Сердце матери

      Домик на Пахре стал походить на штаб. Когда молодые люди собирались в столовой и начинали вполголоса разговаривать, Фридка шла в переднюю и ложилась у порога. Зато когда все выходили с крокетными молотками в сад, Фридка могла вдоволь бегать по дорожкам, хватать в зубы закатившийся в траву шар, а по утрам, когда все обитатели дома бежали на Пахру купаться, Фридка сидела на берегу и беспокойно водила глазами, следя за пловцами. Больше всего беспокойства ей доставлял Владимир Ильич. Вот он плывет саженками, выбрасывая поочередно вперед руки, и вдруг скрылся под водой. Фридка встает на четыре лапы, вытягивает вперед морду. Пропал человек, нет его. Фридка с размаху кидается в реку, а Владимир Ильич вынырнул на противоположном берегу, выбрался на песок и звонко смеется.
      - Что, испугалась? Думала, утону? - похлопывал он Фридку по мокрой голове.
      Вечером к хозяйке дома Кедровой пришел исправник. Он подробно расспрашивал хозяйку, чем занимаются Ульяновы, что за гости к ним приехали, не таятся ли они, не готовят ли заговор против государя императора. Хозяйка с недоумением посмотрела на старика и пригласила его выйти на крыльцо. Из-за забора доносились взрывы веселого смеха, слышался стук крокетных шаров, синий дымок от самовара вился над забором. Приятный тенор запел:
      Нас венчали не в церкви,
      Не в венцах, не с свечами,
      Нам не пели ни гимнов,
      Ни обрядов венчальных...
      - Кто это поет? - спросил исправник.
      - Старший сын Ульяновых, Владимир Ильич, - ответила Кедрова.
      - Тот самый, который прибыл из сибирской ссылки?
      - Вам лучше знать, откуда он прибыл. Но он смеется звонче всех и всегда насвистывает или напевает. По утрам вперегонки с подольскими мальчишками плавает в Пахре. Наговаривают вам на него. Разве революционеры умеют так веселиться? Это вполне благопристойные молодые люди, - уверенно заключила хозяйка.
      Поверх забора показалась огромная голова Фридки. Увидев полицейскую форму, она оскалила зубы, глаза ее грозно засверкали, и исправник поспешил уйти в дом.
      ...На третий день вернулась Мария Александровна.
      Все дети встречали ее на станции, и никто не задал вопроса, удачно ли она съездила. И она ничего не сказала. Но, приехав домой, она вынула из ридикюля казенную бумагу с печатями и протянула ее Владимиру Ильичу:
      - Вот тебе подарок.
      - Разрешили? - просиял Владимир Ильич и крепко прижал к себе мать. Ты не представляешь, дорогая мамочка, какой это замечательный подарок!..
      В последний вечер перед отъездом в Уфу решили покататься на лодках. На живописной лужайке под шатром ивы устроили веселый пикник: пели песни, играли в горелки. Мария Александровна сидела в тени на пенечке и с улыбкой наблюдала, как веселится молодежь.
      К вечеру, освеженные прогулкой, с охапками незабудок и ромашек возвращались домой. Выбрались на берег. Над Пахрой поднималась голубоватая дымка. Солнце село, и стало быстро темнеть. Острее запахло свежескошенным сеном, и, словно по мановению дирижерской палочки, застрекотали кузнечики. Плеснулась рыба в притихшей Пахре, испуганно квакнула лягушка, в прибрежных кустах отчетливо и звонко чокнул соловей раз, другой и замолк. По скошенному лугу промчались на неоседланных лохматых лошаденках мальчишки в ночное и скрылись в лощине. И снова тишина наполнилась стрекотом кузнечиков. В небе загорелись первые звезды.
      Никому не хотелось уходить в дом. Уселись у стога и молчали. Владимир Ильич, облокотившись на охапку сена, жадно вдыхал душистый воздух, ощущал тепло еще не остывшей после дневного зноя земли. Завтра всем предстояло разъехаться в разные стороны. Шестернины возвращались на Тамбовщину. Лепешинский ехал в Псков. Владимир Ильич с Марией Александровной и Анной Ильиничной - на Волгу. Доктор Левицкий стал не просто доктором, а корреспондентом газеты "Искра", а Мария Ильинична и Дмитрий Ильич отныне являлись агентами "Искры". Все сидели и думали о трудном и прекрасном пути, на который вступили многие честные русские люди.
