Незаконная планета

И вот — Алеша…

Я выплакала себя всю. «Милый мой, — сказала я ему, — Алешенька, на Земле полно чудесных девчонок. Зачем тебе пепельный свет?» Он ответил: «Люблю на всю жизнь…»

Я ничего ему не сказала. Не хотелось омрачать его радость. И мою… Завтра он сам узнает.

Не хочу больше изнемогать в вечной тревоге и ожидании. Почему я должна мучиться? Разве я не имею права на счастье?

Вот так, лунный доктор. Я не героиня. Всего лишь женщина, которой нужно быть нужной не только человечеству, но и человеку…

А теперь позвоню Прошину и отдам ему заключение.

Позвонила. На экранчике видеофона Прошин выглядел гораздо человечнее чем в прошлый раз. Не такое уж замкнутое у него лицо. Разговор был очень короток. «Петр Иванович, послушайте, что я решила…» — «Мне безразлично, что вы решили». — «Так разрешите передать вам заключение». — «Завтра в двенадцать ноль-ноль». — «Но ведь завтра вы стартуете…» — «Старт в семнадцать. Обдумайте еще раз. До свидания». И Прошин выключился. Да, этот человек не терпит лишних слов.

Сегодня продолжалась дискуссия в библиотеке. Старый Шандор говорил недолго. Подтвердил, что неожиданный выброс тау-частиц столь высокой концентрации вносит существенные поправки в общепринятую теорию, и это обязывает теоретиков принять в качестве рабочей гипотезы идею Бурова о трансформации тау-частиц. Но выразил некоторые сомнения. Он говорил весьма сдержанно, так же, как и выступившие после него Крафт, Ларин и Костя Веригин. Спокойно начал свое выступление и Илья. Он развернул большую таблицу. Насколько я поняла, вначале речь шла о необычности формы наблюдаемого выброса. Данные, поступающие с большого инкрата, якобы наводят на мысль о направленном пучке. Из этого Илья сделал странный вывод: будто на Плутоне есть нечто такое, что может служить естественным концентратором и отражателем тау-частиц. Более того, он не исключает искусственного происхождения нынешнего выброса. Я подумала, что ослышалась. Но Илья, как ни в чем не бывало, продолжал развивать эту мысль. Разве не доказано учителем Шандором, что Плутон в Солнечной системе — тело инородное? А если так, то вполне допустима мысль, что многие тысячелетия, а может, миллионы лет тому назад, до взрыва сверхновой, на Плутоне, обращавшемся вокруг своего светила, существовала цивилизация. Какие-то остатки ее технических достижений могли сохраниться и поныне. Чем иным можно объяснить установленную Юджином Моррисом цикличность роста и распада «деревьев» Плутона?

Тут Шандор Саллаи спокойно заметил, что при всей романтичности такой гипотезы предметом серьезного разговора она быть не может. Тысячелетние странствия Плутона в открытом космосе отметают напрочь любую возможность высокоорганизованной, и уж тем более разумной жизни — даже если она там и существовала до взрыва сверхновой.

— У кого поднимется рука низвергать такие истины? — сказал Илья. — Но смею напомнить, что в вопросе о приспособительных свойствах живых организмов полная истина еще не достигнута. Храмцова давно занимается этой проблемой — пусть она теперь скажет.

Поднялась Инна. Вздернув тоненькие шелковистые брови и часто моргая, она заговорила высоким своим голосом, и снова я испытала странное чувство, будто слушаю не ту Инну, с которой была когда-то дружна, а — другую.

Говорила она умно, напомнила общие сведения о механизме светового воздействия на живую клетку, процитировала Тимирязева («все световые волны, независимо от их длины, могут оказывать химическое действие»), процитировала Чижевского — о Солнце как источнике энергии, оживляющей Землю, о том специфическом электромагнитном излучении Солнца, которое Чижевский когда-то назвал «зет-фактором». Мы живем, потребляя конечные результаты солнечного излучения — в виде тепла, продуктов фотосинтеза…

Буров, сидевший рядом с Инной, исподлобья взглянул на меня. Будто хотел спросить: «Каково?»

