Поколения моих студентов как раз и делились по времени - до или после очередной западной командировки. Но это - четвертое по счету - нынешнее поколение переросло все границы воображаемого. Началось все с того, что денег мне все-таки на покупку квартиры не хватило, да еще дочек надо было выучить, и жену-стерву было жалко, положил ей ежемесячное пособие, чтобы не скатилась до “трех вокзалов”. И тут пришла очередная пруха!
Кто-то очень умный, типа моего отца, но моложе и поэтому быстрее соображающий, придумал создавать новые платные колледжи с обучением в Москве, но с дипломами американских вузов. Деньги, конечно, за такое новшество брали большие, но раза в два меньшие, чем пришлось бы платить этим же студентам, если бы они поехали учиться в сами США, да еще снимался вопрос с получением визы, которую тамошние бюрократы не любили давать. Из МГУ и РГГУ мне пришлось уйти, так как зарплату вообще практически перестали выдавать, зато я широко развернул свою деятельность на ниве платного образования. Все эти новомодные бизнес-школы, экономические академии и институты менеджмента буквально дрались за мое учительствование. По Москве прошел слух, что многие будущие бизнесмены отказываются поступать туда, где я не преподаю. Это, конечно, мои бывшие студенты из киосков и шашлычных, а ныне депутаты разных уровней постарались создать мне рекламу. К тому же открытие таких школ отражало общую моду на псевдозападную систему образования, и кто-то из неоднократно выезжавших в Америку объявил, что самая престижная там степень образования - это доктор философских наук. По этой логике всем захотелось стать докторами, а для этого - кандидатами философских наук, а еще перед этим получить диплом о высшем образовании с указанием философских дисциплин. Я не стал разочаровывать массы и объяснять что к чему, эта путаница в понятиях была мне сейчас на руку. Малиновые пиджаки и курсы по распальцовке новые русские решили сменить на пиджаки горохового цвета - цвета “детской неожиданности” - и философское образование у самого модного лектора Москвы и Московской области. Это было очень символично, хотя потребовалась бы вся головастость Виттгенштейна с Юмом, чтобы окончательно разобраться в значении всей этой символики. Моих мозгов хватило только на то, чтобы объяснить смену цвета пиджаков. Малиновые пиджаки были данью моде итальянской мафии времен “Крестного отца”, да еще, помнится, и все революционеры предпочитали в одежде что-нибудь красненькое, чтобы кровь не так выделялась на одежде во время перестрелки, ну, а гороховый цвет от Версачи подсказывал свое физиологическое объяснение нового страха - боязнь неожиданно обос..ться. Итак, сменив малиновые пиджаки на гороховые, новые русские стройными рядами шли получать философское образование.
Я был очень популярен, вошел в моду. В начале третьего тысячелетия в Москве было модно одеваться у Юдашкина, заказывать свои портреты в обнаженном виде с нимфами и другими неоклассическими бл…ми у Никоса Сафонова, ставить свой бюст в мраморе или бронзе в своем “родовом поместье” - при жизни - или завещать свою посмертную маску и слепок кисти в посмертном жесте распальцовки работы Церетели в назидание братве и безутешной вдове, а также посещать лекции по философии в Замоскворечном филиале гарвардской школы бизнеса у Светлова Николая Николаевича. Ксюша Собчак прислала мне удостоверение “почетного куршевельца”, хотя я сроду там не был, да и вообще на горных лыжах никогда не стоял. Было ли мне по-интеллигентски стыдно за эту суету, ощущал ли я себя не в своей тарелке от такого внимания, скажем так, “не самых достойных членов общества”? Нет, я ощущал себя просветителем всея Руси, переводчиком Гаспаровым, взявшимся за тяжкий труд перевода для моих нестандартных слушателей понятий распальцовочной фени на язык культуры, мировой философской мысли. И что было плохого в том, что мне не надо было вынужденно бомжевать, как одному из Диогенов (я имею в виду того, который в бочке жил), или тратить свое время на полировку линз, как это делал Спиноза, или искать своего спонсора Энгельса?