      - Давайте споем, - нарушил тишину Владимир Ильич, - нашу любимую.
      Эту песню перевел с польского языка в сибирской ссылке Глеб Максимилианович Кржижановский, и ее часто пели они в Шушенском.
      Вихри враждебные веют над нами,
      Темные силы нас злобно гнетут...
      Товарищи тихо, почти шепотом подхватили:
      В бой роковой мы вступили с врагами,
      Нас еще судьбы безвестные ждут...
      С противоположного берега потянуло дымком и запахом печеной картошки. Это ребята в ночном развели костер в ложбине, в горячих углях ворошили картошку. Неподалеку вспыхнул и взметнулся высоко в небо другой костер, и на фоне пламени возникли мальчишеские фигуры.
      - Костры! - задумчиво сказал Владимир Ильич. - Мы с вами, товарищи, тоже раскладываем костры по всей России, и они загорятся от нашей "Искры".
      - И кто знает, - откликнулся Пантелеймон Николаевич, - может быть, всем этим мальчишкам будет суждено зажечь огонь революции.
      На опушке леса вспыхивали всё новые огни. Мальчишки подкидывали сухой валежник, ворошили угли, и в небо взлетали мириады искр и становились звездами.
      На земле стрекотали невидимые кузнечики, над ухом тонко звенели комары, предвещая хорошую погоду.
      ХИТРЫЙ СТОЛИК
      Мария Александровна шла по Крещатику, щурилась от яркого зимнего солнца и наслаждалась морозным пахучим воздухом, сказочной красотой города. Зима, словно соревнуясь с летом, разукрасила скверы и сады Киева, опушила каждую ветку, превратила заснувшие почки в пышные цветы, выстелила улицы белым ковром. Пирамидальные тополи, кудрявые каштаны выстроились по обеим сторонам улицы торжественно неподвижные, красуясь на солнце своим роскошным, но непрочным нарядом.
      Владимирская горка белым прибоем вскипала на фоне голубого неба.
      Большие зеркальные витрины зима задернула тончайшим тюлем, разрисованным диковинными тропическими цветами и листьями. Даже фонарные столбы и гранитные цоколи зданий были покрыты сверкающей изморозью.
      Вздымая снежную пыль, проносились легкие возки, лошади с заиндевевшими холками весело позванивали бубенчиками; в сквере молодые люди затеяли игру в снежки, освежая после новогодней ночи разгоревшиеся от вина и танцев лица.
      На сердце у Марии Александровны было солнечно и отрадно. За несколько месяцев Киев стал для нее родным городом: здесь были ее дети, и все они на свободе.
      Судьба, которая теперь и для Марии Александровны стала означать большевистскую партию, забросила в этот город ее детей - Анну, Марию, Дмитрия и его молодую жену Антонину. Ну, а где дети, там и мать. Было бы совсем хорошо, если бы и Володя с Надей жили поблизости, а не в далекой Женеве, и Марк не в Питере, а здесь, но главное - все здоровы, все на свободе.
      И легко дышится, и морозец такой славный, бодрящий, и сегодня ночью все вместе встретили Новый, 1904 год! Хорошо встретили! Когда часы стали бить полночь, Мария Александровна, по обычаю, с каждым боем высказала про себя двенадцать желаний. Семеро детей у нее сейчас. Каждому пожелать здоровья, счастья. Уже семь ударов, и еще удачи их общему делу. А потом ее материнские сокровенные желания: чтобы появились у нее внучата, и чтобы весь этот 1904 год она не разлучалась с детьми, и чтобы хватило у нее сил идти с ними дальше...
      Мария Александровна вынула из кармашка муфты большие часы Ильи Николаевича, с которыми она не расставалась, и заторопилась домой: скоро придут товарищи к ее детям, и она, мать, должна быть на своем посту.