И еще два глаза — два сияющих глаза — были устремлены на меня. Я старалась не смотреть на Алешу. Мне было радостно, но угнетало сознание, что я утаила от Алеши то, что для него всего важнее. Вспомнился вычитанный в какой-то книге афоризм, что оружие женщины — хитрость. Но я не хочу хитрить. Это оскорбительно для нас обоих…

Тем временем Инна — я снова прислушалась к ее высокому, замирающему в конце фраз голосу — развивала идею, некогда высказанную Циолковским, идею о неких «эфирных существах», свободно живущих в космическом вакууме и получающих энергию, как растения, непосредственно из окружающей среды… И еще она говорила — об оранжевых бактериях и марсианских микроорганизмах, умеющих извлекать кислород из окисей железа в почве… и о хитине, который предохраняет насекомых от губительного действия ультрафиолетовых лучей…

Слушали ее уважительно. Но когда она поблагодарила за внимание и села, Костя сказал, что, при всей серьезности ее сообщения, в нем не содержится никаких аргументов в пользу гипотезы об искусственном происхождении наблюдаемого тау-потока. Да, приспособительные возможности организмов огромны, но — отдает ли Инна себе отчет в том, какие условия требуются для существования развитой цивилизации?

— Вам вынь да положь на стол внеземную цивилизацию, — снова подал голос Илья, — чтоб можно было поглазеть и понюхать. Тогда вы, может, удостоите ее признанием. Аргументы! Сколько лет мы с Храмцовой пытаемся вас всех убедить, что преобразующую деятельность разума во Вселенной надо расценивать не по земным критериям, что отсутствие бесспорных аргументов доказывает лишь сложность проблемы…

Костя возразил, Илья запальчиво ответил, и опять, как вчера, поднялся шум, и Виктор громовым басом потребовал прекратить нападки на исследователей. Шандор помалкивал. Сидел, полузакрыв глаза, бесстрастный и, казалось, далекий от споров.

Я встретилась взглядом с Инной. Она попыталась улыбнуться, но улыбка получилась вымученной.

Тут встал Лавровский. Он не пытался перекричать спорщиков, а просто заговорил нормальным голосом, но почему-то все притихли и стали слушать. И он не изрекал истин, не обвинял и не развенчивал. Просто напомнил, что техническая цивилизация непременно излучает отработанное тепло, главным образом в инфракрасной области спектра, и поскольку спектральные анализы Плутона этого не подтверждают, значит, об упомянутой цивилизации и говорить нечего. Иная форма цивилизации? Сомнительно, но не исключено. Организованный характер тау-потока? Скорее, естественный процесс, природа коего пока неизвестна. И поэтому не нужно категорических суждений. Завтра отправляется Вторая Плутоновая — может быть, ей удастся установить причину наблюдаемого выброса, если только источник его действительно находится на Плутоне. Давайте же, не прекращая наблюдений, отложим теоретический спор до возвращения экспедиции.

Действительно, что нам стоит подождать годик…

Мы вышли вместе с Алешей, и я попросила объяснить вразумительно, почему эти самые тау-частицы так безумно волнуют человечество и вообще какой в них прок.

— Ну, не думаю, чтобы они так уж волновали все человечество, — сказал он, — и проку в них пока никакого. Видишь ли, они обладают огромной проникающей способностью. В сущности, тау — это призрак, несущий энергию. Мы научились эти частицы регистрировать по методу старого Шандора. Но вот «вопрос: можно ли их использовать? Илья рассчитал теоретический вариант, в котором трансформация, то есть превращение тау-излучения в привычные и удобные для использования формы, не выглядит некорректно, как говорят математики. На практике это означало бы возможность загребать прямо из космоса сколько угодно энергии. Представляешь, какое огромное дело? Тут есть от чего волноваться ученым.

— Понимаю, — сказала я. — Но Шандор отрицает…

— Отрицает, конечно. Тау мчатся неудержимо, они могут оставить след на пленке, но ничто не способно их поймать, сконцентрировать, направить их энергию, скажем, по проводу.

