Опасная тихоня

— Насколько я знаю, Богаевская была психически больным человеком, от которого можно ожидать чего угодно. Потому-то она и отказалась от концертов в последний момент. По этой же причине она и руки на себя наложила. Только не смотрите на меня так. Все это я узнала от ее импресарио, с которым сегодня летела из Москвы одним рейсом.

— Даже если это и так, — я до боли сцепила пальцы, — даже если она и вправду покончила с собой, она сделала это из-за того, что с ней случилось пятнадцать лет назад. — Я опять обернулась к Пашкову и навела на него испытующий взгляд. — А вы знаете, что с ней случилось пятнадцать лет назад?

Лицо Пашкова ничего не выражало:

— Откуда мне знать? Тогда, в аэропорту, я видел ее в первый и последний раз.

Я продолжала держать его на прицеле своего взгляда, у меня даже глаза от напряжения заболели:

— Пятнадцать лет назад ее изнасиловали несколько подонков, одного из которых я могу назвать наверняка. Его зовут Игорь Сергеевич Пашков, и он выставляет свою кандидатуру на губернаторских выборах. Как, разве вы не слышали про такого? Его гладкую физиономию сегодня можно наблюдать на каждом заборе и на каждом столбе.

— Та-ак… — протянул Пашков. — Это провокация, как я и думал…

Мадам Пашкова, еще минуту жаждавшая поставить меня на место, вдруг переменила свое решение.

— Не отвечай, ничего не отвечай ей! — заботливо предупредила она мужа. — Это типичный шантаж.

Поздно, теперь Пашков закусил удила и, проигнорировав ее совет, стал изображать из себя оскорбленную добродетель:

— Большей чуши в жизни не слышал! Я не буду обсуждать абсурдность этой истории с изнасилованием, которую вам наверняка подсунули мои противники, заинтересованные в том, чтобы я сошел с дистанции! Чего они уже только не перепробовали: и подслушивающие устройства устанавливали, и угрожали, и стреляли… Надо полагать, они выдохлись, если решили прибегнуть к вульгарной клевете! Именно вульгарной, потому что не позаботились даже свести концы с концами. Стал бы я приглашать Богаевскую, если бы, как вы утверждаете, меня с ней связывала такая ужасная история?

— Да ведь пятнадцать лет назад вы изнасиловали не приму Богаевскую, а простецкую девчонку, которую даже не запомнили. По этой же причине вы ее даже не узнали в аэропорту, она ведь для вас была одной из многих. А вот она вас узнала! А иначе чем еще объяснить то, что ее концертмейстер пыталась плеснуть в вас кислотой?!

И опять они заорали в две луженые глотки одновременно.

— Да эта концертмейстерша такая же сумасшедшая, как ее подружка! — Это кричала мадам.

— Чушь, чушь, полный идиотизм! — вопил Пашков, но в глазах у него мелькнул испуг. Всего на одну секунду, но я успела заметить.

Я и не заметила, как тоже стала орать, чтобы перекрыть их слаженный дуэт:

— Но Богаевская не единственная ваша жертва. По крайней мере, я знаю еще одну, которую вы, конечно, тоже не запомнили. Такую юную тоненькую девочку с длинной белокурой косой, ну, напрягите свою память!

Пашков был в ярости, хотя и старался держать себя в руках:

— Это все ваши штучки: нелепые звонки в прямой эфир и та фотография… Я знаю, что это вы мне ее подсунули!

— А я знаю, кто шарил в моей квартире, пока я лежала в больнице, вы! Не лично, конечно, для этого у вас есть помощники и ваш главный костолом! — Во мне все клокотало, только изображать видимость хладнокровия мне было не в пример тяжелее, чем Пашкову. Поскольку я не имела такого опыта «дворцовых интриг» и подковерных баталий, коим, несомненно, обладал Пашков, успевший к своим сорока пяти сделать карьеру, позволяющую ему рассчитывать на губернаторское кресло. А там, глядишь, напряжется и перепрыгнет в президентское. И никто его не остановит. Но я не борец за идею и чистоту рядов, все, чего я хочу, так это узнать, что случилось с Наташей Русаковой, что же с ней случилось… И этот надутый политический индюк, сидящий во главе стола, мне все расскажет!

