Слепой (№32) - Троянская тайна

Почувствовав, что в ладонях у него что-то есть, Чебышев приоткрыл глаза, приподнял голову и осмотрел добычу.

– Мать твою, – сказал он, стряхнул с ладоней дрянь и брезгливо вытер их о песок.

Настроение испортилось, проснувшийся было патриотизм, пускай себе и шутовской, пляжный, улетучился, и Чебышевым снова овладело тоскливое раздражение. Какого дьявола они тут делают? Можно подумать, им заняться больше нечем! "Так надо", – было ему сказано, когда он предпринял осторожную попытку узнать, какого дьявола он должен убивать самое горячее во всех отношениях времечко, валяясь на грязном пригородном пляже кверху брюхом. "Так надо" – хорошее объяснение, если его дают пятилетнему карапузу, который не хочет ложиться спать или, к примеру, отказывается жрать овсяную кашу. Но для взрослого человека оно не годится, потому что ни хрена не объясняет. Так говорят тузы, когда хотят заткнуть рот своим шестеркам, которые задают слишком много вопросов. А Игорь Чебышев – не шестерка. Без него, Игоря, из этой затеи никогда ничего бы не вышло, и кто, как не он, имеет право быть в курсе всех нюансов? А ему говорят: "Так надо" – и, чтобы он поступил именно так, как надо, а не как-нибудь иначе, приставляют к нему Буру в качестве пастуха. Вернее, пастушьей овчарки...

На заднем плане этих раздраженных, окрашенных нарастающей тревогой размышлений то и дело воздвигалось, подобно мрачной грозовой туче, воспоминание о сломавшейся иголке. Использованный шприц Игорь украдкой выбросил в мусорную урну в центре города; кажется, все прошло гладко, все было шито-крыто, хотя... Сколько времени-то прошло? То-то и оно, что всего ничего – какие-то несчастные сутки. Для громоздкой и неповоротливой машины правосудия сутки – ничто. Игорю представились десятки длинных, скудно освещенных казенных коридоров, прокуренные, заваленные бумагами кабинеты с обшарпанной допотопной мебелью и их обитатели – плохо одетые, скверно выбритые, неприятные в общении люди, которые лениво, спустя рукава отрабатывают свое невеликое жалованье – пишут бумажки, читают бумажки, перекладывают бумажки с места на место, изнуряют свидетелей нудными допросами, прикармливают стукачей, рассказывают друг другу плоские анекдоты и снова возвращаются к своим бумажкам – пишут, читают, перекладывают с места на место... И на одном из бесчисленных письменных столов в одном из этих затхлых кабинетов, вполне возможно, уже лежала составленная чугунным ментовским слогом бумажка, касавшаяся обломка медицинской иглы, извлеченного из трупа некоего гражданина Гальцева. И очень могло быть, что кто-то плохо выбритый, в мятом кургузом пиджачишке уже ломал свою нечесаную голову, пытаясь понять, каким это образом человек, который только что вернулся бизнес-классом из Австрии, очутился на автобусной остановке в десятке километров от аэропорта, в чистом поле, с остановившимся сердцем и с обломком иглы от медицинского шприца под левой лопаткой.

Несмотря на жару, кожа Игоря покрылась зябкими мурашками, когда он, будто наяву, увидел перед собой лицо этого безымянного мента – невыразительное, с вялым ртом и набрякшими от бессонницы и злоупотребления спиртным веками. Видение было таким четким, что смахивало на галлюцинацию, и Игорь подумал, что так, должно быть, выглядят первые симптомы солнечного удара.

Он повернул голову и сквозь дым своей сигареты снова посмотрел на Буру. По загорелой спине Буры было невозможно определить, о чем он думает и думает ли вообще. У него постоянно был такой вид, что Игорь, глядя на него, все время вспоминал популярный во времена горбачевской перестройки значок с надписью: "Я далек от мысли". Во всяком случае, страха спина Буры и его коротко остриженный затылок не выражали. А может, он настолько туп, что не умеет бояться?

