Я тебе весь курс истории философии могу рассказать, используя только эти факты, которые навсегда засели в моей голове. Поэтому я даже работы этих философов в своей памяти связала ассоциациями со всей этой интересной для меня „клубничкой“ и теперь даже на сборищах философов, которые из-за твоих постоянных просьб мне приходится посещать, я не чувствую себя изгойкой, а быстро так вспоминаю то, что надо. Категорический императив Канта? А как же! Это тот самый Кант с неприлично переводимой с английского языка фамилией жил раньше в нашем Калининграде и полностью отказывался от секса, жалея время и деньги, а когда ученики затащили его таки в бордель, был недоволен тратой собственной энергии на пустые телодвижения и вынужденными изменениями в распорядке дня. После этого сразу перед глазами встают странички его работ со всеми его антиномиями”. “Антимониями”, - говорила моя жена, наслушавшись вполуха моих лекций, но мысль Крошки Ру была, как всегда, плодотворной, и процесс пошел.
И началось…
Жена
Лекции прошли на ура, но рассказанные сексуальные “порноужастики” из жизни философов не отпугнули моих юных барышень, а, наоборот, только подхлестнули продолжать свои атаки на меня дальше, я же сделался самым популярным лектором в университете, в аудиторию невозможно было попасть, приходили студентки с других факультетов. И пока ее однокурсницы пытались соблазнить меня отсутствием нижнего белья под мини-юбками, моя бывшая жена, которая в то время была моей будущей женой и даже будущей бывшей женой, вынесла из моих лекций по истории философии необходимые данные из жизни философов и решила применить их на практике: женить на себе человека, в чьей голове роились всевозможные мысли, кроме одной - мысли о браке. И ей это удалось. Сначала я с удивлением обнаружил ее рядом с собой в самолете, когда летел на научную конференцию в Ленинград. Она мне призналась, что ей пришлось продать свои новые итальянские сапоги - большой дефицит в то время, чтобы набрать денег на поездку. Уже сейчас до меня стало доходить, что этим сообщением она пыталась донести до меня не одну, а, по крайней мере, несколько идей:
– что она пожертвовала самым дорогим, чтобы быть рядом со мной - любимым;
– что у нее были дефицитные сапоги, значит, она девушка - не промах, в случае чего и мне сможет что-нибудь достать;
– боюсь, что это было главное - она хотела, чтобы я денежно компенсировал ее затраты, а заодно и подкинул бы деньги на сапоги, которых у нее уже не было, но которые так хотелось иметь.
Вероятно, в этом высказывании заключались и еще какие-то другие смыслы, но тогда я просто глупо улыбался, узнав, что соседка является моей студенткой, летит сейчас со мной на конференцию и спрашивает меня, случайность ли это или необходимость? Невозможно поверить, но через очень короткое время она поселилась в моей комнате в квартире моих родителей, а еще через год у нас родилась дочь, потом сразу же - еще одна. Она, родители, мои друзья, ее родители и ее друзья навалились на меня, что я обязан жениться, мои родители купили нам квартиру, куда мы и съехали.
До встречи с моей будущей бывшей женой связи с женщинами были просто реализацией моих физиологических потребностей. Я не был распущен, брал ровно столько, сколько требовали мои гормоны, большее отвлекло бы меня от моих трудов, мешало бы думать и было бы таким же вредом, как и недостаток этих живительных выбросов энергии, брызг шампанского, извержений вулканов и выхлопов ракетного сопла. Поскольку я не был обделен физически, желающие составить мне физиологическую пару всегда находились без лишних эмоциональных нагрузок. Все проходило отлично: я напрягался, мои партнерши издавали звуки, наступало облегчение, кровь отливала туда, где она была мне более необходима - в голову. С женитьбой все стало сложнее: когда у меня была необходимость в высвобождении семени, выбросе заряда ненужной энергии, жене то ли не хотелось, то ли она почему-то не могла мне в этом содействовать. Приходилось переходить на подростковое “ноу-хау” и делать это самому, однако о других женщинах я и думать не мог. У меня есть Елена, жена, “жена Елена”, других женщин быть не может, они не вписывались в это словосочетание. Собственно, ее имя заменило мне понятие “жена”, эти два слова были равнозначны: если жена - значит Елена, если Елена - значит “жена”. С тех пор, как у меня не стало ее, я никого не звал таким именем, поэтому и женщину, с которой живу сейчас, никогда не смогу назвать женой.