— Бред! — По холеному лицу Пашкова пробежала нервная дрожь. — Это же просто бред сумасшедшего! Да если так пойдет, вы повесите на меня всех собак. Я эту вашу подружку никогда в жизни в глаза не видел, понимаете, никогда!

Подружку? Он сказал «подружку»? Значит, успел навести справки. Небось и с делом ознакомился. А что, если — меня прямо в жар бросило, только на этот раз не из-за простуды, — что, если Капитонов?.. Господи, какая же я все-таки доверчивая идиотка, Капитонов наверняка снабжает Пашкова информацией! Ну конечно же, этот ловкий фээсбэшник играет со мной в доверительность и уговаривает ждать и не высовываться. Да он просто-напросто держит меня на коротком поводке, чтобы я не выкинула какой-нибудь финт. Вот теперь до меня дошел наконец смысл этого его «афоризма» насчет веселых танцев под чужую дудку. Они будут дружно водить меня за нос, искусно давая понять, что я где-то рядом, в первом приближении к разгадке, а Пашков тем временем пролезет в губернаторы. Ловкачи, ничего не скажешь. Разумеется, они могли бы решить «мой» вопрос и более радикальным способом. (Один Викинг чего стоит, имела «удовольствие» видеть его в действии.) Только зачем? Не проще ли постоянно держать меня в поле зрения и умело мною же манипулировать?

Из своего угла подала голос мадам. — Что ты ей доказываешь? — возопила она. — Ты что, еще ничего не понял? Она тоже ненормальная, как и те две, Богаевская и ее напарница! Да ее в этом городе все знают, самая большая скандалистка, а тут еще и головой ударилась. Надо бы проверить, не стоит ли она на учете в местной психушке!

Я заметила, как вспыхнули глаза Пашкова: несомненно, нехитрая идея изобретательной женушки ему понравилась. Как говорится, простенько и со вкусом. И впрямь, если они объявят меня сумасшедшей… Я так реально себе это представила, что мне стало не по себе. А тут еще дверь в кабинет бесшумно распахнулась: в проеме застыл Викинг, молчаливо испрашивающий приказа. Не знаю, что именно прочел в глазах своего верного телохранителя Пашков, но я заметила, как он отрицательно покачал головой. Словно сказал «Вольно!».

Викинг заметно приуныл, но по уставу обсуждать распоряжения старшего по званию не полагается, а потому он тихо отступил в приемную и закрыл за собой дверь.

А Пашков перевел взгляд на меня, и в этом взгляде не было ничего, кроме досады:

— Надеюсь, вы уже все сказали? Боюсь, у меня больше нет времени, чтобы выслушивать ваши фантазии.

Мадам неожиданно выбралась из своего уютного уголка, пересекла кабинет и, подойдя к своему драгоценному супругу, склонившись, приобняла его за плечи и торжествующе посмотрела на меня. Это была картина, достойная кисти художника. Почти как фотография на рекламном плакате под лозунгом «Я обеспечу вам стабильность», не хватало только красавицы дочери и сыночка-аутиста. Они ничего не говорили, но в глазах у них стояло: «Что ты можешь против нас? Ничего!»

Никогда еще я не чувствовала такой бессильной ярости, поскольку и в самом деле ничего не могла. На что, спрашивается, я рассчитывала, сунувшись в этот клоповник? Моя наивная психическая атака не дала никаких результатов. И это неудивительно, «безумство храбрых» еще может возыметь действие на людей, пусть и самых черствых, но на биороботов — никогда. Сейчас я была в том же положении, что и Майя, мертвой хваткой зажавшая в тонких артистических пальчиках бутылку с кислотой, с той лишь разницей, что меня они не станут бить под ребра ногами, обутыми в тяжелые башмаки на толстой подошве.