Мимо прошла молодая девушка в купальнике, и Игорь на время отвлекся от мрачных раздумий, заглядевшись на ее точеную фигурку и стройные загорелые ноги. Хорошая штука – солнцезащитные очки, подумал он. Смотри куда хочешь и сколько влезет, и никто не спросит: чего, мол, уставился? Кто бы это еще придумал что-нибудь похожее для причинного места! А то, заглядевшись на ножки, попки и прочие причиндалы, можно ненароком угодить в неловкое положение...

Потом в каком-нибудь полуметре от его головы с дикими восторженными воплями пробежал голый, в чем мать родила, пацаненок лет трех с совком и ярким пластмассовым ведерком. Песок фонтанами разлетался во все стороны из-под его крепеньких, слегка кривоватых ног с розовыми пятками. Буре песок попал на затылок и плечи, а лежавшему на спине Чебышеву – в лицо. Разница, как обычно, была не в пользу Игоря.

– А, чтоб тебя, – свирепо процедил Чебышев, отплевываясь и стряхивая со щек приставшие песчинки.

– Говнюк малолетний, – поддержал его Бура, тряся башкой, чтобы вытряхнуть песок из своей так называемой прически. Он широко зевнул и посмотрел вслед карапузу, который уже сидел на корточках в воде и, не переставая орать, как вышедший на тропу войны людоед, азартно лупил по ней совком. – Даже завидно, – продолжал Бура, лениво ковыряясь согнутым пальцем в сигаретной пачке. – Ни забот, ни проблем... Бегай с голой жопой и радуйся, блин, жизни, покуда она, паскуда, тебя в клещи не взяла.

Он закурил, сплюнул в сторонку и деликатно прикопал плевок, надвинув на него ладонью горсть песка. Игорь хотел что-то сказать, намереваясь аккуратно подвести внезапно завязавшийся разговор к интересующему его вопросу: сколько еще им тут торчать? Но тут в кармане у Буры зазвонил мобильник.

Бура сел, зажав сигарету в углу рта, выкопал верещащий аппарат из складок одежды, глянул на дисплей и ткнул корявым пальцем в клавишу.

– Да, – сказал он в микрофон.

Игорь, как воспитанный человек, отвернулся и стал смотреть на купающихся москвичей, тем более что смотреть на Буру ему было вовсе не обязательно – он и так слышал каждое слово.

– Да, – говорил Бура, – да, в порядке. Да, рядом, здесь.

Игорь повернул голову, и Бура утвердительно кивнул ему: дескать, да, речь о тебе. Он молча слушал то, что втолковывала ему телефонная трубка, и его монголоидная рожа, как всегда, ровным счетом ничего не выражала.

Разговор был совсем недолгим.

– Понял, – сказал Бура, дослушав до конца. – Все будет в порядке.

Он выключил мобильник и сунул его в карман лежавших на песке брюк.

– Ну? – нетерпеливо спросил Чебышев, догадавшийся, кто звонил.

– Да все ништяк, – лениво ответил Бура, дымя сигаретой и разглядывая прищуренными глазами реку с немногочисленными по случаю рабочего дня купальщиками. – Тихо все, понял? Так что торчать нам тут больше незачем. Сейчас в город поедем. Окунемся вот только на дорожку и двинем. Рад?

– Ну а то, – сказал Игорь, толком не зная, рад он или, наоборот, слегка напуган. Уж очень все это было неожиданно и, главное, непонятно – то одно, то другое... – В городе дел куча, – добавил он, ввинчивая в песок недокуренную сигарету, – а мы тут прохлаждаемся. Я думал, корни пущу на этом трахнутом пляже.

– Не успеешь, братан, – засмеялся Бура, поднимаясь на ноги и стряхивая с живота налипший песок. – Даже если бы хотел, все равно, блин, не успеешь. Труба зовет, всосал? Надо груз к отправке готовить, а рабочих рук у нас осталось – ты да я, да мы с тобой...

– Меньше народа – больше кислорода, – заметил Игорь Чебышев и тоже встал.

