Незаконная планета

Десантная лодка покинула корабль, сделала виток и, выбросив пламя из дюз тормозного двигателя, пошла на посадку. Расчет Морозов сделал точно, и лодка мягко опустилась в той самой котловине, в которой были обнаружены источник излучения и признаки жизни.

Выдвинув перископ, разведчики огляделись. В жизни не видел Морозов более мрачной картины. Это была замкнутая невысокой горной грядой долина, протянувшаяся с севера на юг. Изборожденный трещинами грунт, и округлые холмы, и гряда гор на близком горизонте — все было черно. Оттенки черного цвета, от аспидного до темно-серого, — иных красок Плутон не знал. И лишь звезда необычной яркости — далекое Солнце — давала немножко света, позволявшего разглядеть на фоне черного неба черную неровную линию гор.

Сколько лет, с самого детства, мечтал Морозов об этой минуте, и вот она настала: он на Плутоне. Но почему-то не испытывал радости. Его томило тягостное чувство, оно шло, наверное, от беспросветной черноты, от немоты и бесприютности этого промерзшего мира.

— Невозможно представить, что тут есть жизнь, — негромко сказал он, медленно повертывая перископ.

Лавровский, прильнувший ко второй паре окуляров, не ответил. В десантном скафандре он казался крупнее и выше, чем был на самом деле. Покосившись на его спокойное лицо, Морозов мысленно обругал себя за то, что поддался непонятному томительному чувству. Непонятному? Да нет, если уж не хитрить с самим собой, то понять можно… Можно понять — но не нужно. Надо делать свое дело, вот и все.

Он включил рацию и связался с кораблем, доложил Прошину обстановку. Попросил разрешения на выход из десантной лодки. Да, ничего подозрительного не видно. Нет никаких «деревьев» — их сейчас и не может быть. («Не сезон», — захотелось ему добавить.) Да, объедем долину и вернемся на лодку. Есть, Петр Иванович. Есть.

Они отвалили люк и выехали на вездеходе из грузового отсека. Сразу же Морозов включил панорамную съемку, передающую изображение на корабль. Затем повел машину на север вдоль восточной горной гряды. Грунт был твердый и неровный, вездеход кренило и подбрасывало, фары выхватывали из тьмы выбоины и трещины, которые приходилось объезжать.

Морозов повернул влево, объезжая широкую расселину. Вдруг возникло ощущение, будто за ними, за движением машины кто-то следит. Чтобы отвлечься от неприятного чувства, Морозов затянул вполголоса старинную песню из своей коллекции кристаллозаписей: «Вы мне не поверите и просто не поймете, в космосе страшней, чем даже в Дантовом аду…»

— Черт знает, что вы поете, — поморщился Лавровский.

— Пожалуйста, я могу другое. Какие песни вы любите?

— Я не люблю песен.

— Может, спеть старую космофлотскую? Про хлореллу?

— Не надо, Алеша. Это глупая песня.

Не надо так не надо. По правде, Морозов немного робел перед Лавровским. Держался, положим, биолог просто, во время перелета бывал говорлив, частенько был бит Морозовым в шахматы. Однако Морозов знал, что скрывается за этой простотой, за неказистой внешностью. Знал, что еще в студенческие годы Лавровский, исследуя проблему избыточности мозговой ткани, проделал на себе эксперимент, едва не окончившийся гибелью. Слышал о какой-то сложной системе «тренировки мозга», предложенной Лавровским для колонистов Марса. Читал книжку доктора Рамона, который работал с Лавровским на Амальтее, — Рамон с восхищением отзывался о своем коллеге. Далеко не прост был Лев Сергеевич Лавровский, доктор инвариантной биологии.

Вездеход шел на север вдоль восточного края долины, и пейзаж был по-прежнему безрадостно однообразным — не на чем остановить взгляд.

