Русина Волкова
Родился. Мыслил. Умер
Опубликовано в журнале:
«Нева» 2006, №11
ПРОЗА И ПОЭЗИЯ
Русина Волкова
Родился. Мыслил. Умер
Повесть
Русина Юрьевна Волкова родилась в г. Свердловске. Закончила философский факультет МГУ, кандидат философских наук. Работала научным сотрудником в Институте США и Канады АН СССР, имеет ряд научных публикаций по американистике. С 1992-го по 1995 год находилась на дипломатической работе в США, второй секретарь Посольства РФ в Вашингтоне. Рассказы печатались на литературных интернет-сайтах. В настоящее время автор проживает в Нью-Йорке.
I. Деррида
Жил-был философ один - Деррида Дерридой, на Дерриде сидит - Дерридой погоняет. Ну и зачем, скажите вы, нам про этого Дерриду читать, а писателям книжки писать? А просто так, чтобы знали и не выпендривались, вас-то много, а Деррида-то один такой был!..
– Вот такая грустная сказочка получается, Анюта, но ты уже взрослая у меня, многое понимаешь о жизни, попробуй понять и это. Умер не просто мой близкий друг, в мире не стало еще одного мыслителя, а много ли их вообще на земле было и будет?
Мы возвращались с дочерью Анютой с похорон моего друга детства Степы Светлова, по иронии судьбы умершего в один месяц и год с великим французским философом, евреем из Алжира, Жаком Деррида. Кстати, они даже были знакомы. Степа познакомился с ним во время своей научной стажировки в Париже. Потом они оба оказались приглашенными профессорами в Нью-Йоркском университете. Когда мсье Жак приезжал в Москву, Степа был одним из тех, кто персонально общался с мэтром вне массовых аудиторий и уж тем более без приставленных к нему переводчиков: Степин французский был безукоризненным. По-моему, именно Деррида в свое время подсказал Степе заняться гендерными исследованиями, в чем мой друг детства и преуспел в последние годы, хотя сам Степа уверял меня, что Деррида тут был ни при чем, что у него были свои личные причины потревожить традиционную культурологическую нишу феминисток и гомосексуалистов. И вот так случилось, что небеса забрали их одновременно, наверняка для того, чтобы им было с кем обсуждать важные философские вопросы, не соглашаться друг с другом, спорить, одному без другого было бы уже не так интересно оставаться в этом мире. Для меня и многих его учеников Степа был более великим мыслителем, чем общепризнанный гений Деррида, который (как я это понимала) пытался уничтожить философию и вообще все разумное, рациональное своим деконструктивизмом, а Степа посвятил свою жизнь обучению людей мыслить, не разрушая картины мира, а внося в нее смысл. Да, забыла сказать, что для студентов и коллег он был не Степой, а Николаем Николаевичем Светловым-младшим, а для меня одной - милым осликом Иа-Иа, но это требует дополнительных разъяснений, к которым я в своем скорбном нынешнем состоянии не готова.
…Я была в два раза младше сегодняшней Анюты, когда наши родители тесно приятельствовали. Степин отец был коллегой моего папы, потом одно время даже стал его начальником, к общему удовольствию обоих, так как работать под началом старшего товарища всегда приятнее, чем горбатиться на какого-нибудь выжившего из ума идиота, поставленного партией на ответственную должность, считал мой отец. Умные, ироничные, мой - младше, его - старше, они всегда находили темы для разговоров не только на рабочие темы, но и о политике, литературе, музыке, оба страстно любили оперу - мой отец хорошо пел арии, Степин предок аккомпанировал вокалу художественным свистом.
С мая по сентябрь в свободные выходные мы семьями ездили на пикники. Кроме наших двух семей, приглашались и другие пары, преимущественно бездетные: и так нарушителей спокойствия было больше чем нужно, чтобы не испортить воскресный день на природе: трое Светловых-младших и я с братом. Причинами популярности наших пикников были привезенная отцом из научной командировки в Англию игра британских пивных “Дартс” и мамины рыбные пироги с визигой. Неизвестно, что из этого было большей экзотикой. Зарубежные командировки считались серьезной привилегией, и везли из них обычно то, что можно было с выгодой продать для пополнения домашнего бюджета, а не модные дорогие игрушки, так что наша игра была капризом “стиляги от науки”, как звали моего отца завистники. А про пироги с визигой не слыхали не только все остальные академические жены, но даже их деревенские домработницы. Мама же пекла и курники, и шаньги со сметаной, пироги с черемухой и калиной, расстегаи, а на пикники обязательно возила накрахмаленную скатерть и серебряные столовые приборы, “чтобы не превращаться в дикарей”.
