Агент Низа

— Вас, князь, — ответили девушки и анемично улыбнулись. Бледно.

— А как с кровопусканием?

Та, что пониже, слегка зарумянилась, а вторая сказала:

— Мы в порядке уважения. Кроме того, врач прописал нам… У меня лично повышенное давление.

— Как видите, я выполняю самое большее роль медицинской пиявки, — сладенько произнес вампир, от возбуждения забыв о хромоте и дрожи в конечностях.

«Не дам тебе отлынивать», — подумал Мефф, чувствуя в этой сладости не естественный сахар, а синтетический сахарин.

— Словам девушек вы можете верить. Они из самых что ни на есть элитных семей в своих странах. Можно сказать, самые высокородные гастарбайтерки [11] в городе Фрейда и Штрауса. Впрочем, пользоваться услугами других я попросту не смог бы.

— Это почему же? — спросил посланник, одновременно раздумывая, не освободилась ли бы от своей бледности Кати, проведя с ним недельку на Майорке.

— Желудок, — пояснил вампир. — Когда ты юн, то можешь сосать что попало, а теперь вот приходится жить исключительно на голубой. Правда, девчата?

Те как по команде подняли вверх руки с характерными для вымирающего класса голубыми жилками.

— Вот вам и вся правда! Тут вы злоупотребления не обнаружите.

— Инструкция остается инструкцией, параграф 17, пункт 10. Это надо будет выяснить Внизу…

Дракула съежился, скрипнул одним клыком, с великим сожалением окинул взглядом тихое гнездышко в дакийском стиле эпохи Траяна, с особой тоской посмотрел на аристократок крови и вздохнул:

— Так точно!

Волна удовлетворения перелилась через волноломы самосознания Меффа. Первый из великолепной пятерки был взят! Осталось, во-первых, уточнить технические детали, в том числе пароль, услышав который Дракула явится в соответствующее время в соответствующее же место, а, во-вторых, несколько разочков мигнуть, дав понять Кати, в каком отеле, на какой улице и в котором номере остановился Агент Нижайшего Круга, К счастью, девушка прекрасно понимала азбуку Морзе. До отлета у Меффа еще было целых три часа с четвертью.

VI

Тяжелая туча в форме атомного гриба висела над влажной и душной сельвой. С террасы одинокой виллы, точнее, бункера, помещенного на склоне холма в том месте, где джунгли постепенно переходят в редкий лес, а затем перерождаются в кустисто-каменистую степь, именуемую на севере «llanos», а на юге «campas», был виден однообразный затуманенный ковер зелени.

Из глубины леса долетал ритмичный гул. Дон Карл ос не любил этого звука, он его раздражал, волновал, а ведь в наэлектризованной атмосфере и без того не было недостатка в грозообразующих элементах. Грохот. И тишина. Снова грохот. Еще несколько дней, и нитка одного из ответвлений Андской магистрали доберется до его резиденции. Дон Карл ос с сожалением подумал о тех временах, когда до ближайшей почты надо было добираться две недели на лошадях по горам, с риском для жизни спускаться по Рио-Карнерро, реке, полной водоворотов, пираний и кайманов.

Подул ветер. На сей раз он шел со стороны возвышенностей, неся дурман гари. Одинокий обитатель дома не любил этого запаха, так же, как нервировали его туземные сувениры — уменьшенные головки обезьян, продаваемые в качестве голов миссионеров, или портмоне из кожи тапира, выдаваемой за человечью.

Вошел чернокожий Мигель.

— Хайль! — обратился он к Карлосу, выкидывая вверх правую руку. Хозяин небрежно ответил. Он не любил своего слугу, однако, поскольку получил его с прекрасными рекомендациями Центра, предпочитал не задираться с Организацией, которая, правду говоря, несмотря на усилия авторов сенсационных романов, была сейчас скорее обществом взаимного обожания склеротических табетиков [12], нежели серьезным всемирным гангстерским синдикатом, но уж лучше…

— Пришла почта, — сказал негр, в котором, правда, не было и тысячной доли арийских генов, но Организация присвоила ему почетное членство в НСДАП (в эмиграции), учитывая высокий уровень антисемитского сознания. Впрочем, кадры были настолько мизерны, что Организация не брезговала неофитами любого цвета кожи и убеждений, за исключением красных.

— Покажи!

Старческими руками, которые количеством печеночных пятен напоминали лапы ягуара, он разорвал конверт. Депеша! Без шифра! Ах, этот неисправимый Мартин!

