Слепой (№9) - Оружие для Слепого

Но имя и фамилия в паспорте были другими.

– А что это Коля фамилию поменял? – усмехнулся Глеб, показывая паспорт Кате. – Фамилию обычно женщины меняют, но, насколько я знаю, он замуж не вышел.

– Сама не знаю.., сама удивилась, – затараторила Катя. – Мне его портмоне в больнице отдали. Он мне ничего не говорил, а паспорт его другой тоже есть.

– Давай-ка сюда.

Катя с легкостью рассталась с паспортом и портмоне.

Теперь в руках у Сиверова было уже два паспорта. Сходилось абсолютно все – оружие, обнаруженное в сумке, даже лекарство – такая же коробочка с «Де-Нолом» лежала в кармашке. Сомнений больше не оставалось, Николай Меньшов – тот самый человек, который приходил к Софье Сигизмундовне Баратынской и ее мужу под видом телефонного мастера. Возможно, Глеб Сиверов узнал бы от Кати еще много любопытного: где и при каких обстоятельствах, например, она познакомилась с Николаем Меньшовым, кто еще у него бывает…

Но сделать это он не успел. Во входной двери резко скрежетнул ключ. Глеб лишь успел соскочить с кресла и расстегнуть молнию на своей куртке, чтобы в случае чего выхватить пистолет…

* * *

Бывший полутяжеловес, двоюродный брат Николая Меньшова Игорь Потапов праздно слонялся по району. Встретил таких же бездельников, как и он сам, позубоскалил, покурил. Но те, как и он, были пусты, ни у кого денег не наскреблось даже на пиво.

И тогда Игорь снова вспомнил о внезапно разбогатевшем братане:

«Мать его ., этого Кольку! Ему бабки привозят, еще разыскивают, охламона, пусть-ка и со мной поделится!»

Действительно, вариант с братом был самым реальным из всех существующих для Игоря способов разжиться хоть небольшой суммой денег. И он решил:

«Не хрен шляться по району. Ну, выпьешь в лучшем случае стакан водки, ну, бутылку. А завтра, послезавтра? Нет, надо ехать».

Единственное, чего он опасался – вдруг Кольки не окажется дома. Но на такой случай у него был ключ – как-никак, квартира-то его. Меньшов замки не менял, а у брата в холодильнике всегда пара бутылок найдется.

Сам он не пьет, но для друзей, знакомых держит.

«Так что, была не была, не застану его, так выпью на халяву, а если застану, то все равно нальет. Да и деньжат подбросит».

Выходил полный профит, со всех сторон ждала выгода. В самом радужном настроении Игорь забрался в автобус и вальяжно развалился на заднем сиденье. Он не боялся общественных контролеров, понимал, что к мужчине такой комплекции приставать с дурацкими штрафами – себе дороже. Ведь такой и по роже заедет, не задумываясь. А заденет своим кулачищем челюсть, как минимум, надвое расколется и придется ходить потом с гипсовым воротником, из которого голова торчит, словно из унитаза.

Игорь сидел, закинув ногу за ногу, рядом с ним садиться никто не рисковал. Он совсем расслабился и сел по-другому, широко расставил ноги, опершись кулаками в колени. Двое немолодых мужчин в очках и шляпах поспешно прошли вперед, не задерживаясь рядом с ним. Автобус трясло, водитель объявлял остановки, но Игорь, и так прекрасно знал, где ему выходить. Сотни раз и почти в бесчувственном состоянии, как говорят, на автопилоте, догребал до своей квартиры, и если дома слышал слово поперек, то с женой у него был разговор короткий. Разборки случались страшные. Игорь ревел как бык, его глаза наливались кровью, ручищи сжимались в кулаки, а каждый кулак можно было сравнить с футбольным мячом, правда, волосатым, как кокос.

– Я те, бля, голову отшибу! Дура, закрой пасть и не вякай! – кричал Игорь в закрытую дверь ванной, когда жена пряталась там с ребенком.