      На Лабораторной улице было пустынно. Только сверху вниз по крутому спуску катилась ватага мальчишек на санках.
      Ничего подозрительного опытный глаз Марии Александровны не приметил.
      Анна, Мария и Дмитрий сидели в столовой, ждали Глеба Максимилиановича Кржижановского и его жену Зинаиду Павловну. На шахматном столике поблескивала украшениями елка, во всех комнатах весело потрескивали дрова в печках. Было по-домашнему уютно и тихо. Шум с улицы не доносился сюда, в маленькую квартиру во дворе.
      Через несколько минут раздался условный звонок.
      Дверь пошла открывать, как всегда, Мария Александровна. И друзей, и врагов она встречала первой. И комната у нее, как всегда, помещалась на переднем крае, поближе к входной двери.
      - С Новым годом! С новым счастьем! С новым здоровьем! - приветствовали молодые люди Марию Александровну.
      Зина прижалась к ней, целовала ее щеки, белые волосы.
      - Вы так похожи на мою мамочку, хотя она совсем, совсем другая, говорила Зина.
      - Наверно, все мамы чем-то похожи друг на друга, - ласково отозвалась Мария Александровна.
      - А я вам новогодний привет привез от Владимира Ильича, - сказал Глеб Максимилианович. - Только что получил от него письмо.
      - Как они там? Что-то не балуют меня последнее время письмами. Здоровы ли?
      - Живы, здоровы. У Владимира Ильича сейчас горячая пора, и он как на поле брани.
      Дмитрий Ильич уже откупоривал бутылку вина - отметить Новый год с друзьями.
      - Выпьем за старый год, - предложил он.
      - Тысяча девятьсот третий был славный год, - отозвалась Мария Ильинична. - Подумайте только, товарищи, создана партия. Есть программа ясная цель для всего рабочего класса.
      - Выпьем за наши успехи в наступающем году, - предложил Глеб Максимилианович, - выпьем за здоровье дорогого Владимира Ильича. Он дерется за нашу партию, как барс. Трудно ему приходится.
      - Товарищи, дорогие, - восклицает Анна, - что же это творится? Меньшевики каждое собрание превращают в сущий ад. Они забыли, что у нас есть общие враги, они избрали мишенью нас, большевиков.
      - Владимир Ильич прислал статью "Почему я вышел из "Искры". - Глеб Максимилианович вынул из нагрудного кармана письмо. - Меньшевики, подлым путем захватившие "Искру", разумеется, отказались его напечатать. Нам надо распространить письмо здесь, напечатать в подпольных типографиях. Прошу, Мария Ильинична, организуйте это дело. Драгоценное письмо. Пока надо спрятать его подальше.
      Мария Александровна зажгла свечи на елке; все уселись вокруг, смотрели на мерцающие огоньки, и всем вспомнилось детство.
      Глеб Максимилианович затянул:
      Слезами залит мир безбрежный,
      Вся наша жизнь - тяжелый труд...
      Ему стали подпевать. Кржижановский очень любил петь и сам сочинял революционные песни или переводил их с польского, французского. Но никто не знал, какой у него голос: революционные песни всегда пели вполголоса, почти шепотом, и звучали они от этого задушевнее.
      Снова раздался условный звонок.
      - Это Юрий, - сказал Глеб Максимилианович.
      Мария Александровна пошла открывать дверь.
      Молодой человек учтиво поздоровался с ней.
      - Шсский... - произнес он нарочито невнятно свою фамилию. - Добрый вечер, товарищ Клэр, - протянул он руку Кржижановскому, - добрый вечер, Ольга, - назвал он по партийной кличке Зинаиду Павловну, - вашу лапку, товарищ Медведь, - приветствовал он Марию Ильиничну, - мое почтение, товарищ Андреевский, - поздоровался с Дмитрием Ильичом.
      Мария Александровна ушла в свою комнату.
      - В письме Владимир Ильич пишет... - начал было Глеб Максимилианович.
      Но Юрий перебил его:
      - Вы хотите сказать, Старик пишет.