И вот теперь представьте себе мой новый состав студентов. Очкарики-диссиденты обоих полов; девочки-куколки, которые перешли со мной из московских университетов в их западные аналоги, но только “столичного разлива” - со своими телохранителями; элитные представители шоу-бизнеса, желающие отличаться от Верки Сердючки, Филиппа Киркорова и Наташи Королевой, тоже с телохранителями; и бизнесмены-бандиты - чисто конкретно со своими. С бандитов, шоуменов и шоувуменов, а также с родителей и покровителей куколок мы брали деньги по полной катушке плюс налог на бесплатное обучение очкариков. После того, как некоторые из телохранителей перестали дремать и со скуки подключились к учебному процессу, стали тянуть руки и подавать голос на семинарах, мы стали брать деньги и за них, правда, по льготному тарифу, учитывая опасность профессии и непродолжительный срок жизни. Я был счастлив, обеспечен бандитами лучше, чем сдающим позиции Соросом, мурлыкал от удовольствия и ставил перед своими орлами и орлицами высокие учебные планки, коль скоро они мечтали стать докторами философии. Правда, как правило, после диплома они подходили ко мне и просили за деньги написать за них пару диссертаций, но я отказывался: денег мне уже хватало, а времени на науку оставалось все меньше и меньше. Гендерные исследования вообще пришлось задвинуть по причине отсутствия объекта изучения, нынешняя моя подруга жизни для этого не подходила, она была мне скорее товарищем по занятиям философией.
Да, еще забыл сказать, что меня пригласили участвовать в Общественном совете при президенте, на что я с радостью согласился. Все-таки миром должны править не спецслужбы, а философы.
Конец автобиографии
Я сел писать свою биографию, когда прошел земную жизнь до середины. То есть это мне сейчас кажется, что еще столько же, сколько прожил, я еще протяну, судя по моим физически крепким родителям и моему академическому деду, в свои восемьдесят два года в четвертый раз вступившему брак. Первая его жена, моя бабушка, умерла за три дня до своего пятидесятилетия задолго до моего рождения. Это была его любовь с пятого класса школы. Они поженились еще на первом курсе университета, по окончании которого мой дед увлекся космическими исследованиями, а бабушке не давала спать слава Марии Склодовской-Кюри и ядерная физика. В результате то ли по неосторожности, то ли из-за несовершенной технологии она облучилась во время очередных испытаний и скоротечно умерла, оставив горевать любимого мужа. Отец моей бабушки дружил и даже работал вместе с отцом моей мамы где-то за рубежом, поэтому и мои родители знали друг друга практически всю жизнь, сначала заочно - по рассказам родственников, а потом в молодые годы судьба свела их в Москве, где они и поженились. После смерти бабушки дед зарекся жениться, но через несколько лет увлекся одной поэтессой. После трех лет ухаживания, в свои пятьдесят семь лет он таки связал себя узами законного брака с сорокатрехлетней “молодухой” безобидно гуманитарных наклонностей, без какой-либо тяги к экстремальным поступкам и видам деятельности. Но и на этот раз судьба сыграла с ним злую шутку, через три года поэтесса неожиданно умирает в той же больнице, что и первая жена, и тоже от лейкемии. Дед был не просто в отчаянии, но в ярости от такой жизненной несправедливости. Что не помешало ему в шестьсят пять лет жениться на тридцатипятилетней воздушной гимнастке из цирка, собиравшейся уйти после свадьбы на пенсию по возрасту по просьбе жениха, боявшегося возможных цирковых травм. “Она по проволоке ходила, махала белою рукой…” Дед уверял, что в детстве хотел сбежать от родителей и уйти работать в цирк, но только любовь к моей бабушке остановила его от такого поступка. На вопрос, где и как они познакомились, “молодые” не отвечали и глупо хихикали в ответ. Далее произошло, как в старом еврейском анекдоте: “Вы будете смеяться, но Розочка тоже умерла”. Нет, она не упала на арену цирка с трапеции, и не набросился на нее свирепый