Наконец он доехал, лихо спрыгнул с подножки на тротуар, когда автобус еще не остановился, и вразвалку, словно моряк, сошедший на землю после долгого плавания, двинулся знакомым маршрутом.

Был еще один вариант, еще одна выгода: можно встретить кого-нибудь из старых дружков-товарищей.

А как не выпить за встречу? Правда, сам Игорь сегодня был на мели, налить не мог. Но неужто друзья не угостят такого славного мужика?

Однако никого из знакомых по дороге не попалось.

Увидел Игорь пару знакомых женщин, но подходить не решился, все-таки мужскую гордость имел. Баб надо угощать, это последнее дело, когда баба наливает. Во дворе Игорь остановился, запрокинул голову и, как скворец из скворечника смотрит на небо, посмотрел на окна своей бывшей квартиры.

«Сколько это я уже здесь не был? Даже отвык, – пальцы в кармане нащупали ключи. Он постоял, подбрасывая связку на ладони. – Да, интересно, дома Колька или нет? Форточка вон открыта, а он же не мудак какой-нибудь, чтобы бросить форточку настежь, шторы задвинув. Может, спит? – Игорь вспомнил, что Николай часто пропадает по ночам, днем отсыпается. – Точно, наверняка дрыхнет без задних ног. Даже звонить не буду, а то разбужу. Лучше войду тихо, к себе же домой иду, не к чужим людям».

Он взбежал на площадку своего этажа, привычно сунул ключ в замок, с хрустом повернул его на один оборот, а левой рукой уже нажал на ручку. Рассеченные шрамами губы расползлись в приторной улыбке и стали похожи на мятые, надломанные сосиски.

И тут слух его резанул истошный женский крик.

– Убьет!

В глубине квартиры мелькнуло перекошенное ужасом женское лицо.

Кто убьет, кого – Игорю было уже без разницы.

Сработала реакция профессионального боксера – он тут же стал в стойку, прикрывшись руками, и метнулся в комнату. Пистолет в руках Глеба он заметить не успел, разглядел лишь мужчину, но даже не сообразил, что видел его не далее как сегодня: в комнате из-за сдвинутых штор царил полумрак. Катя продолжала визжать, вид грузного Игоря в расстегнутой кожанке, изготовившегося к драке, привел ее в панический ужас.

А Глеб стрелять не хотел, он знал, кто перед ним – в общем-то, человек посторонний. Увернуться Сиверов не успел, лишь слегка уклонился. Огромный волосатый кулак не попал ему в челюсть, удар пришелся в правое плечо. Игорь был левшой. Глеб даже не смог устоять на ногах, такой силы удар обрушился на него.

Он пошатнулся, падая на стол. Если бы удар пришелся в голову, он наверняка бы потерял сознание и оказался бы, в лучшем случае, в нокдауне.

Когда боксер замахнулся для следующего удара. Сиверов рванулся в сторону, и кулак просвистел мимо его уха. Если бы бой происходил на ринге, Игорь имел бы явное преимущество, но в комнате, заставленной мебелью, с его комплекцией было не развернуться. Правая рука Сиверова от удара обмякла, пистолет выпал на пол. Боксер засопел, снова занося кулак.

Глеб прекрасно понимал: надо бить сейчас, когда противник уверен в своем превосходстве, иначе выгодный момент будет упущен. Сделав руками отвлекающий маневр, будто собирается бить в голову, Глеб правой ногой ударил Игоря по печени и тут же отскочил в сторону, чтобы оказаться вне досягаемости. Игорь ойкнул и зашатался – удар был чувствительный.

Только сейчас, качнувшись, Игорь посмотрел па пол и на мгновение оторопел: автомат Калашникова, снаряженные рожки, пистолет, глушитель, гранаты, пачка долларов, да такая, от вида которой у кого хочешь помутится рассудок. Это секундное замешательство противника Глеб использовал умело. Он кистями рук, как плетьми, хлестнул по глазам боксера, и тот от неожиданного удара, от нестерпимой боли тотчас ослеп, но одновременно и озверел. Руки его рассекали воздух, он дрался с невидимым противником, с тенью, с отражением в воображаемом зеркале.