* * *

Я медленно шла по проспекту, глотая беззвучные слезы. Надо добавить, что это были слезы ярости, другие из меня выжать практически невозможно. А со стен и заборов, обклеенных предвыборными агитками, на меня смотрел улыбающийся Пашков, на гладкой физиономии которого было написано: «Ну что, словила?»

В какой-то момент я поймала себя на остром желании что-нибудь сотворить с этими глянцевыми плакатами, судя по качеству исполнения, напечатанными где-то за далеким бугром. Руки у меня просто чесались посрывать их все, к черту, несмотря на полную абсурдность такого протеста. А кроме того, «группа поддержки», состоящая из безработных и нищих пенсионеров, которым мадам Пашкова щедро отваливала по пятьдесят копеек за каждую наклеенную агитку, так расстаралась, что мне и за неделю не управиться. А за это время сколько новых бумажек с лоснящейся физиономией Пашкова прибавится! Не проще ли приписать сразу же под лозунгом «Я гарантирую вам стабильность» несколько теплых слов в адрес кандидата в губернаторы? К примеру, «Сексуальный маньяк и убийца». Детский сад, стопроцентный детский сад!

Все-таки я не смогла отказать себе в удовольствии содрать с ближайшего забора один из предвыборных плакатов Пашкова, который, впрочем, был приклеен буквально насмерть, а потому в моих руках остался только слегка подмокший нижний кусок со снимком, на котором респектабельный кандидат был запечатлен с любимой мамочкой, Клавдией Васильевной Пашковой, пожилой женщиной, с лицом, изборожденным глубокими морщинами давних переживаний, и крупными узловатыми руками, вытянутыми вдоль сухощавого тела, руками трудяги. Пожалуй, эта самая Клавдия Васильевна могла бы рассчитывать на лучшего сына, нежели тот, который стоял с ней рядом, одетый в дорогой, наглаженный так, что муха поскользнется, костюм. Я скомкала сырую бумажку, швырнула ее в урну и, уныло втянув голову в плечи, поплелась к остановке. У меня не было вариантов, только отчаяние, отчаяние… А в отчаянии люди способны на многое, в том числе и на спонтанные, на первый взгляд совершенно не мотивированные поступки. Именно такой я и совершила, поддавшись совершенно безрассудному импульсу.

Выскочив на проспект, я стала отчаянно размахивать руками, пытаясь остановить одну из проезжающих мимо машин, которые, как назло, не желали подчиняться моему повелительному жесту, и даже наоборот, словно бросались от меня. В конце концов рядом притормозил допотопный «уазик» с брезентовым верхом. Заляпанная дверца приоткрылась, и на меня глянула плохо выбритая рожа в свалявшемся полушубке из искусственного меха. Рожа пожевала спичку, зажатую во рту, и деловито осведомилась:

— Куда?

— В Пригородный, — объявила я, убирая со лба взмокшие от волнения и беготни волосы.

— Ото! — присвистнул небритый. — Далековато. Езжай лучше автобусом, туда «сто второй» ходит, от рынка.

— Будто я не знаю, — со злостью бросила я, — мне срочно нужно. — И пошла вперед.

— Эй! — окликнул он. — Сколько дашь? Пришлось пообещать ему червонец. Собственно, больше у меня и не было, так что мое возвращение в город оказывалось под большим вопросом, но я уже не думала о таких мелочах. Вернусь как-нибудь. Сейчас не до этого.

— Ладно, садись, — сказал небритый. Дорогой он пару раз пытался со мной заговорить, но я молчала, уставившись в одну точку.

— Ну вот, приехали, — сказал небритый, когда на дороге возник указатель «Совхоз „Пригородный“. Куда дальше?

Куда дальше, я не знала. Я посмотрела на длинную улицу, из которой, собственно, и состоял поселок Пригородный, и распорядилась:

— Остановите здесь, дальше сама найду.

И, спохватившись, сунула ему смятую десятирублевую бумажку.

