Сердце матери

      По улице шла пятидесятидвухлетняя женщина в траурной одежде. В трауре по мужу, который пора уже было снять. Шла легко и стремительно. Вошла во двор тюрьмы. Молча, коротким движением протягивала пропуск, и двери раскрывались без обычных казенных расспросов. Глаза у этой женщины темные, повелительные, и, не покажи она пропуска, кованые ворота распахнулись бы перед ней - матерью...
      Яркий свет брызнул в глаза, нарушил тишину и вернул Марию Александровну к действительности.
      - Ильич! Ленин! Владимир Ильич!
      Разом сдвинулись с места стулья, большевики окружили Владимира Ильича. Крепкие рукопожатия, улыбки, радостные возгласы и жадные внимательные взгляды, какими обычно встречают доброго, близкого друга.
      Владимир Ильич поздоровался с товарищами, подошел к столу и раскрыл папку.
      - Я надеюсь, мы проведем досуг с пользой, - заметил он и поискал глазами мать. Улыбнулся ей, дружески кивнул сестре.
      Петропавловская крепость слабой тенью мерцала на стене. Юноша спохватился, выключил фонарь, и тень крепости исчезла.
      Председатель для порядка постучал карандашом по столу. Коричневые ногти на руках выдавали профессию кожевника.
      - Слово для реферата о положении дел в партии имеет Владимир Ильич Ульянов-Ленин, - объявил он.
      И Владимир Ильич сразу приступил к докладу.
      О тяжелом кризисе рабочего движения и социал-демократической партии говорил он. Многие организации разбиты, интеллигенция бежит из партии, уныние и апатия проникли в среду пролетариата.
      Мария Александровна не ощутила пессимистических ноток в голосе Владимира Ильича. Ее внимание привлекло слово "кризис". Обычно этим словом врачи характеризуют перелом в болезни.
      - Кризис продолжается, но конец его близок. - Владимир Ильич вышел из-за стола. Он говорил в полный голос, подчеркивал каждую мысль жестом руки.
      Все, подавшись вперед, словно стараясь быть ближе к оратору, внимательно слушали. Нет, не просто слушали - вместе с ним думали, определяли свое место в нелегком партийном деле.
      Сидевший неподалеку от Марии Александровны юноша в начале доклада готовился что-то записывать в блокнот, но так и застыл с карандашом в руке.
      Мария Александровна поняла, что записать краткое содержание реферата было трудно. В каждой фразе - большая мысль. Точный и строгий анализ положения и горячая вера в силы рабочего класса, в его революционную партию - вот ощущение от всех высказанных мыслей.
      Голос Владимира Ильича становился громче, пламенел.
      "Как громко говорит он, вредно ему так волноваться", - подумала Мария Александровна, глядя, как на виске сына бьется набухшая синяя жилка.
      - Только упорная революционная борьба пролетариата, только совместная борьба миллионов могут подорвать и уничтожить царскую власть.
      В ушах матери прозвучали слова Саши на суде: "Я убежден в необходимости террора..." И она вспомнила его горячие слова о том, что в русском народе всегда найдется десяток людей, преданных своим идеалам, сочувствующих несчастью своей родины настолько, что для них не является жертвой умереть за свое дело. А вот другой ее сын убежден и убеждает, что это дело рук миллионов. "Только совместная борьба миллионов", - повторила про себя мать.
      Как много изменилось за четверть века. Саша тоже шел к великой цели, но шел еще ощупью, многое тогда ему было не видно. Володя идет широким шагом, уверенно, словно в руках у него яркий фонарь, который далеко светит.
      Мария Ильинична уже давно поглядывала на мать; она догадывалась, какие мысли ее тревожили.
      Владимир Ильич кончил доклад, закрыл папку, так ни разу и не заглянув в нее.
      Все поднялись и вполголоса запели. И Мария Александровна по-новому вдумалась в слова песни:
      Никто не даст нам избавленья,
      Ни бог, ни царь и не герой...
      Владимир Ильич подошел к матери:
      - Ты не устала? Я понятно говорил?
      Мария Александровна молча кивнула головой, не в силах ответить.
      "ЛУННАЯ" СОНАТА
      Над Вологдой опустилась темная августовская ночь. Один за другим гаснут огни в окнах. Настороженную тишину изредка нарушает хриплый лай дворняжек...