Катя от ужаса замолкла, забилась в угол дивана и мелко-мелко дрожала. Сиверову ничего не оставалось, как ударить своего соперника ногой в пах, что он и сделал. Огромный шестипудовый боксер сложился пополам и грузно осел на пол. Глеб подхватил пистолет и рукояткой ударил Потапова по затылку – несильно, только чтобы оглушить. От этого удара Игорь завалился на бок.

– Ну вот и все, – сказал Сиверов, взмахнул правой рукой, которая все еще плохо слушалась, и, сунув пистолет под брючный ремень, принялся массировать предплечье.

Наконец рука пришла в норму. Глеб быстро вытащил наручники и защелкнул один браслет на волосатом запястье, а второй – на трубе парового отопления.

После этого он с облегчением вздохнул и сел в кресло.

– Ты не кричи, – сказал он, даже не взглянув на Катю. – Кстати, зовут-то тебя как?

– Катерина.

– Ну вот, будь умницей и не кричи. Это двоюродный брат Николая, зовут его Игорь, – представил Глеб бесчувственное тело. – Как некоторые спортсмены, он туповат, ему бы пришлось долго растолковывать, что к чему, а времени на объяснения у ней, согласись, не было.

Катя испуганно кивнула, не рискуя спустить ноги на пол.

– Он живой? – покосившись на Игоря, спросила она.

– Такого голыми руками разве убьешь? О такие лбы даже пули плющатся и отскакивают, как горох от стенки.

Наконец-то Катя почувствовала себя в относительной безопасности. Сама еще не понимая почему, она доверяла этому странному мужчине, немногословному и пахнущему дорогим одеколоном. Когда драка началась, она была абсолютно уверена, что верзила убьет ее собеседника с первого же удара, а затем убьет и ее, просто-напросто размажет по стене, как муху, и не заметит.

Сиверов сдвинул оружие в угол комнаты – так, чтобы Игорь, когда придет в себя, не смог до него дотянуться. Тот пока не подавал признаков жизни, только ноги, обутые в разбитые кроссовки, слегка подрагивали.

– Катерина, ты останешься сейчас с ним.

– Ни за что!!!

– Нет, послушай меня. Так будет лучше и для тебя, и для него. Можешь выйти на кухню, чтобы не слышать его рева. Скоро сюда приедут…

– Кто? – тут же выкрикнула Катя.

– Люди в штатском, – расплывчато объяснил Глеб, но, вглядевшись в перепуганное лицо девушки, понял, что лучше сказать все как есть, чтобы успокоить ее окончательно.

– Приедут люди из ФСБ. Ты им расскажешь все, что рассказала мне. Тебе ничего не угрожает. Только о пятистах долларах, что лежат у тебя в кармане, никому не говори. А о тех деньгах, которые ты видела, не вспоминай, их не было, – Сиверов бросил пухлую пачку в свою спортивную сумку и повесил ее на плечо. – Все поняла? Дверь я прикрою. Поняла?

Катя неожиданно для себя, как пионерка на торжественной линейке или как новобранец перед прапорщиком, выпалила:

– Так точно!

– Ну, вот и умница. Я так и знал, что мы с тобой договоримся.

– А вы кто?

– Об этом у тебя никто не спросит.

– Вы один из них?

– Не совсем…

Катя почти успокоилась, но все еще опасливо косилась на мешком лежавшего на полу Игоря. А ну как этот силач, придя в себя, легко оторвет батарею парового отопления и за неимением обидчика всю злость сорвет па ней?

Глеб это понял, подошел к трубе и на глазах у Кати со всей силы рванул ее рукой. Та даже не дрогнула.

– А цепочку он не перегрызет. У него же не стальные зубы!

Сиверов вытащил из кармашка сумки мобильный телефон, отщелкнул крышечку и, словно играя, набрал семизначный номер.