      - Да, да, совершенно верно. Старик пишет, что мартовцы захватили "Искру" и подбираются к Центральному Комитету партии. Захватывают партийные деньги и открыто говорят: "Ждем провала большевиков в России, тогда наша возьмет".
      - Вот до чего докатились, - возмущалась Зинаида Павловна. - Ждут нашего ареста! Это же предательство!
      - А что же предлагает Старик? - живо поинтересовался Юрий.
      - Старик считает необходимым, - продолжал Кржижановский, - чтобы мы, работники ЦК, объездили всю Россию и завоевали на нашу сторону местные комитеты, где засели меньшевики. Это в первую очередь относится к нашему Киеву...
      - Не так страшен меньшевистский черт, как его представляет Старик в своей Женеве, - мрачно бросил Юрий и затянулся папиросой.
      - Я просил бы вас не курить, - серьезно заметил Дмитрий Ильич, мамочка не выносит табачного дыма.
      - Но вы сами, насколько я знаю, курите.
      - В квартире, где она находится, - никогда!
      Юрий погасил папиросу.
      - К стыду нашему, должен признаться, - ответил Глеб Максимилианович, что Старик осведомлен о положении в России и даже в Киеве значительно лучше, чем мы с вами. У него великолепная информация.
      - А я думаю, что нам на месте виднее. Впрочем, хватит нам выяснять отношения. Меньшевики и большевики - члены единой партии. Можно не обращать внимания на оттенки.
      Мария Ильинична вскочила, возмущенная:
      - "Оттенки"! Хороши оттенки! Меньшевики не верят в наше дело, не верят в победу. На съезде большинство пошло за Лениным. Что же, мы должны это большинство потерять?
      - История нас рассудит, - заключил Юрий.
      - Завтра мы тронемся в путь по комитетам, - сказал Кржижановский, не желая разжигать ссору.
      - Вы увидите, - убежденно добавил Дмитрий Ильич, - какие резолюции будут приняты рабочими в поддержку Ленина. Влияние Ленина в партии огромно, - я убедился на съезде и убеждаюсь каждый день, встречаясь с рабочими!
      - Не Ленина, а Старика, - язвительно поправил Юрий. - И, кстати, сам Старик указывал в каком-то из последних писем, что полагаться на ваши речи о влиянии имени Ленина - ребячество.
      - Вот по этому вопросу я нахожусь в оппозиции и считаю, что Ленин наше самое сильное оружие. Не на ваш же авторитет мне ссылаться.
      - Митя, не горячись, - успокаивала брата Анна Ильинична.
      - Ленин... Митя... Маняша... Что это за конспирация? Семейственное согласие здесь неуместно.
      - Это согласие партийное, принципиальное, - отрезал Глеб Максимилианович.
      - Кстати, вам бы не грех познакомить меня с последним письмом Старика, - заметил Юрий.
      - Оно сейчас спрятано, - отвечает Мария Ильинична.
      - Где? - поинтересовался Юрий.
      - Ни один партийный конспиратор не задаст такого бестактного вопроса, - напомнила ему Зинаида Павловна.
      - Тогда мне здесь делать нечего. - Юрий встал и демонстративно ушел, не попрощавшись.
      Вскоре ушли и Кржижановские.
      Мария Александровна зашла в столовую.
      - Дети, вы так громко разговаривали и спорили. Между вами нет согласия? - спросила мать.
      - Нет, мамочка, между нами согласие полное. Но здесь был один чудак, и Митя погорячился, - ответила Анна Ильинична.
      - Чудак ли это? - задумчиво произнесла Мария Ильинична. - Это примиренец, если не готовый меньшевик.
      - Я как медик полагаю, что процесс у него необратимый, - сердито заметил Дмитрий Ильич. - Он всецело на стороне меньшевиков, и его поведение мне явно не нравится... Итак, завтра мы разъедемся по комитетам. Я пошел домой: Тоня, наверно, волнуется.
      - А кто останется с мамочкой? - спросила Мария Ильинична.
      - Я останусь, - ответила Анна Ильинична.