«Так вот ты какой, Плутон, — подумал Морозов. — Все-таки я добрался до тебя. Хоть Марта и не хотела меня отпускать. Пусть она считает, что мне неизвестно, перед каким тяжким выбором поставил ее Прошин накануне старта. Мне все известно. Мухин, мой соперник, танцевал с молоденькой лаборанткой из медпункта, и та по простоте душевной проболталась, что Марте поручено проделать сравнительный анализ медицинских характеристик каких-то двух космонавтов. Мухин, конечно, сразу смекнул, в чем дело. Он счел себя не вправе утаить от меня важную информацию, касающуюся в равной степени нас обоих, но взял с меня честное слово, что я никогда и никому… Ну, это само собой разумелось. Как же трудно тебе было. Марта! Но ты все правильно поняла. И за это тоже я тебя люблю…»

Впереди были холмы, и Морозов начал их объезжать, но вдруг резко затормозил.

Двуногое существо стояло довольно далеко, метрах в пятидесяти, но в ярком свете фар можно было различить гладкую голову, без шеи переходящую в толстенькое туловище — ни дать ни взять тюлень на двух ногах, с двумя короткими руками. В одной руке существо держало как будто палку. Росту оно было небольшого — чуть выше метра.

Несколько секунд разведчики изумленно рассматривали его, потом странное существо повернулось и длинными прыжками унеслось прочь, в темноту.

— Ну вот, — сказал Морозов и прокашлялся. — Ну вот, Плутон обитаем.

Лавровский, подавшись вперед, вглядывался в холмы, освещенные фарами, будто ожидая появления невесть кого еще. Потом откинулся на спинку кресла, бросил коротко:

— Вызывайте Прошина.

— Через тридцать пять минут, — сказал Морозов. — Сейчас корабль в радиотени.

— Тогда — вперед.

Машина тронулась, медленно объезжая гряду холмов. Морозов посмотрел на шкалу наружного термометра, сказал:

— Минус двести пятьдесят. Как можно жить при такой температуре? Ну, какие-нибудь живучие микробы — это еще понятно, но ведь тут был явный примат.

— Примат, — подтвердил Лавровский. — И мы с ним познакомимся.

— Непременно, — сказал Морозов.

Мысли у него неслись беспорядочно, и вдруг — непрошеная, ненужная — возникла из далекого прошлого картина гибели «Севастополя», наплывающее пятно, беззвучная вспышка взрыва… Он на мгновение зажмурился, отгоняя видение, а когда открыл глаза, увидел впереди огоньки.

Они то вспыхивали, то гасли, перебегая, как поняли разведчики, по черному пологому склону, замыкающему долину с востока, — это было похоже на вспышки электросварки. Вездеход направился в ту сторону, он шел медленно, и теперь надо было смотреть в оба и быть готовым ко всему.

В дальнем свете фар вырисовались на пологом склоне фигуры аборигенов. Их было много, и они что-то делали, судя по тому, что в местах их скоплений беспрерывно вспыхивали огоньки. И еще было видно, как они поднимались и повертывались, встревоженные ярким световым лучом, который, наверное, ослеплял их, привыкших к вечной ночи.

— Остановите машину и погасите фары, — сказал Лавровский.

Теперь в сомкнувшейся черноте были видны только перебегающие огоньки. Морозов переключил перископ с оптики на инфракрасное видение. Слабый тепловой фон возник в той стороне горного склона, где работали аборигены. Но, разворачивая перископ влево, Морозов обнаружил резкое усиление этого фона — там будто мерцало дрожащее красное кружево. А нацеленный в том же направлении тау-регистратор зашкалило, и Морозову пришлось переключить его на уменьшение — один к десяти.

— Эта планета купается в тау-энергии, — сказал он. — Похоже, что там излучатель или что-то в этом роде. Подъедем ближе?

Лавровский тоже разглядывал красное кружево.

— Нет, — сказал он, помолчав. — Наедем еще на что-нибудь в темноте. Надо выйти.

Морозов связался с кораблем и доложил Прошину обстановку.

