Слепой (№32) - Троянская тайна

Зато брошенная ею фраза навела Глеба на мысль, которая показалась ему удачной, – не гениальной, нет, и даже не блестящей, но вполне подходящей для такого экстренного случая.

– Убивать надо уметь, – негромко заметил он. Ирина посмотрела на него так, словно до сих пор даже не догадывалась о его присутствии. Скорее всего так оно и было; вряд ли она заметила, что только что думала вслух, и слова Глеба наверняка показались ей неожиданным ответом на ее самые сокровенные мысли.

Потом взгляд ее сделался осмысленным, зрачки сузились, глаза внимательно прищурились, будто выискивая подходящую мишень.

– А вы умеете? – отрывисто спросила она.

– Я офицер, – ответил Сиверов. – Это умение, увы, входит в круг моих должностных обязанностей.

– Значит, умеете, – продолжала Ирина тоном человека, размышляющего вслух. – И, наверное, умеете хорошо. Недаром генерал вас хвалил. Помните, он сказал, что в своей области вы такой же специалист, как я в своей... Научите меня!

– А надо ли? – спросил Глеб, делая вид, что сомневается в правильности идеи, которую сам же и подбросил.

– Я же не отказываюсь помочь, когда вы чего-то не понимаете в живописи, – неожиданно спокойно напомнила Ирина. – Так почему бы вам не помочь мне научиться стрелять? Или к этому есть препятствия? Я слышала, вы должны отчитываться за каждый израсходованный патрон.

– Но вы-то не должны, правда? – мягко ответил Глеб. – С чего начнем? Пистолет, автомат, винтовка? Противотанковое орудие?

– А ядерной боеголовки у вас нет?

– Для того чтобы прикончить человека термоядерным зарядом, большого умения не требуется, – заметил Глеб. – Беда только, что при этом погибает неоправданно большое число посторонних. А главное, вы сами не видите, как мерзавец отдает концы... Словом, никакого удовольствия. Начнем-ка мы, пожалуй, с пистолета. Это оружие, во-первых, самое компактное, а во-вторых, из него труднее всего попасть в цель. А в-третьих, вам сейчас, ей-богу, не помешает иметь в сумочке что-нибудь более серьезное, чем пилочка для ногтей.

– Господи! – воскликнула Ирина, – о чем мы с вами говорим! Стоим посреди улицы, в двух шагах от Третьяковки, и несем какой-то бред...

– Так давайте сядем в машину и будем нести бред там, – предложил Глеб. – А то я с этой папкой чувствую себя ряженым.

Ирина бросила на него быстрый косой взгляд исподлобья, невесело усмехнулась и двинулась к машине.

За последние дни Глеб уже приловчился усаживаться в ее спортивное авто так, чтобы не выглядеть при этом инвалидом. Когда Ирина вставляла ключ в замок зажигания, он заметил, что рука у нее немного дрожит, и с привычным фатализмом подумал, что жить вечно до сих пор не удавалось никому. Кроме того, вождение автомобиля – тоже неплохой способ разрядки, ничуть не хуже стрельбы, колки дров или физических упражнений.

– Вы ни о чем не спрашиваете, – сказала Ирина, когда двигатель ожил и едва слышно заурчал под длинным обтекаемым капотом.

– А зачем? – ответил Глеб, пожав плечами. – Ведь все видно и так. Это копия, верно?

– Да, – сказала Ирина, – копия, и притом недавняя.

– Знаете, вы на удивление хорошо держитесь, – искренне похвалил ее Глеб.

– А что вас удивляет? Конечно, обнаружив это случайно, я была бы просто в шоке, но за последние дни вы с Федором Филипповичем уже приучили меня к этой мысли. Слишком много было косвенных доказательств того, что картину подменили. Так много, что я, пожалуй, сильнее удивилась бы, окажись она оригиналом. Ну, и что мы предпримем теперь?

– Поедем учиться стрелять, – сказал Сиверов и указал направление, в котором следовало двигаться.