      - Ни в коем случае, - возразила Мария Александровна. - Дело прежде всего, а я уж не такая хворая и старая, чтобы при мне оставался кто-нибудь. Раз нужно - поезжайте все.
      - С тобой останется Тонечка. - Дмитрий Ильич нежно поцеловал мать и ушел.
      - А теперь спать, спать, - решительно сказала Мария Александровна и погасила свечи на елке. Медовый запах воска распространился по комнате.
      Мария Александровна проверила, хорошо ли заперта дверь, и легла. Лежала и думала о трудной судьбе своих детей.
      Человек с шипящей фамилией чем-то взволновал их. Очень неприятный человек, и глаза у него нечистые, и любезность не от сердца.
      Громкий стук в дверь прервал ее мысли.
      Сердце заколотилось. Нащупала ногами ночные туфли, накинула халат, неслышно прошла через столовую в спальню.
      - Полиция, - предупредила она дочерей и пошла открывать.
      И снова все перевернуто в квартире, елка, словно забившись в угол, тускло поблескивает украшениями, шахматный столик опрокинут, ящики из него выдвинуты, шахматы раскиданы по полу. Даже золу выгребли из печей, и горячие угли на поддоне покрылись летучим серым пеплом.
      Полицейские увели обеих дочерей...
      Мария Александровна осталась одна.
      В окно брезжит рассвет. "Надо предупредить Митю, - думает Мария Александровна. - И, наверно, придется переехать жить к нему, пока все уладится. Немедленно написать письмо Володе..."
      Подходя к дому, Мария Александровна еще издали увидела, что в подъезде толпятся люди. Почувствовала что-то неладное.
      - Заарестовали их, - сообщил дворник, когда она подняла руку, чтобы позвонить в квартиру Дмитрия Ильича.
      Итак, арестованы все четверо.
      "Пойти к Кржижановскому? Нет. Нельзя. Могу притащить за собой "хвост".
      Еле передвигая ноги, она пошла на Лабораторную. И сразу спина согнулась, словно на нее взвалили тяжелую ношу.
      На углу сквера неожиданно возник Глеб Максимилианович.
      - Дорогая Мария Александровна, не волнуйтесь. Их арестовали заодно со всеми. Была массовая операция, Зину схватили на улице. Я ухожу в подполье. Партийный архив передайте человеку, который предъявит вам вторую половину этого листка. И больше никому.
      Глеб Максимилианович сунул Марии Александровне в руки обрывок календарного листка и исчез.
      Мария Александровна спрятала листок в муфту.
      ...Ах, какая высокая и крутая лестница домой!.. Плохо слушаются ноги. Отперла квартиру, вошла к себе в комнату и без сил опустилась на стул. С портрета на нее смотрели строгие глаза Ильи Николаевича.
      "Илюша, ты неодобрительно смотришь на меня. Я написала Володе очень грустное письмо. Плохо сделала, друг мой, плохо, проявила слабость. Они ведь мне ничем оттуда помочь не могут. Напрасно их растревожила. Что ждет коих детей? Куда пойти? Киев теперь чужой, незнакомый город. Ни одной родной души".
      Мария Александровна принялась за уборку. Надо было чем-то отвлечься.
      У дверей тихонько задребезжал звонок. Один, два, три раза. Свои... Кто же это?
      Мария Александровна открыла дверь.
      У порога стоял человек с шипящей фамилией.
      "Неужели это тот человек, которому я должна передать партийный архив?"
      - Здравствуйте, дорогая Мария Александровна! - Юрий говорил ласково и вкрадчиво. - Очень сочувствую вашему горю. Но будем надеяться, что все уладится. Я пришел за документами. Как хорошо, что я успел познакомиться с вами!
      - Все документы забраны при обыске, - после секундного колебания ответила Мария Александровна и отчужденно посмотрела на молодого человека.
      - Но последнее письмо Владимира Ильича, я надеюсь, не попало в руки полиции?
      - Забрали всё, - ответила она холодно.
      - Не может быть, чтобы забрали! - воскликнул Юрий. - Мария Ильинична его хорошо спрятала. Это драгоценное письмо! Может, поискать?