Тут я вспомнила о книжке с комментариями Шандора. Кстати: не забыть сегодня же отдать ее старику. Я показала Алеше страницы с подчеркнутым текстом. Он очень заинтересовался — вчитывался, морщил лоб, размышляя, а я невольно залюбовалась им. В Алеше много мальчишеского, непередаваемо милого, когда он вот так задумывается. В такие минуты с него слетает бравада, лихая повадка… Алеша бормотал: «биофор… это что же — несущий жизнь?.. биофорные свойства…» И медленно, нараспев, с удовольствием повторял: «Себя пищу жизнь не дам больше солнце бог не буду…» Ему нравятся древние тексты. Историей — вот бы чем ему следовало заняться, он прирожденный историк.

Потом он стал мне рассказывать о своем друге и сопернике Мухине — какой это хороший, настоящий парень, очень самолюбивый, правда, но ведь ничего плохого в этом нет… Если бы Вторая Плутоновая не стала для него, Алеши, делом жизни, то он бы, не задумываясь, уступил Мухину право участия в ней. Так он сказал. Но при этом смотрел на меня как-то вопросительно… Неужели догадывается о том, что Прошин поручил мне сделать выбор?..

14 апреля, утро

Что со мной творится?

С трудом заставила себя сесть за дневник. А ведь я так привыкла к нему за эти годы.

Весь вчерашний вечер у меня сидели Инна и бывшие мои «паладины». Впервые за столько лет снова собрались в полном составе. Конечно, я была рада, что вижу всех в сборе. И в то же время испытывала какое-то чувство вины. Сама не понимаю, что это…

Глупости. Ни в чем и ни перед кем я не виновата.

Костя немного размяк, пустился в воспоминания. Добрый, прямодушный, вечно озабоченный чужими делами Костя.

— Вот что, — сказал Илья. — Мы давно друг друга не видели, и мы не слюнявые старички, чтобы вспоминать прошлое. Давайте говорить о том, чего друг о друге не знаем.

— Давайте! — подхватил Алеша, глядя на меня, и мне стало ясно, что сейчас он сделает ужасную глупость.

Я посмотрела на него так, что он сразу понял. Засмеялся, подмигнул: мол, не беспокойся.

— Давайте, — повторил он уже другим тоном. — Начинай ты, Илья. Как живешь? По-прежнему каждый вечер бегаешь на танцы?

Мы засмеялись. Илья — и танцы! Даже Инна улыбнулась. Она выглядела не то чтобы-усталой, а внутренне встревоженной, мне даже казалось, что она хотела чем-то со мной поделиться, но сдерживала себя.

А Илья все поглядывал на меня исподлобья. Наблюдал, что ли. И вдруг сцепился с Алешей. Я не успела даже заметить, с чего началось. И пошло, и пошло.

— Ты принимаешь мир таким, каков он есть, а я — каким он должен быть, — кипятился Илья. — И нечего склонять меня к щенячьему восторгу!

— К административному восторгу ты склоняешься, вот к чему, — отвечал Алеша. — Тебе дай волю — всем позатыкаешь рты. Если даже ты и прав, то к чему делать вид, что тебе одному известна истина в последней инстанции, а все остальные — сонные тетери?

— Чайная ложка рассудка на бочку физической силы!

— Громыхающая телега самомнения!

Костя пытался их унять, но они его не слушали. Я взмолилась:

— Перестаньте, ребята, прошу вас! В кои-то веки собрались…

— Ладно, — сказал Илья. — Прекращаю спор только потому, что ты уходишь завтра в космос. Нервы космонавта надо беречь. — Он отодвинул недопитый стакан витакола и поднялся. — А лунному доктору пора отдыхать. Ты идешь, Алеша? Или остаешься?

Я отвернулась. Услышала напряженный голос Алеши:

— Пошли. Провожу вас, а то еще заблудитесь в здешнем лабиринте.

Глупо скрывать, сама понимаю. Но почему-то не могу вот так, сразу, во всеуслышание. Прежде надо самой во всем разобраться.