      Дробно застучала колотушка. Это ночной сторож вышел на улицу. Идет и заглядывает в редкие освещенные окна. Вот сидит за работой кружевница Груша. Пальцы ловко перебирают бахрому звонких кленовых коклюшек, перекалывают на валике булавки с разноцветными головками, и на темном сукне вырисовывается кружево, похожее на изморозь. Быстро работают неутомимые руки, нога покачивает люльку с ребенком.
      - Эхма! - вздыхает сторож. - Солдатская жена теперь Груша, кормилица семьи. А кому нужно ее кружево?
      Идет дальше. Постукивает гайка, привязанная на веревочке, о доску. Раз-два! Раз-два!
      А здесь и стучать не надо. В этом доме провожают новобранцев. Сторож прильнул к окну. На скамейках чинно сидят парни. Возле каждого две женщины: с одной стороны девушка, с другой - мать. Пиликает гармоника, заунывно поют прощальную девушки, голосят, припав к плечу сыновей, матери.
      Идет сторож. Неумолчно и грозно стучит его колотушка, словно хочет разогнать всех воров на земле.
      Подошел к бревенчатому дому, укрытому липами и зарослями бузины, зажал гайку в кулак, заглушил колотушку. Окна в доме плотно завешаны белыми занавесками, и весь дом по вечерам звенит музыкой. Музыка диковинная, а до самого сердца добирается, и хочется забросить свою колотушку в заросли бузины и стоять у окна всю ночь и слушать, слушать...
      Мария Александровна сидит у старенького пианино. Взяли это пианино напрокат у местного купца. Стояло оно в купеческой гостиной, "к стене примкнуто", немое, беззвучное, служило вместо полки для всяких безделиц, на крышке его красовался тульский самовар.
      ...Спокойная, ласковая музыка, словно кто-то в тихий вечер поет у немолкнущего ручья, и чудится - ветер осторожно перебирает шероховатые, прямые, как струны, стволы высоких сосен.
      Анна Ильинична прислушалась.
      - Лунная соната... Мамочка играет для нас, чтобы нам спокойнее работалось, чтобы показать, что она занята и не требует нашего внимания.
      Мария Ильинична оторвалась от шифровальной таблицы и вздохнула:
      - Всегда для нас, всю жизнь для нас. И ничего для себя. Мне так больно сознавать, что мы не смогли ей обеспечить даже спокойную старость. Чего ей стоило пережить последний арест Володи! В восемьдесят лет ехать за мной сюда, в Вологду, в добровольную ссылку. Чем и когда мы отплатим за ее подвиг?
      - Я всегда думаю, что мамочке пришлось в жизни труднее, чем нам, говорит Анна Ильинична. - Сколько одних дорог в тюрьмы она протоптала. Я как-то подсчитала - она пережила девятнадцать наших арестов. Недаром Володя говорит, что в тюрьме сидеть легче, чем стоять возле тюрьмы. Но будем надеяться, что это было последнее испытание для нее. Скоро кончится твоя ссылка... А Россия уже бурлит...
      Большая народная беда разразилась над миром. Идет война. Каждый день, каждый час, каждую минуту кто-то гибнет на этой войне, становятся вдовами жены, сиротеют дети.
      В стремительной опасности находился в первые дни войны Владимир Ильич. Война застала его на территории Австро-Венгрии, в деревне Поронино. По ложному доносу он был арестован австрийской полицией как агент царской России. В условиях военного времени ему угрожала смертная казнь.
      Сестры решили не говорить об этом матери и крепились изо всех сил, не показывали виду.
      Мария Александровна узнала сама из газет...
      А вскоре царская Россия предприняла наступление против австро-венгерской армии, и Владимиру Ильичу грозила опасность стать пленником царской армии. Это означало верную гибель...
      Но мать выдержала испытание этих двенадцати страшных дней.
      Теперь Владимир Ильич в Швейцарии, в безопасности. А сердце матери щемит и болит за всех сыновей, что отправляются каждый день на эту бойню. Против войны восстали все ее дети: и Володя, и Аня, и Митя, и Маняша. Если бы ей было не восемьдесят лет, она, мать, тоже сумела бы сказать свое гневное слово против войны. Но иссякают силы. Годы дают себя знать.
      Мать вкладывает свои думы в музыку. Чем она еще может поддержать своих дочерей?
      А в соседней комнате Анна Ильинична и Мария Ильинична заняты важным делом. Они сидят и свертывают серые листки в маленькие тугие комочки, засовывают их в спичечные коробки. Эти большевистские листовки расскажут рабочим, крестьянам, солдатам и их женам, во имя чьих интересов ведется эта грабительская война. Газета "Правда" разгромлена царской полицией. Но партия ни на один день, ни на один час не теряет связи с народом. Растет горка коробок на столе. В них слова жгучей правды.