– Правильно мыслишь, – согласился Бура и коротким, точным щелчком указательного пальца послал окурок в ближайшие кусты. – Хотя мне кислород по барабану. Меня, знаешь, как-то больше бабки интересуют.

– Про это я и говорю, – сказал Игорь.

– Ну, айда, искупнемся, – сказал Бура, – а то у меня сейчас мозги закипят.

"Что у тебя закипит?" – хотел спросить Игорь, но, естественно, промолчал.

Бура уже был у кромки воды.

– Айда! – крикнул он Игорю и, коротко разбежавшись, ухнул в реку головой вперед, взметнув фонтан брызг.

Пока Игорь шел к воде по горячему песку, Бура очутился уже на середине реки.

– Давай сюда! – закричал он, отфыркиваясь и мотая головой. – Водичка – класс, парное молоко!

Игорь Чебышев осторожно пощупал ногой воду, которая действительно была теплой, как парное молоко, вошел в реку по пояс, поплескал себе на живот и подмышки, а потом без всплеска погрузился и по-собачьи поплыл туда, где шумно бултыхался, ухая и крякая на всю реку, неугомонный Бура.

* * *

– Действительно, занятно, – задумчиво произнес Виктор Назаров, переварив только что сделанное Федором Филипповичем сообщение о найденном в теле Гальцева обломке иглы. – Инфарктный газ?

– Ну, не газ, разумеется, – рассеянно жуя веточку петрушки, возразил Потапчук. – Все-таки, согласитесь, шприцем вводят жидкость... Но по сути вы, конечно, правы. Я полагаю, ему сделали инъекцию, которая в кругах профессионалов именуется "боевым уколом".

За столом опять воцарилось молчание. Потапчук жевал петрушку, вряд ли чувствуя ее вкус; возможно, он даже не осознавал, что вообще что-то жует. Сиверов курил, и по его лицу, наполовину скрытому темными очками, как обычно, ничего нельзя было прочесть. Виктор массировал двумя пальцами переносицу, как делал всегда, столкнувшись с проблемой, которую нельзя было решить с ходу, одним махом, посредством телефонного звонка или росчерком пера в чековой книжке.

Ирина смотрела на мужчин, силясь понять, что происходит, откуда взялось неожиданно переполнившее ее ощущение тревоги и какой-то нереальности происходящего. Ей казалось, что за столом разыгрывается какой-то кощунственный фарс; дело было, разумеется, вовсе не в испорченном дне рождения, а в том, каким способом упомянутый день рождения был испорчен. Выдавленный прыщик... Может быть, Федор Филиппович и не уловил прозвучавшей в этом предположении насмешки, потому что Виктор умел маскировать иронию, как никто. Но Ирина знала его слишком хорошо, чтобы пропустить колкость мимо ушей; это была именно колкость, и колкость абсолютно неуместная, даже неприличная, как преподнесенный с милой улыбкой кусок собачьего дерьма, упакованный в красивую, перевязанную шелковой лентой коробку.

Возможно, причиной всему послужила обыкновенная ревность. Казалось бы, такой человек, как Виктор, давно должен был освободиться от этого атавизма; во всяком случае, до сегодняшнего дня он не проявлял тенденции ревновать свою женщину к каждому столбу. А может, она этого просто не замечала? Или Виктор своим мужским чутьем угадал в Сиверове что-то, чего не смогла разглядеть Ирина, какую-то опасность для себя? Неужели он увидел в Глебе соперника?

Почему именно в Глебе? Ну, не в Федоре Филипповиче же! Хотя... Что с того, что он пожилой? Человек он в высшей степени располагающий, приятный, да и генерал. К тому же генерал ФСБ, а не каких-нибудь там танковых войск. Захочет отбить у Виктора Ирину – запросто пришьет ему какое-нибудь дело, тем более что сажать олигархов нынче модно. Или просто организует несчастный случай, ему это раз плюнуть. Только моргнет своему Глебу Петровичу – и дело, можно сказать, в шляпе...

"Что за бред, – подумала она едва ли не с отчаянием. – О чем я только думаю? Хватит, хватит молоть чепуху, давай-ка лучше думать о деле!"

