Слепой (№10) - Большая игра Слепого

– Документы, если желаешь, можешь получить сегодня. А если хочешь, я привезу их тебе завтра сам.

– Давайте завтра, в это же время. Возможно, у меня появится кое-какая информация, а если нет, то… – Глеб Сиверов развел руками.

Генералу Потапчуку захотелось перекреститься.

Жест был непроизвольным: правая рука сама дернулась, и заметив это, Федор Филиппович, много лет не заходивший в церковь, смутился.

– Хотелось бы надеяться, – вздохнул он.

– Больше ничего не остается, – в тон ему ответил Сиверов, и они простились.

* * *

Слава Богу, место на стоянке неподалеку от клиники имени Ганнушкина было еще оплачено: ведь поначалу Сиверов не рассчитывал, что так быстро развяжется с порученным ему делом. Медицинская карта, заведенная на Федора Молчанова в психлечебнице, лежала рядом с ним на сиденье, так что больших проблем не предвиделось.

Глеб, поставив машину на стоянку, даже не стал переодеваться в больничное. Он вышел за ворота стоянки, сделанные из проволочной сетки, в джинсах, с кожаной сумкой на плече, и взглянул на часы.

«Завтрак пробел, процедуры тоже, значит, больные должны отдыхать».

Идти через проходную он не захотел: незачем привлекать лишнее внимание к своему исчезновению, а затем и появлению в больнице. Пройдя метров триста вдоль забора, Глеб свернул в узкую и безлюдную улицу. Здесь больные всегда перебирались через забор, местами даже виднелись темные пятна на побеленных бетонных плоскостях, куда обычно ставили ноги, чтобы перемахнуть через трехметровую бетонную стену.

Сиверов аккуратно, чтобы не испачкаться в побелке, подтянулся на руках. Ему пришлось пожертвовать свежей газетой, чтобы застелить ею верх забора, измазанный солидолом, и через мгновение он спрыгнул на другую сторону. Осмотрелся, а затем спокойно, будто бы никуда и не исчезал, двинулся по траве к ближайшей аллейке.

Вскоре он смешался с больными, шел, кивая старым знакомым, продвигаясь к главному корпусу, возле которого надеялся увидеть старика Скуратовича. И не ошибся.

Василий Антонович, похожий на старую черепаху такси складчатой была кожа на его шее, – сидел на лавочке, подставив лучам весеннего солнца испещренное морщинами лицо. Старик блаженствовал, на его губах время от времени выступала слюна и стекала на подбородок. Тогда на свет показывался язык, и влага исчезала во рту, словно бы капли меда падали с неба прямо в рот Скуратовичу, с таким наслаждением он облизывался.

Глеб стал насвистывать, стараясь не сфальшивить – как-никак, перед ним был знаток. И действительно, мелодия из «Лоэнгрина» явилась тем паролем, услышав который старик вернулся к реальной жизни. Он открыл один глаз, затем второй, тщательно вытер рукавом влажные губы и, подмигнув Сиверову, крючковатым пальцем поманил его к себе, кивая на свободное место рядом.

Глеб подошел, почтительно кивнул, продолжая насвистывать.

– «Лоэнгрин», Рихард Вагнер, – словно шпион шпиону сообщил Скуратович.

– Так точно, «Лоэнгрин», Рихард Вагнер, – ответил Глеб Сиверов, поддерживая игру.

– У вас отменный слух.

– Что есть, то есть, – ответил Глеб.

– Вы музыкант?

– Не совсем.

– Присаживайтесь, присаживайтесь, почтенный, – пригласил старик Скуратович.

Глеб устроился рядом, поставив сумку на колени. Он знал, чем купить бывшего смотрителя, но не спешил: набивал себе цену. Лишь спустя несколько минут Сиверов легко расстегнул молнию сумки и, разведя бока застежки в сторону, показал содержимое. В сумке лежал литровый термос.