— Да, они нас заметили, — отвечал он на вопросы командира. — Нет, враждебности не проявляют. Кремниевые организмы? Очень может быть, но пока неясно. Мы хотим выйти, Петр Иванович. Что? Нет, фары мы выключили, чтобы не ослеплять их и не привлекать чрезмерного внимания, а ехать в темноте…

Ему не хотелось выходить из машины, и втайне он надеялся, что Прошин выход решительно запретит. Но, не желая делать себе поблажек, продолжал уговаривать командира:

— Какой же тогда смысл в нашей высадке, Петр Иванович? Надо посмотреть, что они делают. Попробуем установить контакт. Что? Да не беспокойтесь, мы будем осторожны.

Спокойно звучал его голос, и, видимо, это спокойствие убедило Прошина больше, чем слова.

— Ну хорошо, — неохотно согласился командир. — Разрешаю выход, но прошу не отдаляться от машины более чем на сто метров. Связь — каждые сорок пять минут, перед нашим входом в радиотень и сразу по выходе. Подтвердите.

Морозов проверил исправность скафандров, и разведчики вышли из кабины в тесный шлюз вездехода. Открылась наружная дверь, воздух с убывающим свистом устремился в нее, и последним звуком перед погружением в безмолвие были щелчки терморегуляторов, включивших обогрев скафандров.

Трудными были первые шаги. Плутон «тянул» сильно, двойной тяжестью налилось тело, поламывало в суставах ноги. Впрочем, разведчики были привычны к перегрузкам и знали, что сумеют приспособиться. Они огляделись. Низко над горной грядой стояла яркая звезда — Солнце. Плутоновый день подходил к концу, скоро звезда зайдет, а вместе с ней погаснет скудный свет, и тогда эту местность зальет абсолютная мгла.

Они подождали, пока глаза привыкнут к темноте, и направились в сторону, в которой находилось нечто, обнаруженное в инфракрасных лучах. Вдруг Морозов схватил Лавровского за руку, его голос ударил из шлемофона в уши биолога:

— Назад!

По черной каменистой поверхности к ним подползала змея — так в первый миг показалось Морозову. Но тут же они разглядели, что это не змея. Полз как бы поезд, составленный из кирпичей темно-серого цвета, с металлическим блеском. «Поезд» двигался быстро, по-змеиному волнообразно, в том направлении, в каком они шли.

— Что это, Лев Сергеевич?

— Не знаю. Если можно, разговаривайте потише.

Морозов убавил громкость своей походной рации. Не нравилась, не нравилась ему эта зловещая планета, ничего тут нет человеческого, пусть бы убиралась со своими двуногими тюленями обратно в Пространство, из мрака которого некогда вынырнула и прибилась к Системе.

Еще ползли «поезда», и Морозов, вскинув кинокамеру, начал съемку. Пленка была высокочувствительной, и он надеялся, что скудного света для нее хватит. Он захватил в объектив и Лавровского, наклонившегося над «поездом» и светящего ручным фонариком.

— Посмотрите, Алеша, — позвал биолог.

В свете фонарика Морозов увидел, что на каждом кирпиче вырезан сложный узор. Он принялся снимать с близкого расстояния, и тут перед ними возник абориген с палочкой в руке — тот самый, которого они видели у холмов, а может, другой. Лавровский медленно обвел его лучом света. Абориген был обтекаемый, кругленький. С плоского лица смотрели из узеньких щелок недобрые черные глаза. Одежды на нем не было, тело покрывала густая серая шерсть с металлическим отливом, а на животе поблескивала золотистая квадратная пряжка. Ноги были толстые, круглые — тумбы без ступней, — и казался этот обитатель Плутона дурной и неудачной карикатурой на человека. Но, подумал Морозов, не кажемся ли ему карикатурами мы? Думая таким образом, он навел на аборигена камеру и начал снимать. Он обратил внимание на расплюснутый нос плутонянина, на венчик черных волос вокруг голой макушки. Ни рта, ни ушных раковин у него не было. Да и не нужны ему уши в этом безмолвном безатмосферном мире. Кремниевый организм? Не похоже как-то. Кремний — твердость, а этот… он кругленький, жирненький по-углеродному… Впрочем, Морозов точно не знал, как должен выглядеть кремниевый организм.