«Какой-то тип по имени Дьябло вынюхивает тебя. Вчера прилетел из Вены. Был в клубе. Знает некоторые адреса. Насколько нам известно, не связан ни с Интерполом, ни с одной из комиссий, копающихся в делах Райха. Итальянец из Палермо, около пятидесяти лет. В списках не числится, может сыщик-любитель? У тебя есть какие-нибудь пожелания?»

«Дьябло, Дьябло» — старик задумался. Фамилия ему ни о чем не говорила. Вообще, он знал не так уж много макаронников. На фронте в Ливии был недолго, республику Сало [13] навестил лишь проездом. Он попробовал вспомнить, как звали того итальянского врача, который восполнял убыль его тела в пятьдесят третьем, но нет, тот сейчас был много старше…

— Ответ будет? — спросил Мигель.

— Подумаю, — ответил патрон. Вдруг по его телу прошла дрожь. Уже несколько дней он чувствовал себя отвратно, болели все швы. К тому же еще эта буря. Гром накатился со стороны перевала Гуанако. В свете молний он увидел в зеркале собственное лицо, которое с юных лет вызывало страх у врагов и волнение у друзей. Лицо, сшитое, словно футбольный мяч, из различных кусочков кожи, несмотря на то, что более поздние операции разгладили примитивные швы девятнадцатого века.

— Пусть проверят, чего хочет этот нюхач, а при необходимости пусть ликвидируют. Я его не знаю, — он размашистыми шагами подошел к бару и налил себе сто граммов специально доставляемой из цивилизованных стран Смирновской водки. — Или лучше сначала пусть ликвидируют, а потом проверят! Мне нужен покой.

— Так точно, майн герр! — Мигель щелкнул босыми пятками и вышел.

Дон Карлос налил себе еще полстаканчика и сел за фортепиано. Последними удовольствиями, которые у него остались, были музыка и воспоминания. Начав играть, он обратил свой взор на картину, изображающую угрюмый готический замок, известный из бедекеров как «Замок Франкенштейн» (сейчас расположенный в пригородах Карл-Маркс-Штадта [14]).

Меффа ждала неожиданность. Готовый к такой жаре, как в Бангкоке, где выход из автомобиля напоминал прыжок в чан с теплой жидкостью, он столкнулся с умеренной температурой. Просто столица располагалась довольно высоко над уровнем моря, а небо покрывали тучи. Синьор Дьябло намеревался за два дня подловить следующие две фамилии из списка будущей команды. После Франкенштейна, в другом небольшом государстве он рассчитывал поймать последнего из вурдалаков равнинных.

Вурдалаки, некогда чрезвычайно распространенные как на Среднеевропейской равнине, так и — в других разновидностях — на остальных континентах Старого Света, вымерли, похоже, назло цивилизации. Причиной было, трудно поверить, бешенство. Когда сыворотка Пас-тера положила конец гегемонии вируса среди собак и людей, он принялся активно искать себе пристанище в мире диких животных. Первые признаки водобоязни у оборотней были отмечены в половине XIX века. Предрассудки, распространенные среди этих бестий, не позволяли им делать себе прививки (антинкъекционная догма была у них столь же сильна, как запрет переливания крови у последователей Иеговы). Одновременно вурдалачий мир в начале нашего века подвергся своеобразному разделу, а именно, распался на две борющиеся между собой фракции, одна из которых считала, что вурдалаки принадлежат миру животных, вторая же утверждала, что это все-таки люди, в связи с чем проповедовала ассимиляцию. Юное поколение оборотней, поддавшись притяжению человекомании, срочно брило чресла, переделывало метрики, ища занятий в таких профессиях, как полиция, органы юстиции и профессиональная армия. Результаты изменения жизненного уклада были трагическими — неврозы, самоубийства. Неовурдалаки, как о том говорят абсолютно секретные данные Пентагона, были в огромном большинстве среди павших в обеих мировых войнах. Но уже в шестидесятых годах в компании по отторжению Катанги от Конго участвовало всего два вурдалака. В конце концов их сочли вымершим видом.