      - Полиция уже тщательно все обыскала. Ничем не могу помочь.
      Юрий с холодной вежливостью откланялся.
      - Прошу прощения. Если понадобится моя помощь - я к вашим услугам. Есть ли у вас деньги?
      - Да, я получаю пенсию и смогу обойтись, - поблагодарила она.
      Дверь за Юрием захлопнулась.
      "Неужели это он предал?" - подумала Мария Александровна, и холодок омерзения пробежал по спине.
      Мысли снова обратились к детям. Нужно действовать: идти в жандармское управление, хлопотать. А она не может уйти, пока важные документы не переданы в надежные руки.
      В полдень явилась девушка, румяная от мороза, улыбчивая. Она сразу расположила к себе сердце матери.
      - Здравствуйте, Мария Александровна! Я по поручению Глеба Максимилиановича. У меня есть письмецо. - Девушка протянула кусочек листка.
      Мария Александровна вынула из глубокого кармана платья вторую половинку. Сложила вместе. Половинки сошлись.
      - Обождите, пожалуйста, в моей комнате. Сейчас я вам принесу.
      Мария Александровна прошла в столовую, плотнее задернула на окнах занавески. С трудом перевернула опрокинутый шахматный столик, вынула из филенки гвоздик и потянула к себе крышку. В углублении лежали материалы партийного съезда, газеты "Искра", письмо Владимира Ильича. Мария Александровна вынула документы, задвинула крышку, вставила на место гвоздик. Ласково погладила блестящую поверхность столика и поставила на него вазу с цветами.
      Девушка аккуратно уложила документы в специальные внутренние карманы, вшитые в подкладку жакета.
      - Теперь я не замерзну. - И она улыбнулась, да так хорошо и светло, что Мария Александровна с облегчением вздохнула: документы были в надежных руках.
      Мария Александровна присела к окну, провожая девушку взглядом, пока она шла по двору. Перед глазами стояло ее лицо. "Как украшает человека благородное дело!" - подумала мать. Она знала многих товарищей своих детей, и все они для нее были один красивее другого. Особенно хороши у них глаза, зажженные большой мыслью, не затуманенные корыстью, завистью, злобой. Много видела Мария Александровна и полицейских, жандармов, чиновников и их начальников. И не могла вспомнить ни одного красивого. Может быть, и были среди них люди с правильными чертами лица, стройные, холеные, с изнеженными руками, но красивого не было. И глаза у них другие: видела она умные и тупые, злые и равнодушные, надменные и угодливые, а искры большого внутреннего огня ни разу в них не приметила.
      Она оделась и отправилась в жандармское управление. Просила освободить одну из дочерей для ухода за ней, старой и больной матерью. Отказали... Получила разрешение на свидание с Аней. И то хорошо...
      Мрачная большая комната для свиданий разделена двойной железной решеткой. С одной стороны - заключенные, с другой - толпа родственников.
      В комнате стоял невообразимый галдеж. Женщины помоложе и мужчины заняли первый ряд у решетки. Мария Александровна вытягивала голову, становилась на цыпочки, чтобы увидеть свою дочь.
      - Мамочка, здесь я! Как ты себя чувствуешь? - кричала Анна Ильинична.
      - Хорошо. Я совершенно здорова! - Но слабенький голос матери тонул в галдеже. Пыталась объясниться жестами, но за широкими спинами стоящих впереди Аня поминутно теряла мать из виду. - Береги здоровье, Анечка! Я хлопочу, хлопочу!
      Аня разводила руками и прикладывала ладонь к уху, что-то отвечала, но, как ни старалась мать выделить из общего людского гула голос своей дочери, она могла уловить только отдельные слова. Марию Александровну толкали, оттирали назад, сдавливали со всех сторон. От крика и напряженного стояния на цыпочках заболело сердце, сорвался голос.
      Вконец измучившись, она взглянула на дочь еще раз, приветливо помахала ей рукой.
      Анна Ильинична с отчаянием в глазах видела, как голова матери в маленькой потертой шляпке то показывалась, то исчезала, как в волнах, в людской толпе.