Ирина досадливо поморщилась, мощным рывком посылая машину вперед, в самую гущу уличного движения.

– Я не о том, – сказала она, – и вы это прекрасно понимаете. Как мы станем искать картину – вот что меня интересует.

– Мы? – делано изумился Сиверов. – Мне казалось, что вы взяли на себя только ту часть работы, которая касается проведения искусствоведческих экспертиз...

– Перестаньте паясничать, – процедила Ирина, опасно подрезая сверкающую черную "ауди" с думским триколором на номерном знаке. Раздраженный гудок клаксона донесся до Глеба уже откуда-то издалека. – Я, конечно, ничего не смыслю в вашей работе, имею о ней лишь самое общее представление, да и то скорее всего неверное... Но это мой мир, я знаю его, как свои пять пальцев, и с моей помощью работа у вас пойдет гораздо быстрее. Сейчас самое важное – не дать вывезти картину... фрагменты картины за границу, распродать в частные коллекции, откуда их уже не выцарапаешь.

– А знаете, – сказал Глеб, намеренно уводя разговор в сторону, – я, честно говоря, не понимаю, как это возможно. Ведь тем же коллекционерам должно показаться подозрительным одновременное появление на арт-рынке такого количества неизвестных ранее этюдов к одной и той же картине.

– Это может показаться не совсем обычным, – поправила Ирина, лавируя среди катящихся прочь от центра машин, как стриж в стае ворон, – но не более того. Иванов работал над этой картиной много лет, написал сотни этюдов, и кто может знать, сколько их утрачено за полтора с лишним века? И потом, не думаете же вы, что воры вот так возьмут и выставят всю партию на аукцион!

– А как было бы славно! – сказал Глеб. – Тогда уже через десять минут все они сидели бы за решеткой... Но на это не рассчитываю даже я. Понятно, что фрагменты картины будут распродаваться по одному и почти наверняка с солидной разбежкой по времени... То есть, по-вашему, следить за аукционами бесполезно?

– Не совсем так, – возразила Ирина, проскакивая перекресток на желтый сигнал светофора под носом у громоздкого ярко-оранжевого грузовика коммунальной службы. – В нашем положении впору хвататься за любую соломинку, да и никакой другой способ продажи не может дать такой прибыли, как солидный аукцион. Возможно, один или два фрагмента и будут выставлены, хотя... Не знаю. Я бы на их месте поостереглась. Разве что подпольные аукционы, но человеку со стороны, без очень солидных рекомендаций, на них практически невозможно попасть. О них и узнать-то не всегда получается, а уж проникнуть туда и проследить за торгами... Нет, это практически невыполнимо. Надо искать воров, а уже через них попытаться вернуть хотя бы часть фрагментов картины, а не наоборот.

– Ну, вот видите, – сказал Глеб, подавляя инстинктивное желание отшатнуться от промелькнувшего в опасной близости от его лица ярко разрисованного какой-то рекламой борта троллейбуса. – И вы еще спрашиваете, что нам делать... Да вы это знаете лучше меня! Только... Вот что, Ирина Константиновна. Вы – умный человек...

– Хорошо, что вы не сказали "умная женщина", – перебила его Андронова. – Не то как раз схлопотали бы по физиономии.

– Вы что, феминистка?! – ужаснулся Сиверов. – Лично я как-то не ощущаю разницы между этими двумя понятиями...

– Врете, – ожесточенно газуя, отрезала Ирина.

– Ну и вру... Вам что, жалко?

– Да врите на здоровье, мне это не мешает. Все равно я уже, кажется, научилась понимать, когда вы говорите правду, а когда лжете.

"Как бы не так", – усмехаясь, подумал Сиверов.

– Вернемся к нашим баранам, как выражается Федор Филиппович, – сказал он вслух. – Господи, да что ж вы творите?! Вы же ему чуть зеркало не снесли!

– Кому? – хладнокровно поинтересовалась Ирина.