– Это я, – сказал он в трубку, – извините за беспокойство. Гнилая ниточка до сих пор не оборвалась, так что пришлите своих людей, – и он назвал адрес. – Здесь много любопытного, но уже нет ничего опасного. Тут один боксер, прищелкнутый к батарее наручниками, и сообразительная молодая женщина. Ее зовут Катя, она вам все объяснит. А я буду наматывать ниточку на палец дальше, – раздался щелчок, и телефон исчез в сумке.

Катя не могла себе представить, что в ФСБ разговаривают вот так игриво, весело, с шутками и прибаутками, словно разыгрывают друзей на празднике. Какие ниточки, на какой палец он их будет наматывать, ей было невдомек. Но с безмерным облегчением она почувствовала, что ничего плохого с ней теперь не случится.

– Тебе придется побыть с этим придурком наедине минут двадцать пять, не больше. Но если они постараются, то приедут минут через двадцать. А я думаю, они постараются.

И Глеб, махнув рукой на прощание, покинул квартиру.

Глава 14

Прошло несколько дней с того напряженного дня, когда квартиру в Столешниковом переулке посетила съемочная группа английского телевидения. Жизнь в доме вернулась в прежнее русло. Иван Николаевич Лебедев, как всегда, вставал в половине шестого, хотя чувствовал себя неважно. Он списывал все свои хвори и недомогания на преклонный возраст, на непостоянство погоды, на усталость, которая никак не проходила.

Все-таки дать четырехчасовое интервью, толково ответить на очень сложные, а иногда и каверзные вопросы английского журналиста – дело непростое. Все вопросы готовились заранее, и над ними работала целая группа специалистов своего дела, а отвечать на них приходилось почти без подготовки. Этим интервью академик, крупнейший ученый как бы подводил черту под своей жизнью. Нет, это не была точка в конце предложения. Для Ивана Николаевича это было скорее тире. Ведь оставался архив, ведь было множество теоретических разработок, а главное, продолжал жить и творить его лучший ученик – Кленов.

Вес время за эти несколько дней после интервью Ивана Николаевича тревожило недоброе чувство, не давало сосредоточиться, успокоиться, с головой погрузиться в работу. Когда в кабинет входила жена, Иван Николаевич снимал очки с толстыми стеклами, устало опускал их на лист бумаги и, глядя на свою супругу, улыбался, пытаясь скрыть недомогание.

– Ты что, переживаешь? – с тревогой спрашивала Надежда Алексеевна.

– Из-за чего? – пожимал плечами академик.

– Я полагаю, тебя мучит один-единственный вопрос, – решилась она однажды.

– Ну, попробуй, отгадай, ты же меня не первый день знаешь. Но я уверен, сейчас ошибаешься.

Жена покачала головой и грустно улыбнулась:

– Ты переживаешь, дорогой, из-за того, что приехали англичане, а не российские журналисты. Ведь наши-то о тебе не вспоминают, словно тебя и нет.

– Ас чего они должны обо мне вспоминать? Юбилея никакого у меня не предвидится.

– Ну как же, как же… Скоро двухтысячный год, все человечество, все цивилизованные государства как бы подводят итого тому, что сделано.

– Э, нет, это не мой юбилей, – улыбался старый академик, – это юбилей Иисуса Христа, а он поважнее меня будет. Как-никак, не без его участия наш мир по ею пору крутится и продолжает жить. А обо мне еще вспомнят, до конца тысячелетия есть время. Наши телевизионщики и ученые знают, что я здесь, в Москве, сижу в своей квартире и никуда от них не денусь. Придет время, они позвонят, и я не откажу, естественно.

– А сколько они тебя травили, сколько крови испортили, ты об этом будешь вспоминать?

– Кто – они?

– Как это кто? Ты разве забыл статьи в «Правде»?

– Да брось ты, дорогая, кто плохое помянет, тому глаз вон. Я есть, и слава Богу. Писали плохо… А о ком у нас плохо не писали? Государство у нас такое, менталитет такой у нашего народа. Сегодня хвалят взахлеб, а завтра с пеной на языке поносят, обвиняют во всех смертных грехах. От этого никуда не денешься.