Жена же моя, Елена, относилась к сексу совершенно по-другому. Например, когда я был страшно занят разгадкой тайн Бытия, она пыталась направить мои мысли по другому руслу и провоцировала меня на секс, происходила заминка, она злилась, и, когда я усилием воли заставлял себя отвлечься от работы и ответить на призыв жены, она передумывала и начинала рыдать. Я должен был найти какое-то решение этого парадокса и стал читать все, что было написано о женщинах. Оказалось, что они устроены гораздо организованнее мужчин и при желании можно вычислить график сексуального поведения любой женщины, что я и сделал в отношении своей жены, чтобы больше не попадать врасплох. Долгое время это работало, пока она не нашла в моих бумагах этот график и не устроила мне абсолютно беспочвенный скандал с истерикой, воплями: “Ты меня не любишь!” - и ломанием предметов культуры и быта. Пришлось еще более интенсивно залезть в книги и пытаться найти, в чем же была ошибка в моих построениях.
Чудесным образом жена помогла обрести мне еще одно поле для исследований, которое на Западе было захвачено женщинами-профессоршами или открытыми гомосексуалистами, а у нас я вообще оказался пионером - так называемые “гендерные исследования”. Интересно, что как историк философии я никогда никого, кроме своих студентов, не интересовал. А тут уже после первых моих публикаций на меня посыпался дождь приглашений из университетов США, Германии и Франции, меня зазывали на конференции в Монтре и Венецию, на круглые столы, проводимые под эгидой ЮНЕСКО и Совета Европы, и даже на частные беседы с первыми леди, а однажды даже и на чай с королевой. Я был “свой среди чужих”, чуть ли не единственным мужчиной, выступавшим на Всемирных женских конгрессах и “персона нон грата” для мусульманских стран. И вот все эти заслуги и новые засекреченные от жены графики и таблицы не смогли улучшить наши отношения, она теперь всегда была настороже, а про чай с королевой даже грязно выругалась: “Ну и е.. ее вместе с ее королевой-матерью и всем ее придурочным семейством, а меня оставь в покое!”
Привычки
…Я человек ритуала, мне очень важно, чтобы какие-то действия повторялись и были неизменными, это помогает мне совершать определенные жизненные функции, не отвлекаясь от основных размышлений. У моей бедной мамы в доме было четверо мужчин - муж и трое сыновей, все как один либо занимались, либо собирались заниматься наукой, а обслуживанием большой семьи должна была заниматься она, но ей вовремя пришла идея: какие-то обязанности все-таки спихнуть на нас. У меня было две такие: покупка хлеба и приборка кухни. Мытье пола в кухне почему-то освобождало мою голову в сторону формальной логики, а затем в сторону структурализма и лингвистики. Самые интересные логические и лингвистические задачи и парадоксы разрешались сами собой. Я очень злился, когда кто-нибудь пытался лишить меня этого источника вдохновения - то нанятая домработница уже пройдется тряпкой по всем углам, то та, которая хотела стать моей женой, пыталась заработать очки у будущей свекрови. Они не понимали, почему я с упорством идиота все равно переделываю за ними уборку. Только я знал правду: согласно гороскопу, Николай во мне это делал потому, что был трудолюбив и работоспособен, а Степан - чтобы преодолеть предначертания своего гороскопа, отводящего ему роль творческой личности, неспособной к монотонному труду. А я как “я” стирал грань между физическим и умственным трудом, ставя на час маргинальное, тупое действие выше элитного, духовного начала. Это была моя ежевечерняя литургия, мое послушание, мой буддизм прямого действия.