Старик заморгал, не в силах выговорить ни слова. Глеб извлек термос, отвинтил крышку из нержавеющей стали, затем вытащил пробку. Над горловиной появились завитки пара, острый запах кофе распространился мгновенно. Скуратович жадно втянул воздух, ноздри его затрепетали, и он заглянул внутрь термоса. Тот был полон.

– Подержите, Василий Антонович, – Глеб подал ему крышку, старик дрожащими пальцами сжал ее.

– Вы волшебник.

Глеб налил кофе. Скуратович даже не замечал, что кофе горячий, как огонь, он медленно, благоговейно поднес к губам чашечку, еще с минуту наслаждался терпким ароматом, затем блаженно поежился и сделал первый глоток, едва обмакнув кончик языка в густую коричневую жидкость.

– Хорошо сварен, – причмокнув, сказал он и с благодарностью взглянул на Глеба. – Думал, до смерти уже такого не попробую.

– Я же помню о вас, – усмехнулся Глеб и отдал термос, тщательно закрыв пробкой. – Вот, побалуетесь на досуге.

– Спасибо, спасибо, почтенный, это просто царский подарок.

– А вот вам кофе, растворимый, правда. Кипяток возьмете на кухне, думаю, кипятка не пожалеют, если, конечно, пообещаете, что никого им не ошпарите.

– Что вы, что вы, почтенный! Может быть, я и сумасшедший, но не до такой же степени!

Старик пил кофе. Он напоминал ребенка, которому дали долгожданный леденец: причмокивал, сопел, вздыхал, вращал глазами, облизывал языком губы, в общем, был наверху блаженства.

Сиверов пока не заводил никаких разговоров, чтобы не связать свою просьбу с подарком. И лишь когда старик попросил Глеба снова наполнить крышку, Глеб негромко спросил:

– Василий Антонович, это правда, что вы были главным хранителем в Смоленском краеведческом музее?

– Такая же правда, как и то, что меня хотят убить.

Вот вчера…

– Да полно вам, Василий Антонович!

– Вы мне не верите? Мне – главному хранителю Смоленского краеведческого музея?

– Верю, верю… Но, по-моему, вам просто кажется.

– Это может произойти в любой момент.

– Надеюсь, вы не думаете, что кофе отравлен?

– Кстати… – старик Скуратович насторожился, рука с чашечкой замерла.

Глеб засмеялся:

– Давайте я отхлебну.

– Нет, но скажите, сами ли вы его готовили? Вам я доверяю, но могли провести и вас.

– Да, сам, собственными руками.

– Тогда я спокоен. А что вас, почтенный, собственно говоря, интересует?

– Вы что-то упоминали о картинах.

– Когда? Ничего я такого не говорил.

– Ночью, за столом, когда мы сидели с медсестрой, с Тамарой…

– А, да… Картин ваш покорный слуга в своей жизни видел огромное множество.

– Вы говорили о немецкой коллекции…

Старик выпалил, будто отвечал заученный урок:

– Коллекция барона Отто фон Рунге прибыла в Смоленск и была принята мной 22 августа 1946 года в количестве пятидесяти двух единиц.

– А что было дальше, почтенный Василий Антонович, с этой коллекцией?

– Как что – принял и хранил. Хранил, пока не покинул занимаемый пост. Хранил я ее, почтенный, до 1994 года. Так что можете посчитать, сколько лет я ее обихаживал, а потом сдал в целости и сохранности своему преемнику, Круглякову Ипполиту Самсоновичу.

Это имя и фамилия уже были известны Глебу Сиверову от генерала Потапчука. Пока все сходилось, и Глеб был уверен на сто процентов, что Скуратович к пропаже непричастен. Он вызывал у Глеба только симпатию и сочувствие. Так сочувствуют старому, выжившему из ума человеку: с оттенком вины за то, что ты сам сравнительно молод и здоров.

– Знаете, почтенный, я вам скажу по секрету: именно из-за этой коллекции, в которой, кстати, на четыре единицы хранения больше, чем указано в бумагах, меня и хотят убить.