Лавровский погасил фонарик. Он сделал попытку к общению: указал на себя и Морозова, поднял руку кверху — мол, мы прилетели оттуда. Ответной реакции не последовало. Еще секунду или две абориген стоял неподвижно, а потом длинными прыжками, отталкиваясь то одной, то другой ногой, унесся в ту сторону, куда ползли «поезда».

— Как видно, он здешний начальник, — сказал Морозов. — Президент Плутона… Пойдем дальше? Учтите, что мы уже отошли от машины больше, чем на сто метров.

— Вы можете вернуться в машину. — Лавровский двинулся вперед.

— Как бы не так, — пробормотал Морозов.

Он уже видел впереди слабо светящееся пятно и, приблизясь, разглядел невысокое бесформенное сооружение, к которому и текли «поезда». Вокруг сооружения были раскиданы груды кирпичей, и аборигены — темная подвижная толпа — растаскивали их, уносили куда-то в сторону, сваливали там поклажу и быстрыми прыжками возвращались, чтобы снова проделать ту же операцию. Эти не обнаружили никакого интереса к появлению разведчиков, они без передышки работали, им некогда было отвлекаться.

Далекое солнце заходило, наступала полная темнота, и Морозов торопился снять при последнем свете сооружение и работающих вокруг него аборигенов.

Между тем сооружение это росло на глазах. По расчищенному широкому проходу к нему подползали «поезда» и, не останавливаясь, будто притянутые, текли по стволу строящейся конструкции, наращивая ее и выпячивая отростки ветвей. Все тут было в непрерывном движении.

В шлемофоне пропищал сигнал вызова, Морозов ответил и услышал строгий голос Прошина:

— В чем дело, Морозов? У вас остановились часы?

Пришлось оправдываться: тороплюсь до захода солнца закончить киносъемку, тут строят «Дерево»… да, они явно строят «Дерево», пока все понять невозможно, но ясно одно: очень серьезная энергетика… Что? Вас понял. Нет, враждебности не выказывают.

С заходом солнца пала непроглядная ночь. Светя под ноги фонариками, разведчики пошли обратно к вездеходу. В шлюзе Морозов повернул кран на баллоне с сжатым воздухом. Тесная камера быстро наполнилась, и, сравняв давление, Морозов отдраил дверь в кабину. Сняв шлемы, разведчики повалились на узкие диванчики вдоль бортов. Усталость была страшная — будто не аборигены, а они таскали кирпичи несколько часов без передышки.

Минут через десять Морозов заставил себя подняться. Подключив к перископу прожектор, оглядел горизонт. Поблизости не было никого. На горном склоне продолжали копошиться плутоняне, для них, как видно, не существовало ночи, не существовало сна.

— Лев Сергеевич, вы не спите? — сказал Морозов. — Нам нельзя без наблюдения, давайте установим вахту. Каждые два часа — так устраивает? Ну, спите, через два часа разбужу вас.

Некоторое время было тихо. Лишь в отопительной батарее, работавшей в максимальном режиме, что-то слабо гудело. Морозов клевал носом, но всякий раз вскидывался, таращил глаза в окуляры перископа. Раз ему показалось, что там, снаружи, мелькнула тень.

— Вы сказали: «серьезная энергетика», — раздался вдруг голос Лавровского. — Что вы имели в виду?

— А я думал, вы заснули, — посмотрел Морозов на биолога, лежавшего на спине с закрытыми глазами. — Да, энергетика очень серьезная. По-моему, кирпичи, из которых они строят «Дерево», — это блоки тау-аккумуляторов. Готовое «Дерево», вероятно, состоит из миллионов таких блоков, оно должно обладать огромной мощностью.