Вскоре Алеша вернулся. Он остановился у двери и смотрел на меня… не знаю, как… как язычник на божество…

Ни о чем я больше не думала. Просто кинулась к нему…

Сейчас утро. Алеша недавно ушел. Он так счастлив, а я… Просто язык не поворачивается сказать ему…

Что мне делать, что мне делать?!

Он не простит, когда узнает. Ну зачем ему этот проклятый Плутон?

Стоп. Время идет, скоро докладывать Прошину. Надо собраться с мыслями. Вот оно, главное: он будет со мной, но не будет счастлив. Он же мужчина, космонавт. Разве ты не любишь его. Марта Роосаар? Ведь ты любишь его. Ведь нельзя так — я или Плутон…

Я взяла свое заключение и передиктовала его. Слово в слово. Только вместо «Мухин Кирилл» теперь написано «Морозов Алексей». Вот и все. Вот и все.

А теперь — позвонить Прошину…

14 апреля, вечер

Сегодня в семнадцать ноль-ноль по земному времени на «Ломоносове», корабле класса «Д», ушел Алеша.

15 апреля

Полноземлие кончается. На земной диск наползает тень.

Вчера уйма народа провожала Вторую Плутоновую. В толпе скафандров я потеряла Алешу из виду и вдруг услышала в шлемофоне его голос: «Марта, до свиданья!»

— Алешенька! — закричала я. — Родной мой, буду тебя ждать!

Ждать. Опять ждать.

Дура ты, Марта Роосаар, ох, какая дура! Сама, своими руками…

Кончается полноземлие. У ребят неважное настроение. Костя чем-то удручен. За обедом я спросила его, что стряслось. Костя промолчал, за него ответил Виктор Чернецкий:

— Наш друг Буров обозвал его работу о релятивистских электронах чушью. — И добавил, хлопнув Костю по плечу: — Не горюй, человек. Не для Бурова вперяем мы, как сказал поэт, пытливый взгляд в звездный лик Вселенной.

— Завтра он улетит на Землю, — буркнул Веригин.

— И воцарится на Луне мир, в человецех благоволение, — подхватил Виктор. — Пойду-ка я починю линию общей связи. Где мой любимый тестер?

После обеда Костя зашел ко мне в медпункт выпить экстракту. Я спросила, нет ли новых сообщений с «Ломоносова».

— Разгоняется, — ответил он меж двух глотков.

Я видела, что он занят своими мыслями — о тау-частицах, наверно. А я думала об Алеше. Давно уже мне не было так радостно — и так жутко…

Вдруг в динамике щелкнуло, мы услышали взволнованный высокий голос:

— …Невозможно. Ты всех восстановил против себя, даже Костю.

— Они не любят, когда им говорят правду, — отозвался угрюмый голос Ильи.

Мы с Веригиным остолбенели. Это Виктор починил линию, и те двое говорят в Костином кабинете при включенном микрофоне…

— Я больше не могу! — В голосе Инны послышались слезы. — Не хочу больше подписывать твои умные статьи, не хочу ввязываться в твои вечные споры.

— Я делаю это для тебя…

— Нет! Просто ты хочешь что-то доказать. — Она всхлипнула. — И я знаю, кому…

Веригин шагнул к динамику, резко выключил его.

Я слышала все это как сквозь сон. Мне бы только справиться с собой. Только бы дождаться.

Интермедия. Велосипедная прогулка

Когда Заостровцев и Надя вышли из лесу, небо было серое, сплошь в тяжком движении туч. Приоткрыв рот, вздернув бровки, Надя посмотрела вверх и сказала:

— Как интересно!

— Что интересного? — спросил Заостровцев, привязывая корзинку с грибами к багажнику велосипеда.

— Будет дождь! Большой-большой дождь. Папа, давай подождем. Подождем под дождем! — Девочка засмеялась, обрадовалась игре слов.

— Не болтай. Ничего нет хорошего в том, что нас прихватит дождь. Садись, поехали.

Надя танцующей походкой подошла к детскому велосипеду, прислоненному к сосне рядом с велосипедом Заостровцева. Этой походкой, хорошеньким личиком с бойкими карими глазами, всей повадкой была она очень похожа на мать.