Прозвериная фракция вымерла еще раньше. Уцелела небольшая группа метисов, потомков колонистов, прибывших в Новый Свет в период усилившейся охоты на ведьм в XVII веке. Они явились результатом скрещивания с туземными индейскими оборотнями, некогда весьма распространенными. Еще в наше время отмечена история индианки, являвшейся в образе койота кормить своих детей. Однако и они, уничтожаемые не хуже сиу и апашей, со временем исчезли или уступили место шарлатанам, присваивающим себе звание вурдалаков и занимающихся культами, экспортированными из Черной Африки, которые, однако, не имели ничего общего с Международными службами Низа.

Джордж X. Сотер в своем фундаментальном труде «Werewolves & welfare State» [15] показал невозможность существования оборотней на высших и последующих стадиях развитого капитализма. Однако он не исключал возможности сохранения этих бестий в странах Третьего Мира, что вызвало резкую отповедь со стороны академика Д. П. Зайцева в работе «О некоторых аспектах так называемого вурдалакства и его мнимых исследователях».

Иное утверждение можно найти в работе французского антрополога Жоржа Лоринье, который в результате поисков следов последних оборотней в Латинской Америке опубликовал в «Sources Cabalistiques» [16] эссе под названием «Pourquoi khaki?» [17] В своей работе он доказал, что последнее из чудовищ сохранилось в районе Амазонки благодаря мимикрии, то есть умелой цветовой приспособляемости к фону. Таким образом, он дал ответ, почему оборотни имеют цвет хаки.

В соответствии с приложением к «Who is Who?», последний вурдалак по имени Кайтек находился в небольшой Республике Кортезии, в которую, правда, туристические поездки последнее время затруднены. Однако Мефф считал, что умение проникать сквозь стены может оказаться небесполезным и при пересечении границ.

Дело шло к обеду. Такси с болтливым водителем отвезло Меффа к охотничьему клубу имени Симона Боливара, однако вывеска, как гласили сплетни, была только ширмой «Казино Ветеранов им. Хорста Весселя». Фаусон, представившись поклонником из предварительно придуманного Общества Великой Италии «Джовинецца» [18], был принят любезно, угощен слабеньким вином, которое здесь именовалось баварским пивом, и одарен фирменной тирольской шляпой. Однако никакой информации не получил. Бармен утверждал, что никогда не слышал фамилии Франкенштейн и вообще, у него слабая память, зато пытался достаточно бездарно выведать, зачем «синьор Фаркензон» нужен итальянскому другу.

Фаусон как бы мимоходом бросил «шестью шесть», но услышав в ответ «тридцать шесть», понял, что послал пулю в молоко.

Он вышел на улицу, полную туземцев, колористическая палитра которых, а одновременно невозможность установить принадлежность к какой-либо определенной расе заставляли думать, что многие годы тому назад кто-то кинул здешнее общество в миксер, спаренный с калейдоскопом. Одних только туземок шоколадного цвета Мефф насчитал оттенков пять.

«Интересно, каковы они на вкус?» — внутренне облизываясь, подумал он.

В принципе, банк его идей был почти исчерпан. Поиски в адресных и телефонных книгах ничего не дали. Единственная надежда была на то, что послезавтрашнее письмо дядюшки снимет, как это было уже раньше, все проблемы. Размышляя, Мефф даже не заметил как удалился от центра и оказался в пригороде из рода тех убогих, где холмы вместо пышных вилл плотно окружены развалюхами, именуемыми в одних странах «ranchitos», а в других «hasiendas». Возведенные буквально одна на одной из неоштукатуренного кирпича и промышленных отходов они походили на муравейник или же пористую силосную кучу, таящую в себе демографическую бомбу. С большим запозданием он заметил, что его окружает сгущающаяся толпа детей, прибывающих неведомо откуда и предлагающих самые разнообразные предметы — от сувениров и наркотиков до юной красивой сестры. Вначале Мефф пробовал отмолчаться, потом отогнать их, но результатом было лишь то, что верещащая орава сгрудилась вокруг него еще плотнее. Глупое положение. Самые смелые начали тянуть его за брюки, а выглядывающие из окружающих хибар старшие явно не спешили вмешиваться. Фаусон подумал было о нечистом пламени. Увы, аэрозоль остался в саквояже, а тот — в камере хранения, ни одно из кабалистических заклинаний не приходило ему в голову, а в левитации он не был мастаком. Он уже собирался кинуть в воздух немного мелочи, надеясь, что это ослабит ребячье кольцо, когда, воя клаксоном и пища покрышками, рядом затормозила ободранная колымага, управляемая юным метисом. Несколько слов, из которых Мефф распознал лишь «Carramba», сделали свое дело. Спустя минуту Фаусон уже сидел в кабине.

