - закричал он почти радостно. - Я тебя вычислил! Знал, что ты сидишь там. Хвалю за добросовестность!
      - При чем тут моя добросовестность? - недовольно буркнул Твердохлеб.
      - Ведь сидишь над делом...
      - Имею право сидеть над чем хочу.
      - Да кто же против, кто? А я вот подумал: что, если нам с тобой махнуть куда-нибудь на природу?
      Твердохлеб молчал.
      - Ты меня слышишь, Федя?
      - Слышу.
      - Так что?
      - Никуда я не поеду. И вообще...
      - Суду ясно. Жди - через полчаса я там.
      И уже где-то бежит, заводит свои купленные на отцовские деньги "Жигули" и мчится сюда. Убегать от Нечиталюка? Бессмысленно. Да и некуда.
      Оставалось покорно ждать.
      Нечиталюк вбежал в комнату, потирая руки.
      - Старик, придумал! Рванем в какой-нибудь аэропорт! Лучше Борисполь. Дальше от центра, от женщин и от начальства. Ресторан там хоть и до трех ночи. А потом - встречать и провожать самолеты. И восход солнца - в Борисполе. Из самой Полтавы солнце - представляешь! Ты киевлянин, тебе оно и ни к чему, а я полтавчанин! Видны шляхи полтавские... Ну как, едем?
      Он продолжал тарахтеть и на лестнице (лифтом ночью пользоваться не хотелось), и в машине. Типичный комплекс человека с нечистой совестью.
      - Я тебя вычислил. Позвонил к Ольжичам, твоя змея как зашипит: "Можете забрать его себе!" Дескать, нет тут никаких Твердохлебов, ну и так далее... Тут суду все стало ясно: сидишь в отделе и сушишь голову над профессурой. Думаю: а почему бы нам не посушить головы вдвоем!
      - Ты б лучше в машине прибрал, - посоветовал Твердохлеб. - Свинюшник на колесах. А еще хвастаешься, что охмуряешь женщин и без конца возишь их на своих "Жигулях".
      - Именно для женщин, именно для женщин! - радостно закричал Нечиталюк. - Ибо если женщина увидит чистоту в машине, да еще коврики, куколки, чертики и финтифлюшки всякие - возненавидит вмиг! Настоящие женщины терпеть не могут чистюль и педантов. Для них главное - широкая душа. А у меня она - видишь? Он разбросал руки, словно охватывая весь ночной простор.
      - Держи лучше руль.
      - Старик, стопроцентная гарантия безопасности! Пятнадцать лет за рулем, ни единой дырки в правах!
      - Тыкаешь каждый раз свое удостоверение, наверное?
      - Может быть, все может быть. Каждый ответственный работник должен иметь в карманах полтора килограмма удостоверений. А у нашего Савочки целых два. Кстати, тебе привет от Савочки.
      - Он же в реанимации!
      - Привет из реанимации! Там с одной стороны банки-склянки, а с другой телефон. А где есть телефон, туда Нечиталюк дозвонится! Даже к мертвому, если он мой начальник.
      - А как ты думаешь, - неожиданно спросил Твердохлеб, - кто был начальником у Порфирия Петровича?
      - У Порф... у кого-кого? В каком он отделе?
      - У Достоевского.
      - Ну, старик, ты даешь! В какие дебри залез.
      - А что? Ты бы не захотел стать приставом следственной части? Контора, служебная квартира при ней, еще одна, уже собственная, квартира в городе. Все дела ведет, как сплошное художество, психология, полет фантазии. Трам-та-ра-рам, струна звенит в тумане. Ну как?
      - Ты не даешь мне сосредоточиться. Знаешь правило: за рулем не разговаривать. Давай я тебя довезу до Борисполя, а там поговорим.
      - Сам же завел разговоры.
      - Ну, я же по-простому, а ты в дебри. Знаешь же, что я книг не читаю. Как сказал герой: слова, слова, слова! Ты думаешь, Савочка взял бы меня заместителем, если бы я читал книги?
      - Не взял бы.
      - Вот то-то и оно! А думаешь, держал бы в заместителях, если бы я так, как вот ты, зарылся в библиотеках?
      - Я никому не мешаю, кажется.
      - Го-го, ему кажется! Скажем, обо мне Савочка знает точно: назавтра после того, как я стал его заместителем, я побежал в магазин игрушек, купил детскую лопатку и начал подкапываться под него, чтоб сковырнуть и стать на его место. Почему детскую? Потому что большую лопату сразу заметят. Но детской копать нужно долго, а Савочка терпеливый, дескать, пусть там Нечиталюк гребет. А стал бы я читать, тогда - стоп! Зачем читает? Чтобы найти ходы и выходы. Кому и против кого? Суду ясно. Тип подозрительный, нужно немедленно убрать.
      - Ну хорошо. А о чем же вы с Савочкой говорите целых десять лет? Ходите чуть ли не обнявшись, друг без друга жить не можете...
      - А я ему о князе Потемкине.
      - О каком Потемкине?
      - О Таврическом.
      - Откуда же ты о нем узнал?
      - А черт его маму знает! Где-то что-то слышал, вот и перевираю Савочке, а он наставляет свои уважаемые уши. А то еще - как я на похороны Сталина ездил. Савочка очень Сталина любит. Говорит, тогда был во всем порядок. Ну, я ему и заливаю. Хочешь - и тебе кое-что расскажу. Вот приедем, сядем - и выложу. У меня, старик, приключения были - ой-ой!
      - По-моему, я уже слышал об этом раз сорок или сто сорок.
      - Не все, не все! Есть там пунктик, о котором даже Савочке я - никогда.