То же самое было и с покупкой хлеба, которые я начал совершать в свои ранние шесть лет. Булочная была под боком, мама отсчитывала мне все копейка в копеечку, чтобы не пугать сдачей или другими сложностями, и научила произносить названия тех сортов хлеба, которые употреблялись в нашем доме. Привычка вошла в силу, и до последнего времени я всегда готовил мелочь еще до выхода из дома, чтобы было не больше и не меньше. Цена на хлеб долгое время не менялась, не менялись и названия батонов и булок, неизменно вниз ползло качество, и в начале девяностых было уже непонятно, из чего их вообще выпекают. Когда качество опустилось до своего нижнего уровня, почему-то поползли цены вертикально вверх, у меня начались первые приступы неврастении, как у какого-нибудь несчастного пенсионера, и не потому, что у меня на все эти изменения не хватало денег, а потому, что я не мог угадать, сколько сегодня стоит приготовить мелочи. Да и еще ассортимент сильно изменился: то почти ничего из моих обычных сортов не было, то вроде бы это было похоже на то, что мне было надо, но называлось по-другому. А однажды вход в булочную мне преградил огромный верзила, по моему внешнему виду угадавший, что я не “их клиент”: теперь вместо булочной было открыто местное казино, поглотившее собой не только ее, но и нашу районную парикмахерскую, и библиотеку, раньше располагавшиеся в этом же доме. Я решил перейти дорогу и пройти в так называемую “дальнюю” булочную-кондитерскую, в которую мы ходили только за тортами к праздникам. Боясь подвоха, я решил сначала посмотреть на вывеску - и был прав: кондитерскую в старинном московском особняке вытеснило представительство “Роллс Ройса”. Я думаю, что ни в казино, ни в представительстве не ели ни “бородинского”, ни “орловского” хлеба и не знали, что такое “московский батон”. Мои милые старенькие московские булочные в чепцах на голове и ожерельях из сушек были поглощены хищными оборотнями западного разврата и запредельной роскоши. Я еще не решил, смогу ли я жить так же, как и они, без этих продуктов, но чувствовал себя как в лабиринте Минотавра, и со мной случилась настоящая паника: на полусогнутых ногах, обливаясь холодным потом, я с трудом добрался до квартиры и протянул жене зажатую в кулаке мелочь: “Я больше не могу, освободи!” Больше мы к этому вопросу не возвращались.
Говорят, жители Кёнигсберга могли сверять время по Канту, который, как кукушка в часах, жил по установленному для себя порядку и с боем на ратуше появлялся на площади, направляясь дальше к своему дому по так называемому “маршруту философа”. Интересно, хватил бы его удар, если бы он из своего любимого городка перенесся в Москву в наше время и пытался совершать ритуальную покупку хлеба - в определенный час, в определенном месте, да еще за определенную плату? Эх, старик Кант, правильно, что твою могилу хотели перетащить в другое место, а над твоим прахом разбить парк с площадкой для дискотеки, чтобы не заносился, что нет ничего более постоянного, чем установленный порядок.
Мать
…Где родилась она такая,
Почти лишенная примет?