      ...Проходили дни... недели... месяцы...
      Каждое утро, захватив с собой четыре узелка, ехала Мария Александровна на конке в другой конец Киева, в лукьяновскую тюрьму.
      Без устали писала прошения, просиживала часами в приемных жандармского управления, генерал-губернатора, суда, прокуратуры, добивалась личного приема.
      Семнадцать лет назад, когда ее детей, Сашу и Аню, впервые заключили в тюрьму и над сыном нависла смертельная опасность, она еще верила в монаршую милость, наивно полагала, что можно тронуть сердце царицы-матери. Она писала:
      Вашему Величеству, как матери, вполне понятен весь
      ужас моего положения, то горе и отчаяние, которое
      невозможно выплакать слезами, рассказать словами...
      заступитесь... помогите...
      Императрица не отозвалась. Не помогла. Не заступилась. У нее было сердце волчицы.
      С тех пор прошло много лет. Мать потеряла веру в бога, в монаршую милость, в справедливость царских законов. Она верила теперь, свято верила в дело своих детей, ради которого они отказались от благополучной жизни, подвергались заключению в тюрьмы, шли в ссылку. Вместе со своими детьми мать прошла великую школу борьбы.
      Она теперь хорошо знала: рассчитывать на сочувствие к ней жандармов, на уважение их к заслугам покойного мужа и даже к дворянскому сословию не приходится. Только борьба, умная, терпеливая, только знание законов, только хитрые и убедительные доводы могут облегчить положение ее детей.
      Стараниями Марии Александровны через полгода Анна Ильинична и Мария Ильинична были освобождены. Улик против них не было. И на этот раз выручил хитрый столик.
      Но Дмитрий Ильич с женой оставались в тюрьме. При обыске у них была обнаружена программа занятий в рабочих кружках. В программе были перечислены труды Маркса и Энгельса, произведения Ленина.
      После освобождения из тюрьмы дочерей Мария Александровна энергично принялась хлопотать об освобождении сына и его жены.
      Она писала киевскому прокурору:
      У сына при обыске отобрана писанная кем-то и данная
      ему на хранение программа занятий с рабочими.
      Полагаю, что семимесячным заключением, полтора
      месяца из них он был даже продержан в крепости, сын мой
      достаточно уже наказан за имение при себе этого
      листка...
      Не могу не высказать глубокого убеждения своего,
      что дети мои были арестованы единственно вследствие
      предубежденного взгляда на семью нашу, как это было три
      года назад, в Москве, когда во время беспорядков в
      городе забрали семейных моих, а потом отчислили их от
      дела.
      Убеждение это подтверждается замечанием, сделанным
      мне в Киевском жандармском управлении, куда я явилась
      тотчас после ареста детей и где мне указали на старшего
      сына, прибавив, что он сильно скомпрометирован.
      Старший сын мой (Владимир Ильич. - Примеч. авт.)
      живет уже более 10 лет отдельно от семьи и несколько лет
      за границей, и если он действительно скомпрометирован,
      то я не думаю, чтобы сестры и брат его должны были
      отвечать за его поступки.
      Упорный, мудрый и настойчивый ходатай по делам своих детей, она и на этот раз сумела вырвать из тюрьмы сына Дмитрия.
      "Жена моего сына тяжело больна, дальнейшее заключение ее в тюрьме может кончиться ее гибелью, и в этой смерти будут повинны тюремное начальство и жандармы. Спасти ее жизнь может только освобождение из тюрьмы" - вот смысл ее ходатайства за жену сына.
      И Тоня была вырвана из тюрьмы.
      Дети снова на свободе. И ласково звучит голос матери:
      "Будьте осторожны! Будьте очень осторожны!"
      И ни слова упрека, ни слова о своих бессонных ночах, о своих больных ногах, которые столько выстояли, столько тропинок протоптали...
      НА ОТДЫХ К МАМЕ
      К вечеру ливень прекратился. Далеко за лесом изредка погромыхивал гром. По светлому небу неслись дымные облака.