– Неважно, проехали... Так вот, вы – умный человек и наверняка очень скоро сами поймете то, о чем я вам сейчас скажу. Если уже не поняли...

– Что именно?

– Понятно, что скандал вокруг "Явления..." в данный момент нежелателен. Во-первых, он подорвет репутацию галереи, да, пожалуй, не только галереи – страны... Но это бы еще полбеды, к скандалам нам не привыкать. Беда в том, что похитители, узнав о том, что их афера выплыла наружу, могут занервничать и предпринять что-нибудь радикальное. Это как с похищением людей, понимаете? Похитителя нельзя пугать, потому что, испугавшись, он может убить заложника. То же и в нашем случае. Когда о краже картины начнут трубить средства массовой информации сначала у нас, а затем по всему миру, этим подонкам станет ясно, что все их труды пошли насмарку – картину им теперь не продать. А какой смысл хранить у себя ворох бесполезных холстов, которые к тому же являются неопровержимым вещественным доказательством твоей вины? Это ведь все равно что спать в пороховом погребе с зажженной сигаретой в зубах... Поэтому, если мы хотим вернуть картину или хотя бы часть ее, надо держать все в тайне, сколько это будет возможно.

– По-моему, это уже обсуждалось, – сказала Ирина, – причем давным-давно. Зачем повторять одно и то же по десять раз?

– Это была прелюдия, – сказал Глеб, – присказка. Что же касается самой сказки, то суть ее, если говорить коротко и без обиняков, заключается в следующем: громкий скандал вокруг этого дела послужил бы единственным надежным залогом вашей безопасности. Бессмысленно затыкать рот человеку, который уже все сказал. Как только все откроется, вы станете похитителям безразличны. Что есть вы, что нет вас – им от этого ни жарко, ни холодно, у них других хлопот полон рот. У них тогда останется одна забота: зарыться поглубже, чтобы их не нашли, и избавиться от улик.

– Это мне понятно, – после непродолжительной паузы сказал Ирина. – Мне непонятно, к чему вы клоните. На совесть пытаетесь давить? Так это напрасный труд. Я и без вас знаю, что должна делать, а чего не должна. Вернуть картину – мой долг, вам ясно?

– Ничего подобного, – возразил Глеб. – Это не ваш, это мой долг. Мой и таких, как я. А вы – частное лицо, и никто не имеет права требовать от вас, чтобы вы рисковали жизнью. Я вам даже больше скажу. Вы можете думать, что ваша жизнь – ничто по сравнению с этой картиной. Так вот, это – чепуха, нонсенс. Никакая картина не стоит человеческой жизни. Жизнь, потраченная на написание картины, – это еще имеет какой-то смысл. Но жизнь, отданная, извините, за кусок испачканного масляной краской холста, – это преступное расточительство. Особенно если речь идет о такой жизни, как ваша...

– Это что, комплимент?

В голосе Ирины не было женского кокетства, одно только холодное удивление и неприятие того, что пытался втолковать ей Сиверов.

– Это простая констатация факта, – возразил тот. – У вас должны получиться прекрасные дети – красивые, умные, талантливые. У них будут свои дети, а у тех – свои... Представляете, огромное множество красивых, умных и талантливых людей – ваши потомки? Вы только вообразите себе их всех – на сотни, а может, и тысячи лет вперед! И всех их вы готовы погубить за одну картину? Да пропади она пропадом!

Ирина даже немного сбавила скорость, чтобы, повернув голову, с каким-то новым выражением взглянуть Глебу в лицо.

– На дорогу смотрите, – сердито буркнул он. – Умереть за картину – это, конечно, глупо, но хотя бы красиво. А размазаться по дороге на скорости двести километров в час не только бессмысленно, но и противно. Не эстетично, я бы сказал.