— Огромной мощностью, — повторил Лавровский. — Похоже, что так. Они умеют аккумулировать космическое излучение. Но почему в таком случае они выбрасывают накопленную мощность?

— И я об этом думаю. Непонятно… Вы не хотите поесть чего-нибудь?

— Нет.

Осмотрев в очередной раз горизонт, Морозов коротко доложил Прошину обстановку («все спокойно на Плутоне») и откинулся на спинку кресла. Ему хотелось представить себе Марту улыбающейся, счастливой, но почему-то она явилась его мысленному взгляду озабоченной, светлые брови были подняты, и она как бы всматривалась с тревогой во что-то далекое. Не тревожься, милая. На Плутоне все спокойно.

Все спокойно. Только на горном склоне идет непонятная беспрерывная работа, а в той стороне, куда змеями ползут «поезда», вырастает «Дерево». Вместо распавшегося (груды выработанных кирпичей, или правильнее — блоков) они строят новое «Дерево», и пока не построят его, кажется, прямой угрозы для разведчиков нет. Но строят быстро… Если бы знать, какого размера оно должно достигнуть… Тау-станция. Огромная станция, способная не только поглощать тау-поток из космоса, но и превращать его в направленное излучение, способная сжигать… как сожгла тогда «Севастополь»…

Он увидел: на пределе прожекторного луча появились двое… нет, три фигуры. Кажется, палки в руках. Стоят, смотрят на вездеход. Знать бы, о чем они говорят. Как они общаются? Звуковой речи ведь у них быть не может. Тут не установишь контакт. Хотя почему? Можно — рисунками. Что-то они не выглядят этакими доброжелательными братьями по разуму, стремящимися к общению и пониманию…

Ускакали. Вот и хорошо. Лучше, когда их нет поблизости. Оно спокойнее.

Все спокойно на Плутоне…

Из записок Лавровского

Я не спал почти всю ночь. Так, подремал немного. Не до сна, когда обнаруживаешь на окраине Системы внеземную разумную жизнь. Конечно, прежде всего приходит мысль о кремнийорганической основе этой жизни. Кремниевые организмы могут обходиться без легких и прямо поглощать, как растения, энергию солнечных лучей. Здесь, по первому впечатлению, по внешним признакам, жизнь все же основана на углеродных соединениях, но каким образом она приспособлена к космической температуре и вакууму, к ионизированной радиации и ультрафиолету — вот вопрос. По-видимому, она, эта странная жизнь, привязана к тау-станции (как назвал Морозов пресловутое «Дерево»). Невольно вспоминается принцип Горовица — о преобладании процессов, ведущих к экономии материалов или к свободной энергии. Кажется, здесь — и то и другое. Отсутствие построек и прочих признаков технической цивилизации — это экономия материалов, что называется, в чистом виде. Приток свободной энергии тоже очевиден: ведь они даже сбрасывают ее излишки.

Но, разумеется, очевидность не всегда однозначна, далеко не всегда выражает сущность.

В юности, когда я еще не занимался экзобиологией, а изучал проблемы гигантизма мозга, я верил, что нашел правильную методику управления наследственной памятью. Настолько был уверен, что, не колеблясь, поставил на себе опыт. Чем я рисковал? Уж если Пастер, у которого мозговое кровоизлияние вывело из строя половину коры, сделал — с оставшейся половиной — великие открытия, то я ничем не рисковал. У меня должен был в любом случае сохраниться вполне работоспособный мозг. Ведь методика, проверенная на обезьянах, была так очевидна! Посредством препарата, о котором сейчас не хочется вспоминать, я вторгся в сетчатое образование собственного гипоталамуса и… Спасло меня только решительное вмешательство Киры. Молодчина. Не захотела, чтобы я, как раз незадолго перед экспериментом сделавший ей предложение, вышел из лаборатории слабоумным идиотом. Благополучный исход опыта, правда, не предотвратил последовавших затем сложностей нашей с Кирой жизни, — но это уже из другой оперы…

Так вот: очевидность далеко не всегда адекватна сущности.