Впрочем, совместить возникшее за столом странное, незаметное постороннему глазу, но явное напряжение с делом, о котором шла речь, никак не получалось. Ирина так и этак сопоставляла в уме похищение картины и скрытую неприязнь, которой Виктор вдруг проникся к генералу Потапчуку, как две детали незнакомого, диковинного механизма, о котором известно только то, что он должен каким-то образом работать. Она приставляла эти детали друг к другу разными сторонами, но пазы никак не желали совпадать с выступами, а винты не входили в отверстия. А если вдруг части этого диковинного устройства ненароком сцеплялись и вступали друг с другом в некое подобие взаимодействия, общие очертания получившегося механизма смахивали на адскую машину, способную разнести жизнь Ирины Андроновой вдребезги за считаные доли секунды. Это было настолько пугающе и дико, что Ирина немедленно разрывала едва начавшую вырисовываться связь и принималась искать другой, не столь кошмарный способ совместить несовместимое.

Виктор, извинившись, встал из-за стола и отошел на несколько шагов, чтобы поговорить с кем-то по мобильному телефону. Ушел он совсем недалеко, так что именинница и ее гости могли слышать каждое произнесенное им слово.

– Это я, – сказал он, попыхивая сигаретой и рассеянно разглядывая качавшиеся у причала лодки. – Прибалтийский контракт еще у вас? Отлично. Надеюсь, с ним все в порядке? Ага, ясно... В таком случае подписывайте и отправляйте. Сегодня же, да. Чем скорее, тем лучше. И сразу же сообщите, как только придет подтверждение.

Пока Виктор говорил по телефону, охранник, который орудовал у мангала, принес и торжественно водрузил на стол очередную порцию шашлыка. Как только охранник ушел, вернулся Виктор. Он засовывал в карман мобильник и виновато улыбался, прижимая к сердцу свободную руку.

– Бога ради, простите, – сказал он, усаживаясь за стол, – дела никак не отпускают... О, шашлычок! Под это дело надо бы выпить.

Возражений не поступило, хотя Ирина заметила, что Глеб Сиверов на мгновение повернул в сторону генерала Потапчука свои темные очки, как будто ожидал, что тот откажется от вредного для его здоровья угощения. Федор Филиппович, однако, не отказался, а, напротив, с готовностью подвинул ближе к Виктору свой бокал, которым заменил рюмку перед тем, как произнести тост. Тост... Тост был, бесспорно, хорош, но вот то, что милейший Федор Филиппович сказал после... Это, черт подери, не могло быть случайностью. Похоже, господин генерал старательно усыпил бдительность аудитории, настроил всех на благодушный, веселый лад, а потом поднес свой поганый сюрпризец – нате, ешьте! Будто бомбу под столом взорвал. А зачем? Это что, генералы так шутят? Да нет, на Потапчука непохоже. И сморозить такую бестактность случайно он тоже не мог. Сказано это было специально, в точно рассчитанный момент, но чего он, черт возьми, добивался, чего хотел? Шокировать Ирину? Что ж, это ему удалось...

– Я тут подумал, – с аппетитом жуя мясо, сказал Виктор, – и пришел к выводу, что смерть этого вашего... э... Гальцева все очень сильно усложняет.

– Это мягко сказано, – согласился Потапчук, насаживая на вилку кусок мяса и обмакивая его в кетчуп, неприятно напоминавший загустевшую кровь. – Что до меня, то я, откровенно говоря, побаиваюсь, что на этом наше расследование закончено.

– То есть как это "закончено"? – от удивления Виктор перестал жевать. – Что вы имеете в виду?

– Смотрите сами, – Потапчук взял бокал и сделал из него аккуратный глоток, как будто пил не коньяк, а чай. – Допустим, Гальцев действительно играл роль торгового посредника и ездил в Европу затем, чтобы найти там покупателя. Или покупателей... В Европе он провел все лето и, надо полагать, времени зря не терял. Если бы он не нашел, куда пристроить фрагменты картины, он, я думаю, продолжал бы поиски, пока те не завершились бы успехом или пока он сам не попал бы в поле зрения местной полиции. Последнего, к сожалению, не произошло. Гальцев вернулся в Москву – со щитом, надо полагать, – и здесь, в Москве, был убит. Скорее всего сообщниками, хотя обычное ограбление также не исключается.