– Вы очень необычно рассуждаете для человека, в круг обязанностей которого входит умение убивать людей, – заметила Ирина, переводя взгляд на дорогу и снова нажимая на педаль газа так, что двигатель под капотом злобно завыл на нестерпимо высокой ноте. – Если вы действительно придерживаетесь подобных взглядов, зачем же было выбирать такую профессию? Шли бы в медицину или, например, в педагогику...

– Мы выбираем, нас выбирают... – грустно продекламировал Сиверов. – Бывает так, что не человек выбирает профессию, а она его. И потом, чем моя работа хуже работы врача? Врач спасает людей от болезней и травм, а я – от подонков, угрожающих их жизни...

– Что-то этих подонков не становится меньше, – иронически заметила Ирина.

– Как и болезней, – ответил Глеб. – Но врачей вы на этом основании не презираете и даже не осуждаете.

Ирина на некоторое время задумалась.

– Возразить вроде бы нечего, – сказала она неуверенно, – но есть тут какая-то казуистическая закавыка... Или нет?

– Есть, наверное, – согласился Глеб. – Честно говоря, я сам уже не знаю. Столько лет об этом думаю, что окончательно запутался, перестал понимать, где верх, где низ...

– Бедненький, – с насмешливым сочувствием произнесла Ирина. – И как же вы живете?

– А вы? – ловко уклонился от ответа Слепой. – Неужто вам все ясно и понятно хотя бы в вашей собственной профессии? Если да, то ответьте мне, профану, хотя бы на такой вопрос: творчество Марка Шагала – это хорошо или плохо?

– Творчество – это всегда хорошо, – нашлась Ирина.

– Правда? Бог с вами, оставим в стороне вопрос о творчестве людей, вдохновенно создающих оружие, отравляющие вещества и новые разновидности синтетических наркотиков. Поговорим о живописи. Я, конечно, ничего не понимаю в технике живописи, но глаза-то у меня есть! И вот этими самыми глазами я почему-то вижу, что у вашего хваленого Шагала руки росли из... гм... И не надо говорить мне об особой, неповторимой манере. Любой пятилетний малыш, вооружившись цветными мелками, в два счета воспроизведет вам эту неповторимую манеру прямо на асфальте, потому что он, как и Шагал, рисовать толком не умеет, не научили его... Одухотворенность? Согласен! Но разве тот же Александр Иванов не был одухотворенным человеком? Был, да еще каким! Я о нем читал, за деньги так вкалывать не станешь, портреты купеческих дочек малевать проще... Но почему-то люди на его картинах похожи на людей, а не на пугала, побывавшие под асфальтовым катком. В чем тут соль, объясните! Почему средний обыватель точно знает, кто такой Марк Шагал, а Александра Иванова обязательно спутает с певцом?

– О вкусах не спорят, – дипломатично ответила Ирина.

– О да! И я знаю почему. Вернее, кому это выгодно.

– Кому же? – спросила Ирина, точно зная, каким будет ответ.

– Вам, искусствоведам. Чтобы прокормить вас всех, приличных художников просто не хватает, вот вы и раскручиваете бездарей и недоучек, чтобы иметь с них свой клок шерсти. А те, кто работает честно, сидят на хлебе и воде, потому что реализм вашими стараниями давно вышел из моды. Я, конечно, немного утрирую...

– Немного? Ну-ну...

– Да дело не в степени преувеличения, а в том, что, на мой взгляд, культура сегодня переживает упадок. Просто средневековье какое-то! Технология развивается, а в культуре и политике – болото, застой...

– Удивительно, – с грустной улыбкой сказала Ирина. – Вы рассуждаете совсем как мой отец, и почти теми же словами...

– О застое в культуре?

– И об этом, и об искусствоведении... На самом деле ваши филиппики не по адресу. Я, как и отец, не занимаюсь написанием заказных статей о художниках и раскруткой начинающих авторов. И вам это наверняка хорошо известно, иначе вы бы не отважились мне хамить, сидя в моей же машине.

– Да еще на такой скорости, – поддакнул Глеб.