— Синьор Дьябло? — кратко спросил избавитель и, получив подтверждение, рванул вперед так резко, словно за ним гнались все демоны мира. Машина мчалась в сторону, противоположную центру, и спустя четверть часа Фаусона перестало радовать такое развитие событий.

Водитель колымаги оказался, пожалуй, самым неразговорчивым человеком Южной Америки, на все вопросы Меффа, задаваемые на известных и неизвестных языках, он отвечал улыбкой и кратким: «Si, si!» [19] Только раз, когда все больше нервничающий Фаусон бросил вопросительно:

— Amigo? [20]

Тот ответил:

— Amigo, naturalmente. [21]

Другие попытки завязать диалог как на общественных началах, так и за вознаграждение закончились ничем, только черты лица метиса с каждым километром становились менее дружественными. А ехали они долго по все ухудшающимся дорогам в глубь душной и влажной местности. Наконец машина остановилась там, где дорогу перегораживала вспухшая река без моста. Фаусон хотел дернуть за ручку дверцы, но, во-первых, ручки не оказалось, а во-вторых, метис издал короткий звук:

— Nо! [22]

Кобура, оттопыривающая рубашку, и большое мачете, лежащее по левую сторону от водителя, явно не благоприятствовали силовому решению проблемы.

Мефф с горечью подумал, что даже для начинающего сатаны он слишком уж позволяет с собой вольничать, и опять посетовал на решение дяди, кинувшего его, словно слепого котенка, в просторные воды метафизики.

— Что я должен делать? — сказал он полу про себя, полу в пространство.

— Ждать! — последовал ответ по-английски. Поэтому он ждал, вслушиваясь в непрекращающееся пение цикад, напоминающее своим монотонным звуком стон жести на ветру, овеваемый удивительными запахами тропической ночи и выхлопными газами двигателя.

Около двух часов ночи Мефф совсем уже решил, что не годится быть гражданином Третьего Мира, жизнь которого в основном состоит из ожидания то доставки товара, то очередной смены правительства, то лучшего будущего, когда же он однако, вздумал пошевелиться, снова раздалось предостерегающее:

— No!

Он пытался обосновывать необходимость выйти физиологическими потребностями, но метис, даже не приподняв век, указал рукой на окно. Какое унизительное предложение для представителя постиндустриальной цивилизации! Фаусон (excusez le mot) [23] отлил, что однако, принесло ему лишь незначительное облегчение. Он уже стал подумывать, не воспользоваться ли способностью к проникновению. Увы, сиденье было обтянуто дерматином, у двери было пластиковое покрытие, да и стекло тоже выглядело неестественно. Он не хотел рисковать и калечиться. Правда, можно было попытаться загипнотизировать водителя, но он не знал, как это делается. Наконец ненадолго вздремнул. Сон был скверный, душный, как ночь, и из него не запомнилось ничего. Меффа разбудило какое-то ворчанье, спустя секунду стало ясно, что это вертолет. Он медленно выбирался из полусна, когда окончательно его вернул к реальности рывок за плечо и громкий голос, кричащий нечто вроде:

— Alle raus! Schneller! [24]

Мефф открыл глаза и одурел. Над ним склонялся скелет в мундире или, деликатнее говоря, тощий, как смерть, старик со знаками различия штурмбанфюрера. Его охраняли две фигуры в касках, с направленными на посланца автоматами, а рядом рвалась в бой огромная азиатская овчарка.

«Фильм продукции ГДР», — пронеслось у Меффа в голове. Однако это был не фильм. Метис пинком помог ему выбраться из кабины, удар кожаной перчаткой офицера выпрямил его и толкнул к тропинке, ведущей в сторону. Проходя мимо солдат, он отметил, что на них были только каски и набедренные повязки, вся остальная часть мундира, включая тапочки, были искусной татуировкой на теле.

«Я искал Франкенштейна, а похоже Франкенштейн отыскал меня… Ну, что ж, недурно. Только к чему вся эта инсценировка? Или так забавляются старики на склоне лет?»

Далеко они не ушли. На полянке, словно выскобленной в ковре джунглей, их ожидали еще двое местных статистов с факелами и большая прямоугольная яма в земле. Очередная шуточка?

Метис пихнул Меффа на край ямы так, что тот с величайшим трудом удержал равновесие. Двое татуированных подняли пистолеты-автоматы.