Первая же попавшаяся на дороге женщина сказала мне, где живет Клавдия Васильевна Пашкова, — в самом конце улицы, на отшибе, — и я поняла, что рано отпустила «уазик». Как назло, ночью прошел снегопад, а поселковую дорогу никто не чистил, а потому я совершенно обессилела, пока добралась до одноэтажного кирпичного дома, обнесенного свежевыкрашенным зеленым забором. Едва приблизившись к калитке, я услышала истошный лай, а прижавшись к забору, рассмотрела сквозь узкую щель громадную лохматую собаку, бегавшую по просторному, расчищенному от снега двору. Собака тоже меня рассмотрела и, приникнув к щели, громко зарычала. Глаза у нее были желтые, как у рыжего кота Радомысловой, а вот зубы намного страшней. Я даже на всякий случай отступила от забора на полшага.

А потом я услышала какой-то металлический звук, вроде стука железной щеколды, и спокойный голос:

— Пират, ты чего?

Я опять заглянула в щель и увидела на крыльце дома невысокую худощавую женщину в ситцевом халате с коротким рукавом, поверх которого она накинула дубленую безрукавку, отороченную цигейкой.

Бдительный Пират, почувствовав мое приближение, зарычал громче, и женщина на крыльце спросила:

— Кто там?

— Это я, — отозвалась я из-за забора, хотя такое мое представление вряд ли что-нибудь объяснило хозяйке добротного кирпичного особнячка.

Женщина поплотнее запахнулась в безрукавку, спустилась с крыльца и быстро пошла к калитке. Уже взялась было за ее ручку, но в последний момент остановилась и подозвала к себе пса. Тот, продолжая лаять, нехотя подошел к ней, она взяла его за ошейник, подвела к деревянной будке и ловко посадила на цепь. Не лишняя предосторожность, учитывая размеры и агрессивный характер лохматого Пирата, который мог запросто выскочить в открытую калитку, чтобы познакомиться со мной поближе.

Управившись, хозяйка распахнула калитку и вопросительно посмотрела на меня. Теперь я ее узнала: несомненно, это была Клавдия Васильевна Пашкова, скромная и трудолюбивая матушка будущего губернатора. Лицо ее затуманила задумчивость, видно, она предпринимала определенные усилия, силясь понять, знакомы мы или нет. В конце концов она все-таки остановилась на последнем варианте.

— Что-то не припомню… Вы откуда?

— Мне нужно с вами поговорить, — неоригинально сказала я.

— Из газеты, что ли? — насторожилась матушка Пашкова. — Я вам ничего говорить не буду. — Она поджала губы. А я поняла, что ее хорошо проинструктировали на тот случай, если к ней повадятся нахальные борзописцы.

— Нет, — возразила я. На самом деле, если я и соврала, то самую малость, поскольку в данный момент я не представляла никакой газеты. — Я частное лицо, то есть… я хотела сказать, что сама… п-по с-себе. — Меня вдруг начала бить крупная дрожь, такая, просто зуб на зуб перестал попадать. Хуже, чем накануне, когда меня поочередно бросало то в жар, то в холод.

Произошедшая во мне метаморфоза явно не укрылась от глаз хозяйки, которая, недовольно прищурившись, склонила голову набок:

— Сама по себе? И о чем разговор? Мне трудно было начать. Как бы я ни относилась к Пашкову и что бы я о нем ни думала, для того, чтобы сказать его матери: «Ваш сын — убийца», требовалось определенное мужество, а вот оно взяло и покинуло меня окончательно. И я сразу почувствовала себя мячом, из которого выпустили воздух: пшик — и все. Мозги мои встали на место, и я ясно осознала идиотизм своей затеи. Собственно, я и до этого «озарения» все понимала, просто находилась под местным наркозом бессильной ярости и отчаяния. А теперь я просто шепнула: «Извините» — и, развернувшись, медленно потащилась восвояси.

— Постой! — крикнула мне вдогонку мать Пашкова. — Я не поняла, чего тебе нужно?

— Так, — пробормотала я, глядя под ноги, — просто ищу вчерашний день. Вернее, даже не вчерашний. Пытаюсь узнать, что случилось с одной юной девушкой пятнадцать лет назад…

— Постой! — снова сказала хозяйка, но в ее голосе появились какие-то новые интонации.