Впервые за все время их знакомства Глеб не стал возражать и, наверное, был первым человеком, который поверил в услышанное.

– Вот, слушайте, слушайте, – старик мгновенно перешел на чуть слышный шепот. Слова шелестели, едва различимые, будто срывались с губ умирающего.

Глеб наклонился к собеседнику, чтобы ничего не упустить. – Так вот, в 1994 году, 15 февраля, к нам в музей прибыл один очень важный человек. Он наводил справки насчет этой самой коллекции. А ведь до этого ею никто никогда не интересовался, кроме меня. Так вот, этот человек предложил мне за очень большие деньги изъять из коллекции несколько картин.

– Вы, естественно, отказались?

– Наотрез, – прошептал Скуратович, – я послал его к черту, хотя человек он был очень уважаемый. И если бы я кому-нибудь сказал о том, кто мне предложил совершить подобное деяние, мне бы никто не поверил, посчитали бы за сумасшедшего. А теперь я все равно здесь, так что терять мне как бы нечего.

Глеб сидел молча, боясь спугнуть Скуратовича.

У того в глазах появилось осмысленное выражение. Сиверову, естественно, нужна была фамилия человека, приезжавшего в Смоленск в 1994 году и интересовавшегося коллекцией.

– А вы не помните, как его звали?

Старик резко дернулся:

– Если я назову его имя, то я покойник.

– Не волнуйтесь, не волнуйтесь, почтенный Василий Антонович, я с вами, я этого не допущу.

– Сейчас вы со мной, а ночью? Ведь он может прийти ночью.

– Кто?

– Тот человек.

– Да полноте вам, перестаньте. Сколько лет уже прошло!

– Не так и много, всего каких-то два года. Может быть, он сейчас уже полковник.

– Каких войск? – улыбнулся Глеб.

– Какие войска, вы что! Спецслужба! Он был о т туда. Из Комитета государственной безопасности! – старик даже повысил голос.

– Откуда, откуда? – словно бы не поверив услышанному, пробормотал Глеб. – В 1994 КГБ уже прекратил свое существование, так сказать, почил в бозе.

– Я открою вам очень большую тайну, молодой человек, очень большую. КГБ – бессмертен! Этот мужчина был в звании майора, он трижды приезжал в Смоленск, трижды разговаривал со мной, и каждый раз брал расписку о неразглашении.

– Какую еще расписку?

– Он сказал, что это государственная тайна.

– А почему вы ему отказали?

– Я же не сумасшедший, – рассудительно сказал старик Скуратович, – разбазаривать государственные ценности. Если бы у него имелись нужные бумаги, если бы их подписал директор и дал распоряжение мне, то тогда пожалуйста, я бы отдал хоть всю экспозицию. А так, на честное слово, я поверить не мог, все-таки ценность, и немалая.

– А он вам объяснил, зачем комитету понадобились картины?

– Нет, не изволил. Такие люди не объясняют, и я, знаете ли, счастлив, что вскоре ушел на пенсию, продал дом в Смоленске и уехал в Москву к младшей дочери и ее мужу.

– Понятно, понятно… Так фамилию вы знаете?

– Чью? – Скуратович уже потерял нить рассказа.

– Майора из КГБ.

– Фамилию он не называл. Он лишь показал мне документ.

– Я не верю, Василий Антонович, что вы не ознакомились с его документом.

– Знаете, не ознакомился. Документ я видел, а фамилию он прикрывал пальцем. Но фотография в удостоверении была его.

– А вы смогли бы его узнать?

– Конечно! Чтобы я, с моей памятью, да не узнал!

Я даже могу его нарисовать.

– Отлично! – Глеб порылся в сумке, достал записную книжку и шариковую ручку, протянул старику, не очень-то веря в успех.

– Я обычно рисую карандашом, но для вас…

Скуратович положил блокнот на колени, отвернулся от Глеба, словно школьник-отличник, который не хочет, чтобы у него списывали, и принялся что-то калякать на страничке, прикрывая рисунок ладонью. Временами Василий Антонович приподнимал голову и смотрел вдаль, как будто видел там человека, портрет которого пытался изобразить. Он пыхтел, сопел, ерзал, даже слюнявил кончик ручки, точно это был карандаш.