— Что за шуточки! — крикнул Мефф. — Я ищу барона Франкенштейна! Я гражданин Соединенных Штатов!

Его не слушали. Офицер отдал неприятно прозвучавшую команду. Фаусон попытался провалиться сквозь землю, но был слишком возбужден, чтобы правильно выговорить заклинание.

«Сейчас я узнаю, существует ли ад на самом деле», — пронеслось у него в парализованном ужасом мозгу. Две короткие очереди. Засвистели пули, немилосердно изрешечивая лианы и вьюны.

«Даже совсем не больно», — подумал Мефф.

Офицер выругался. Растяпы! Промахнуться с трех метров! Он выхватил из кобуры пистолет, подбежал к жертве и выпалил Меффу прямо в грудь, не задумываясь над тем, что при таком калибре кровь может испачкать его свежевытащенный из нафталина мундир. Выпалил и одубел. Пуля, не дойдя до сорочки пойманного макаронника, резко свернула вбок, ранив волкодава, который с воем умчался в лес.

— Mein Gott! [25] — поразился отживающий свой век эсэсовец и уже готов был отдать приказ подчиненным, чтобы те забили странного чужеземца прикладами, когда появился новый призрак, до тех пор остававшийся в тени.

— Halt! [26] — скомандовал он кратко и быстро подбежал к несостоявшемуся покойнику.

— Шестью шесть, — пробормотал полуживой Мефф и свалился в яму.

— Шестьдесят шесть! — радостно воскликнул субъект, которого мы уже знаем как Карлоса, и прыгнул следом. — Сколько лет я ждал, когда же наконец Низ вспомнит о моем существовании. Есть интересная работа?

Очередное письмо дядюшки побивало все рекорды лаконичности и напрасно было бы искать в нем инструкций либо обширных информации.

«Так держать!»

Мефф прочитал записку полулежа на солдатских нарах в гостиной дачи Франкенштейна, обставленной в стиле позднего Вердена или раннего Сталинграда. Светильники из снарядных гильз, пол из броневых плит, иллюминаторы от подлодки, а вместо стенных панелей — окопные бревна, правда, из редких пород деревьев и вдобавок покрытые политурой.

— Как чувствуем себя, маэстро? — допытывался обеспокоенный хозяин, держа в руке неотъемлемый стакан «Смирновской», прошу простить, но мы приняли вас за шпика какой-нибудь частной комиссии по изучению мнимых преступлений… А Мартин даже считал, что вы можете быть агентом израильской разведки. Простите великодушно. После похищения Эйхмана некоторых просто замучил комплекс преследования. Но, э… — он налил стопочку Фаусону, — Prosit, Herr Diablo. [27]

— Prosit, Herr Frankenstein! [28]

— Вот уж не думал, что Центр вспомнит обо мне на старости лет. Честно говоря, направить меня, потомка одного из древнейших родов, на службу к этому австрийскому парвеню — идея не из лучших. За сутки до Ночи длинных ножей я лично пытался дозвониться до Люцифера и убедить его, что ничего хорошего для нас из их затеи не выйдет. Это были психи, не то что мы, порядочные, тяжко работающие функционеры Зла. Не правда ли? — не ожидая ответа, он продолжал: Не спорю, иногда их посещали удачные мысли, но их доктринерство, неумеренность, наконец, неумение проигрывать! Ну и кошмарное зазнайство. Знаете ли вы, что их главный мазила вначале с удовольствием пользовался нашими услугами, потом стал игнорировать указания связных и под конец перестал даже верить в Ад! Чудовищно! Простите, мы тут болтаем, а вы еще не отведали горячего.

В тот же момент раскрылась дверь и вошел Мигель. Пододвинул к нарам Фаусона столик, укрепленный на лафете, накрыл его салфеткой из парашютного шелка, изящно промереженного очередями из ручного пулемета. Из-под серебристой чаши каски извлек тарелку дымящегося мяса с тошнотворно-приторным ароматом.

— Что за блюдо? — поинтересовался Фаусон.

— Обезьяна, но вкус, как у человечинки, — похвалил барон. — Сам я не ем, но надобно верить гурманам.

Мефф почувствовал, как маленький язычок, обычно висящий над глоткой, с отвращением скрылся где-то в Евстахиевой трубе. Он даже не поморщился, чтобы не обидеть хозяина, а просто наложил себе солидную порцию салата.