Я остановилась и посмотрела на нее через плечо, а она молча поманила меня рукой.

Так же молча, слово завороженная, я вернулась.

— Идите в дом, — сказала мне мать Пашкова, — я сейчас.

Я пожала плечами и шагнула в калитку. Уже на крыльце, открывая дверь в дом, я заметила, что хозяйка закрыла калитку и спустила с цепи кудлатого Пирата.

Глава 30

Внутри дом был таким же добротным, как и снаружи, без деревенской помпезности и излишеств, и весь блестел чистотой. Комната, в которую провела меня мать Пашкова, похоже, представляла собой нечто среднее между гостиной и столовой. По крайней мере, в ней стоял высокий буфет в стиле пятидесятых, точнее, он и был из тех времен, рядом с ним — диван, а посреди комнаты — стол, покрытый скатертью с бахромой, поверх которой лежала клеенка. Незадолго до моего прихода хозяйка, по всей вероятности, накрывала стол к обеду. По крайней мере, я заметила на столе стопку тарелок, разделочную доску, кухонное полотенце и большой нож с деревянной ручкой.

— Кажется, я не вовремя. Вы собирались обедать?

— Ничего, успеется, — глухо отозвалась мать Пашкова и сняла свою дубленую безрукавку на цигейковом подбое, оставшись в ситцевом халате.

В доме и впрямь было натоплено, как в бане. Я тоже расстегнула куртку и скользнула взглядом по стенам, оклеенным неяркими обоями. Значит, здесь прошло детство кандидата Пашкова? Хотя нет, судя по большим современным окнам, дом построен не так давно или, по крайней мере, перестроен. И вообще слишком уж в нем пахло невыставляемым на всеобщее обозрение достатком. Впрочем, неудивительно, сынок-то не бедствует, вполне может помочь матушке.

— Так что вы хотели мне сказать? — прервала мои размышления Пашкова, и в ее голосе мне почудилось нетерпение.

— Я… — Я лихорадочно соображала, как выпутаться из сложной ситуации. Ясно, что мать не отвечает за преступления сына, а потому я не имею никакого права выливать на нее свои подозрения. Чего я вообще добивалась, направляясь к ней? Да ничего, всего лишь «реагировала на импульс», потеряла контроль над эмоциями и пошла вразнос, идиотка несчастная!

Я так и не успела ничего придумать, потому что мизансцена совершенно неожиданно претерпела кое-какие изменения, а именно: возник новый персонаж. Высокий парень лет восемнадцати-девятнадцати появился из смежной комнаты, сделал несколько шагов по направлению к столу и застыл молчаливым вопросительным знаком.

— Олежек, это просто знакомая. Мы будем кушать немного позже, побудь пока в своей комнате, — сказала ему мать Пашкова каким-то особенным тоном, таким обычно разговаривают с детьми.

Я догадалась, что Олежек тот самый сынок-аутист, и присмотрелась к нему повнимательнее. Кстати, на первый взгляд это был абсолютно нормальный парень, даже не лишенный обаяния, по-моему, больше похожий на мать. Если что-то в нем и казалось сколько-нибудь странным, то это его глубоко посаженные глаза, утонувшие в густых черных ресницах, будто два озерца в камышах. Вернее, не так, я не совсем точно выразилась, глаза тоже были как глаза, и даже красивые, вот только их выражение — чересчур сосредоточенное… Он словно бы смотрел в самого себя.

— Иди к себе, Олежек, — повторила Пашкова, но тот не сдвинулся с места. Тогда она просто взяла его за руку и увела. Парень не вырывался, не возражал, только ноги переставлял, как механическая кукла.

Через минуту Пашкова вернулась из комнаты внука, но далеко отходить не стала. Сложила руки на груди и подперла дверь спиной, наверное, на тот случай, если парню снова вздумается выйти.

— Так что же вы хотели мне сказать? — повторила она.