Он был доволен ходом беседы; в конце концов, хорошо было уже то, что данная беседа представляла собой вполне оживленный диалог, а не жалкие односторонние попытки разговорить окаменевший от горя манекен. Ирина на удивление быстро оправилась от полученного удара; видимо, она была из тех, кто полагает ломание рук и иные публичные проявления горя пустой тратой времени. С тем, чего нельзя исправить, надлежит смириться; то, что поправимо, надо поправлять. Чем лучше Глеб узнавал Ирину Андронову, тем больше ее уважал. С ней было действительно приятно иметь дело, потому что она относилась к тому же сорту людей, что и сам Глеб Сиверов; кроме того, она была красива, и от общения с ней Слепой получал эстетическое удовольствие. В удовольствии этом почти полностью отсутствовало сексуальное влечение: для этого они были чересчур одинаковы, прямо как два одинаково заряженных полюса разных магнитов, которые невозможно соединить никакими силами.

– Как вы думаете, – сказал он, – где можно было написать копию такой громадины? Да еще так, чтобы этого никто не заметил...

– Я сама все время об этом думаю, – призналась Ирина, – и мне ничего не приходит на ум. Для этого нужно огромное помещение, какие-то подмостки, леса, масса материалов... Да взять хотя бы холст! Ведь для оригинала "Явления..." холст ткали специально, на заказ, ткань таких размеров тогда не выпускали... Да ее и сейчас не выпускают, потому что это никому не нужно.

– Занятно, – сказал Глеб. – А на чем же тогда написана копия?

– На кусках стандартного размера, аккуратно сшитых и тщательно загрунтованных. Поразительная наглость! Ведь при первой же реставрации...

Она замолчала. Глеб покивал головой.

– Вот именно, при реставрации. И уж они, наверное, постарались написать копию с соблюдением всех правил технологии, чтобы она простояла, не нуждаясь в реставрации, как можно дольше. Вы правы, преступление очень дерзкое. Его спланировал человек незаурядный. Вашему дяде Феде, например, такое бы и в голову не пришло. Это все равно что украсть пирамиду Хеопса или Царь-колокол. Лично мне в этом, помимо жажды наживы, чудится какой-то элемент игры. Нормальные люди на их месте наверняка начали бы с чего-нибудь попроще, не такого большого и заметного. А эти как будто вызов нам бросают... В конце концов, если бы тот, кто все это организовал, с самого начала планировал расправиться с исполнителями, он сделал бы это давным-давно. А он тянет время, подпускает нас поближе, а в самый последний момент обрезает ниточку прямо перед нашим носом.

– Не так уж много ниточек он обрезал, – заметила Ирина, аккуратно вписываясь в закругление развязки и выводя машину на Кольцевую. – Ну, куда теперь?

– Пока прямо, – рассеянно откликнулся Глеб. – Я скажу, когда надо будет повернуть...

– А не проще сразу назвать место? – резковато спросила Ирина.

– Нет, – сказал Глеб, – не проще, потому что название вам ничего не скажет. А насчет ниточек вы правы, конечно. Пока что мы лишились только одной, но зато самой важной и очевидной – убиты оба реставратора, принимавшие участие в написании копии. Кстати, Ирина... простите, Ирина Константиновна, вы не думаете, что в этом деле может быть замешана администрация галереи?

– Для этого нужно сойти с ума, – возразила Ирина. – Ведь если подмена обнаружится, первым делом притянут к ответу именно дирекцию. Конечно, прибыль от продажи так называемых этюдов с лихвой покроет все, чего они лишатся, потеряв работу, но прибыли никакой не будет, потому что за ними станут следить днем и ночью, пробуя на зуб каждую полученную ими копейку. Скажете, не так?

Глеб рассмеялся.

– Именно так. Следят, пробуя на зуб, и просвечивают рентгеном – правда, пока негласно и очень осторожно. И по всему выходит, что персонал галереи – весь, за исключением двоих уволившихся по собственному желанию охранников, – чист, аки агнцы... Удивительно! Поневоле поверишь в чудеса! Так, а теперь потише, пожалуйста, следующий поворот – наш.