Вспомни ученых, вспомни писателей, политиков: приходят новые и начинают поливать своих предшественников грязью, приписывать им всякие гнусности. Не сами, конечно, им дают указание. А журналисты и вовсе как собаки – им крикнули «Фас!», они и бросились. Работа у них такая.

– Ладно, ладно, Иван, работай спокойно. Вот тебе чаек. Но выглядишь ты, надо сказать, неважно: круги какие-то под глазами, и лоб весь в испарине..

– Что же ты хочешь, мне не двадцать лет и даже не пятьдесят, а как-никак совсем немного и до столетия осталось.

Жена покачала головой и бесшумно покинула кабинет.

А Иван Николаевич брал остро отточенный карандаш. И правая рука вместо того, чтобы быстро писать, рисовала на листе бумаги кресты, круги и стрелы. Академик то и дело доставал носовой платок и вытирал мокрый лоб. Ему казалось, что в кабинете невероятно душно, хотя окно было приоткрыто. А то вдруг его начинало знобить, и тогда он шел в кухню, где либо жена, либо дочь заботливо готовили для него травяной чай, который ему всегда помогал.

Сегодня ему понадобился справочник, старый, к которому он уже давно не обращался. Все старые справочные издания перекочевывали с нижних полок на самые верхние – туда, где в углах потолка белела лепнина. Приходилось ставить стремянку, старомодную, тяжелую, и по ней взбираться наверх.

Академику надо было уточнить кое-какие цифры, причем из своей же работы почти сорокалетней давности. Выбравшись из-за стола, Иван Николаевич поставил стремянку к полкам и стал подниматься. На четвертой ступеньке он вдруг пошатнулся, голова закружилась, сердце затрепыхалось в груди. Он вскрикнул.

Но дверь кабинета была плотно закрыта. Лебедев еще раз позвал жену и дочь, но на этот раз крик получился такой слабый, что он даже не услышал собственного голоса.

«Да что это со мной? Голова кружится…»

Он вцепился двумя руками в стремянку и понял: сам он спуститься не сможет, один шаг – и упадет.

Высота была небольшой, но небольшой для молодого человека, который может, падая, сгруппироваться и прийти на ноги. Иван же Николаевич понимал: если он попытается соскочить, то просто-напросто рухнет, а тяжелая стремянка упадет на него.

– Нет, нет, – бормотал он, ложась на стремянку и медленно сползая по ней.

Он пытался нащупать ногой ступеньку, но ноги стали какими-то ватными.

«Слава Богу, еще руки не отказывают!» – с какой-то горечью подумал академик, разжимая пальцы и перехватывая гладкую деревяшку на несколько сантиметров ниже.

Иван Николаевич, как ему показалось, уже стал на пол, он даже рискнул глянуть вниз. И в это мгновение все перед глазами расплылось, завертелись разноцветные круги, набегая друг на друга, сталкиваясь, рассыпаясь в светящиеся звезды, и академик потерял сознание. Возможно, не будь на полу старого ковра, он бы разбился в кровь. Но ковер смягчил удар, стремянка упала на пол, сбив несколько книг, зацепила старую вазу, когда-то подаренную ему в Грузии, и эта ваза, медная, чеканная, загрохотала по полу так громко, что не услышать этого шума было уже невозможно.

Когда дочь с женой, услышав грохот, в испуге прибежали в кабинет, академик лежал на спине, прикрыв лицо руками. Ноги были неестественно подвернуты.

Дочь бросилась к отцу, наклонилась, приложила ухо к груди. Сердце билось, но неровно, прерывисто, с большими перепадами, то вдруг частило, то несколько секунд молчало.

– «Скорую»! Мамочка, «Скорую»! – срывающимся голосом прокричала дочь.

А жена Ивана Николаевича уже накручивала диск, но, как всегда бывает в таких случаях, набирала не номер «Скорой помощи», а звонила в пожарную охрану.