По тропинке, виляющей среди облетевших кустов шиповника, они выехали на темно-серую твердь шоссе и нажали на педали.

— Па-а-ап! — крикнула она. — Давай обгоним дождь!

В-свои шесть с небольшим лет она управлялась с велосипедом не хуже, чем он, Заостровцев. Все, чему ее учили, давалось Наде легко — да и то, чему не учили, тоже. Вот, принялась рисовать акварельными красками — ничего особенного, обычная поначалу детская мазня, домики, цветочки, зайчики. И вдруг как-то раз Тоня показывает Заостровцеву натюрморт: садовая скамейка среди зелени, а на скамейке стоит стакан с водой. Заостровцев глазам своим не поверил: неужели Надя нарисовала? До того натуральным он был, голубоватый стакан, пронизанный светом, что Заостровцев как бы ощутил вкус воды — такой круглый, полный прохлады глоток. «Почему ты это нарисовала?» — спросил он. «А что? — удивилась Надя. — По-моему, нет ничего красивее, чем вода в стакане». Так и сказала.

Ветер ударил навстречу, да какой холодный, осенний! Закружил, понес сорванные с придорожных лип последние листья. У развилки Заостровцев остановился. Подкатила Надя, и он ей сказал:

— Давай поедем по этой дороге, — кивнул вправо. — Кажется, так будет быстрее, чем по шоссе.

Никогда они по этой узенькой дороге не ездили, да и вообще первый раз попали в этот уголок Подмосковья, и очень удачно съездили, вон сколько грибов насобирали.

— Давай, — сказала Надя. Она бурно дышала.

— Ты не устала?

— Нет. Папа, а эта дорога — к бабушке Наде, да?

— Что это ты болтаешь? — Заостровцев помигал, глядя на дочку. — Ты прекрасно знаешь, что она погибла на Плутоне.

Надя кивнула.

А ведь как было? Вскоре после того странного происшествия у Юпитера он, Заостровцев, ушел из Космофлота. Его рапорт вызвал недоумение у начальства: что такое, почему уходит молодой способный инженер, хорошо себя проявивший в зачетном полете? Чем не угодил Космофлот сыну прославленных космонавтов? Но Заостровцев не поддался уговорам. Он бы не смог больше летать. Из разговоров с Лавровским знал, что сильные эмоционально-волевые напряжения могут снова и снова вызвать у него вспышку болезни… ну, не болезни, а того гадкого состояния, от которого пылает мозг… Ни за что больше! Пусть даже ценой отказа от космонавтики, от дела жизни…

Он возвратился в Москву, в родительскую квартиру, он ходил по улицам, сидел в кино, ездил в метро, он хотел слиться с толпой, чтобы быть от нее неотличимым. Но по вечерам, по ночам приступы отчаяния надрывали ему душу. Заостровцев изнемогал от неуверенности в Тонином ответном чувстве, от острого сознания своей ненужности. Даже послал радиограмму в Ареополис — просил тетю Милу прилететь при первой возможности, ведь она была единственным родным ему человеком. Но спустя месяц и четыре дня — он считал дни и знал точно — к нему прилетела Тоня. Ей тоже было нелегко расстаться с работой в ССМП, работой, которую она любила. Они поженились, и Тоня взяла в свои маленькие крепкие руки устройство их жизни.