хищник, уставший от издевательств со стороны дрессировщика. Красавица циркачка погибла под колесами электрички, неудачно зацепившись каблучком за край платформы и упав под колеса последнего вагона. Дед решил, что, наверное, бабушка с того света следит за ним и не одобряет этой погони за невестами, и стал трижды вдовцом и полным затворником. В восемьдесят два года он наконец-таки оправился от брачных травм и снова женился. Обычно в этом возрасте женятся на том, кого видят первым, выйдя из комы: на медсестрах, лаборантках или секретаршах в зависимости от того, где произошел полусмертельный приступ. Наш дед женился на восемнадцатилетней крупье из соседнего казино, в которое он зашел в первый раз в своей жизни, устав от серых будней своего одиночества, по ошибке спутав этот вертеп разврата с ранее находившейся там булочной. Дед шутил, что он строил свою жизнь по уравнению, в котором мужу и жене в совокупности всегда должно быть сто лет. С моей точки зрения, это уравнение страдало своей глупостью: скажем, раз я женился в двадцать пять лет, то моей жене должно было быть семьдесят пять, что ли? Дед отвечал, что он имеет в виду уравнение своей жизни, а мою формулу я должен буду вывести к концу жизни сам.
Что еще? Хлеб я снова начал покупать сам, приспособился. Теперь перед выходом из дома я кладу в правый карман столько денег, сколько я потратил на него вчера, а в левый карман - поправку на инфляцию.
Произошел разрыв не только с братьями, женой и родителями, но и с дочерьми, хотя я по-прежнему посылаю им деньги на образование и пропитание. Случилось это так. Моя старшенькая вышла замуж в Париже, родила сына и написала мне, что он вылитая моя копия. Меня очень удивила эта ее глупость, о чем я и сообщил дочери: “Ты же грамотный человек, дипломы всякие имеешь и, наверное, слышала о теории наследственности. Конечно же, если моя жена родила тебя от меня, а не от кого-то еще, внук должен походить в том числе и на меня - гены, там, всякие, с хромосомами… Чему здесь умиляться? Что мать ваша в то время еще честной женщиной была? А сейчас вообще клонировать всех подряд начнут, так что уж точно не ошибиться будет, кто на кого похож. Что же, по-твоему, опять надо будет прыгать до потолка от схожести черт? Не пойму я что-то тебя, но с рождением первенца поздравляю”. И вот на это мое научное изложение генетики дочь почему-то смертельно обиделась, прекратила всяческое общение со мной, кроме получения денег, да еще сестру свою против меня настроила. За что, спрашивается?
Вот и все. Как жить дальше? Поживем - увидим. Пока что я не знаю, что меня ждет впереди и какой срок мне отмерен. Мой кумир Хайдеггер говорил, что человек становится достаточно старым, чтобы умереть, сразу же после своего рождения. Не буду каркать и упоминать его всуе. Интересно, что думает Крошка Ру по поводу жизни и смерти? Обязательно надо будет ей позвонить и встретиться, вот только схожу в магазин за хлебушком…
III. Это я - Леночка
– Нет, не все, это еще не конец. Я тоже должна что-то сказать сейчас. Я - его жена, можно сказать - бывшая жена, хотя официально мы и не развелись, у него вообще всегда были сложности со всеми формальностями: имя не имя, брак не брак. Расписались мы только после рождения второй дочки, а развестись не сумели вовсе, для него я сразу же перешла в разряд “бывших”, бумажного подтверждения ему не надо было, а квартиру он мне добровольно оставил, так что я не в претензиях. Могли бы и на похороны меня позвать, я бы приехала, а то нашлась какая-то “подруга детства”, которая совершенно незаконно отдала все его наследство публиковать. Она-то, дура, поди, и не знает, что я его законная жена, то есть вдова, и все гонорары мне будут положены, вот так-то! А еще я боюсь, если не выскажусь сейчас сама, то его будущие биографы будут надо мной изгиляться, как над этой бедной Ксантиппой сократовской - все помню про них, как-никак, а мужнины лекции для меня даром не прошли. Нет уж, я сама про нашу жизнь все расскажу.