Крутить было бессмысленно, и я честно призналась:

— Пожалуй, мне не стоит этого делать. И приезжать к вам не стоило. Извините меня, ради Бога. Так что проводите меня, пожалуйста, до калитки, а то ваш Пират уж больно грозный…

Я двинулась к выходу, но матушка Пашкова даже не пошевелилась:

— Нет уж, говорите, что хотели. Так я вас не отпущу…

Я затопталась у двери:

— Это была очень глупая затея с самого начала, понимаете? Акт отчаяния, если хотите. Вообще-то мне не свойственны такие необдуманные поступки, но тут как-то все сразу навалилось… И вы здесь совершенно ни при чем, поверьте. А если вы волнуетесь… за близких, то совершенно напрасно. Не беспокойтесь, пожалуйста, не беспокойтесь…

Но Пашкова продолжала беспокоиться, да еще как! Только если раньше она старалась делать это незаметно, то теперь уже не скрывала волнения.

— Говорите, что собирались! — почти приказала она.

Ну вот, поделом мне. В другой раз буду держать эмоции в узде. В другой… Из этого бы как-нибудь выпутаться.

Я вздохнула и сунула руки в карманы куртки:

— Это очень давняя история, которая произошла пятнадцать лет назад… — Я нащупывала слова, как брод через реку. — У меня была подруга, ее звали Наташа, Наташа Русакова… Такая тоненькая восемнадцатилетняя девушка с длинной светло-русой косой, почти никогда не расставалась со скрипкой… Она… она училась в музыкальном училище, а потом однажды — это случилось в августе — она ушла и не вернулась. До сих пор не вернулась. Вот, собственно, и все…

— Все? — эхом отозвалась мать Пашкова. Я сочла, что моему рассказу не хватает логического завершения, и потому ляпнула первое, что пришло мне в голову:

— Вот именно, а к вам я пришла потому, что… говорят, ее здесь видели. Может, не ее, а просто похожую на нее. Вот я и…

Губы пожилой женщины несколько раз беззвучно шевельнулись, словно она пыталась что-то сказать, но сил у нее недоставало.

Я испугалась:

— Вам плохо?

Пашкова ничего не ответила, только как-то странно закатила глаза. Ну и наделала я дел, да ведь она вот-вот упадет в обморок. Я кинулась к, ней, чтобы в случае чего подхватить, и она, вся обмякшая, прямо-таки повисла на моих руках. Обняв пожилую женщину за плечи, я повела ее к дивану, повторяя, как заклинание: «Сейчас, сейчас…», словно это могло помочь человеку, готовому рухнуть без чувств. Но дошли мы только до стола, на который она оперлась руками. Я в этот момент попыталась подвинуть стул, обернулась и остолбенела! Пашкова, еще минуту назад близкая к обмороку, распрямилась и выставила вперед руку, в которой… блестел тот самый нож с деревянной ручкой, который прежде лежал на столе!

Страха у меня не было, я просто ничего не понимала. Зачем ей нож? Что она собирается с ним делать?

— Что с вами? — На всякий случай я все-таки отошла подальше.

А она медленно пошла на меня, продолжая сжимать нож в руке.

— Да в чем дело? — Я продолжала позорно отступать к двери в комнату молодого аутиста. Остальные пути были для меня отрезаны. Я пятилась, не спуская глаз с лица пожилой женщины, надеясь угадать ее намерения, пока не налетела спиной на что-то, то есть на кого-то. Это был сын Пашкова, который стоял в дверном проеме. Стоял и смотрел на нож в руках своей воинственной бабки, и глаза его, как и прежде, выражали крайнюю степень сосредоточенности. Если бы я не знала причину такого взгляда, то подумала бы, что парень силится вспомнить нечто крайне для него важное.

Появление внука заставило матушку Пашкова остановиться, но нож из рук она так и не выпустила, только сказала:

— Скоро будем обедать, Олежек. Сейчас я порежу хлеб.

Выходит, она намеревалась порезать хлеб? А у меня создалось впечатление, что она собиралась порезать меня.

— Я всего лишь хотела порезать хлеб, понимаешь? — повторила она, глядя на внука, и добавила:

— Иди, иди, Олежек.