После спиртного компания расслаблялась, начиналось веселье в понимании взрослых - блатные песни и непристойные анекдоты, так что нас, детвору, прогоняли из-под ног, и мы с удовольствием сматывались подальше, где и разбегались по интересам. Братья играли в “Дартс”, гоняли мяч или обсуждали достоинства кинозвезд в сравнении со своими школьными пигалицами, а мы со Степой улетали в Камелот. Я была принцессой, которую похитил дракон, а Степа - рыцарем, пришедшим меня спасать. Он посвящал мне баллады собственного сочинения, называя в них “прекрасной дамой”, я млела. Однако даже в таких интересных играх он всегда был тем же занудой, которым и остался до конца жизни. Даже дракона он побеждал не как рубаха-парень, сплеча отсекая все три головы, а придумывал какие-нибудь загадки с закавыкой, которые головы одна за другой (из-за недостатка играющих мне приходилось быть еще и драконом по совместительству) тщетно пытались разгадать и сдавались на милость победителю.
Потом между нашими родителями “пробежала черная кошка”, и они перестали общаться. По словам моего отца, Светлов-старший не по-дружески повел себя в его отношении, подмочив моему папочке научную репутацию и сильно подпортив карьеру. На одном из собраний института он заклеймил ненаучное поведение отца в зарубежных командировках, растратившего командировочные не на закупку научных книг и журналов, а на дурацкие буржуазные игрушки. Когда отец пытался оправдаться тем, что он “Дартс” не покупал, а выиграл в одном из “пабов”, получилось еще хуже: во-первых, все поняли, что, находясь на стажировке, он посещал пивные заведения, а во-вторых, что он к тому же и азартный игрок. Более того, Степин отец выступил еще и в научной печати с нападками на папины последние разработки, восклицая, что для научной истины “нет ни блата, ни ложно понятой дружбы”.
Что говорил Степе по этому поводу его отец, я не знаю, но общаться друг с другом нам было запрещено. “Понятно, что ничего хорошего от этой семейки не дождешься! Степа-то, наверное, только про своего деда-академика всем рассказывает, а то, что два других деда с обеих сторон родителей твоего Степки были советскими шпионами, ты уж точно не в курсе, а один из его прадедов по слухам, был министром культуры у Петлюры, отсюда, наверное, у Светлова-старшего тяга к художественному свисту. Погоди, может, еще все свои мозги и деньги окончательно высвистит-то, - злорадно подводила итог генеалогических размышлений о роде Светловых моя обычно доброжелательная мама и добавляла: - Что они думают, что никто про них ничего не знает? Тоже мне - секрет Полишинеля! Как будто у людей ни глаз нет, ни ушей, ни мозгов, как будто мы в другом мире живем!” Поэтому юные отпрыски Монтекки и Капулетти вынуждены были в дальнейшем встречаться тайком. Но мы звали друг друга не Ромео с Джульеттой, поскольку это было бы глупо: искра влюбленности так и не вспыхнула между нами, я получила прозвище Крошки Ру, а он по своему занудству мог претендовать только на Иа-Иа.
В позднем подростковом возрасте мы со Степой продолжали играть в наш “Камелот” - правила игры усложнялись, сейчас она уже больше походила на то, что впоследствии станет основой компьютерных игр с многовариантными выборами у играющих. Мы добавили туда и вопросы на знание латинских крылатых выражений, исторических реальностей и даже каверзные литературные загадки типа “как звали лошадь Казбича в “Герое нашего времени”. В одну из таких встреч я и спросила его про давно мучившую меня загадку: “Степа, а правда, что тебя официально зовут Николаем Николаевичем?” - “Какая разница? Ведь ты зовешь меня Иа-Иа, а до этого звала Ланселотом. Значит, имя меняется в зависимости от той игры, в которую играешь”. Логично! Больше меня эта странность со Степиным именем не удивляла. Он был мой тайный друг, сначала это был секрет только для родителей, потом вошло в привычку, и я не говорила о нем ни моему мужу, ни дочери, ни другим друзьям, хотя наши с ним свидания носили исключительно невинный характер, но так приятно было иметь тайну!