…Я человек простой, а семья моя - и того проще, оба родителя на заводе всю жизнь пропахали, вечерами - водка, мат и телевизор. Жили мы в самом пролетарском районе Москвы, семья у нас считалась по тем меркам хорошая - ни приводов в милицию, ни пожаров по пьяной лавочке, родители не в разводе, дети не наркоманы. Я была самая задрипанная пацанка в школе: ни кожи, ни рожи, нулевой размер бюстгальтера, глаза враскос от татарского ига остались, волос длинный, ум короткий, ростом пигалица. Девки же в классе были видные: одежда на груди и бедрах трещала по швам, с восьмого класса у всех, кроме меня, были серьезные романы с синяками и абортами от заводских ребят. Как я им завидовала! Как тоже хотела быть взрослой со всеми взрослыми проблемами.
В старших классах пошла на почту подрабатывать на косметику да на постоянно рвущиеся колготки. Однажды принесла корреспонденцию в наш заводской клуб и увидела, что мои ровесники ходят туда пьесы репетировать. Какой-то режиссер решил на наших подмостках начать свою карьеру, в театрах-то не пробиться было, а тут новый клуб, да еще бездельных подростков пруд пруди, и в театре им играть было все же лучше, чем по подъездам ошиваться. Он увидел меня и сказал: “Откуда ты такая взялась - вылитая Ширли Макклейн”. Кто это такая, я не знала, но он был первый человек, который обратил на меня свое внимание и вычленил из толпы. Я не знала, куда девать глаза, тем более что не могла понять его сравнение - хорошо это или плохо? Может, эта Ширли-Мырли сперла у него что-нибудь или вообще дрянь редкая. “Ты приходи к нам, обязательно приходи, я уверен, что тебе понравится”. Я показала ему язык и умчалась работать дальше.
Дома у отца сидели гости, два собутыльника, мать ушла в вечернюю смену. Отец уже лыка не вязал и ушел - вернее, уполз - спать, а один из его корешей увидел меня и решил позабавиться, начал лапать, прижав к стене. “Оставь ее, глянь, она ж как фанера совсем, ухватить не за что. Пойдем лучше ее подружек пообжимаем в соседний подъезд - вот уж где сок-смак!” - случайно по брезгливости спас меня второй. Первый же, гад, все же попытался ущипнуть меня за грудь, ничего не нашел, хотя все равно успел сделать мне больно и противно. “Ладно, девка, нарасти что-нибудь на кости вначале, а потом уже и удовольствие получай, е-мое”, - беззлобно выругался мучитель, и они ушли в поисках более телесно ощутимых моих сверстниц. Я начала рыдать. Сначала -от боли и обиды, а потом - потому что захотелось, чтобы то же самое мне сделал сегодняшний режиссер, тогда бы эта боль была не мучением, а удовольствием. На следующий день после школы и короткой почтовой пробежки я пошла в клуб.
Ставили Шекспира. Режиссер объяснил нам, что Джульетте было всего четырнадцать лет, то есть она как бы наша ровесница, некоторых из нас даже помладше будет, а в театрах ее традиционно играют те, кому завтра на пенсию, поэтому залы стоят пустые, народ не любит, когда его дурят за его же собственные деньги. Мы учили текст наизусть, все девочки были Джульеттами, поэтому никому не было обидно. Пока наши мальчики продолжали учить свои роли, режиссер сам подыгрывал нам вместо Ромео. Волшебная сила искусства! Как оно помогало отметать все лишнее, несущественное. Я зачарованно глядела на него и лепетала:
Что есть Монтекки? Разве так зовут
Лицо и плечи, ноги, грудь и руки?