      - Это для железнодорожных мастерских, - говорит Мария Ильинична и отодвигает груду коробок в сторону. - Теперь ты готовь для чугунолитейного завода, а я разберу и расшифрую почту, напишу письмо Володе.
      Как хорошо спорится работа под музыку, какую силу и бодрость она вселяет!
      ...Звучит вступление к "Патетической" сонате Бетховена. Гневный голос человека, уверенного в своей правоте, уверенного в своей силе, пламенеет, крепнет. Мудрый голос оратора захватывает слушателей, зажигает их сердца.
      В мелодию врывается стук, требовательный, грубый... Как хорошо знает мать этот стук в ночи! Он никогда не предвещал ничего хорошего. Свои, товарищи, стучат тихо, стучат условно в окно.
      Встревоженное лицо Марии Ильиничны выглянуло из комнаты. Мать шепчет:
      - Уничтожайте что можно, я их задержу.
      На полуслове обрывается голос оратора в сонате, тонет в гуле гневных голосов, рушится как лавина, бушует как пламя большого пожара.
      Мария Александровна откинула крышку пианино... Гул гнева растет и ширится. Синие жилки вздулись на руках. Пот мелким бисером покрыл лоб. Руки матери заряжают великой энергией каждую струну. Никогда еще это старое пианино с прожженной самоварными углями крышкой не пело так сильно.
      Дом содрогается от грубого стука сапог в дверь.
      Пот заливает лицо матери.
      Гудит от никогда не переживаемого торжества маленькое пианино, чутко отзывается каждая струна на пальцы матери, звучит ее гневом, протестом ее сердца.
      Входная дощатая дверь сорвана с петель. Теперь уже стучат в комнату.
      А пианино поет торжественно, мощно; кажется, в доме поют все вещи и стены. Но вот руки, обессиленные, никнут. Мать вытирает платком лицо, идет открывать дверь.
      - Кто там? - спрашивает спокойно, словно только что поднялась с постели.
      - Открывайте! Ишь, разыгралась! Скорей! Не то высадим и эту дверь.
      Мария Александровна откидывает крючок.
      Пристав и пятеро полицейских врываются в комнату, словно в осажденную крепость.
      - Почему не отпирали?
      - Увлеклась игрой, не слышала вашего стука.
      - Нам Марию Ульянову, - потрясает пристав бумагой.
      Только на секунду задумалась мать.
      - Я Мария Ульянова, - отвечает она, и в голосе слышится еле скрываемая радость.
      Пристав озадаченно смотрит на маленькую старушку с белой головой.
      - Паспорт!
      - Сию минуту. Сию минуту. - Мария Александровна выдвигает один за другим ящики комода, достает ридикюль, роется в нем.
      - Ну, чего там шаришь? Подавай паспорт! - торопит пристав.
      - Я прошу с вдовой действительного статского советника обращаться на "вы", - строго предупреждает Мария Александровна.
      Пристав поднес паспорт к лампе, внимательно его просматривает.
      - Гм... да... Мария Ульянова... Восемидесятый год... Вдова действительного статского советника. Это ваша комната?
      - Да, я живу в этой комнате.
      - А куда ведет вторая дверь?
      - Там живут посторонние, - отвечает спокойно Мария Александровна.
      - Вы ссыльная Мария Ульянова? - уточняет озадаченный пристав.
      - Да, я Мария Ульянова, нахожусь здесь в добровольной ссылке.
      - Как бы не так - "добровольной"! - язвит пристав. - По приговору суда за революционную деятельность сослана в Вологду на три года... В "добровольной"... Вот что, госпожа Ульянова, нам с вами возиться некогда. Скажите прямо, где нелегальщину прячете? Нам все известно. И какие газеты получаете, и что с самим Лениным в переписке состоите, и что здесь, в Вологде, крамолу сеете и являетесь руководителем социал-демократической организации. Как видите, запирательство излишне. Подавайте бумаги.
      Мария Александровна идет к этажерке, набирает пачку газет, подает их приставу.
      Пристав перебирает "Речь", "Русское слово" и в раздражении смахивает газеты на пол.
      - Я не шутки пришел сюда шутить! Эти газеты высочайше дозволены. Давайте нелегальные.
      - Вот все газеты, что я получаю.
      Пристав расшвыривает сапогами газеты.
      - Это все дребедень. На черта они мне! Давайте большевистские.