– Ничего себе ограбление, – недоверчиво сказал Виктор. – Боевой укол – это все-таки не портвейн с клофелином и не перочинный ножик...

– За те деньги, которые Гальцев мог иметь при себе, не грех и постараться, – тихо сказал Федор Филиппович.

Ирина похолодела.

– Вы что, думаете...

– Такую возможность нельзя исключать, – твердо ответил генерал.

– Да бросьте, Федор Филиппович! – воскликнул Виктор. – Что вы, ей-богу?.. Честное слово, напугали. Вы что же, думаете, что этот Гальцев вывез разрезанную на куски картину в чемодане и ходил по галереям, пытаясь эти куски продать? Для этого надо быть просто сумасшедшим!

Сиверов навел свои черные стекляшки на Ирину и едва заметно усмехнулся. Да, фразочка была знакомая; Ирина немедленно вспомнила, что сама повторяла ее едва ли не всякий раз, когда приходилось обсуждать действия похитителей.

Потапчук ответил Виктору примерно так же, как Сиверов отвечал в подобных случаях Ирине.

– Конечно, это сумасшествие, – сказал он. – А поступить подобным образом со столь знаменитым произведением искусства – не сумасшествие? Да по сравнению с тем, кто это задумал, Герострат – образец здравомыслия и благородства!

– Благородства? – переспросил Виктор.

– Представьте себе! Он ведь не за деньги храм Артемиды поджег!

– Тщеславие и алчность – две стороны одной медали, – ровным голосом заметил Виктор.

– С этим я не спорю, – кивнул Потапчук. – Но поступок Герострата, согласитесь, был импульсивным, а похититель картины действовал хладнокровно, по четко продуманному плану...

– А план-то был хорош, – сказал Виктор. – Ей-богу, хорош! У этого вашего Чебышева котелок варит! Его бы в правительство, мы бы давно при коммунизме жили.

– Не хотелось бы переходить на личности, – улыбнулся Федор Филиппович, – но вы лично и так живете при коммунизме. И вообще... Социализм, построенный чебышевыми, мы уже проходили... Боже сохрани нас от построенного такими людьми коммунизма! Да и план, которым вы так восхищаетесь, не кажется мне таким уж блестящим. В нем полным-полно слабых мест, если хотите знать.

– И именно поэтому, – саркастически подхватил Виктор, – вы до сих пор ничего не нашли! По-вашему, куча трупов в морге – это положительный результат расследования?

– Куча трупов в морге как раз и является следствием слабости плана. Будь план действительно хорош, все эти убийства не понадобились бы. Или не попали бы в поле нашего зрения. Мы разгадали этот план и восстановили ход событий в два счета, так что тут гениального?

Виктор усмехнулся.

– Вы меня простите, Федор Филиппович, – сказал он, – но вы сейчас напоминаете мне ребенка, который ищет спрятанное взрослыми "сокровище", руководствуясь оставленными все теми же взрослыми во всех углах подсказками, и при этом радуется своей проницательности... Конечно, быть адвокатом дьявола – не самая благодарная работа, – он бросил быстрый взгляд на Ирину, – но, раз вы сами не хотите этого видеть, кто-то же должен вам сказать! Надеюсь, вы не станете на меня обижаться...

– Тщеславие и ложная гордость – не мои пороки, – сообщил ему Потапчук. – Я их давно перерос, как юношескую гиперсексуальность. Поэтому говорите, прошу вас. В таких делах критика только на пользу. Голова у вас светлая. Может, натолкнете на какую-нибудь идею... Так что это за подсказки, которыми мы пользуемся?

– Да трупы же! – воскликнул Виктор. – Вы находите очередной труп, устанавливаете его личность, хлопаете себя по лбу, кричите: "Эврика!" – и делаете следующий шаг.