Наконец Скуратович прихлопнул ладонью страничку и с видом победителя посмотрел на Глеба. Затем резко убрал руку и подал записную книжку, спросив при этом:

– Похож?

Вопрос был идиотским, но тем не менее Сиверов ответил, чтобы не обижать Скуратовича:

– Вылитый.

Рисунок оказался выполнен вполне пристойно, во всяком случае, имея рядом оригинал, человека можно было бы узнать. Но у Глеба оставались сомнения в художественных способностях старика, и он решил проверить:

– А меня вы могли бы нарисовать?

– Могу и вас.

На этот раз Скуратович уже не таился. И самое интересное, он даже ни разу не взглянул на Глеба, рисовал, уставившись куда-то в пространство. Сиверов с интересом наблюдал за ним. Портрет получался вполне похожим. Этот портрет Скуратович, в отличие от предыдущего, подписал, поставив свой замысловатый автограф и отдал блокнот Сиверову. Вернее, даже, не отдал, а торжественно вручил, словно бы это был не рисунок душевнобольного музейного хранителя, а, по меньшей мере, работа Пабло Пикассо.

«Ну вот, уже что-то, – подумал Сиверов, – не зря я варил кофе и возвращался в сумасшедший дом».

Старик Скуратович сидел с блаженным видом, нежно поглаживая большой китайский термос, словно это был священный сосуд, дарохранительница в храме.

– Послушайте, – обратился к нему Сиверов, – Василий Антонович, а у этого мужчины, что вы нарисовали, не было никаких особых примет, чего-нибудь такого, что бросается в глаза?

– Вы имеете в виду родинки, бородавки, приметные шрамы, да?

– Именно это.

– Вы знаете, ничего такого, обыкновенное лицо в общем-то неприметный человек. Шрамов, родинок и бородавок у него не было. А вот кое-что другое было.

– Что именно? – Глеб насторожился и придвинулся к старику поближе.

– С одной рукой у этого мужчины непорядок.

– В каком смысле непорядок? – уточнил Глеб, возликовав про себя: наконец-то хоть какая-то зацепка.

Если у мужчины на руке, к примеру, татуировка или не хватает пальцев, это уже примета.

– Секундочку.

Василий Антонович задумался, прикрыл глаза, словно пытался увидеть в воображении того человека, вспомнить февраль 1994 года, холодный и промозглый, когда он пришел к нему в музей.

– Правая рука у него была все время в перчатке, он не снимал ее даже в помещении. И здоровался левой.

Что с рукой, я не знаю, но пальцы, вроде бы, не гнулись.

– Вы говорите, офицер? Офицер и инвалид – такого быть не может.

– Я помню абсолютно точно, вот как сейчас вижу черную перчатку на руке.

«Черная перчатка на руке… – повторил Глеб. – Да, и тогда, ночью, старик сказал те же слова. Это уже действительно что-то».

С этим еще предстояло разобраться. То ли у таинственного посетителя был протез, то ли рука парализована, то ли ожог. В общем, могло быть все, что угодно. Но если мужчина появлялся несколько раз, и все время у него на руке была перчатка, то, скорее всего, у него серьезное увечье. Ведь просто так ни один нормальный человек не станет постоянно носить перчатку на одной руке. В таком случае, это должно быть отражено в медицинской карте.

А медицинские карты в поликлинике КГБ, даже если и сданы в архив, все равно хранятся надежно… Глебу даже и в голову не могло прийти, что бывший майор КГБ Павел Павлович Шелковников, будучи человеком предусмотрительным, свою карту, как и личное дело, из архивов изъял, воспользовавшись неразберихой. Как и каждый офицер КГБ он прекрасно понимал, что лучше исчезнуть бесследно, если уж решил сменить род деятельности.

– Ну, Василий Антонович, спасибо вам.