Но парень не уходил. А потом где-то неподалеку завизжали и затихли тормоза, а вслед за этим во дворе, захлебываясь, залаял Пират. Спустя минуту лай сменился жалобным поскуливанием, а на крыльце застучали чьи-то торопливые шаги.

Дверь рывком распахнулась, и в комнату вошел… запыхавшийся Ледовский, взгляд которого рассеянно, будто солнечный луч сквозь облако, скользнул по моему лицу и тут же прикипел к злополучному ножу.

— Клавдия Васильевна… — настороженно-вопросительно произнес он. Интересно, откуда он ее знал? Да и как он вообще здесь оказался?

Мать Пашкова не испугалась и не растерялась, а заговорила с ним так, словно он, в отличие от меня, понимал, что происходит:

— Она знает, она все знает…

— Не беспокойтесь, я ее сейчас увезу, — пообещал Ледовский, будто речь шла не обо мне, а о каком-то неодушевленном предмете, который ничего не стоит переставить с места на место.

Я хотела было активно выступить против подобной постановки вопроса, но не успела, потому что Пашкова повторила свою непонятную фразу:

— Она все знает!

И добавила со злостью:

—  — Она все знает, сукин сын, все, ты что, не понял?

— Я все улажу, — возразил Ледовский, подошел ко мне, взял за руку и поволок меня к выходу, совсем как старая Пашкова своего внука-аутиста. Только я в отличие от него упиралась.

— Эй, что здесь происходит? — воскликнула я, пытаясь вырваться из рук Ледовского.

— Пойдем! — тихо, но твердо приказал он. Я не то чтобы смирилась с таким произволом со стороны Дедовского, но сочла за благо оставить подробные разбирательства до лучших времен, до того момента, когда мы окажемся с ним на улице. Я даже мысленно заготовила для него особенно хлесткую и обидную первую фразу, но дело до нее так и не дошло, потому что произошло кое-что еще. Должна признать, с того момента, как я легкомысленно переступила порог дома пашковской матери, неожиданности сыпались мне на голову, точно разноцветные конфетти из новогодней хлопушки.

Дорогу нам преградила хозяйка, так и не расставшаяся с ножом, после чего между нею и Ледовским, не выпускающим моей руки, разыгрался совершенно запредельный (по крайней мере, для моего понимания) диалог.

— Напрасно вы так, Клавдия Васильевна, — укоризненно покачал головой Ледовский, — я же сказал, у меня все под контролем.

— Как тогда, что ли? — зловеще усмехнулась старуха. — Ты всегда сбивал его с панталыку, всегда… Я была против вашей дружбы с самого начала, знала, что она до добра не доведет… Однажды ты ему уже чуть не испортил жизнь, хочешь опять…

— Зря вы так драматизируете, — пробормотал Ледовский, — я же сказал, что все улажу, значит, так и будет.

Вы что-нибудь во всем этом поняли? Лично я — ничего. Просто театр абсурда какой-то. Который начался с моей идиотской идеи ударить по Пашкову муками совести (кои ему, видимо, несвойственны), а кончился кухонным ножом в руках его матери и совершенно необъяснимым десантированием Ледовского. А если еще прибавить к этому совершенно очевидный факт знакомства Ледовского с Клавдией Васильевной Пашковой!

Как ни увещевал Ледовский пашковскую мамашу, та упорно не хотела выпустить нас из дома.

— Ну зачем вы так? — уговаривал он ее. — Вы же знаете, что я не могу с вами бороться. Давайте разойдемся миром, а я вам обещаю все уладить…

Эта перепалка, в которой я принимала участие в качестве почти добровольного, ничего не понимающего статиста, затянулась, и Ледовский довольно деликатно попытался убрать уж слишком «гостеприимную» хозяйку с дороги, а заодно избавить ее от ножа. Тут-то и случилось самое страшное. То ли он схватил ее за кисть руки, в которой она сжимала нож, и потянул к себе, то ли она хотела его оттолкнуть, но я вдруг почувствовала, что хватка его ладони на моем запястье ослабела. А еще на пол, прямо мне под ноги, что-то брякнулось. Я посмотрела вниз и увидела тот самый нож с деревянной ручкой, только лезвие его почему-то было в крови. Неужели он?.. Я уставилась на Пашкову, которая, в свою очередь, не сводила глаз с Дедовского. Тогда я перевела взгляд на него и вздрогнула: его бежевый свитер, видневшийся в просвете между полами расстегнутого пальто, быстро пропитывался темно-красной кровью.