Неужто больше нет других имен?
Что значит имя? Роза пахнет розой,
Хоть розой назови ее, хоть нет.
Ромео под любым названием был бы
Тем верхом совершенств, какой он есть.
Зовись иначе как-нибудь, Ромео,
И всю меня бери тогда взамен.
11, 2. Перевод Б. Пастернака
Нет, имя-то как раз мне его нравилось, и “лицо и плечи, ноги, грудь и руки” тоже нравились, я не замечала ни его возраста, ни запаха изо рта во время поцелуев, было наплевать на то, что где-то он бросил жену с ребенком. “Роза пахнет розой”, на солнце не бывает пятен. Хотя - вру. Я замечала, что он был почти в два раза старше меня: ему было уже целых двадцать восемь лет, еще два года - и пойдет четвертый десяток, возраст почти предпенсионный, сам нам рассказывал, что настоящие поэты дольше тридцати с хвостиком не живут. И запах не розы, а гнили, дешевых сигарет и еще какого-то мужского дерьма я тоже замечала, иначе не вспомнила бы об этом сейчас. Но для меня тогда он был Ромео, и “всю меня” я предлагала не тому клубному работнику с советским именем и отчеством, а именно Ромео. Да и фамилия Монтекки напоминала мне персонажей “Крестного отца”, которым мы бредили тогда, влюбившись в запретный фильм, увиденный на подпольных просмотрах в том же клубе, я могла идти с этим Капоне под пули. “Ты б был другим, не будучи Монтекки” - вот-вот, без этой фамилии он превращался в обыкновенного массовика-затейника. Так что имя было одной из основных составляющих героя моего романа, без имени и романа-то бы никакого не было, а только разврат с малолетками.
После окончания репетиции он выбирал какую-нибудь одну из нас для индивидуальных занятий, остальных отправлял домой. В его кабинете стояла раскладушка, нелегально он жил в клубе, бросив жену с ребенком, но оставив им квартиру. Индивидуальные занятия были прелестны, словами Ромео он признавался в любви, запечатывал наши уста театральным поцелуем, а дальше показывал то, чего в пьесе не было, зато было в очень красивом западном фильме, который он нам крутил в клубе. Голая задница киношного Ромео была более гладкой, чем у него, да и лет западному артисту было сильно меньше - режиссер фильма тоже, как и наш, пытался придать возрастную достоверность героям, по слухам же, приставал на площадке к юной красотке Джульетте, - но мы входили в образ, любили до гроба-склепа, готовы были к принятию любого яда, лишь бы очередь индивидуальных занятий быстрее двигалась.
С быстротой движения очереди развивались и другие события нашей драмы. Одна из Джульетт оказалась беременной. Ого! “Я знал куда моложе матерей!” Ну, мы, скажем, моложе матерей не знали, да и другие, видно, тоже. Разразился грандиозный скандал. Сначала отец Джульетты Капулетти - бригадир с нашего завода - пришел с монтировкой и выломил дверь кабинета незадачливого “Ромео в возрасте”. Режиссеру как раз хватило времени деконструкции для того, чтобы спастись бегством через окно. Дальше началась война между двумя благородными домами в Вероне, где встречают нас события: то Министерство культуры хотело лишить наш театр своего покровительства, которого Ромео добивался, униженно обивая чиновничьи пороги, а министерство, к которому относился наш завод, и, соответственно, клуб прикрывали бедолагу, так как позор грозил увольнениями от клубного уровня до заводского и даже самого министерского. То, наоборот, наше министерство обвинило источником разврата Министерство культуры, в котором все чиновники, как известно, педерасты. В конце концов скандал был разрешен на уровне тогдашнего городского начальства в лице Герцога, режиссеру разрешили жениться на несовершеннолетней, а наш театр от греха подальше отправили в дружескую социалистическую страну на фестиваль молодых дарований, где - чтобы искупить позор кровью - мы все выложились в нашем театре Карабаса-Барабаса и получили главный приз.