Возвращаясь назад, я думаю, что, даже если бы между нами случайно и завязалась интимная связь, учитывая особенности периода полосозревания, это бы все равно не повлияло на наше дальнейшее сближение - что может быть ближе дружбы? Могу себе представить, как это могло бы произойти. Допустим, лежим мы со Степой при луне в построенном из веток шалаше на берегу озера, где в детстве играли в драконов и принцесс, или на родительской даче, куда я частенько уезжала прятаться от занудства предков и приглашала с собой для компании кого-нибудь из подружек или того же Степу… Так вот, лежим мы с ним вместе в полутемной комнате при свечах и болтаем о чем-то сокровенном (еще старик Фрейд понял основу атмосферы доверительности - приглушенный свет, закрытые глаза, тихий голос, лежачее положение, правда, он - наверное, из-за конспирации - ничего не говорил о том, что пациент должен был лежать рядом с психоаналитиком), и вдруг между нами пробежал электрический заряд, говорящий о чем-то большем, чем дружба, и вот уже к доверительности прибавляется нежность, к нежности - страсть, и мы уже не Крошка Ру и Иа-Иа, а разделенные враждующими родителями Джульетта и Ромео. Могло такое произойти? Могло. Но ведь не произошло? Нет, не произошло, так что оставим это избитое сравнение для вывески салона лазерной эпиляции, что в Мытищах:
“Салон „Ромео и Джульетта“ навсегда избавит вас от излишних волос в проблемных зонах”. Такое название для салона могли придумать только настоящие ненавистники всех этих конфетных образов, замусоленных до соплей и подростковых прыщей. Мы же были просто друзья Винни-Пуха и Пятачка из враждебных кланов Кенги и Эсс-Холлов нашего академического содружества, выросшие в тайно встречающихся приятелей для чесания языка о новостях мировой философской тусовки под звон кружек и шипение пивной пены московских центровых пивнушек. А сейчас один из нас уже мертв, я же не заколола себя кинжалом на крышке гроба, не выпила яда
,а стояла и дрожала от испуга у свежей могилы, как мой сумчатый персонаж, вспоминая живого Степу, и судорожно пыталась сочинить эпитафию по просьбе одного из его апостолов.
Вспоминаю, как наяву, его броскую внешность а-ля молодой Маяковский - возвышаясь над толпой в модно-поношенном, длинном нацистском плаще из когда-то черной кожи (это пальто привез еще Степин дед из фашистской Германии), в широкополой шляпе “Федора”, медленно и вальяжно переставляя свои длинные, журавлиные ноги, несет себя по Москве гений чистого московского разума Николай Николаевич Светлов, мой любимый Иа-Иа. В каких словах описать мне тебя, мой друг? Не бойся, милый, тебе не придется краснеть за мои слова, как на тех провокационных “лекциях по философии”, которые с моей легкой руки ты читал своим первым студенткам. Это будет что-нибудь достойное тебя, дай мне только хорошенько подумать, хотя это и не самая сильная сторона моего “я”.
Про Степину смерть я узнала по телефону от его ученика, ныне достаточно крупного бизнесмена-бандита, любезно предложившего мне подвезти нас с Анютой на кладбище. Так мы с дочерью впервые прокатились на “Хаммере”, да еще в окружении телохранителей. Что же Степу-то не сберегли, крутые вы мои? Это за ним нужен был глаз да глаз, ваш-то бандит сам как-нибудь отмахается, а Степа - он ведь нежный был такой, задумчивый, деликатный. И убили его какие-то бритоголовые подонки, когда он во всем своем задумчивом великолепии просто шел в магазин за хлебушком, по старой своей привычке не доверяя это важное дело никому. И, конечно, наш бандит-бизнесмен после случившегося самостоятельно нашел этих отморозков, был суд, на котором выяснилось, что все эти подонки выросли в неполных семьях с пьющими и гулящими матерями, имели родовые травмы, в школе плохо учились и прогуливали, а старший из обвиняемых уже побывал в армии в Чечне и имеет пулевое ранение в голову… Присяжные вытирали платками уголки глаз, убийцам дали минимальные сроки, на пересмотре дела никто, даже наш бандит, не настаивал: Степу-то уже не вернешь!