– То есть вы намекаете, что с нами играют? – удивился Федор Филиппович.

– А вы до сих пор этого не поняли? Играют, уважаемый Федор Филиппович, именно играют, и счет, увы, не в вашу пользу!

– Оригинальная мысль, – начал Потапчук, но его неожиданно перебил Сиверов.

– Позвольте мне, Федор Филиппович, – сказал он и, приятно улыбаясь, повернул к Виктору обезличенное темными очками лицо. – Моя точка зрения, – продолжал он, все еще улыбаясь, – это точка зрения простого оперативного работника. Правда, довольно опытного и не раз принимавшего участие в том, что вы именуете игрой. На мой взгляд, в данном случае никакой игрой даже не пахнет. Все эти убийства происходят в первую очередь потому, что главарь шайки до смерти перетрусил, когда понял, что мы сели ему на хвост, и только во вторую – из-за денег. Этот человек, – приятная улыбка Сиверова стала еще шире, а голос зазвучал тепло и доверительно, – просто бешеный пес. И кончит он именно так, как кончают все до единого бешеные псы, – под забором, с пулей в башке.

Если он хотел произвести на публику впечатление, ему это удалось. У Ирины на минуту перехватило дыхание, а вежливая, немного снисходительная улыбка Виктора – улыбка большого человека, демократично внимающего глупостям, произносимым мелкой сошкой, – к концу короткого выступления Сиверова застыла у него на губах, превратившись в болезненную гримасу. Даже Федор Филиппович смотрел на Глеба, приподняв брови, отчего его лицо приобрело выражение легкого недоумения.

– Да, – откашлявшись, произнес наконец Виктор, – не завидую я этому Чебышеву. Если, – добавил он, явно не удержавшись от маленькой мести, – вы его найдете.

– Найдем, – с небрежной уверенностью, показавшейся Ирине куда более убедительной, чем самые горячие заверения, ответил Сиверов. – Он где-то прячется, но мы знаем, как его искать. Есть одна ниточка...

– Вот как? – заинтересовался Виктор. – А что за ниточка, если не секрет?

– Никаких секретов, – Сиверов закурил очередную сигарету, откинулся на спинку стула и положил ногу на ногу. Вид у него был непривычно самодовольный – такой, что Ирине стало неприятно на него смотреть. – Помните тех двоих охранников, которых застрелили во время налета на обувной магазин? А продавщицу из этого магазина помните? Некая Елизавета Митрофанова, если память мне не изменяет.

– А, – улыбнулся Виктор, – это та самая, что пережила три ограбления?

– Вместе с последним – четыре, – уточнил Глеб. – Не правда ли, выглядит подозрительно? Поневоле задумаешься, уж не наводчица ли она. Вот я и задумался, а задумавшись, решил повнимательнее к ней присмотреться.

– Так-так, – подтолкнул его Виктор. – Ну, и?..

– Насчет наводчицы не знаю, – лениво сказал Сиверов, – раскручивать это дело до конца я не стал, поскольку меня оно не касается. Зато мне удалось выяснить одну любопытную деталь. Тех двоих охранников в магазин привела именно она, и она же уговорила хозяина принять их на работу. А попросил ее об этом ее троюродный брат, которого зовут – как бы вы думали? – правильно, Игорь Чебышев! Думаю, если на девчонку хорошенько нажать, она может рассказать много интересного. Вряд ли она в курсе дела, но про Чебышева может знать многое – где он может прятаться, например. Такому человеку, как Чебышев, прятаться приходится частенько. Да и сам Чебышев мог ей что-нибудь рассказать, мог назвать какие-то имена, адреса...