Беременную Джульетту родители за границу не пустили, а безродному зятю указали оставаться жить в своем кабинете без дверей, так как места в их квартире и так не хватало. После успешных гастролей и указаний “сверху” министерства сложили оружия и заключили мир - молодожены через завод получили отдельную квартиру, а театр из любительского перешел на официальное положение и получил низшую профессиональную категорию. К этому времени я тоже забеременела, о чем сообщила товарищу Монтекки. Он был взбешен и обозвал меня шантажисткой и истеричкой.
Наш герой-любовник выражал все свои эмоции через доступные ему средства. Он задумал новый спектакль, который отражал бы все события последнего времени. Лучше всего для этого подходила русская народная сказка “Звери в яме”, где вынужденные жить друг с другом в замкнутом пространстве звери начинают по-одному съедать друг друга. Действующим персонажам были приданы образы начальников двух враждующих министерств и города, которые путем хитростей пытаются выжить один за счет другого. Последними в яме остаются волк и лиса - я и он. Он - самый смелый из всех зверей, самый свободолюбивый, не умеет участвовать в интригах, добивается всего честными поединками. Я - хитрая, коварная и подлая. Сначала подставляю под взрослых зверей своих лопоухих подружек - овцу и козу - и остаюсь единственной самкой в зверинце. По пьесе, одна за другой бывшие Джульетты оказываются съеденными. Потом, когда уже и других зверей мы с волком съели, я затеяла серьезную игру и с ним самим. Он по-настоящему увлечен мною и уже почти поддается моим чарам, которые должны погубить его, но в последнюю минуту понимает, что дороже всего ему свобода, и находит силы выпрыгнуть из ямы, чтобы покинуть этот зачарованный лес, это болото, этот загон для зверей. Он выбирает путь, ведущий в другой лес - светлый и прекрасный ольховник, ельник или корабельную рощу, где звери не едят друг друга, где все равны, такой диснеевский вариант “Книги джунглей”. После премьеры наш спектакль закрыли как антисоветский, яму прозорливо сравнивали с нашей страной, а действующих лиц - с членами Политбюро, волк был воплощением диссидентствующего художника, а моего персонажа - лису - почему-то считали Галиной Брежневой. Полный бред!
Я не знала, что мне делать со своим “интересным” положением, режиссер натравил на меня молодую жену, которая с другими обманутыми Джульеттами устроила мне “темную” с вырыванием волос. Безобразную сцену прекратили наши мальчики-студийцы, которые под угрозами вытащили меня из кучи с вырванным клоком волос, подбитым глазом и сломанным каблуком. Я поняла, что побоище было срежиссированно по тому же принципу, что и “Звери в яме”, - меня хотели съесть, и им это удалось, студию я оставила, да и зачем она была мне сейчас нужна? Ромео Монтекки превратился в Волка, и, хотя ноги, грудь и руки оставались теми же, роза больше не пахла розой, от бывшего Ромео теперь разило лесной псиной. Я ему тоже нужна была не как хорошенькая малолетка с конкретным именем и фамилией и даже не как Джульетта - этого ему и дома от жены выше крыши хватало, я была не я, а некая неизвестная мне Ширли Макклейн. Как я узнала, эта Ширли - американская актриса, известная где угодно, только не у нас. Популярная в своей тусовке, она стала любовницей одного нашего режиссера, которого какое-то время содержала и пропихивала в Голливуд, преумножая традицию, заложенную Айседорой Дункан и продолженную Мариной Влади, хотя материал у бедняжки Ширли был пожиже, чем у этих первопроходок. У нашего же бедолаги из заводского клуба не было связей доползти до Голливуда, так что заместительницей Ширли служила я, тоже, как и он, бесполезная по своей сути - каков поп, таков и приход. Занимаясь со мной сексом, он, как мог, продолжал свое соревнование с блатным гением, как бы наставляя рога этому небожителю из советской элиты, в мечтах представляя меня своей музой. Вот и все про Ширли-Мырли.