Не пускаясь в объяснения, она бросила трубку и снова принялась звонить, но от страха за мужа опять набрала не те цифры. , Наконец, дозвонившись, она закричав в трубку надломленным голосом:

– Академику Лебедеву плохо! Ивану Николаевичу Лебедеву!

– Сколько ему лет?

– Много! Много! Скорее, пожалуйста!

– Ждите, – сказали ей, когда она назвала адрес.

И тут же Надежда Алексеевна принялась вызванивать лечащего врача. Тот оказался на месте и пообещал немедленно приехать.

Оба врача появились одновременно, столкнувшись уже в подъезде. Академика Лебедева положили на диван; вскоре он пришел в сознание. Ему сделали два укола, но ни лечащий врач, ни врач со «Скорой помощи» определить причину внезапного приступа не могли. Напрашивался естественный ответ: старость, она и есть старость, ничего не поделаешь.

– Надо меньше работать, больше гулять, дышать свежим воздухом, – говорил, разводя руками, лечащий врач. – Поменьше мясного, поменьше крепкого чая, и тогда все будет в порядке. А самое главное – исключить всякие стрессовые ситуации.

О том, чтобы лечь в больницу хотя бы на пару недель, Иван Николаевич и слышать не хотел. Он мгновенно превратился в сварливого вздорного старика, спорить с которым абсолютно бесполезно. Напрасно жена и дочь надеялись на здравый смысл.

Иван Николаевич Лебедев был и оставался фанатиком науки. У него на столе лежало несколько незаконченных работ, а лечь в больницу, где нет ни книг, ни справочников, ни его черновиков, значило для академика вычеркнуть две недели из жизни, вычеркнуть их собственной рукой. А ведь за эти две недели он может многое сделать, многое обдумать и написать. Поэтому было принято следующее решение: лечащий врач, который знал семью Лебедевых уже не один десяток лет, будет заходить два раза в день, а в случае необходимости, появится и ночью, по первому же звонку.

Уколы и таблетки, как казалось Ивану Николаевичу, подействовали. Он приободрился и уже не лежал, запрокинув голову, на большой подушке, а сидел па диване, гордо поглядывая на своих домашних. Его седые волосы были взъерошены, попадавший па них солнечный луч делал их похожими на нимб над головой святого. Единственное, что не вязалось с иконописным обликом, так это очки в массивной оправе. Где же вы видели святого в очках?

При Лебедеве лечащий врач улыбался, панибратски называл его молодцом, но делал это только с одной целью – расположить академика к себе и уговорить его лечь в больницу. Однако стоило лишь заикнуться об этом, как дружеские отношения уходили па второй план.

– Ни за что! – звучал категорический отказ.

Врач «Скорой помощи» спешил и, понимая, что оставляет академика в надежных руках, ретировался.

– А теперь оставьте меня в покое, – Иван Николаевич протянул доктору руку, хотя обычно редко кого удостаивал рукопожатия.

Не ответить на этот жест было невозможно, стало быть, оставаться дальше врач не мог. Уже в прихожей, набрасывая плащ, он зашептал на ухо супруге академика:

– Я вас прошу, употребите все свое влияние, ему необходимо лечь в больницу.

Женщина вздохнула:

– Я только что сама хотела попросить об этом же вас.

– Это жизненно необходимо! – врач сделал ударение на слове «жизненно».

– Я-то понимаю, но он… – опять вздохнула Надежда Алексеевна и развела руками.

– Ну, и мне остается развести руками, – усмехнулся доктор. – Если что – звоните сразу же, дело могут решить минуты. Вот ампулы, шприцы. Я оставляю все это, в случае чего сделайте инъекцию.

– Да, конечно, – закивала дочь.

– Всего хорошего, – с грустным видом врач распрощался и покинул квартиру.

В доме воцарилась какая-то угрожающая тишина.

Жена и дочь ходили на цыпочках" боясь потревожить академика.