Вскоре Заостровцев подыскал себе работу в конструкторском бюро по ракетным двигателям и переехал с Тоней в новый поселок, выросший близ этого КБ, на опушке старинного бора в Подмосковье. В одном из стандартных двухэтажных домов им дали верхний этаж — три комнаты с широкой верандой, — и Тоня, вступив во владение, завела здесь твердый порядок. Ее целью было — оградить Володю от каких бы то ни было беспокойств и волнений. Что ж, она преуспела в достижении цели. Размеренной, расчисленной, рассчитанной жизнью зажил Заостровцев: пять часов работы, обед, отдых, прогулка, вечером — книги, немножко телевизора (по выбранной Тоней программе), иногда — кино (тоже с разбором, чтоб ничего тяжелого, трагического). Изредка ходили в клуб или в гости к сотрудникам. Однажды на первомайском вечере в клубе компания составилась остроумная, Тоня очень развеселилась, без устали танцевала-плясала, хорошенькая, хохочущая, беспечно носилась по залу. Вдруг — будто рукой провели по ее оживленному лицу, смахнули эту беспечность. В середине вальса Тоня выскользнула из рук опешившего партнера и кинулась бежать из зала. Она разыскала Заостровцева в баре — он сидел, отрешенно-задумчивый, и потягивал пиво из высокого стакана, — опустилась рядом с ним на табурет и, переведя дыхание после быстрого бега, сказала: «Ничего, я споткнулась о камень, это к завтрему все заживет…» И засмеялась, и была в ее смехе какая-то горчинка.

Потом родилась у них дочка — ее назвали именем Надежды Илларионовны, Володиной покойной матери. И Тоня бесповоротно и окончательно замкнула свою жизнь в семейном кругу. Лишь по большим праздникам, уступая просьбам Володи и его сотрудников, позволяла себе устроить как бы небольшой концерт. Прикрыв глаза белыми веками, медленно читала на память своим красивым звучным голосом любимые стихи: «Ось земная склонилась к эклиптике, наклонилась как будто в усталости…» Или: «Судьба моя сгорела между строк, пока душа меняла оболочку…»

Заезжих гостей Тоня встречала приветливо, но при разговорах была начеку, твердо пресекала болезненные (по ее мнению) для Володи темы. Ровно в десять вечера командовала «отбой». Алеша Морозов, навестивший их незадолго до экспедиции на Плутон, смеясь, назвал Тоню «комендантом Бастилии».

Теперь Заостровцев и Надя ехали на велосипедах (это она, Тоня, придумала — никаких машин, ездить только на велосипеде), — ехали по узкой незнакомой дороге, обсаженной яблонями, и когда за поворотом, за вертикально вставшей, пока еще редкой пряжей дождя открылась старая мельница — краснокирпичный дом у речки, — Заостровцев вдруг понял, что знает эту дорогу. Когда-то в раннем детстве было это — ездили с матерью на дачу к Михайловым, ее родителям.

Мост через речку был тот же, что и в детстве, — каменный ровесник старой мельницы. Дальше, влево от дороги, темнел под дождем массив дачного поселка с башенкой энергостанции, и Заостровцев отчетливо себе представил михайловскую дачу — островерхое строение с петухом-флюгером на коньке крыши — в глубине поселка.

Тут-то и вспомнились ему Надины слова.

Не от дождя, не от ветра — от этой мысли стало трудно дышать, к горлу подкатило, и как-то ослабли пальцы, лежавшие на руле. Он соскочил с велосипеда и подождал приотставшую Надю.

— Ты что сказала? — крикнул, когда она подъехала и тоже слезла со своего велосипеда. — Что сказала?..

— Ничего я не сказала, — удивленно посмотрела на него Надя. По ее лицу, обрамленному голубым капюшоном, стекали струйки дождя.

— Про дорогу к бабушке Наде — сказала?

Ему яростно захотелось, чтобы Надя ответила — нет, ни о какой дороге к бабушке она не говорила и знать о ней ничего не знает… померещилось тебе, папочка.

— Да, — сказала Надя, одной рукой придерживая велосипед, а другой, с зажатым платочком, вытирая лицо. — Вон там, — кивнула на дачный поселок, — бабушка жила. Раньше.

— Откуда ты знаешь?! Мама тебе говорила? (Глупый вопрос, никогда он Тоне про эту дачу не рассказывал и не вспоминал даже…)

— Нет, не говорила. — Надя поморгала длинными ресницами, будто к чему-то в самой себе прислушивалась. — Откуда-то знаю, — сказала она неуверенно. — А разве это не так?

Заостровцев не ответил. Дождь припустил, пошел пузырями по асфальту, вокруг потемнело, хотя до вечера было далеко.

— Папа, нам долго еще ехать? — спросила Надя.