      В наступившей после дождя тишине особенно звонко журчали ручьи. Ветер стряхивал с цветущих лип вороха мокрых душистых цветков.
      Пронесся поезд, сверкнул вереницей огней, и в лесу стало еще сумрачнее.
      - Липы-то как пахнут! - вдохнул полной грудью Владимир Ильич.
      - Словно по густому меду идешь, а не по грязи, - отозвалась Надежда Константиновна, с трудом вытаскивая из раскисшего чернозема ноги.
      Мария Ильинична поскользнулась, уцепилась за рукав брата и весело рассмеялась:
      - Ну и грязь! Чуть было не увязла в этом меду, как муха!
      Ветер распахнул ветви кустарника, и вдалеке мелькнуло освещенное окно.
      - Мамочка нас ждет. Наш дорогой маяк, - задушевно произнес Владимир Ильич. - Страсть как люблю это освещенное окно! Как бы темно ни было и как бы поздно ни приехал, тебе всегда светит это окно и дверь непременно откроет мамочка...
      Владимир Ильич осторожно толкнул набухшую калитку; она заскрипела, как простуженная. В матовом свете белой ночи нежной пастелью проглядывал цветник. Гуськом пробирались по узкой тропинке, задевая руками влажные цветы. Едва ступили на скрипучие ступеньки, из сеней распахнулась дверь, и на крыльце, кутаясь в платок, появилась Мария Александровна.
      - Мамочка, иди в дом, простудишься! - воскликнул Владимир Ильич.
      На пороге сняли мокрые ботинки и нырнули в освещенный, празднично убранный дом.
      - Наконец-то, - обнимала детей Мария Александровна. - Последний поезд давно прошел, а вас все нет и нет. Я уж думала, опять что-то задержало.
      В столовой мурлыкал самовар, на конфорке грелись бублики, стол был накрыт к ужину.
      Прислушиваясь к смеху своих детей, обступивших на кухне рукомойник, Мария Александровна разливала чай. Как хорошо, когда в доме звенят веселые голоса!
      Надежда Константиновна и Мария Ильинична уселись за стол и нацелились на сладкие булочки.
      Владимир Ильич расхаживал по комнате, рассматривал полевые цветы, в изобилии заполнившие вазы на столе, пианино, потрогал руками пальму, чему-то улыбнулся, далекому...
      - Хорошо, очень хорошо, - потирая руки, сказал он. - Отдохнем всласть.
      - Садись к столу, Володюшка, - позвала мать.
      - В Симбирске у нас такая же пальма была, в гостиной против рояля стояла, - задумчиво сказал Владимир Ильич. - Когда мы уезжали оттуда, последнее, что мне запомнилось, - это пальма в окне.
      - Как дела, Володюшка? - внимательно посмотрела мать на сына. - По газетам все как-то мрачно выходит. Все в один голос утверждают, что революция погибла, а вот ваше "Эхо"...
      - Наше "Эхо" - эхо рабочих голосов, пролетариат не намерен сдаваться. И я буду последний, кто скажет, что революция потерпела поражение.
      - Ты знаешь, Володя, я сегодня выступала у работниц на Невской бумагопрядильне, - начала было Мария Ильинична.
      Но Надежда Константиновна угрожающе на нее зашикала.
      - Володя! Мы приехали отдыхать, ты же обещал... - Надежда Константиновна погрозила пальцем. - Нет, товарищи, так не годится. Володя вконец умаялся. За два только месяца выступал пятнадцать раз, написал около сорока статей, большую брошюру. А вчера пришел с совещания, поднял обе руки кверху и говорит: "Сдаюсь, надо передохнуть". Дал мне торжественное обещание все восемь дней быть неграмотным, обещал ходить по грибы, купаться, собирать роскошные букеты водяных лилий.
      - Ну что ж, - пожимает плечами Владимир Ильич, - я готов быть даже глухонемым. Только последний вопрос: что пишут Аня, Марк и Митя, как у них идут дела?
      - Письма коротенькие, - ответила Мария Александровна, - пишут, что здоровы, много работают. Завтра дам почитать, а сейчас пора спать.