– Да что вы, – вдруг раздался его звонкий голос, – словно при покойнике ходите? А ну-ка, идите сюда!

Дочь и жена вошли в кабинет. Иван Николаевич спустил ноги на пол и сел.

– Надежда, подойди к письменному столу, – он говорил приказным тоном, – открой верхний ящик. Видишь конверт, синий, плотный?

Жена взяла в руки конверт и вопросительно посмотрела на мужа.

– Что здесь?

– Для вас не секрет, что я не молод. И, как показал сегодняшний день, умереть могу в любой момент.

– Да что ты! – попробовала возразить жена, но голос ее прозвучал не очень-то уверенно, и академик не мог этого не уловить.

– Вот видишь, даже ты не уверена, что я проживу долго, а уж что говорить обо мне самом. Я-то уж чувствую, как бьется мое сердце. Здоровый человек этого замечать не должен. Да и руки не слушаются, ноги подкашиваются…

Надежда Алексеевна стояла возле письменного стола с конвертом в руках и не знала, что с ним делать.

– Что там? – спросила она.

– Сейчас еще рано, – усмехнулся академик, – а вот после моей смерти вскройте. Там завещание и распоряжения. Самое главное – все мои записи, которые лежат в большой коробке из-под чая, – и он указал рукой в угол стеллажа, – отдадите Виктору Кленову. Запомните, обязательно, сразу же. Я понимаю, что приедут из академии, тут же создадут комиссию по моим архивам. Так вот, пусть комиссия занимается всем остальным, а это я прямо сейчас отдаю Кленову. То, что в коробке, уже не мое, а его. Что бы не говорили, никому другому в руки эти бумаги не отдавать, ясно?

Или я их лучше сожгу!

Может быть, впервые за свою жизнь академик так резко говорил с женой, хоть та и не возражала. Чувствовалось, что это не старческая прихоть и не слабость больного человека, а давно продуманный шаг.

– Вера, а ты проследи, чтобы мать ничего не напутала, чтобы это попало к Кленову и больше ни к кому. И еще, насчет похорон… Я всю жизнь занимался наукой, всю жизнь ей служил, к вере и церкви относился терпимо. Имею право на слабость. Прошу, пока вы меня слышите, в землю меня не закапывайте. Я об этом с вами никогда не говорил, так вот, говорю сейчас. Там есть все распоряжения, но я хочу, чтобы вы знали, чтобы услышали от меня лично, это мой приказ, моя просьба. Я хочу, чтобы меня кремировали. И никаких священников, певчих и прочей благости. Бог – он есть, – старый академик поднял вверх указательный палец, – я в этом уверен и никогда, кроме молодых лет, не сомневался. Думаю, он меня в этом не осудит. И еще, никаких оркестров, в конце концов, не военный парад. Прошу, ни Моцарта, ни Шопена, ни Бетховена. Я никогда не любил плохого исполнения классики и хочу, чтобы на моих похоронах было тихо.

– Да-да, папа, – тихо прошептала дочь, – мы все так и сделаем.

Жена вконец растерялась. Таких резких высказываний от мужа она не ожидала услышать, ведь никогда в доме подобных разговоров никто не заводил.

«Значит, действительно Ивану плохо, значит, приблизился к последней черте», – решила Надежда Алексеевна, и по ее щекам потекли слезы.

– Ты не реви, мать, я не мальчик, не солдат, которого неизвестно за что застрелили в Чечне или в Афганистане. Я свое пожил и пожил неплохо, успел-таки поработать. Может, сделал мало, но все же кое-что есть. Так что я себя не жалею. А в том, что человек должен умереть, я никогда не сомневался. И я благодарен Богу, что он дал мне вас и дал мне возможность столько лет работать, находясь постоянно в трезвом уме.

И дочь, и жена были ошеломлены. Академик произнес все это твердым голосом, абсолютно спокойно, он говорил как человек, собравшийся в долгую поездку и прощающийся с близкими.