Виктор смотрел на него с живейшим интересом, как будто Глеб рассказывал ему новейшую сплетню из жизни близких знакомых. Ирина перевела взгляд на Федора Филипповича, и чувство реальности снова покинуло ее: генерал не смотрел, а прямо-таки таращился на Глеба Петровича, как на диковинное морское чудище, вдруг вынырнувшее из мелких вод канала, доползшее, шлепая ластами по траве, до стола, взгромоздившееся на стул и без спроса взявшее слово. Он даже рот приоткрыл, явно намереваясь что-то возразить, а потом вдруг захлопнул его, для надежности сунув туда кусок шашлыка. Выражение лица у него теперь было совершенно индифферентное, как будто Сиверов пересказывал что-то давно ему известное и притом довольно скучное – словом, именно такое, каким оно должно было быть в данной ситуации. Перемена была такой мгновенной и неуловимой, что Ирина даже засомневалась: а не почудилось ли ей промелькнувшее на лице Федора Филипповича изумление?

Тут она спохватилась, что уже давно не следит за своим собственным лицом, и поспешно напустила на себя равнодушный и скучающий вид. Было ей, однако, не до скуки. Получалось, что Потапчук и Сиверов, хоть и неоднократно били себя кулаками в грудь, объявляя о своем полном к ней доверии, рассказывали ей о ходе расследования далеко не все. О том, что Митрофанова – троюродная сестра Чебышева, Ирина, например, услышала впервые. Впрочем, минуту назад у Федора Филипповича был такой вид, словно он сам об этом только что узнал, но этого, конечно, не могло быть. Возможно, его удивила не сама информация, которую со скучающим и самодовольным видом излагал Сиверов, а то, что он прежде времени взялся ее разглашать. Очень может быть, генерал хотел заткнуть своему не в меру разговорившемуся подчиненному рот, а потом передумал, поняв, что все уже сказано, а слово – не воробей.

Это было самое логичное и правдоподобное объяснение странной реакции генерала на рассказ Сиверова, вот только оставалось неясным, с чего это молчаливый и осторожный Глеб Петрович вдруг так разговорился. Ведь соловьем разливается, объясняя всем присутствующим, какой он молодец! Смотреть на него тошно, ей-богу... Что это – желание одного самца показать другому, что и он не лыком шит? Или виноват коньяк – вернее, не сам коньяк, а его количество? Вообще-то, Сиверов не производил впечатления человека, который пьянеет, издали взглянув на бутылку, но, как говорится, и на старуху бывает проруха. Может, он не выспался, выслеживая эту свою Митрофанову, вот его и развезло...

– Вы ее уже допросили? – спросил Виктор.

Генерал метнул в Сиверова быстрый взгляд исподлобья, но опять ничего не сказал, сосредоточившись на своем шашлыке.

– Не получилось, – сказал Сиверов. – Пока. Ее нет в городе. Когда случился налет на магазин, мы с Федором Филипповичем посоветовали ей на всякий случай уехать, потеряться. Правда, Федор Филиппович?

– Умгу, – сказал Потапчук с набитым ртом и запил мясо коньяком – именно запил, как минеральной водой.

– А она, – продолжал Глеб, – не будь дура, воспользовалась этим советом, уехала и потерялась, да так основательно, что я ее насилу отыскал. Сегодня утром мне удалось поговорить с ней по телефону и объяснить, что, если она сама не вернется в Москву, мы вернем ее силой.

– И она вам поверила? – насмешливо спросил Виктор.

– А что ей оставалось? Она никак не могла ожидать, что мы ее найдем. Ей казалось, что спряталась она надежно, а тут бац – мой звонок! Думаю, всю дорогу до вокзала бедняга озиралась по сторонам, пытаясь определить, кто из прохожих приставлен за ней следить. Словом, она звонила мне уже с дороги, сказала, что едет. Ее поезд прибывает, – он посмотрел на часы, – в двадцать три пятнадцать. Посреди ночи я ее тревожить не стану, а завтра с утречка наведаюсь в гости, благо живет она недалеко от Лубянки. – Он назвал адрес, пригубил коньяк и закончил: – Так что Чебышев, можно сказать, у нас в кармане. Даже если они уже продали картину по частям, нам, я думаю, удастся вытянуть из этого комбинатора имена покупателей. А дальше все просто: пошлем информацию в Интерпол, те обратятся в полицию по месту жительства новых владельцев этих так называемых этюдов, и... Словом, не пройдет и полгода, как все фрагменты картины будут у нас.