– Не стоит благодарить, вспомнил, что знал…

А кстати, зачем вам это все нужно? – вдруг насторожился Скуратович; глаза его блеснули, и осмысленное выражение мгновенно исчезло. – Уж не хотите ли вы меня убить?

– Вас? Да что вы! Успокойтесь, я просто так поинтересовался.

– Э, нет, – старик зашамкал мокрыми губами, – просто так подобными вещами не интересуются, вы, наверное, тоже из КГБ. Я угадал? – он пронзительно взглянул на Глеба, и глаза его не были больше безумными.

– Когда-то работал, но теперь уже не служу.

– Что, тоже уволили, отправили на пенсию, списали, как машину, исчерпавшую ресурсы?

– Да нет, все куда сложнее.

– Везет же мне на кэгэбистов, – рассмеялся Скуратович И тут он увидел белый халат: прямо на них шел по аллее врач, оглядываясь по сторонам.

Старику стало не по себе.

– Я, наверное, пойду, – произнес он, прижимая к груди подарок, как ребенок, который боится, что" у него отнимут любимую игрушку.

– Да, Василий Антонович, ступайте. Всего вам доброго. Думаю, мы еще встретимся.

– Может быть, может быть… – пробурчал Скуратович, – если я, конечно, буду жив, если меня не отравят и не убьют.

– Да будет вам.

Глеб скрылся от врача за углом корпуса и поспешил к своей машине. Его охватило радостное возбуждение.

Интуиция его никогда не подводила, и на этот раз он чувствовал, что Всевышний дал ему в руку верную ниточку, и теперь ее надо только не оборвать, тянуть медленно, осторожно, наматывая кольцо за кольцом.

И тогда – Глеб это чувствовал – у него есть шансы добраться до того человека, до Однорукого, как его назвал для себя Сиверов.

«Странно, что Скуратович с его цепкой памятью не помнит ни имени, ни фамилии этого человека. Ведь должен он был как-то назваться… Ну, да ладно, хоть что-то мне уже известно. И это что-то довольно важное, веская улика, крепкая зацепка. Теперь мне будет что сказать генералу Потапчуку, будет чем его озадачить».

Заниматься этим делом сам Глеб не собирался, считал, что, передав информацию генералу, окончит свою миссию – пусть тот сам распорядится ею так, как сочтет нужным.

Машина завелась сразу, Глеб включил приемник, повертел ручку настройки. Ничего интересного в эфире не звучало. Тогда Глеб вставил попавшуюся под руку кассету. По первым аккордам он сразу узнал музыку – это была опера «Лоэнгрин», увертюра, именно ее он недавно насвистывал.

«Последнее, что я слушал из Вагнера, была именно эта кассета, и никогда мне ее не давали дослушать до конца. Вот и застряла мелодия в памяти…»

Глеб направлялся к центру города.

Глава 15

Рабочий день президента был расписан буквально по минутам – работа с документами, подписание договоров, встречи. Директору ФСБ и генеральному прокурору России было назначено на двенадцать и на одиннадцать тридцать. В половине двенадцатого президент должен был встретиться с генпрокурором, а через полчаса – с директором ФСБ.

Ровно в двенадцать ноль-ноль дверь кремлевского кабинета президента открылась, и вошел директор ФСБ с коричневой папкой в руках. Президент был поглощен работой. Директор ФСБ уже знал, что вчера поздним вечером тот имел пятнадцатиминутный телефонный разговор с канцлером Германии Колем.

Естественно, о чем говорили президент и канцлер, для большинства оставалось загадкой. Об этом не передавалось в информационных сообщениях, но директор ФСБ мог предположить, что разговор, по всей вероятности, шел о коллекции барона Отто фон Рунге.

Однако о чем договорились главы государств – этого директор ФСБ не знал.

– Проходите, присаживайтесь, – президент правой рукой указал на кресло.

– Спасибо.