      - Я таких газет не выписываю.
      - Тогда одевайтесь, пойдемте с нами.
      Мария Александровна подходит к вешалке. Надевает шляпку и долго прилаживает ее, раздумывает, удалось ли дочерям уничтожить самые важные бумаги.
      - Живей, живей! Грехи бы в церкви замаливала, а она фортепианы... крамолу сеет...
      - Милостивый государь, - гневно говорит Мария Александровна, - вы забываетесь! Я буду жаловаться на ваше поведение генерал-губернатору, начальнику жандармского управления. Вы действуете незаконно. - Мария Александровна решительно села. - И пешком я не пойду. В мои восемьдесят лет я не могу ходить пешком.
      - Живо за извозчиком! - приказывает взбешенный пристав полицейскому.
      Мать перехватывает подозрительный взгляд пристава на дверь второй комнаты и садится за пианино. Играет финал сонаты. Чуть затаенная музыка издалека ширится, растет. Громовые раскаты вплетаются в стройную мелодию, один сильнее другого... Руки срываются... силы сдают... И опять торжественно звучит мелодия.
      - Лошади поданы, - докладывает полицейский.
      - Кончайте вашу музыку, - ворчит пристав. - Поехали в тюрьму. Вы арестованы.
      Мария Александровна встает.
      Из комнаты выходит Анна Ильинична.
      - Вы с ума сошли! Неужели вы не видите, что перед вами глубокая старушка? По какому праву? - говорит она гневно.
      - Мое дело казенное, - отвечает пристав. - У меня есть предписание арестовать ссыльную Марию Ульянову и доставить ее в тюрьму.
      - Как отчество Марии Ульяновой? - спрашивает Анна Ильинична.
      Пристав разворачивает предписание:
      - Мария Ильина...
      - А перед вами Мария Александровна. Посмотрели бы паспорт.
      - Смотрел, смотрел, - бормочет проштрафившийся пристав. - А где Мария Ильина Ульянова?
      - Я здесь, - Мария Ильинична выходит из комнаты.
      - Что же вы, сударыня, мне целый час голову морочили? - кричит пристав...
      На извозчике отъезжает в сопровождении полицейского Мария Ильинична.
      Вдогонку ей несется музыка. Громовые раскаты вплетаются в стройную мелодию, один сильнее другого.
      Идет по темным улицам Вологды ночной сторож. Громовыми раскатами стучит его колотушка. Грозно стучит. Страшно стучит в напряженной тишине, словно хочет разогнать всех татей на земле - и тех, кто отнял у Груши мужа, и тех, кто посылает на войну молодых парней, и тех, кто отнимает у людей самое дорогое - свободу.
      Призывно, гневно звучит маленькое пианино.
      Ему вторит колотушка. Грозно стучит!
      "ДОЛОЙ ВОЙНУ!"
      Мария Александровна у себя в комнате на Широкой улице в Питере. Восемьдесят один год скоро, а не может она быть ни минуты без работы. Слабеющими пальцами вяжет, что-то шьет, присаживается за пианино и каждый день пишет письма. И по-прежнему все время ждет. Ждет, когда Аня вернется с работы, и вернется ли? Ведь она сейчас все время под угрозой ареста. Ждет писем от Маняши, которая теперь в армии, где-то под Львовом. Ждет писем от Мити - он служит военным врачом в Севастополе - и, конечно, ждет вестей от Владимира Ильича и Надежды Константиновны - теперь они в Швейцарии, отрезаны от России не только границами, но и фронтовыми линиями.
      Мать всегда ждет. Мать всегда в тревоге.
      У дверей раздался звонок.
      Сдвоенный, громкий. Так всегда звонила Маняша. Может быть, это она?
      Открыла дверь, всматривается в пришельца. Доброе, но незнакомое лицо, солдатская шинель.
      - Вам кого?
      - Не узнали, Мария Александровна? Роман Васильев. Ромка.
      - Сразу не признала, Роман Игнатьевич. Проходите. Откуда вы?
      - С каторги бежал. На фронт пробираюсь. Есть кто-нибудь из ваших?
      Мария Александровна рассказывает про каждого.
      - Что пишет Владимир Ильич, что делать велит?
      - Много пишет. Хотите почитать?
      - Если можно...
      Мария Александровна прошла в комнату Анны Ильиничны, выдвинула ящик хитрого шахматного столика, принесла Роману пачку газет "Социал-демократ", брошюры.
      - Вот читайте, а я пока чай приготовлю.