Что мне было делать дальше? Вспомнила, что Джульетта от любви пыталась травиться, потом зарезалась. Я достала какие-то бабкины лекарства, выпила их все залпом, а потом выпрыгнула из окна, попала на ветви дерева и шмякнулась на газон. Мой прыжок спас мне жизнь. Дома бы меня никто до вечера не нашел, а так летунью заметили, и “скорая” пришла вовремя. В больнице мне сделали промывание, заодно произошел выкидыш, к этому добавились множественные переломы рук и ног, смещение позвонков. После долгого лечения в травматологии меня поместили долечиваться в психушку. Это был поворотный пункт в моей судьбе.
Как сильно повлиял Шекспир на простую девочку из пролетарской семьи, я уже рассказала. Шекспир был моей школой, психушка дала первое высшее образование. С какими людьми я там познакомилась! Какие судьбы! Какие интеллекты! Конечно, попадались и простые унылые алкоголички, но их можно было не замечать, они срастались со стенами, с полом, были мебелью, утильсырьем заведения. А настоящие пациенты были другие: диссидентки, поэтессы, художницы, дочери высшей советской элиты, жены дипломатов и совершенно чудные спасенные потомки царской семьи, непризнанные родственники звезд эстрады и кино, инопланетяне. Там я впервые познакомилась с поэтами Серебряного века, с религиозной философией начала века, с идеями Блаватской и Тунгусским метеоритом и даже заинтересовалась политикой.
Одна женщина попала туда по навету пушкинистов, которые не признавали ее атрибуции пушкинских рисунков и считали, что эти рисунки она сама нарисовала под Пушкина, а не получила в наследство от своей прабабушки, как уверяла. Эта “пиковая дама” знала наизусть всего “Евгения Онегина” и заставляла меня каждый день учить по одной новой строчке из него. В школе, я помню, терпеть не могла эту вещь: “Татьяна, русская душою, сама не зная почему”. А тут я даже увлеклась, и по ночам мне стала сниться возможная постановка этой вещи: все наши студийные Джульетты становятся Ольгами и Татьянами, а мальчики - Онегинами и Ленскими, если бывают три Гоголя, пять Пушкиных и десять Джульетт, почему бы не быть множеству Татьян?
Как-то ночью после большой дозы вколотого лекарства я вселилась в душу Пушкина и разгадала его замысел: Ольга и Татьяна - два полюса, одна не может быть другой, как невозможно было бы себе представить мою зануду-комсомолку сестру во всех перипетиях, произошедших со мной. А вот Ленский и Онегин - тут дело тонкое, Онегин чуть старше своего соседа и пытается вытравить из себя мальчишескую романтичность Ленского, но, убивая его физически, сам становится им. Парадокс: с возрастом Онегин должен был бы стать окончательным циником, расчетливым дельцом английского буржуазного типа, а он пускается во все тяжкие типичного романтического героя: участвует в декабристском заговоре, в результате выбирает самоизгнание и жизнь скитальца, а в конце пути отчаянно влюбляется в замужнюю даму. Где тот ригорист, который отчитывает влюбленную глупость молодости? Где тот циник, усмехавшийся над тяжелобольным дядюшкой? Его больше нет, убитый Ленский, “смертию смерть поправ”, преобразует Онегина. Когда я рассказала о своем замысле пушкиноведке из психушки, она была в диком восторге и, чтобы успокоиться, потребовала и себе дополнительную дозу успокоительного. Оказалось, что я не такая уж и дура, просто не повезло родиться с моим умом и моими талантами на заводской окраине.