Глава 8

Николай Михайлович Кулагин оттолкнулся от гладкого металлического поручня, выпрямил спину и повернулся, чтобы уйти, но не выдержал и оглянулся напоследок, чтобы по укоренившейся привычке, не вдаваясь в детали, одним быстрым взглядом охватить всю гигантскую картину целиком и, как всегда, порадоваться ее совершенству.

Все было как обычно. По затянутому рваными клочьями дыма, изрытому воронками склону Мамаева кургана навстречу наступающим немцам бежала в штыковую атаку пропыленная русская пехота, свинцово-серая гладь реки была густо утыкана белыми фонтанами взрывов, и в развалинах тракторного завода тоже кипел кровавый бой. Весь передний план был усеян расщепленными бревнами, разбитым оружием, снарядными гильзами, амуницией и застывшими в неестественных позах телами; в грудах головешек на месте разбитых прямым попаданием блиндажей тлели, подмигивая красными огоньками, угли. И, как всегда, в самый последний миг перед уходом Николай Михайлович, будто наяву, ощутил кислый запах жженого тротила, горький дым пожарищ и удушливую вонь разлагающихся на жаре трупов. Все-таки работа была сделана на славу, что, принимая во внимание некоторые привходящие обстоятельства, казалось настоящим чудом.

Решительно повернувшись к панораме Сталинградской битвы спиной, Николай Михайлович покинул смотровую площадку и по широкой мраморной лестнице спустился в вестибюль.

– Ну что, Михалыч, все в порядке? – с улыбкой задал традиционный вопрос пожилой контролер у выхода. – Не разбежались твои фрицы? Мыши их не погрызли?

– Порядок, – натянуто улыбнувшись в ответ, сказал Кулагин. – Фрицы на месте. Лежат как живые.

Шутка тоже была традиционной, и смех контролера, которым тот неизменно встречал эту немудрящую остроту, Николай Михайлович слышал, наверное, уже раз сто за последние полгода. Он подумал, что пора прекращать ходить сюда. Тоже мне, бессмертный шедевр, вершина творческой жизни! Тьфу! Если вдуматься, его сюда приводит то самое чувство, которое, если верить старым мастерам детективного жанра, неодолимо влечет преступника на место недавнего преступления.

Если вдуматься, он и есть самый настоящий преступник, хотя, казалось бы, ничего предосудительного не совершил – просто выполнил заказ на живописную работу, только и всего. Это же нормальный хлеб любого художника. Если твои работы в галереях не продаются, что тогда делать – кирпичи на стройке класть? Писать слащавые пейзажики и продавать их на Измайловском вернисаже или возле Крымского моста? Так ведь это надо окончательно потерять уважение к себе, забыть все, чему тебя учили, и навсегда присоединиться к бесчисленной армии дилетантов и недоучек – тех, на кого ты всю жизнь поглядывал с презрением и жалостью. Ты на них поглядывал, а они тем временем трудились, как муравьи, – мокли под дождем, мерзли на зимнем студеном ветру, жарились под палящим солнцем, обивали пороги галерей, ныли, канючили, уговаривали, пускали слезу, торговались, впаривали, мало-помалу завоевывая рынок, отнимая у тебя, дурака, жизненное пространство, хлеб и воздух... Все эти годы они приобретали, а ты терял, только терял, и ничего больше, и вот теперь они имеют все, что когда-то имел ты, а у тебя ничего не осталось, кроме камней в почках, аденомы простаты и пагубного пристрастия к дешевому портвейну...

В такой ситуации у человека выбор невелик. Можно либо оставить все как есть и провести последние свои годы, месяцы, а может, и считаные дни – кто знает, сколько кому отпущено? – в пьяном угаре. Тоже, между прочим, не самый плохой вариант, только где гарантия, что здоровье кончится раньше денег? А вдруг протрезвеешь однажды и обнаружишь, что тебе еще жить да жить, а выпить уже не на что? И есть нечего, и жить негде, и одежонка прохудилась, и ни на что ты уже не годен, кроме сбора пустых бутылок и попрошайничества... Тогда что, а? Голову в петлю? Так ведь грешно, елки-палки, да и страшновато!