Выглядел хозяин кабинета великолепно – даже лучше, чем в телевизоре. Когда видишь лицо на экране, трудно отделаться от мысли, что над ним поработали, придали «товарный вид», но при личной встрече становилось ясно, что такой вид – норма. Президент был одет в темно-синий костюм с галстуком в тон и хорошо причесан.

Время от времени на его озабоченном лице появлялась улыбка, и тогда глаза задорно поблескивали.

Вообще президент после операции чувствовал себя прекрасно. Он выглядел помолодевшим лет на пятнадцать-двадцать, буквально кипел энергией, был деятелен, обстоятелен, реагировал на каждую фразу и на каждое слово, сразу схватывал суть разговора и движением головы, жестом руки давал понять своему собеседнику, что тот может не продолжать, мол, мысль уже уловил и она ему ясна.

– Пожалуйста, дальше, следующий вопрос, – негромко говорил хозяин кабинета, постукивая ручкой по белому листу бумаги, лежащему перед ним.

Как и предполагал директор ФСБ, его вызвали не совсем для того, чтобы услышать отчет о работе спецслужбы, хотя и это президента интересовало. И директор ФСБ принялся рассказывать о нескольких удачно проведенных операциях, связанных с пресечением контрабанды наркотиков, а также задержанием торговцев радиоактивными веществами.

– Достаточно, не продолжайте, я все понял.

– Следующее, о чем я хотел бы доложить…

В общем, все шло как всегда. Министр докладывал, президент внимательно слушал, время от времени кое-что записывая на лежащем перед ним листе бумаги.

– Ну, что ж, молодцы, могу поздравить.

– Спасибо, стараемся.

– Вот только средств не всегда хватает? – хитро щурился президент.

– Всегда не хватает, – не моргнув глазом отвечал директор.

– Денег не хватает всем и всегда, – перешел на менее официальный тон хозяин кабинета. – Но ведь работа делается?

– На пределе.

– На пределе, понимаешь, все у нас работают.

От генерального прокурора, который посетил президента до директора ФСБ, Борис Николаевич уже знал о многих операциях правоохранительных органов, о том, что по ним уже возбуждены уголовные дела и ведется кропотливая следственная работа. Далее директор ФСБ принялся рассказывать президенту об оперативных действиях его ведомства по предотвращению хищении радиоактивных веществ с предприятий ВПК. И лишь когда встреча подходила к концу – до ее завершения по часам оставалось четыре минуты, – президент поднял правую руку – так, как это делают школьники за партой.

– Погодите, я понял. Можете не продолжать. Теперь последнее: меня интересует вопрос с коллекцией барона.., как там его, кстати, что-то я запамятовал…

Директор ФСБ от этого вопроса слегка поежился, но виду не подал. Он полагал, что сможет отделаться общими фразами, мол, работа ведется, мы делаем все, что в наших силах.

«Вряд ли помощники решились его подробно проинформировать, ведь еще не известно, как дело повернется! Может, пока пронесет…»

– Работа ведется… – примерно так он и начал говорить.

Но президента было не так-то легко провести, он был стреляным воробьем, и обтекаемые ответы его, конечно же, не удовлетворяли.

– Конкретно, – сказал президент, опуская тяжелую руку на стол. – Конкретно, пожалуйста, что сделано? Я знаю, что из коллекции исчезло восемь картин, они уже найдены?

– Нет, пока не найдены, – бледнея, произнес директор ФСБ и понял, что все те разговоры, которые до этого велись в кабинете – так, предлог, а на; самом деле хозяина интересовал только этот вопрос.

– Делаем все, что в наших силах, – дважды повторил директор ФСБ.

– Этого мало. Кстати, канцлер вчера интересовался, – президент произнес эту фразу так, словно канцлер Германии был чем-то вроде Господа Бога, и все были обязаны повиноваться ему.

Директор ФСБ втянул голову в плечи.

– Дайте нам еще немного времени.

– Найдете или нет?

– Должны найти, – сорвалось у директора ФСБ.

– Найдите обязательно! – твердо сказал президент. – Обязательно, – почти по слогам повторил он. – Это дело государственное, я на вас полагаюсь.