– Вы только что-нибудь такое сочините, чтобы покойнику приятно было, он вас очень ценил и все время вас цитировал. Мы с ребятами за деньгами не постоим, и мрамор из Италии выпишем, и золотом настоящим слова выбьем. Он же нам всю жизнь перевернул - и думать научил, и окультурил, и цель в жизни и в бизнесе поставил… Мы ведь только из-за его курсов в академию-то эту, менеджмента, записались. Все остальное, что нам читали, была сплошная глупость - и про маркетинг, и про финансы - все эти теоретики ни разу ни денег настоящих не видели, ни в бизнесе не крутились. А Николай Николаевич учил тому, что точно знал сам - размышлять, не верить никаким авторитетам (не знаем, откуда он это знал, но был на все сто прав, ни одному авторитету нынче верить нельзя!), не повторять готовенькое по гарвардским рецептам, а самим искать логические связи между явлениями. Даже потом, когда он полез все про баб изучать - в эти его гендерные исследования подался, мы сначала его не поняли, а потом даже на спецкурс скинулись, потому что бабы - это хуже чем бизнес, там уж точно ничего не поймешь. У всех ребят одни и те же проблемы: зарабатываем миллионы, а нашим благоверным все чего-то не хватает, у всех жены пьют и с охранниками трахаются. Попробовали менять жен на новых, вначале - отлично, а потом опять все по-старому. Так что и в этом был прав покойник, пока своих баб не изучим, не видать счастья в бизнесе.
Пока я слушала все эти дифирамбы в адрес покойного, я вспоминала Степины лекции по Хайдеггеру, его кумиру. И вспомнила не случайно, а в связи с событием, приведшим меня на кладбище, про хайдеггеровскую теорию смерти, которая в широчайшем смысле есть феномен жизни и просто означает конец присутствия. То есть человек как бы выходит из комнаты и навсегда закрывает за собой дверь, другое дело, что он оставил после себя в этой комнате, пока присутствовал в ней. От этих мыслей мне действительно пришла на ум достойная друга Степы эпитафия:
– Постойте, он вам, наверное, читал лекцию по Хайдеггеру? Да? Значит, вам будет понятно, о чем я вам скажу. Как-то Мартина Хайдеггера попросили написать биографию Аристотеля, которого он во многом считал своим учителем. “А какая может быть биография у философа? - спросил Хайдеггер. - Родился. Мыслил. Умер”. Вот и я считаю, что это будет самым точным надгробием, Николаю Николаевичу непременно понравилось бы.
Бандит зааплодировал на месте и сразу побежал распоряжаться по поводу проведения поминок, заодно и факс послать про итальянский мрамор. Я вежливо отказалась от ресторанного застолья: Степа как-никак был моим тайным другом, пусть таким и останется, я помяну его одна и по-своему. Уже на выходе с кладбища ко мне подошла одна очень интеллигентного вида молодая женщина и протянула целую авоську общих тетрадей:
– Я Степина последняя жена, хотя он меня таковой и не считал, но перед Богом, в которого он не верил, я была его женой, а сейчас остаюсь его вдовой. Степа почти ничего о вас не рассказывал, кроме того, что вы самая близкая его подруга, в этих тетрадях - его личные записи, мне бы не хотелось, чтобы они пропали, но вы в них разберетесь лучше меня, можете распоряжаться ими, как считаете нужным. Вы же видели, что ни дочерей его, ни братьев, ни родителей на похоронах не было, значит, это никому не нужно. А вам я верю, знаю, что поступите наилучшим образом.
Милая барышня еще глубже замоталась в черную шаль и ушла, так же как и я, проигнорировав поминки в дорогом загородном ресторане.
Дома я раскрыла общие тетради - действительно, с этим могла бы справиться только я, зная все его чудачества. Во-первых, Степа, как и я, писал от руки и только потом перепечатывал тексты на машинке или на компьютере, это был наш общий идиотизм. Когда пишешь рукой, то получается, как спиритический сеанс: ты не сочиняешь, а, как медиум, записываешь мысли, невесть откуда явившиеся. У машинки такого чутья нет, а компьютер вообще дьявольское изобретение, на нем бы никогда Библия не была написана, он такие книги только сканировать может, но не сочинять, хотя якобы вычислили, что даже обезьяна наберет текст Библии на компьютере, если будет печатать миллион лет, при условии, что за это время она не сдохнет. Во-вторых, мой нежный друг детства разделил пространство тетради на две половины - левую и правую, на левой он вел свои научные записи, на правой - личный дневник. Но самое интересное, что эти колонки были написаны как будто двумя разными людьми: левая - философская - часть была вся под наклоном и написана таким странным почерком, почти готическими буквами, словно тот, кто писал, плохо был знаком с кириллицей. Правая же сторона - личная - была написана обыкновенным почерком человека, окончившего советскую школу, такими крупными протокольными буквами. С другой стороны, чего тут удивительного? Ведь левую половину писал философ Николай Николаевич, а правую - Степа Светлов. Было ли у него раздвоение сознания? Не знаю, не думаю, но имя сыграло с ним все же странную шутку.