А можно пойти другим путем: собраться с силами, поставить все на карту и попытаться сорвать банк. И ничего, если при этом придется пройти по самому краю – тут уж, как говорится, пан или пропал. Пропадать все равно придется – так или иначе, рано или поздно, – так почему бы не рискнуть и не побыть паном в случае выигрыша?

Он остановился на тротуаре и без труда отыскал взглядом на полупустой стоянке свой серебристый "фольксваген-Б5". Вообще-то, Николаю Михайловичу больше нравились джипы. Еще в детстве он мечтал когда-нибудь накопить денег и купить списанный "уазик" или даже древний "козлик" – "ГАЗ-69". Потом в Москве стали появляться джипы; потом их стало много, а уже потом-потом-потом, когда его густая грива поседела и поредела, а в косматой бороде неведомо откуда начали шириться серебряные клинья, у него появились деньги, которых вполне хватило бы на неплохой, хотя и сильно подержанный джип. Он тогда долго боролся с искушением пойти на поводу у своей детской слабости к мощным вездеходам, а потом все-таки одолел себя и купил вот этот "Б-пятый" – машину экономичную, престижную, комфортабельную и скоростную, а главное, не такую вызывающую, как джип.

Машина Кулагину нравилась (еще бы она ему не нравилась после его ржавой, рассыпающейся на ходу "таврии"!), но при виде ее Николай Михайлович, как обычно, испытал чувство подозрительно похожее на легкие угрызения совести. В принципе, дойди дело до суда, его бы, наверное, оправдали, а может, дали бы пару лет условно. Что, собственно, он такого сделал? Выполнил параллельно с основной работой еще одну, побочную. Да, заказ был не совсем обычный, но в наше время в Москве хватает людей, которым решительно некуда девать деньги. Ну некуда! И если кто-то из этих толстосумов имеет в своем распоряжении достаточно обширное помещение, чтобы разместить там точную копию "Явления Христа народу" в масштабе один к одному, то кто может ему это запретить? И кто может запретить свободному российскому художнику или, как в данном случае, коллективу российских художников написать такую копию и получить за это приличный гонорар? И это, заметьте, при том, что основная работа выполнена качественно и в срок и у заказчика во время приемки чуть было не случился сердечный приступ от восторга.

Все это было так. Так говорил Игорек, и сам Николай Михайлович думал и говорил точно так же, но все-таки некоторые сомнения его порой посещали. Когда хочешь себя утешить, убедить, что все будет в порядке, нужные слова непременно найдутся. С самим собой человек всегда договорится, а вот получится ли убедить в своей невиновности следователя? Ведь он, следователь, не станет сочувственно кивать головой и верить каждому твоему слову; ему будет ХОТЕТЬСЯ, чтобы ты оказался виновником, лучше – главным виновником, и он из кожи вон вылезет, стремясь это доказать. Он будет стараться тебя запутать, поймать на расхождениях в показаниях, он будет запугивать и лгать, говоря, что твои подельники уже раскололись, подписали признательные показания и указали на тебя как на организатора преступления. А если ты все это как-то выдержишь, может не выдержать кто-то другой и действительно сдать тебя со всеми потрохами. Нет, если уж угодишь в эту мясорубку, невредимым из нее ни за что не выберешься...