У вас все? – спросил президент, вставая из-за стола.

Директор ФСБ кивнул. Коричневая папка захлопнулась, президент прикусил нижнюю губу, и выражение его лица мгновенно стало суровым и озабоченным, брови сдвинулись к переносице.

– До свидания.

– Надеюсь, до скорого.

Директор ФСБ покидал кремлевский кабинет с тяжелым чувством, словно на плечи ему взвалили непосильную ношу. Уже из машины он приказал своим помощникам ровно в два часа собрать совещание, на котором он сообщит о своей встрече с президентом и в очередной раз всех озадачит, дав кому следует нагоняй за то, что его задание, в котором заинтересован лично президент, до сих пор не выполнено.

Из своего кабинета на Лубянке директор ФСБ позвонил генералу Потапчуку. Тот сразу же снял трубку. В это время генерал в одиночестве сидел в своем кабинете, уже в который раз просматривая бумаги и отчеты своих людей по делу коллекции барона фон Рунге.

За сутки никакой новой информации не поступило, и у генерала Потапчука оставалась последняя надежда – на Глеба Сиверова. Слишком уж странной показалась вчера ему их беседа на конспиративной квартире, слишком живо заблестели глаза Глеба Сиверова, секретного агента по кличке Слепой, когда они расставались.

«Что-то он знает, что-то ему известно», – нервно подумал генерал, прижимая к уху трубку и вслушиваясь в голос своего шефа. Ничего хорошего тон директора ему не сулил.

– Федор Филиппович, что вы мне можете сказать по делу о пропавших картинах?

– К сожалению, новой информации нет, хотя продолжаем искать, копаем, как говорится, по всем направлениям, и вглубь, и вширь.

– Как это нет?! – закричал в трубку директор ФСБ. – Сегодня в два у меня совещание. Я только что из Кремля…

– Да, я уже знаю.

– Так у вас действительно ничего нет?

– Пока ничего, – спокойно сказал Федор Филиппович, – но может быть, не сегодня, так завтра кое-что появится.

– Вы знаете, сколько у нас дней?

– До чего? – прикинулся простачком генерал.

– До того, как коллекция должна быть возвращена в Германию.

– Да, знаю, – спокойно и серьезно сказал Потапчук, – времени совсем мало.

– Вот именно. Времени мало, а дело стоит, как будто замерзло. Ловим шпионов, раскручиваем сложные дела с плутонием, а тут дело-то вроде плевое, а ни с места! Ох, дождетесь, головы полетят…

– Мы ведь не сидим сложа руки, – улучив момент, вставил генерал Потапчук.

– Мне важен результат, а не процесс!

– Дело не такое простое, как кажется.

– Значит, если у вас нет никакой информации, продолжайте работать, на совещание можете не приходить, кандидатов на головомойку там и без вас хватит.

Генералу Потапчуку захотелось сказать спасибо, но он понял, что это прозвучало бы неуместно. Директор ФСБ, конечно, мужик свой и с юмором, но на сей раз может не понять. И Федор Филиппович воздержался.

– Все, работайте, Федор Филиппович, ройте землю, ищите, ищите.

– Будем искать.

– Если появится что-нибудь новое, доложите немедленно. В любое время дня и ночи, – в трубке послышались гудки.

Генерал Потапчук с облегчением вздохнул. Начальства он боялся, не любил, свято следуя принципу: «минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь». Такое отношение он, как всякий советский человек, впитал с молоком матери: ведь в России никогда не любили и не жаловали всяческое начальство.

Потапчук прекрасно понимал, что как сам он не любит свое начальство, так и его подчиненные не жалуют его, не любят и боятся, но вынуждены изображать почтение и преданность.

– Противно все это, – пробурчал генерал себе под нос, подведя итог своим невеселым размышлениям.

И тут вдруг ожил телефонный аппарат, но не тот, по которому только что звонил директор ФСБ, а городской, номер которого не значился ни в каких справочниках, и по которому генералу звонили только очень близкие и очень нужные люди. Не успел еще смолкнуть первый звонок, как Потапчук с надеждой схватил трубку и прижал к уху.