В конце второй моей вахты состоялся трудный радиоразговор с Прошиным. Он потребовал нашего возвращения на корабль. Слишком много неизвестных в «уравнении Плутона», сказал он, и другого пути обеспечить нашу безопасность, кроме как отозвать нас на корабль, он не видит. Я сказал, что мы не уйдем с Плутона, пока не выполним основных задач разведки, а о своей безопасности позаботимся сами. Прошин сослался на параграф седьмой Устава Космофлота и повторил приказ о немедленном возвращении. Но тут Морозов, очень кстати проснувшийся, напомнил Прошину о пункте «е» этого параграфа — там речь о том, что в исключительных обстоятельствах степень опасности определяет не командир, а высадившаяся разведка. Несколько минут они препирались, я просто не узнавал Морозова, всегда такого добродушного и покладистого. Прошин страшно рассердился, грозил карами за неповиновение, сказал, что жалеет, что взял в экспедицию его, Морозова, а не какого-то Мухина. Но Морозов заупрямился. Я видел: у него лицо сделалось будто каменное, скулы выперли, глаза сузились, и в ответ на прошинский рык он монотонно, раз за разом повторял этот пункт «е»: «степень опасности определяет не командир…»

В общем, мы остались. Мы выпили горячего кофе с бутербродами и, как только показалось солнце, вышли наружу.

В сумеречном свете было видно, что на горном склоне, истыканном будто дырами, усеянном темными фигурами, по-прежнему идет какая-то работа, не прерывавшаяся ночью. Тут и там вспыхивали светлячки. Обогнув кучу скальной породы, мы стали подниматься к ближайшей группе аборигенов. Склон был пологий, но все равно идти было очень тяжело, я с трудом отдирал ноги в десантных башмаках от грунта.

Мы подошли к одному из работников — и тут-то увидели чудо Плутона.

Абориген сидел на корточках, перед ним лежал обломок породы. Вот он начал шевелить руками, как бы проделывая пассы. Вдруг под его пальцами что-то заискрилось, засверкало, задымилось. Почти неуловимо для глаза разваливалась порода, потоком скатывались черные гранулы (очевидно, шлак). Возникли очертания бруска. Еще несколько вспышек — и под пальцами аборигена оказался геометрически точный параллелепипед — кирпич с металлическим блеском.

Я не верил своим глазам. Я бы сказал, тысячелетия человеческого опыта сопротивлялись пониманию происходящего. Вот так вот — протянуть руку, без инструмента, даже без прикосновения…

Абориген отставил готовый кирпич в сторону. Затем передвинулся к другому куску породы и, поворочав его, снова принялся за дело.

А из черных дыр, которые были ничем иным, как штольнями горной выработки, ползли куски вырубленной породы. Тут и там из штолен вылезали аборигены, они направляли спуск породы к рабочим местам тех, кого мы назвали обработчиками. Значит, и в штольнях кипела работа, и, вероятно, тоже без инструмента. Я хотел обследовать одну нору — на четвереньках туда можно было протиснуться, — но Морозов со свойственной ему непосредственностью оттащил меня за пояс скафандра.

Мы взяли образцы породы и шлака и постарались проследить весь производственный цикл — если можно так выразиться. «Таскальщики» переносили готовые кирпичи к другим работникам, которые, пользуясь все тем же собственным энергозарядом, вырезали на поверхности блоков замысловатые узоры. Не удалось точно установить, сколько типов таких узоров они делали — обойти всех «резчиков» было просто невозможно, но похоже, что каждый резчик делал только один узор. Вокруг валялось так много готовых блоков, что мы решили, что не нанесем чужой цивилизации особого урона, если погрузим парочку образцов в наш вездеход. Должен сказать, что сделали мы это не без колебаний. Если б мы могли предвидеть, к каким последствиям приведет наш необдуманный акт…

Блоки оказались тяжелыми. Мы с трудом дотащили их до машины, положили в шлюзе и снова поднялись на рабочую площадку.