— Ты что, ранен? — заорала я.

— В бок, — пожаловался Ледовский. — Черт, кровь бьет фонтаном…

Я поволокла Дедовского к дивану. Схватила со стола кухонное полотенце и прижала к его животу: разобрать, куда конкретно он был ранен, мне не удалось из-за обилия крови. Буквально в считанные секунды на диване образовалась целая лужа, и даже край моей куртки промок от крови, которая начала стекать на пол. Я с ужасом посмотрела на свои ботинки, испачканные в крови Дедовского, а потом на Пашкову и ее внука. Эти двое наблюдали за происходящим так, будто оно не имело к ним ни малейшего отношения.

— Да что же вы! — закричала я. — Бегите на улицу… Он приехал на машине, там его наверняка ждет шофер… Ему нужно в больницу, быстрее, иначе он кровью истечет…

Но они даже не пошевелились. Тогда я выскочила на крыльцо, добежала до калитки, но открыть ее не успела. Она распахнулась сама, и я налетела на Капитонова…

* * *

— Быстрее, быстрее! — торопил Капитонов, когда его молодые помощники, подхватив Дедовского под руки, потащили его к выходу. Сам Дедовский был уже без сознания, а его водитель, совершенно ошалевший, бегал вокруг и причитал, как всполошившаяся баба:

— Да что же это, да как же это… Я же говорил: может, я с вами пойду — как чувствовал… А он: сам, мол, управлюсь…

— Ты лучше заводи машину, ему в больницу срочно нужно, — прервал его Капитонов, — и в город не вези, можешь не довезти, тут рядом, в Опалихе, есть какая-то больничка, дуй туда. — И обернулся к Севрюкову:

— А ты поедешь с ними.

— Я тоже, — выпалила я.

Что ответил Капитонов, я не расслышала, потому что выскочила за дверь раньше, чем он успел открыть рот. Джип Дедовского уже вовсю газовал в сугробе. Я открыла дверь и умостилась на краешке заднего сиденья, на котором полулежал Дедовский. Севрюков, сидевший впереди, рядом с водителем, покосился на меня недовольно, но ничего не сказал.

Джип быстро полетел по дороге, и, как мне показалось, уже через секунду указатель «Совхоз „Пригородный“ остался далеко позади. Этого же короткого времени хватило на то, чтобы Ледовский, уже и без того белый как мел, залил сиденье кровью, как прежде диван в доме Пашковой. Мне стало страшно, и, наклонившись над ним, я прислушалась, дышит ли он вообще. Слава Богу, Ледовский дышал, правда, тихо и неглубоко. Я взяла его за руку — она была прохладная и вялая — и не выпускала ее до самого конца. Я просто физически чувствовала, как жизнь оставляет его.

— Опалиха! — объявил шофер. — Черт… Где тут у них больница?

Потом джип слегка притормозил, и я услышала, как водитель выкрикнул:

— Где тут у вас больница?

Что ему ответили, я не разобрала, но джип снова взревел и понесся вперед, повернул налево и резко затормозил перед приземистым одноэтажным флигелем, выкрашенным в желтую краску.

— Есть! — Водитель выскочил из машины и быстро взбежал на крыльцо флигеля.

Спустя минуту дверца рядом со мной распахнулась. В салон заглянула пожилая докторша, а может, фельдшерица, по крайней мере, из-под ее пальто выглядывал белый халат. Она посмотрела на бледного Ледовского:

— Этот?

Потом взяла его за руку, немного подержала, нахмурилась и совершенно спокойным будничным голосом сказала:

— Он умер.