…Женщины - самые непостижимые существа на свете, это главная причина того, почему я занялся гендерными исследованиями, для меня было необходимо решить и эту загадку бытия. Я рос в мужском окружении - отец и два старших брата, были мужские игры, мужские разговоры. В нашей “детской” мы обсуждали вопросы мироздания, сказывалась чисто академическая среда - дед - академик, отец - будущий академик, тогда профессор, один брат выбрал себе в спутницы жизни физику, другой - биологию, все это закладывалось еще тогда, в детстве. Нам было хорошо и весело вместе, хотя и не обходилось без потасовок. Единственная женщина в доме - мама, недоступная, как богиня. Ее я запомнил больше всего в качестве прекрасной дамы, по вечерам собирающейся в гости, театр или ресторан. Мама не менялась до старости: та же неизменная гладкая головка с замысловатым пучком на затылке, дорогие духи, ниточка жемчуга на шее, классическое черное платье, туфли на каблуках, зимой - меховая шубка, летом - шаль на плечах. Платье каждый раз шилось в том же стиле, шубы и духи становились все дороже, каблуки - ниже, но все равно это была классика в стиле английской королевы. Голубые глаза фарфоровой куколки, ямочки на щеках, светло-розовая помада делали ее нежной и хрупкой, хотя отец по-своему ее побаивался, мы - не знаю почему - тоже. Она не кричала, по крайней мере при детях, но и не отвечала на неприятные вопросы, а начинала отстраненно улыбаться, как будто ее это не касалось. Возможно, что мы боялись ее, как боятся невзначай разбить дорогую вазу. Точно так же она боялась войти в нашу комнату, где висела боксерская груша, пахло подростковым потом и еще чем-то грязным, мужским, на стенах висели журнальные вырезки с полуобнаженными красотками: секс, пот, табак смешивались в одно понятие “мужского начала”, чего фарфоровая куколка боялась больше пыли.
Я практически ничего не знал про нее, в своем шелковом кимоно она запиралась от нас и пряталась от дневного света в своей комнате или в кабинете отца, мучилась мигренями и, вероятно, что-то там делала: может, писала, может, рисовала, может, читала или просто мечтала о чем-то. Как-то случайно, уже после моего развода, когда я вернулся на короткое время к родителям, я заглянул в ее шляпную картонку, в которой она хранила дорогие воспоминания: письма, ленточки, кружевные перчатки и старые фотографии ее дозамужней юности и детства. Я так и не понял, где это снималось, откуда она родом и как эта тайная неземная красота прилетела в наше заснежье, в нашу холодную осень и слякоть. Но и там, в ее жизни, тоже все было странно. Сначала идут ее фотографии детства: вот она, ангелочек, в пальто с бантом, в шляпке и в белых кружевных перчатках сидит на корточках в песочнице и удивляется тому, как можно играть в такой грязи. На обороте лаконичная надпись: “Шанхай, 1935 год”. Она же лет в десять в костюме танцовщицы тарантеллы с лихо поднятым вверх бубном - Берлин, 1940 год. Вот моя мама улыбается за рулем открытого кабриолета - Москва, 1947 год, а вот она в арестантском полушубке и в заштопанных на коленях чулках, волосы острижены ежиком, не улыбается, сосредоточенно смотрит в объектив камеры, потому что от этого снимка, может, будет зависеть ее дальнейшая судьба - Караганда, тот же 1947 год. Кто снимал? Для чего? Не знаю, ничего не знаю. Представить мою маму в лагере или в каком-нибудь другом грубом месте, скажем, в танке на войне, я абсолютно не мог. А как же шелковые хризантемы на халате-кимоно? А куда положить нитку жемчуга? На вопросы, я уже говорил, она не отвечает или отшучивается: “Вырастешь, Саша, узнаешь, где я училась пахать”. Вот я, не Саша, а, по крайней мере, Степа, в худшем случае - Николай, уже вырос, а так и ничего не узнал: где наши корни, кто были мои предки - не марсиане же? Какой смысл в такой таинственности? Итак, мама была женщиной-загадкой номер один.
Пожалуйста, не улетай,
О, госпожа моя, в Китай!
Не надо, не ищи Китая,
Из тени в свет перелетая.
Душа, зачем тебе Китай?