Время от времени блоки с резными узорами начинали сами группироваться в «поезда» и, извиваясь, уезжали по направлению к тау-станции. Во главе каждого «поезда» всегда был блок покрупнее, в котором что-то текло и переливалось. Это были, так сказать, лидер-блоки; очевидно, они несли в себе некую программу управления.

Аборигены не обращали на нас внимания. Но распорядитель работ, которого Морозов не слишком удачно назвал «президентом Плутона», несколько раз попадался нам по пути. Держался он по-прежнему на отдалении, смотрел пристально и недобро и не отвечал на мои знаки. Возможно, их, распорядителей, было несколько, но отличить одного аборигена от другого положительно нельзя — «ночью все кошки серы», как выразился Морозов (на этот раз довольно удачно).

Сколько голов насчитывает эта странная популяция? По приблизительным подсчетам, их было порядка тысячи, но точнее можно будет определить после изучения киноматериала (съемку мы вели все время).

Все здесь, как видно, было подчинено раз и навсегда заданному ритму, а ритм определялся необходимостью выделки энергоблоков. Сначала мы думали, что аборигены работают посменно. Вот, кажется, кто-нибудь отложит готовый блок в сторону, устало потянется и уступит рабочее место сменщику. Нет, этого не происходило. Никакого обеденного перерыва, никакого намека на еду и отдых. Каторжная какая-то работа шла без передышки, наверное, круглосуточно, — да и вообще, подумал я, существует ли у плутонян понятие времени?

Самое же странное заключалось в том, что аборигены без устали работали, чтобы мощный излучатель выбрасывал в Пространство тау-поток. Мне это казалось безумным. Как если бы некто, сидя зимой в холодной комнате с раскрытым окном, пытался отапливать улицу. Правда, тау-поток, изливаемый Плутоном, почти иссяк. Мы видели это по нашему походному регистратору, и то же показывала, как сообщал Прошин, камера Саллаи, установленная на корабле. Собственно, в этом и заключалась причина беспокойства Прошина: выброс тау-излучения подходит к концу, значит, начинается новый цикл его накопления, и с ростом Дерева (пора, кажется, освободить это слово от иронических кавычек) нарастает опасность для нас. Что говорить, в тревоге командира, конечно, был резон. Тень погибшего «Севастополя» витала над нами. Однако по темпу роста Дерева мы с Морозовым считали, что располагаем безопасным временем, по крайней мере, в одну земную неделю. И потом — разведка всегда есть риск.

В таком духе мы отвечали Прошину.

К концу второго дня мы были измотаны донельзя. Я еле волочил ноги. К усталости добавлялось тягостное ощущение затаенной враждебности аборигенов и невозможности контакта с ними. Кажется, то же самое испытывал и Морозов. Он был необычно замкнут и молчалив — куда девалась его бравада?

Производственный цикл был более или менее ясен, и мы уже не ожидали увидеть ничего нового, кроме беспрерывной выделки энергоблоков и наращивания Дерева. Но вдруг все аборигены, словно по команде, побросали работу и потянулись со склона вниз, к тау-станции. Мы последовали за ними.

И увидели второе чудо Плутона, а вернее, главное чудо…

Это не было ни ритуальным танцем, ни просто длинной очередью. Волнообразной кривой, напоминавшей змеиное движение «поездов», текла вереница аборигенов к тау-станции. Дерево заметно подросло со вчерашнего вечера и достигало теперь не менее десятиметровой высоты. Несколько ветвей отходило от него — и вот первый в змейке абориген как бы наткнулся на концевой блок нижней ветви. С полминуты он стоял, припав животом к этому блоку, потом качнулся в сторону и направился обратно к рабочей площадке. Блок потемнел и, отломившись, упал на грунт. Тотчас следующий абориген прильнул к новому концевому блоку, и так у них и пошло.

— Поразительно, — пробормотал Лавровский, глядя в бинокль. — Они заряжаются энергией!