— Километров семь или восемь.

Ему почему-то представилось, что все это — дождь, и дачный поселок, и разговор с Надей — происходит во сне. Ах, если бы…

— Ты устала?

— Нет… Ну, немножко…

— Давай-ка свой велосипед. И подержи мой. Минут десять придется подождать.

Сильно сгорбившись на детском велосипеде, Заостровцев поехал обратно через мост к мельнице. Там, в бывшем амбарном помещении, пустом, с проросшей сквозь сгнившие половицы травой, он прислонил велосипед к стене и поспешно вернулся к Наде — одинокой маленькой фигурке на мокрой черной дороге. Она смотрела на него и спросила, когда он подошел скорым шагом:

— Зачем?

— Никуда твой велосипед не денется, — сказал он.

— Я не об этом. Тебе ведь будет тяжело.

— Поменьше болтай.

Он пристегнул к раме велосипеда второе седло, посадил на него Надю и, оттолкнувшись, закрутил педали.

Надя, зажатая его руками, сидела перед Заостровцевым, и ему хотелось еще крепче ее зажать, чтобы спасти, уберечь… от чего?.. от странностей подсознания, которое вдруг высылает «наверх» отпечатки прошлого из неведомых глубин наследственной памяти?.. Неужели то, чего он боялся в самом себе, от чего бежал в тишину подмосковных лесов, передалось Наде… и передастся второму ребенку, которого ожидает Тоня? Тут он так ясно себе представил, как беспокоится Тоня, как она стоит на веранде, вглядываясь в затянутую дождем дорогу, что с силой (откуда только взялась?) нажал на педали. Плотная вода секла ему лицо, заливала глаза, а он, словно приобретя «второе дыхание», мчал с большой скоростью свой велосипед под непрекращающимся дождем. Скорее домой, скорее домой!

«Осознать процесс собственного мышления» — так, кажется, говорил Лавровский, приезжавший к ним прошлой весной? Он провел у них целый день, очень трудный для него, Заостровцева, день. Не уходить, не прятаться от необычных свойств своей психики, как прячет страус голову под крыло, — а исследовать… осознать… проникнуть в собственное субсенсорное поле… иначе говоря, в подкорку… Так убеждал его Лавровский. В Институте человека, в котором он, Лавровский, работал, действует новая программа, этакий человеко-машинный комплекс под названием «Церебротрон», он тончайше настроен на совместную работу мозга и машины с гигантским запоминающим блоком, с анализирующим центром, способным оценить количество информации в организме. Необычайно важно зафиксировать, «поймать» то состояние мозга, при котором инстинктивное знание из долговременной памяти поступает в самоотчет. Это важно прежде всего потому…

Но тут Лавровского прервала Тоня — решительной походкой вошла на веранду, где сидели мужчины, позвала обедать, а за обедом заявила Лавровскому, чтобы он Володю никуда не звал, не уговаривал и вообще оставил в покое. «Перестань, Тоня», — сказал Заостровцев, смущенный Тониной дерзостью. Но она просверлила его гневным взглядом и ответила, что никогда не перестанет, никаких экспериментов не позволит и никуда его не отпустит. Истинно — «комендант Бастилии»…

Он испытал огромное облегчение, когда, выехав на дорогу, переходящую в длинную улицу поселка, издали увидел свой дом и фигуру в красном на веранде верхнего этажа. Это ждала их Тоня, завернувшись в красный дождевик, — наверное, ждала уже давно, беспокоилась, тревожилась, бедная, глаза проглядела.

Подъехав, он снял дрожащую от холода Надю с седла и понес ее, с трудом передвигая одеревеневшие ноги, к дому.

4. Дерево Плутона

Из записок Лавровского

Никак не могу прийти в себя после поспешного бегства с Плутона. «Ломоносов» разгоняется и все дальше уходит от «незаконной» планеты. Чернота Пространства обступила нас. Я бывал на внутренних планетах, на Марсе и на больших спутниках Юпитера, но так далеко, на окраину Системы, попал впервые. Солнце отсюда выглядит не диском, пусть хотя бы и маленьким, а просто яркой звездой, — наверное, именно поэтому и возникает жутковатое ощущение, будто ты на краю пропасти и никогда больше не увидишь солнце.