      Роман разложил газеты и забыл обо всем на свете. Мария Александровна хлопотала у стола, посматривала на гостя, видела, с какой жадностью он вчитывается, раздумывает.
      "Сердцем читает", - подметила Мария Александровна.
      Роман аккуратно сложил газеты.
      - Как же это Владимир Ильич сумел все народные думы распознать, понять, что каждому человеку нужно? До чего же все просто и ясно! Вот, например, братание... Это русский солдат умеет. Как же хорошо обнять немца, а не стрелять в него! Воткнуть штык в землю, раскурить вместе одну закрутку и сказать: конец войне. Ты рабочий, и я рабочий. Нам делить нечего, драться не из-за чего. Пойдем по домам бить своих буржуев, царей и кайзеров, чтобы они не мешали нашей дружбе. Будем хозяевами своей судьбы. Хорошо!
      Мария Александровна с улыбкой смотрит на Романа. Не первый раз она видит, как Владимир Ильич овладевает сердцами и умами людей. Понимает это, и сердце наполняется большой материнской радостью, гордостью.
      - Володя сейчас усердно работает. Собирается писать новую книгу, об империализме. Аня ему много материалов посылает, говорит, что все эту книгу очень ждут. Много работает, - вздохнула Мария Александровна. - Но лишь был бы здоров.
      - А вот моя мать зовет меня крамольником. "Ах ты, сын крамолы", распекает она меня при каждой встрече. Я ей письмо написал. В стихах. Повидать ее не сумею. Хотите, прочитаю?
      - С удовольствием послушаю, - ответила Мария Александровна.
      Роман смущенно откашлялся, вынул из кармана листок и стал читать:
      Не зови меня сыном крамолы,
      Моя добрая бедная мать.
      Если ты сломлена произволом,
      То твой сын будет волю ковать.
      За страданья, за горе, за муки
      Выйдут в битву тьмы наших колонн,
      И, сплетая в союз братский руки,
      Силой буйной разрушим мы трон.
      Уж трепещут в дворцах паразиты,
      Натравляя на нас разный сброд.
      Все они будут нами разбиты,
      И свободно вздохнет наш народ.
      Не зови меня сыном крамолы
      И не плачь обо мне, моя мать,
      Мы покончим навек с произволом.
      Будет солнце свободы сиять*.
      ______________
      * Стихи написаны старым большевиком И.В.Шуваловым.
      Роман спрятал листок в карман.
      - Мать у меня добрая, хорошая, но неволя ее к земле пригнула. Всю жизнь в страхе живет, чтобы меня с работы не прогнали, чтобы в тюрьму не посадили, чтобы на войне не убили.
      Мария Александровна усмехнулась:
      - А вы думаете, Роман Игнатьевич, что есть такие матери на свете, которые не тревожатся за своих детей, могут спать спокойно, когда их дети в тюрьме? И нет сейчас такой солдатской матери, которая бы не просыпалась ночью в страхе...
      - Это правда, - сказал, как бы раздумывая, Роман, - но моя мать никак понять не может, что мы вступили в святую борьбу с произволом.
      - Поймет, Роман Игнатьевич, поймет. Владимир Ильич вместе с вами, своими единомышленниками, объявил сейчас войну войне. Войну за мир. Какая мать не благословит такой войны? Разве ваша мать не благословит вас на это?
      - Я, наверно, не мог растолковать ей это, - вздохнул Роман Игнатьевич. - Будете писать Владимиру Ильичу, передайте от меня привет, скажите, что задание его я выполню. Вот только немецкого языка не знаю. Может быть, поможете, Мария Александровна?
      - С удовольствием.
      - Скажите, как будет по-немецки "Долой войну"?
      - Нидер мит дем криг! - раздельно произнесла Мария Александровна.
      Роман старательно записал русскими буквами на клочке бумаги.
      - А как сказать "Долой царя и кайзера! Да здравствует социалистическая революция!"?
      - Нидер мит дем цар унд кайзер! Эс лебе социалистише революцион!
      - Ну, я думаю, хватит, остальное сердце подскажет.
      Роман Игнатьевич с благодарностью посмотрел на Марию Александровну. Она сидела в кресле, положив руки на подлокотники. Пальцы чуть шевелились и вздрагивали, словно раздумывали, чем бы еще заняться. Трудная жизнь и преклонные годы иссушили, исчертили морщинами лицо, и только глаза не погасли. В них светились мудрость и неутолимый интерес к жизни, большая человеческая доброта и материнская ласка.
      1963-1965