– Мне нравится ваш оптимизм, – сказал Виктор. Сиверов, казалось, не заметил прозвучавшей в его голосе иронии.

– Мой оптимизм вынужденный, – сказал он. – Когда всю жизнь роешься в дерьме и общаешься с разными подонками, поневоле приходится быть оптимистом, чтобы не пустить себе пулю в лоб. – Он приветливо улыбнулся Виктору. – Это большое искусство, но вы, как политик и бизнесмен, несомненно, владеете им лучше меня. Вы со мной согласны, Федор Филиппович?

– Умгу, – ответил генерал Потапчук и жадно, словно измученный нестерпимой жаждой, осушил свой бокал.

Глава 17

Потрепанный "опель", чуть слышно бормоча хорошо отрегулированным движком, катился в плотном потоке уличного движения. Закат давно догорел, и центр Москвы сиял электрическими огнями. Мигали разноцветные рекламы, витрины магазинов сверкали, как наполненные драгоценностями хрустальные шкатулки, в сложном ритме вспыхивали и гасли яркие фасеточные глаза светофоров – красные, желтые, зеленые. Машины шли почти без интервалов, чуть ли не бампер к бамперу, и габаритные огни ехавшей впереди желтой таксопарковской "Волги" размытым красным ореолом отражались в запыленном ветровом стекле "опеля", который в вечернем освещении выглядел не синим, а неопределенно темным – может быть, зеленым или коричневым, а то и вовсе черным.

В салоне на всю катушку играла музыка, лишенная не только смысла, но и мелодии, зато очень ритмичная и громкая, относящаяся к той разновидности современной попсы, которую молодежь по неизвестным науке причинам именует "колбасой". Водителя "опеля" под эту музыку, естественно, колбасило – он прихлопывал в такт по рулю большими костистыми ладонями и совершал некие танцевальные движения плечами, шеей и коротко стриженной головой. В зубах у него дымилась сигарета, уличные огни блестками отражались в прищуренных глазах, цветными бликами пробегали по вдавленной переносице, пересеченной узкой полоской старого шрама.

Бура сидел в машине один. Игоря Чебышева на соседнем сиденье не было, и Бура знал, что этот фраерок там больше никогда не появится. Еще бы Буре этого не знать! Ведь Чебышев погиб, можно сказать, у него на глазах – утонул во время купания. Бура "старался" его спасти, да не успел. Ну не получилось, что тут поделаешь!

Именно так он и сказал по телефону, когда докладывал о происшествии: так, мол, и так, не уберег я Игорька. Выловить-то его выловили, но поздно – откачать уже не смогли. "Да, – ответил ему знакомый голос в телефонной трубке, – видно, от судьбы не уйдешь. Что ж, спасибо. Получишь премию... за то, что "пытался спасти товарища"".

"Вот интересно, – подумал Бура, слегка притормаживая, чтобы не поцеловать такси в корму, – какую премию я получил бы, если б в натуре спас этого говнюка? Ну, типа, если бы он действительно начал тонуть – сам начал, без посторонней помощи, – а я б его вытащил? Да, уж это была бы всем премиям премия! На гроб и венки точно хватило бы!"

Бура вел машину, совершенно не задумываясь о том, что и как делает, и от этого у него порой возникало ощущение, что "опель" движется вперед сам по себе – сам притормаживает, сам разгоняется, сам переключает передачи, включает указатели поворотов и совершает маневры, неотступно следуя за катящимся впереди желтым такси. В эти моменты Бура переставал ощущать собственные руки и ноги, и тогда ему усилием воли приходилось возвращать контроль над телом, напоминая себе, что за рулем машины сидит не дух святой, а он, Николай Ремизов, по кличке Бура, лично. И если он, Ремизов Николай, зазевается, уйдя в мир сказок, предоставленный самому себе "опель" увезет его не дальше первого светофора, где с треском влепится прямо в зад вон тому трахнутому таксеру.