Левую колонку всех тетрадей я расшифровала и перепечатала, отнесла все это в философское общество, чтобы они смогли его посмертно опубликовать. Правую же часть колонки хочу впервые предложить на суд читателей, интересующихся творческими автобиографиями великих личностей. Возможно, и я была неправа, когда разделила левую и правую колонку, ведь Степа писал их практически одновременно, то есть его личная жизнь влияла на те мысли, которые он в тот момент думал, и, наоборот, философские размышления позволяли ему глубже понимать себя и окружающую действительность. Когда-нибудь я решусь опубликовать эти две половинки вместе, но пока только приведу пример, как это выглядело:
В своей работе “Философские расследования” (1953) Людвиг Витгенштейн описывает язык как игру, в которой слова могут быть использованы по-разному, иметь разные значения. Значение слова не зависит от того, относится ли оно к тому, что существует в реальности или нет. Так, например, слово “боль” имеет значение даже для тех людей, которые эту боль в настоящий момент не испытывают.
…Каждое слово или имя могут быть использованы в более чем одной языковой игре. Люди, которые участвуют в такой игре, но играют по разным правилам, могут сталкиваться с трудностями в понимании друг друга.
…Я родился третьим сыном в семье благополучного университетского профессора, будущего академика, действительного члена Академии наук Советского Союза. Все шутки и сказки про третьего сына полностью и с легкостью могли быть отнесены ко мне. Помимо прибауток типа “третий вовсе был дурак” и одевания во все, что было мало первому и второму сыну, мне доставались только остатки родительского внимания, короче говоря, даже имени на меня не хватило. Случилось это так. Регистрировать мое рождение в загсе пришлось сильно занятому отцу - надо было успеть это сделать между лекциями и защитой диссертации его аспиранта…
Это был не просто личный дневник, скорее своеобразная исповедь ученого, якобы не верившего в Бога, хотя зачем же было все это писать, если не думать о существовании души после смерти? И вот что интересно: там, на страшном суде, как будут судить его дела и помыслы, как Николая Николаевича или как Степины? Как Савла или как Павла? Хотя ставший апостолом Павлом бывший гонитель христиан Савл больше к своей первоначальной энтелехии не возвращался. А Степа и Николай Николаевич были одним и тем же лицом без всякого раздвоения сознания, помыслы и действия одного совершал и чувствовал в себе другой, то есть один другим же и был. А может, они ТАМ вконец запутаются, и он как-нибудь проскочит все это “дуриком”? Не думаю, что “наверху” так уж часто сталкиваются с подобными феноменами.
– Степа, а почему ты в Бога не веришь? Ну, раньше, понятно, все-таки преподаватель с идеологического факультета был. А сейчас-то верхи дали низам отмашку, что все можно: и на демонстрации ходить, и в Бога верить. Я вот и дочь свою крестила, и венчалась церковным браком со своим нечестивцем, и яйца по праздникам крашу. А ты, Степа, прямо как нерусский какой!
– Обязательно приду тебе помочь красить яйца на Пасху, но скажи мне, а Бог-то здесь при чем? Ты просто не поняла, крошка, что отмашку дали как раз на яйца, а для чего другого разрешения сверху не требуется. Что касается меня, то здесь все не так просто: я же философ, и для меня трансцендентальное - это не Бог Авраама, Исаака и Иакова, а что - я не могу тебе сказать, так как это нельзя выразить в здешних понятиях. Ну, да тебе и не надо все это знать, считай, что просто не хочу об этом говорить.
Как обычно, он ушел от прямого вопроса, одно слово - философ!
II. Правая колонка общей тетради
Мысль начать этот дневник пришла мне после того, как я долго старался написать автобиографию для подачи на один чрезвычайно интересный мне грант. Я знал, с чего начать - когда и где родился, далее могли идти мои школы и университеты, затем научные труды и заслуги, но все это уже было упомянуто в других разделах прошения. А вот автобиография - это ведь художественный жанр, своего рода исповедь. Что они хотят знать про меня? Что я сам про себя знаю и помню?