– Слушаю, – негромко произнес он.

– Добрый день, Федор Филиппович, – послышался немного усталый голос Глеба Сиверова. – Как ваше здоровье?

– Да ничего, – в тон ему ответил генерал, – пока еще жив.

– У меня есть для вас новость.

Лицо генерала Потапчука мгновенно приобрело такое выражение, словно он вместо своей привычной зарплаты получил из кассы увесистый чемодан с деньгами.

– Да что ты говоришь!

– Так, мелочь, – ответил Глеб Сиверов, – но тем не менее кое-что любопытное есть. И мне нужна встреча с вами. Или, скорее, эта встреча нужна вам. – Скромностью Сиверов не страдал, но произнес это так беззаботно, что Потапчук не мог обидеться.

– Ты сейчас где?

– Не важно, где я, – пробормотал Глеб, – просто нам надо встретиться. Вы ведь обещали привезти документы по картинам.

– Они тебе нужны?

– В принципе, нет. Сейчас мне нужны вы, мне есть что сказать вам.

– Через тридцать минут я буду там же, где и вчера.

Слышишь, там же, где и вчера.

– Слышу, слышу, – устало бросил Глеб. – Если придете раньше меня, сварите кофе.

Генерал Потапчук улыбнулся. Когда Глеб Сиверов говорил о кофе, это означало, что есть надежда, что не все потеряно, что дела идут неплохо.

– И тебе не стыдно заставлять меня, старого человека, варить тебе кофе?

– Дело того стоит.

– Ладно уж, так и быть, сварю, эксплуататор.

Хоть генерал Потапчук и говорил немного обиженным тоном, но в душе понимал: попроси его Слепой подать кофе ему в постель, он, пожилой человек в генеральских погонах, сделал бы и это. Слишком уж незаурядным человеком был агент по кличке Слепой, слишком необычным. Вот ведь – все управление, а там не одна сотня людей, ничего не могут сделать, а он один что-то, да сумел.

«Либо он очень везучий, либо очень талантлив, может, даже гениален, а гению многое прощается», – подумал Федор Филиппович, опуская трубку на рычаг бережно, как почтенный писатель положил бы на стол свою дорогую авторучку.

Генерал с облегчением вздохнул, а его указательный палец уже вдавил в панель кнопку селектора.

– Машину к подъезду, немедленно.

Затем он нажал соседнюю кнопку и, выдав нагоняй своему помощнику за нерасторопность, сообщил, что на совещание к директору ФСБ он не едет и будет отсутствовать часа два или три. Если случится что-нибудь уж совсем неординарное, тогда его можно будет побеспокоить, номер телефона помощнику известен. Но это только в случае пожара, землетрясения или коммунистического путча…

* * *

Шестое чувство подсказывало Глебу Сиверову, что он на единственно верном пути, что та информация, которую ему выдал Василий Антонович Скуратович, старый, трясущийся, выживший из ума человек, просто уникальна и, возможно, эта единственная ниточка, ухватившись за которую можно распутать этот туго сплетенный клубок и разгадать тайну исчезновения картин.

От нервного возбуждения Глеб даже покусывал губы.

До конспиративной квартиры он добрался намного раньше генерала Потапчука – ведь звонил он из телефона-автомата, висевшего на стене дома, в каких-то ста шагах от квартала, где находилась квартира.

И просьба Глеба сварить кофе была, разумеется, шуткой. Сиверов сам приготовил кофе по своему любимому рецепту и, поджидая генерала, сидел в кресле, зажав между пальцами левой руки зажженную сигарету, смотрел на легкие клубы пара над колбой и вдыхал аромат густого южного напитка.

Ключ в двери повернулся почти бесшумно, и смазанные петли не скрипнули. Но Глеб слышал шаги генерала Потапчука, когда тот еще топтался на площадке, отыскивая в кармане плаща нужный ключ.