Когда наконец Иван Николаевич закончил отдавать распоряжения, дочь помогла отцу поудобнее устроиться на диване. Он попросил принести ему книгу, любимое прижизненное издание Пушкина, и зажечь свет.

Когда женщины на цыпочках покинули кабинет, академик раскрыл книгу и стал читать, беззвучно шевеля губами. Он знал эти стихи на память, знал их уже не менее семидесяти лет. Но сейчас восьмидесятичетырсхлетний старик воспринимал их по-новому, так, будто они были написаны Пушкиным специально для него.

Он читал:

Унылая пора! Очей очарованье!

Приятна мне твоя прощальная краса –

Люблю я пышное природы увяданье…

И в каждом слове, в каждой рифме ему открывался новый тайный смысл. Ему оставалось лишь удивляться, как он не понимал этого раньше. Стихи всегда казались ему прекрасными, глубокими, чистыми, но только сейчас его озарило: он догадался, о чем они.

И в голове сверкнула мысль:

«Неужели вот так всегда: прекрасное открываешь в последний момент, когда ты уже ни с кем не можешь поделиться своими открытиями? Хотя это и закономерно – познаешь мир и тут же покидаешь его. Так было и так будет. И будут сменяться поколения, будут рождаться люди, будут громко читать, будут шептать, будут произносить нараспев эти строки, и каждый откроет именно свой смысл и станет думать, что Пушкин написал эти стихи, предвидя наше время, предвидя, что когда-то его единственный читатель родится и прочтет их по-настоящему».

Академик держал книгу закрытой, читая стихи наизусть.

* * *

Впервые за последние десятилетия академик Иван Николаевич Лебедев в шесть часов утра не сел за письменный стол. Он лежал на диване, одетый так, как одевался всегда для того, чтобы приступить к работе. В его левой руке была закрытая книга, а правая безвольно свисала. Поднялся академик, как всегда, в половине шестого, но до рабочего стола не добрался. Он присел на диване, будто собрался отдохнуть, взял Пушкина, наверное, понимая, что прочесть уже ничего не успеет.

Так и случилось.

Когда жена со стаканом чая вошла в кабинет, Иван Николаевич был мертв. На его лице застыла странная улыбка, словно бы человек растерялся, увидев что-то любопытное.

Этим же утром был вскрыт синий конверт, и жена с дочерью решили сделать все именно так, как распорядился незадолго до смерти Иван Николаевич.

Комиссия по похоронам и по наследию академика Лебедева была создана немедленно. Ящик из-под чая, в котором лежали тетради Лебедева, еще до приезда комиссии дочь и жена перенесли в соседнюю комнату и спрятали от посторонних глаз под старомодную ножную швейную машинку в комнате дочери.

– Да, надо будет сказать Вите, чтобы он его обязательно забрал. – напомнила Надежда Алексеевна.

– Позвонить ему? – спросила Вера.

– Думаю, да.

Весть о смерти академика Лебедева распространилась очень быстро и, в общем, никого особенно не удивила. Все-таки девятый десяток.

И каждый, узнав о смерти академика, подумал: мне бы дожить до этих лет, сохранив такой ум! А иным стало не по себе, но не потому, что им было жаль академика, не потому, что они сильно сокрушались по поводу его неожиданной смерти, а совсем по другой причине. Как же так – ведь можно было на нем заработать деньги, сняв передачу, написав статью, взяв интервью! Теперь все это сделать было невозможно, оставалось ограничиться репортажами с похорон, перечислением наград, премий и должностей, которые занимал академик.

Господин Браун узнал о смерти Лебедева за час до того, как собрался президиум Российской академии наук. Полковник ЦРУ потер руки:

«Ну вот, часть дела сделана. Это, конечно, не главная часть, но наживка готова. Мы выманим доктора Кленова из его убежища. Тут уж никто ничего не сможет поделать. Я знаю русских хорошо. Кленов может не приехать на вручение Нобелевской премии, но на похороны своего учителя придет обязательно, и никто его не остановит – так уж устроен человек. Особенно русский человек. Проститься с умершим – это для него святое».