— Сразу видно знатока, — обрадовался Франкенштейн. — Крабов-трупоедов мне доставляют для салата с самых элитных пляжей Бразилии. На десерт я бы предложил яйца колибри и паука-птицееда всырую.

Неведомо, как бы крупный специалист по рекламе пережил этот обед, если б не то, что разговорившийся хозяин не замечал, куда исчезают предлагаемые блюда. А исчезали они в карманах гостя; Барон разворачивал перед Меффом фрески своих давнишних деяний, пересыпая их нареканиями на однообразное существование здесь, в Южной Америке, где туземцы вместо того, чтобы слушать Вагнера, отплясывают на улицах самбы, ламбады и кариоки. То и дело он усиленно допытывался о своем задании. Его интересовало, что является цель операции и в чем будет состоять его участие. Лично он может пойти на передовую линию, хотя, правду говоря, он гораздо сильнее по части резервов.

Однако Мефф не поддался на расспросы — впрочем, как известно, он и сам не знал, что к чему. Барон все узнает в свое время. Дело чрезвычайно серьезное, не позже чем через несколько дней будет дан условный сигнал, который передадут средства массовой информации всего мира. Это определит начало установления контакта. Тут Посланец некоторое время сыпал подробностями. Под конец трапезы он принял от хозяина, как положено, присягу в верности, запил мутной жидкостью, происхождения которой предпочитал не уточнять, после чего задал вопрос, имеет ли Организация какое-то влияние на Республику Кортезию. Ненадолго наступила тишина.

— Вы, mein liber Herr [29], собираетесь отправиться в Кортезию? — прошептал Франкенштейн.

— Надо. А чему вы так удивлены?

— Кортезия, mein liber Herr, это место, в котором даже дьявол будет чувствовать себя неуютно!

VII

С высоты птичьего полета, если б какая-нибудь пичуга решилась нарушить воздушное пространство Кортезии, республика напоминает трапецию, откуда и пошло название, данное ей в XIX веке французским пиратом Полем Ледонтье — «Сан-Трапез», которое до сих пор удерживается на картах некоторых консервативных географов. С одной стороны ее омывает усеянное рифами море, с другой — обрамляет неприступная гряда вулканов во главе с горой св. Троицы, переименованной позже в пик Кортеса, с остальных двух сторон тянутся болота и озера. От них прилегающие провинции получили названия «Mosquitos» и «Aligatores». Так что достаточно быть среднеразвитым студентом геополитики, дабы понять, насколько это труднодоступный район, тем более, что сильный собственный воздушный флот и международная ситуация защищают страну от нападения сверху.

Единственный проход в эту страну-бункер образует залив, названный самим Колумбом «Dios Gracias» [30], что было не столько выражением благодарности Всевышнему, сколько, пожалуй, констатацией того, что в таком опасном районе может появиться нечто столь спокойное и красочное.

Над бирюзовым заливом раскинулся Пунта Либертад, ранее — Сьюдад Мортес, именуемый не столь жемчужиной, сколь тигриным глазом южных морей. Упоминавшийся выше Христофор Колумб открыл злосчастный кусок суши первого апреля во время одного из своих последних плаваний и намеревался даже дать ему название «Prima Aprilis», но первые же контакты с воинственными туземцами заставили его отказаться от своего намерения. Часть экипажа, оставленная в Сьюдад Мортес, была выбита до последнего человека и съедена, прежде чем свершился следующий визит испанцев. Впрочем, учитывая густую сеть рифов, окружающих побережье, подобные приключения случались со многими потерпевшими катастрофу завоевателями систематически в течение двух следующих столетий. Земля здесь не была богата золотом, так что не привлекала ни конкистадоров, ни искателей приключений. Ее время от времени навещали корсары, пираты и флибустьеры. Сир Фрэнсис Дрейк вел в устье бухты «Dios Gracias» бой с тремя испанскими талионами, а Морган даже продал испанскую княгиню местному кацику, который, вероятно, в связи с отсутствием описания по обслуживанию, съел ее незамедлительно вместо того, чтобы черпать удовольствия иного рода. Здесь добавим, что по данным статистики отцов иезуитов и доминиканцев по количеству съедаемых в год миссионеров Трапезия побивала все рекорды, опережая Меланезию и Черную Африку. В кругах Бронзовых Врат [31] даже ходил анекдот, что-де, священник, собирающийся нести слово божие в несчастную страну, должен перед отплытием поселиться и поперчиться, дабы сэкономить время местным поварам. Однако в половине XVIII века кто-то из бюрократов вице-королевства Новой Испании вспомнил о болотах Трапезии. Возрастал спрос на сахарный тростник.