Морозов тоже изумленно смотрел. Так вот что поддерживает жизнь на этой планете-холодильнике. Вот что означают пряжки на животах аборигенов — это контакты для зарядки! Они трансформируют тау-энергию в биологическую…

По какой-то далекой ассоциации всплыла в памяти страница книжки, исписанная на полях красным карандашом Шандора Саллаи. Там было слово… такое необычное слово…

— Биофор! — вспомнил он.

— Что? — мельком взглянул на него Лавровский. — Почему вы не снимаете?

Спохватившись, Морозов вскинул камеру и начал съемку.

Для нас тау-частицы неуловимы, думал он, не отрываясь от окошка видоискателя. А эти не только аккумулируют их, но и потребляют… Биофорная способность… Биофор — несущий жизнь… Аборигенам не нужны ни жилье, ни пища — все заменяет им зарядка…

Он увидел: Лавровский заступил дорогу плутонянину, только что отошедшему после зарядки от Дерева, нагнулся и принялся разглядывать его пряжку. Абориген отскочил и угрожающе выставил вперед руки, растопырив пальцы. Кончики пальцев были заостренные, угольно-черные — ни дать ни взять электроды.

Морозов поспешил к биологу, сказал:

— Держитесь от них подальше, они начинены сильными зарядами.

— Как вы думаете, — спросил Лавровский, — эти пряжки у них вживлены?

— Отойдите, Лев Сергеич! — Морозов ухватил биолога за рукав скафандра и потянул назад. — Не видите, что ли? Они нас оттесняют.

И верно, на разведчиков медленно надвигалась шеренга — семь-восемь аборигенов, выставивших вперед руки. Сбоку заходил «распорядитель» с неизменной своей, палкой. За ним Морозов, отступая, следил пристально. Наверняка остальные аборигены действовали по его команде. Кажется, надо убираться отсюда: пока их только оттесняют от Дерева, но неизвестно, что еще выкинут эти оголтелые энергетики.

Когда они отошли от тау-станции, сопровождаемые теперь только «распорядителем» (он то обгонял разведчиков, то снова приотставал, но все время был в поле зрения), Морозов так и сказал:

— Надо отсюда убираться. Лев Сергеич. Похоже, что они начали враждебные действия. Вы слышите?

Лавровский смотрел в бинокль на тау-станцию.

— Ничего нового мы, наверное, больше не увидим, — продолжал Морозов.

— Вон новое. Снимайте или отдайте камеру мне.

Через увеличительное стекло видоискателя Морозов увидел: одна из длинных ветвей Дерева согнулась как бы под собственной тяжестью и уперлась концом в грунт. Затем она отделилась от ствола Дерева, и было видно, как по этому отделившемуся стволу потекли, наращивая его, энергоблоки.

— Да-а, — уважительно качнул головой Морозов. — Дочерняя конструкция…

Долго тянулся сумеречный день. Когда солнце зашло, разведчики направились к машине, и Морозов опять повторил, что надо улетать.

— Мы слишком мало сделали, — устало ответил Лавровский. — Одни только поверхностные наблюдения.

— Мы открыли целую цивилизацию. Лев Сергеевич, это немало. Понимаю, конечно, что вам нужно обследовать хотя бы одного аборигена, но вряд ли это удастся.

— Посмотрим, — сказал Лавровский.

Они еле волочили ноги. Глухая черная ночь простерлась над ними, и звезды горели сильным огнем. Морозов вдруг вспомнил, как несколько лет назад шел по ледовой пустыне Тритона, отыскивая в небе «незаконную» планету. Именно тогда он дал себе клятву, что непременно достигнет Плутона. Ну, вот и достиг. Он здесь, на окраине Системы. На берегу острова, вокруг которого раскинулся гигантский неведомый океан. Когда-нибудь люди уйдут в дальнее плавание по этому океану. Но пока что — надо исследовать странный пограничный мир, на который мы наткнулись. Если не сумеем разобраться, понять, найти общий язык с его обитателями, то стоит ли пускаться в океанское плавание?