      - Для меня берег?
      - Ну, старик! Ты же знаешь, как я к тебе...
      - Слушай, - сказал Твердохлеб, - мы ведь с тобой следователи или кто?
      - Ну?
      - А следователи больше всего не любят чего?
      - Ну, вранья.
      - Так вот, давай и ты без вранья.
      Нечиталюк засмеялся облегченно.
      - Сбросил ты мне камень с души. Каюсь: хотел поднять твой тонус. Позвонил тебе домой, Мальвина твоя, как змея...
      - Уже говорил об этом...
      - Забыл! Голова забита знаешь как... Ну, подумал: Киев большой, а человеку прислониться негде. А у человека душа какая! Ты думаешь, мы не видим, какая у тебя большая душа?
      Твердохлеб насмешливо продекламировал:
      - О боже! Моя большая душа уместилась бы в ореховой скорлупе, и я считал бы себя владельцем бескрайнего простора, но мне снятся плохие сны, плохие сны... Это сказано четыреста лет назад Шекспиром. А совсем в другом конце света и в другое время мусульманским мудрословом сказано так: "Всевышний, ежели повелит, может все твари, составляющие и этот видимый мир, и иной, небесный, совокупить вместе и уместить их в уголке ореховой скорлупы, не уменьшая величины миров и не увеличивая объема ореха". Так непостижимо объединяются времена, смыкаются знания - и наполненность душ, рядом с которой человеческая дурость кажется дурным сном... Это я думал сегодня. С опозданием на десять лет. К сожалению. Думал о себе, о нас всех, а прежде всего, разумеется, о нашем Савочке.
      Нечиталюк небрежно похлопал по рулю автомобиля.
      - Старик, это вывихи мозга. Я тебе открою секрет. Хочешь? Ты можешь читать целую тысячу лет, проглотить все библиотеки мира, но все равно никогда не будешь знать того, что знает Савочка сегодня и что он будет знать завтра. В этом-то вся закавыка! Моя ошибка в чем? В том, что я тебя везу, как на волах! А нужно - вот так!
      Он прибавил газу, "Жигуленок" рванул, словно вознамерился взлететь в ночной простор. Собственно, Твердохлеб не имел бы ничего против. Пусть бы рассыпалась эта машина в прах. Фантюриста бы сюда - тот бы придумал способ перейти в другое состояние, чтобы избавиться от этого ощущения гнетущего, словно заранее кем-то придуманного кошмара.
      - Поворачиваем! - весело закричал Нечиталюк. - Ироплан прибывает в иропорт! Сейчас мы с тобой, Федя, культурно отдохнем!
      - Поздно, - сказал Твердохлеб.
      - Боишься, что ресторан закрыт? Для меня никогда не поздно!
      - Вообще поздно, - сказал Твердохлеб и замолк до самого аэропорта.
      Молчал и тогда, когда ставили машину, когда пробирались между полусонными пассажирами, когда слонялись на втором этаже у закрытых дверей. Нечиталюк куда-то исчез, долго пропадал, потом за одной закрытой дверью вспыхнул свет, раздвинулись складки плотной ткани, чей-то глаз нашел фигуру Твердохлеба, чей-то палец поманил его...
      - Ну, что я говорил! - встретил его Нечиталюк, потирая руки. Устраивайся вот тут, выбирай, что выпить, что закусить, теперь можем хоть до утра...
      - Не хочется ничего, - сказал Твердохлеб.
      - А мы через "не хочется"! - подмигнул Нечиталюк смуглой официантке, незаметно возникшей у них за спинами. - Сделаем так, - вслух думал Нечиталюк. - Предоставим начальству право проявить инициативу. Все уже закрыто, плиты погашены, рабочий день закончен. Не станем нарушать законы о труде! Несите, дорогая, все, что сможете принести. Договорились?
      Официантка так же незаметно исчезла, Твердохлеб даже засомневался: была ли она здесь вообще? Смотрел туда, где она только что стояла, не в состоянии оторвать взгляд. Мальвину напомнила, что ли. Но какое это имеет значение?
      Нечиталюк перехватил взгляд Твердохлеба.
      - Хочешь, я тебе ее организую?
      - Не будь циником.
      - Она же так и стрижет глазами! Не каждый день здесь ребята из прокуратуры!
      - А ты уже разболтался?
      - Нужно ведь было создать впечатление? Я им сказал, что до утра должны сидеть в ресторане, потому что следим за международным преступником. Спешить же нам некуда! А эта девушка... На твоем месте, после того как эта твоя змея, да каждый бы муж... Как это мы в школе когда-то учили: "Будешь мне знать, когда я тебе повешусь!" Ну, до сих пор помню!
      - Не следует так о литературе, - осуждающе заметил Твердохлеб.
      - А как же следует? Я применяю ее в мирных целях.
      - Литературу нужно уважать, может быть, больше всего.
      - Это почему же?
      - Как тебе сказать? - Твердохлеб немного подумал. - Хотя бы потому, что она беззащитна. Нам дает все, а требовать от нас не может ничего. Но, несмотря на свою беззащитность, она оказывается удивительно стойкой. Скажем, в наше время все в мире поддается упрощению: дома, в которых мы живем; транспортные средства, при помощи которых мы передвигаемся; одежда, которую носим; фонари, которыми освещаем свои ночи. Литература не подчинилась упрощениям - напротив, она усложняется, становится богаче, как и человеческий дух в его самых высоких проявлениях.
      - Ну, закрутил! - поцокал языком Нечиталюк, помогая официантке размещать на столике тарелочки с закуской, бутылки, бокалы.