Мушкеты Алонсо де Ибальдио и пищали, стоящих у берегов бухты «Dios Gracias» «Санты Клары» и «Санты Тересы», выбили из туземных голов все мысли о независимости. Самих туземцев перебили за следующую четверть столетия, доставив на их место «эбеновую» рабочую силу. Болота превратили в плантации, на террасах древних храмов воздвигли позднебарочные церкви.

Ввиду недостатка времени мы оставляем в стороне историю девятнадцатого и начала двадцатого столетий. Отделившись от испанцев в ходе всеамериканской революции и после провала концепции федерации, малюсенькое государство пережило шестьдесят семь государственных переворотов и шестьдесят восемь президентов (шестьдесят восьмой скончался без посторонней помощи только потому, что его хватил удар во время церемонии принятия присяги, прежде чем кто-либо из покушающихся успел сориентироваться в наличии новой цели для стрельбы). Со временем покушения становились все драматичнее, особенно когда в Трапезии стали добывать каучук, обнаружили бокситы, серебро и нефть.

В тридцатые годы основное влияние в стране перешло к семейству Гонзалесов, богатых плантаторов с Юга. Но и эта династия не принесла вожделенного мира республике, где смерть от старости была величайшей редкостью, а количество казненных трапезийцев конкурировало с количеством погибших в братоубийственных стычках. Три очередных президента, из которых первый — Алонсо, был националистом, впрочем, его свергла Национальная Гвардия, второй — Марио, фашистом, что не помешало ему в 1945 году объявить войну государствам «Оси», третий — Педро, консервативным либералом (он запретил пытки и публичные казни, удовольствовавшись повешением наказуемого в присутствии лишь близких родственников), властвовали в сумме двадцать лет. Некоторые трапезианцы считали такую продолжительность событием необъяснимым, равным, пожалуй, только повторному явлению Пернатого Змея.

Педро был самым прытким из всей родни, он даже окончил элитарную школу профессиональных унтер-офицеров в близлежащей Этании, республике, главенствующей в тамошних регионах. Царствование, иначе трудно назвать правление президента Педро Гонзалеса, несомненно, наиболее выпукло проявило синдром Трапезии. Педро вступил в президентство после того, как собственноручно прирезал брата и расстрелял весь Тайный Совет, за исключением министра полиции, соавтора заговора, который погиб лишь через год, уже будучи вице-президентом, при катастрофе спортивного самолетика. Гонзалес, понимая не абсолютную легальность своей власти, стремился сохранить максимум видимости демократии. Он призвал этанских советников, открыл университет и запретил смертную казнь за проезд зайцем в трамваях, создал три партии: либерально-консервативную, социально-сдерживающую и тотально-демократическую. Почетным председателем всех трех был он сам. Он даже организовал выборы, которые, как показал подсчет бюллетеней, выиграл, набрав сто восемьдесят и две десятых процента всех поданных голосов.

Результаты столь радикальных перемен не замедлили сказаться. У людей, привыкших к тому, что рот можно раскрывать только у зубного врача, возник сумбур в голове. Первым бунтарем стал поэт Монтинес, сын торговки предметами религиозного культа и сотрудника полиции, изнасиловавшего ее во время допроса, имевшего целью выяснить, почему Христос на продаваемых ею иконках имеет явно антигосударственное выражение лица? Монтинес входил в ту немногочисленную группу людей, которым дали возможность три месяца обучаться за границей. Однако он отплатил своим добродеям черной неблагодарностью: не только отказался написать цикл Сонетов «Когда я мыслю о нашем Законодателе», но накарябал и прочел публично (в семейном кругу, однако, все же!..) пасквиль под названием «Три глотка свободы», воспевающий прелести Парижа, Лондона и Рима, которые он посетил в порядке творческой стипендии. В ту же ночь три доноса (слушателей импровизированного авторского вечера было четверо, но дядюшка Хорхе не умел писать) легли на стол районного комиссара полиции. Намек был виден невооруженным глазом. Монтинеса арестовали. Но вместо того, чтобы расстрелять, четвертовать или хотя бы в порядке чрезвычайной милости отправить пожизненно в каменоломни имени святого Хосе Работяги ему по непонятному капризу el Presidente выдали паспорт, дали лодку и приказали сматываться.