Он сел в машину, опустил стекло слева от себя, давая выветриться стоявшей в салоне удушливой жаре, и рассеянно закурил сигарету. "Главное – не дрейфить", – мысленно повторил он слова Игорька, которые тот повторял при каждой их встрече, а между встречами не забывал вставить в каждый телефонный разговор. Не давать взять себя на понт, ничего на себя не брать и ничего не подписывать. Стоит только признаться в какой-нибудь мелочи – просто так, чтобы они наконец от тебя отвязались и дали сходить в сортир или там закурить, – и все, пиши пропало. Тогда они с тебя живого не слезут, пока не навесят на тебя всех собак. А пока ты все отрицаешь, у них только и есть что слова. Неважно чьи, слова – они и есть слова. Главное, что доказательств никаких. Да, в написании копии участие принимал. Да, деньги получил. Нет в этом криминала. Нету! Кто заказчик? А хрен его знает! Бык какой-то, весь в золоте, не то с Магадана, не то из Тюмени, кто его там разберет. Получил свою картину, погрузил ее в трейлер, бабки заплатил и был таков. А если он там чего-то начудил, так с него и спрашивайте, я-то здесь при чем?

И весь разговор.

Весь, да не весь.

Была одна крошечная деталька, о которой Николай Михайлович предпочитал не упоминать даже в своих внутренних монологах. Он так старался о ней забыть, что временами действительно забывал, а вспомнив ненароком, всякий раз искренне изумлялся: да неужто же это я такое сотворил? Неужто же я такой болван?

Именно таким болваном он и был – не всегда, не все двадцать четыре часа в сутки и даже не каждый день, а лишь тогда, когда перебирал своего любимого портвейна и плохо соображал, что делает. Было время, когда Николай Михайлович запросто мог усидеть трехлитровик этого демократичного напитка без всяких последствий. Теперь, однако же, ему хватало одного "фауста" емкостью 0,75 литра, чтобы движения рук и ног становились излишне широкими и порывистыми, а язык начинал слегка заплетаться. А хуже всего, что в таком расторможенном состоянии Николай Михайлович был способен на необдуманные, импульсивные поступки: мог просто залезть на дерево или выкинуть что-нибудь похлеще. Например, помочиться с балкона на припаркованную во дворе машину соседа, а то и вскарабкаться на сцену во время отчетно-выборного собрания в местной организации Союза художников и во всеуслышание объявить, что он думает о председателе – подробно, не стесняясь в выражениях, очень образно и зажигательно. Помнится, после того исторического выступления членство его в Союзе прекратилось раз и навсегда.

Именно в таком состоянии Николай Михайлович находился и в тот вечер, когда их работа на панораме Сталинградской битвы закончилась и оставалось только убрать за собой мусор и разойтись по домам. Считалось, что выпил Кулагин именно по случаю окончания работы; на самом же деле, трудясь параллельно над двумя огромными картинами, Николай Михайлович то и дело удалялся в темный уголок и там делал пару-тройку быстрых, вороватых глотков из бутылки, которую прятал в немецкой противогазной жестянке, в груде старой, пыльной амуниции. У него это называлось "взбодриться"; и действительно, потребляемый малыми дозами алкоголь бодрил его на протяжении всего дня. К вечеру, однако, Николай Михайлович оказывался уже на полпути к нирване, в которую окончательно погружался у себя дома, на диване перед телевизором. Коллеги, конечно, все это примечали, но, казалось, ничего не имели против. Свою работу Кулагин выполнял так, что комар носа не подточит, а что пахло от него вином, так настоящий, истошный художник – почти всегда пьяница, и ничего с этим не поделаешь: талантливый человек, живя в России, не может не пить. Бесталанные, конечно, тоже пьют, но талантливым наша русская жизнь все-таки злее дается, как ни крути...

Ну так вот, пребывая в состоянии вечерней легкой эйфории, навеянной портвейном, Николай Михайлович отправился выбрасывать обрезки холста. Обрезков получилась приличная охапка – не в обхват, конечно: резали они экономно, потому что это ведь живые деньги, – и на помойку это дело выносить, само собой, было категорически нельзя. Ни-ни! А ну как среди бомжей, которые станут там рыться на рассвете, попадется какой-нибудь с высшим художественным образованием? Маловероятно, конечно, но тут Игорек был прав: гадить в корыто, из которого ешь, не стоило.