Вздор, конечно. Вот не думал, что нервы у меня могут так «разгуляться».

Ну, надо собраться с мыслями.

Никогда я не принимал всерьез гипотезу Морриса о том, что на Плутоне может быть жизнь. То есть я не исключал существования примитивных микроорганизмов, но что касается высокоорганизованной жизни, то считал ее невозможной. Откуда взяться такой жизни при температуре, всего на двадцать градусов превышающей абсолютный нуль? И вдруг потрясающая неожиданность: Эти «оголтелые энергетики», как назвал их Морозов, проявили не только нежелание контакта, но и прямую враждебность. Мы оказались плохо подготовленными. И не только технически. Мы совершили ужасную ошибку, прихватив эти два «кирпича». Скверная атавистическая манера — трогать руками. Мы вели себя не лучше, чем солдаты Писарро или Кортеса, увидевшие золотую серьгу в ухе туземца. Положим, я преувеличиваю, но в сущности…

Я пишу сумбурно, забегаю вперед, а это никуда не годится. Буду просто записывать все, что с нами произошло, час за часом, — быть может, из упорядоченной информации вылупится, как птенец из яйца, понимание.

Итак, на исходе третьего месяца полета мы достигли Плутона и вышли на орбиту вокруг него под большим углом к экватору. Под нами простирался сумеречный мир — темная, будто графитовая пустыня, тут и там округло всхолмленная, изрезанная глубокими трещинами. Больше сорока земных суток мы осматривали, прощупывали, просвечивали эту крайне неприветливую планету. Я не геолог и не стану здесь описывать, из чего «сделан» Плутон. Скажу только, что химия его поразительна: огромные массы тяжелых и редких металлов — осмия, германия, циркония и других, и еще, по мнению нашего геолога, неизвестные соединения сверхвысокой плотности. В этом смысле Плутон — поистине сокровище. Сам древнегреческий бог, владетель земных недр, чье имя носит планета, не мог бы представить себе таких богатств. Не планета, а кладовая редких металлов. Мы подтвердили это. Еще мы открыли замерзшие газы — следы когда-то существовавшей здесь атмосферы — косвенное доказательство того, что Плутон знавал лучшие времена и лучшие условия в другой, бесконечно далекой от нас системе. Ну, еще были установлены факты относительно силы тяжести, температур, радиации и прочего, что нужно знать планетологам. Больше ничего. Никаких признаков формирующей деятельности. Никакой жизни.

А между тем Плутон «кричал». Мощный поток тау-частиц изливался с планеты, и мы вскоре обнаружили, что его источник фиксируется в определенном месте, в обширной котловине с координатами: шесть градусов северной широты, сто тридцать два — западной долготы. Прошин выслал в эту местность разведывательные зонды. От них исправно поступала информация о величине тау-потока (он явно убывал), а фотоматериал был смутный. Угадывались очертания круглых холмов, и только. Но вот с очередного зонда поступила серия снимков, на которых как бы перебегали слабые огоньки. А на одном снимке различалась фигура какого-то существа. Во всяком случае, я это утверждал, и меня поддержал Морозов, а Прошин и остальные участники экспедиции возражали. Справедливости ради скажу, что, действительно, фигура эта не столько различалась, сколько угадывалась и дорисовывалась воображением. Больше она не повторилась ни разу, а вот огоньки то и дело появлялись на снимках снова.

От автоматов больше нечего было ожидать, и мы принялись настаивать на высадке разведки. Прошин колебался. А колеблется он своеобразно: становится вдруг чрезвычайно любезен, начинает расспрашивать о родных и знакомых, об институтских занятиях. Ну, со мной такие номера не проходят, и я как-то сказал командиру, что бывают случаи, когда осторожность теряет свое название и переходит в другое качество. Прошин рассердился и два дня не разговаривал со мной. Но мы с Морозовым продолжали наседать, наконец он сдался и велел нам готовиться к разведке.