Краткая автобиографическая справка
Н. Н. Светлова
Рождение и детство
…Я родился третьим сыном в семье благополучного университетского профессора, будущего академика, действительного члена Академии наук Советского Союза. Все шутки и сказки про третьего сына полностью и с легкостью могли быть отнесены ко мне. Помимо прибауток типа “третий вовсе был дурак” и одевания во все, что было мало первому и второму сыну, мне доставались только остатки родительского внимания, короче говоря, даже имени на меня не хватило. Случилось это так. Регистрировать мое рождение в загсе пришлось сильно занятому отцу - надо было успеть это сделать между лекциями и защитой диссертации его аспиранта, из-за кулуарных интриг защита обещала быть непростой. Времени было в обрез, очередь счастливых молодых родителей и рыдающих разводящихся двигалась удручающе медленно, женщины за заветной дверцей не спешили - бесконечно ставили кипятить чайник, пронося его с водой из туалета мимо очереди, потом садились пить чай, потом курили, потом ругались с посетителями, а время начала защиты приближалось, так что нервы у моего папеньки стали сдавать, и, уже попав в заветную комнату, он просто трясся от напряжения, умоляя как можно скорее выдать ему это чертово свидетельство о рождении, без которого жена обещала не впустить его в дом. К тому времени мне уже исполнилось три месяца, а я все еще находился на нелегальном положении - меня как бы совсем и не было, что уж говорить о моем имени, о котором никак не могли договориться между собой мои родители и называли меня просто “новенький”. Когда регистраторша попросила моего отца не хулиганить и прекратить нагнетать нездоровую атмосферу, а лучше сказать, как зовут младенца, отец автоматически произнес первое попавшееся имя - Николай, как и было записано в свидетельстве. Выскочив из загса, он пытался ловить такси, чертыхаясь, поймал только мотоциклиста и через весь город по лужам и без шлема домчался на защиту с солидным опозданием, которое сочли бы дипломатическим, если бы не увидели влетающего отца, полностью обляпанного грязью, мокрого и в предынфарктном состоянии от полученного опыта передвижения на молодежном виде транспорта.
Не знаю, чем тогда закончилась защита, но вот моя регистрация явно пришлась не по нраву моей маме, которая сочла, что отец проделал ее в нетрезвом виде, чему было несколько весомых доказательств - грязь от кончиков ботинок до последнего волоска на его голове, неприлично мокрые брюки, но главное - сам сертификат, удостоверяющий, что я - Николай Николаевич Светлов, которые полностью добили мою маму, потому что среднего моего брата, рожденного одиннадцатью месяцами раньше меня, уже назвали Николаем Николаевичем. Сам я этого не помню, но говорят, что объяснение между родителями впервые в жизни было более, чем бурным, и назавтра мой незадачливый профессор был вынужден снова идти в загс с опровержением моего свидетельства на основании того, что ему в семье хватит уже двух Николаев Николаевичей, включая его самого, а третьего жена отказывается принимать. Видевшие его вчера служащие загса поверили его истории, поскольку своими глазами видели, что “мужик явно не в себе”. “Господи, бедная женщина, - подумали они про мою маму, - неужели не нашла никого лучше, от кого рожать?” Однако переделывать свидетельство отказались, посоветовав ему обратиться в суд и заодно принести туда справку о своей вменяемости. Для отца это было уже чересчур, и он убедил мою маму, что неважно, что там записано в свидетельстве - это все равно только бумажка, необходимая для милиции, ничего больше, пыль, тлен, а я - то есть живой новорожденный - в семье отныне буду называться Степаном, назло бюрократам из загса. Так, сами не подозревая, они привили мне полное наплевательство не только к своему имени, которого у меня толком не было, но и вообще к любому наименованию, обозначению, определению.