Ко мне приходили с визитами и родители, и студийцы, уже забывшие о “темной”, которую сами же мне и устроили. Однажды пришел вдупель пьяный режиссер, которому донесли-таки о моем выкидыше, и стал каяться. Вставал на колени, целовал мне руки, обещал сделать из меня звезду, мне же было только противно от всего этого. Тогда он добавил еще градуса с санитарами, имевшими бесплатное пойло для лечения алкоголиков, вышел на улицу и стал орать непристойные песни под окнами: “Е-е-е… Я из окна нагая падала-а-а… падла я-я-я… Ой-ой-ой… Меня милый поднимал…” Но мне было на него наплевать, он остался персонажем шекспировских времен и не имел никакого отношения к моей новой жизни.
Все другие посетители мне были так же неинтересны, только докучали меня своими глупыми вопросами и историями о том, что происходит на воле. Но вот и кончился мой срок. После психушки возвращаться назад в околозаводское прошлое совсем не хотелось. У одной из палатных диссиденток оказался большой блат в деканате философского факультета, куда она и предложила мне подать документы на вечернее отделение, работать обещали пристроить там же лаборанткой. Шрамы на теле и душе постепенно затягивались, от экзаменов в школе я была освобождена по болезни, так что получилось, как в сказке: звери в яме сожрали друг друга, а лисичку-Ширли вытащили “зеленые” борцы за права диких животных и пустили со своим благословением на волю.
Зачем я все так долго рассказывала про свое детство и раннюю юность? Какое это отношение имеет к умершему бывшему мужу? Самое-пресамое непосредственное. Если бы я могла родиться в другой семье и вырасти в другом окружении, я бы это сделала, но мы не в силах изменить наше прошлое, а вот будущее уже во многом зависело от меня. Я должна была выбиться из того гетто, где прожили свою жизнь мои родители и где будут жить до конца своих лет мои бывшие одноклассники, а я - я буду богатой и счастливой.
На первом курсе я задавала себе вопрос, правильно ли я сориентировала себя, поступив на этот никому не нужный факультет, что я буду делать дальше в жизни с таким дурацким дипломом, кому нужна философия, кроме как для разговоров с моими подругами по психушке? Все занятия меня раздражали, бесили и прочее, успокаивало только то, что теперь при знакомстве с парнями и дяденьками я представлялась как студентка МГУ, а это уже кое-чего стоило, все понимали, что я не просто какая-нибудь, а штучка с запросами, это срабатывало, но крупная рыба все не клевала.
Жила я тайком на диванчике в кабинете декана, вспомнив про бесценный опыт бездомного существования бывшего Ромео, душевые кабины были в спортзале, так что и содержать себя в чистоте не составляло труда, козлу Монтекки было труднее: мылся в общем туалете, а подмывался с похмелья или после секса вообще из клубного графина. Но далеко не все ночи коротались на работе. В психушке меня научили, что девушка всегда должна носить с собой в сумке, помимо паспорта, зубную щетку, пару чистого нижнего белья и свитер на случай холодов, это полезно и в случае неожиданного задержания органами власти, и во всех других случаях, которые часто выдавались при моей свободной жизни.
На втором курсе я перешла на дневное отделение, не бросая работу лаборантки. Вечера освободились для тусовок, и я, благодаря той же покровительнице из психушки, была желанным гостем в диссидентском подполье. Все эти кандидаты наук, инженеры и завлабы, писатели и художники переквалифицировались в истопников, сторожей и другие люмпенские профессии, сидели “в отказе”, гордились собой, пребывая в благородной нищете, пили водку стаканами и говорили, матерясь через слово, о высоком - о ранней провансальской поэзии, эзотеризме, структурной лингвистике, спорили о преимуществах разных школ иконописи, поливали советскую власть.