Отрочество
Некоторым приходилось подыгрывать нашему сумасшедшему дому. В школу мы с братом Николаем пошли в одном и тот же году, хотя я и был его младше, но родителям было удобнее привозить нас в школу и встречать после уроков в одно и то же время. В результате в классе учились два Николая Николаевича Светлова, причем не однофамильцы, а родные братья от одних родителей, и даже не близнецы, а разного года рождения. Против моего имени в журнале в скобках стояло: Николай Светлов (Степан), как Ульянов (Ленин). Я был недоразумением для учителей и исключением для учеников. А еще мне казалось, что меня вообще не существует, есть только предрасположенность к моему явлению миру, как переводная картинка только потенциально и при определенных условиях сможет обрести присущие ей краски. И так всю жизнь: я не оборачивался, если кто-то кричал в спину: “Николай”, кем я не был, или интимно-фамильярно называл меня Степаном, кем я себя считал, но не являлся по закону, то есть был не в праве ощущать.
Я, как человек лишенный имени, всегда пытался разобраться в предназначении оного. Когда люди говорят: “У тебя такое красивое имя”, а после брака начинают звать своих любимых не этими красивыми именами, а “кисками”, “зюзями”, “сладенькая моя”, “пупсик мой”, что это? Или другой пример - родители. Сначала долго выбирают имя ребенку, ссорятся, призывают предков в свидетели, копаются в Святцах, а потом называют девочку вместо Елены - Лялей. Что это - боязнь сглаза, атавизм, испуг первобытного человека за своего близкого? Я думаю, что большинство читателей “Двенадцати стульев” не запомнили настоящего имени бывшего предводителя дворянства Воробьянинова, в нашей памяти он все-таки остался Кисой. Юная Джульетта понимает, что ее пугает не любовь этого красивого юноши, стоящего под ее балконом, а его имя. Имя - враг, человек, его носящий, - ее любовь до гроба, значит, зачем оно, это имя? Вот и я как Николай должен был быть влюбчив до страстности, как Степан - легкомыслен и изменчив, а я вообще до сих пор не понимаю, как же я как “я” отношусь к любви?
Начало трудового стажа
Вероятно, все эти выкрутасы вокруг моего имени определили мою будущую специальность, хотя, выбрав ее сознательно, я продолжаю стесняться своей профессии - преподаватель философии. Я вообще не понимаю, как это может быть профессией, философия - это моя жизнь, мое призвание, если хотите - моя национальность, мое “все”, может ли образ быть профессией? Смешно. Каждый день вот уже больше двадцати лет я выхожу на сцену и разговариваю сам с собой вслух о том, что творится в моей голове, как сражаются друг с другом мои мысли, сравниваю то, до чего дошел сам с идеями других чудаков, начиная с Древней Греции до наших дней. Время за окном аудитории меняется, меняются мои взгляды и предпочтения, сильно изменился состав моих учеников. Помню, в начале моей карьеры лекции по философии все больше посещались барышнями, питавшими отвращение к точным наукам, формулам, чертежам и лабораториям, потому оказавшимися в аудитории философского факультета, полагая это более легким занятием, типа вышивания крестиком. Девицы смотрели на меня широко раскрытыми глазами, прикидывая в уме сразу несколько вариантов: гожусь ли я в мужья или только в любовники, нравятся ли мне больше блондинки, или я предпочитаю брюнеток, какой длины должна быть юбка и какой глубины вырез у кофточки, чтобы получить зачет или “отлично” на экзамене. Дело доходило до прямых провокаций. Однажды - подозреваю, что это был некий девичий заговор, - целая стайка подружек, сидевших в амфитеатре аудитории, раздвинули коленки и продемонстрировали полное отсутствие нижнего белья, подражая нашумевшей славе Шерон Стоун. Это был один из моих первых курсов, которые я преподавал, будучи еще аспирантом и старше этих юных нахалок на какие-нибудь пять лет. Да, они достигли своего, моя плоть возбудилась под общее ликование проказниц. Гегель стал путаться с Бебелем, Бебель с Бабелем, гормон ударил в голову, и я почти потерял сознание, так как в то время срочно заканчивал диссертацию по Хайдеггеру и подвергал себя всяческим воздержаниям от всего мирского, чтобы успеть сдать работу в срок.
Моя подруга детства, которую я в свое время прозвал Крошкой Ру, хохотала над этой историей и дала мне классный совет, как и девчат занять философией, и научиться сублимировать самому во время чтения совершенно ненужных им лекций. “Знаешь, - сказала она мне, - мне всегда была непонятна и скучна философия, все эти „гносеологии“ с „феноменологиями“ и другими хренологиями, но мне было интересно узнать, кто из философов с кем спал, были ли они женаты, сколько у них было детей, не предавались ли они извращениям и так далее.