Подруга детства
Женщиной номер два в моей жизни была моя подруга детства, которую я звал Крошкой Ру, я же для нее был, соответственно, осликом Иа-Иа. Не помню, когда мы начали дразнить так друг друга, но прозвища прижились, я даже по телефону называл ее так, когда звонил и напоминал, что мы уже давно не виделись. У меня была какая-то маниакальная потребность в постоянных встречах с ней - ее болтовня завораживала меня, под ее быстрое стрекотание было легко отключаться и медитировать, как под звуки дождя, и я замечал, что всегда после таких встреч на меня находило озарение и я мог творчески зажигаться, переходить на новый уровень в своих размышлениях, решать задачи повышенной сложности. Иногда я выхватывал из бурного потока ее рассказов какие-то необходимые мне идеи, например, как в случае с освещением интимной жизни философов в лекциях для моих студенток.
– Слушай, Степка, примерный курс лекций по истории философии. Я буду говорить от мужского лица, представляя тебя за профессорской кафедрой.
Лекция первая. Древнегреческая философия. Очень легко. Почти все философы предпочитали секс с юношами, поскольку после оного можно было и о философии порассуждать. Жене Сократа такое положение вещей не нравилось, она пыталась лупасить Сократа и его “голубых” грязной половой тряпкой по мордасам, они же усмехались над ее неврастенией неудовлетворенной женщины и ославили ее на века как склочную бабу, а ее имя Ксантиппа стало обозначением всех скверных жен. На всякий случай Сократ не записывал своих мыслей, и так ему хватало неприятностей и дома, и перед правителями, так что всё про него мы знаем в основном от Платона. А уж насколько хорошо Платон запомнил Сократа, приходится только верить ему на слово. Далее - стоики и эпикурейцы. Они заложили теоретические основы садомазохизма, правда, помимо этого, Эпикур развивал и атомную теорию строения материи, что было оценено учеными гораздо позже - в семнадцатом веке, примерно тогда же некоторые созрели и до сексуального понимания боли и наслаждения.
Средние века. Франция. Философ Абеляр, неоплатонист, основоположник течения концептуализма, очень близкий мне в размышлениях о всеобщих свойствах: что такое понятия “красное”, “твердое”, “продолговатое” (говорю без намеков), существуют ли они где-то, помимо красных, твердых и продолговатых предметов? Как люди вычленяют эти общие свойства? Как Маяковскому пришло в голову, что его краснокожая книжица - дубликат бесценного груза? С чем сравнивал? Это вы подумайте перед зачетом, а пока сообщу вам, что Абеляр был кастрирован за любовную связь со своей студенткой Элоизой. В нашей стране такой самосуд карается законом, но на всякий случай скажу, что преподаватели кафедры истории философии, хорошо знакомые с этой историей, гораздо реже, чем преподаватели с кафедры эстетики или кафедры этики, не говоря уже о кафедре социологии, были замешаны в порочащих связях со своими студентками, так что, девушки, приберегите свои чары для других учебных курсов.
Возрождение. Расцвет искусств, науки, превознесение человека и его естественных потребностей (в лучшем смысле этого слова, разумеется!), любование человеческим телом. Философы Возрождения перестают шарахаться от секса как от греха, никого не кастрируют. Хотя еще остается уважение законом юридического и божественного понимания святости брака, с нарушителями разбираются в судебном порядке. В Англии появилась первая женщина-философ, завистники сочли ее сумасшедшей, но это уже был знак разрушения сакральности философии как мужского занятия.
Век Просвещения. Женщины становятся к микроскопам, щеголяют научными понятиями, с удовольствием занимаются сексом до старости, а великие философы тоже до гробовой доски пытаются залезть дамам под юбки. Причем и те и другие не догадываются, что многое из их умений наслаждаться в постели окажется надолго забытым до сексуальной революции двадцатого века, хотя эти так называемые “революционеры” далеко отставали от наших проказников и проказниц, чья безудержная похоть не мешала им воспарять до философских высот: Вольтер, Дидро, Прево и, конечно, “вольтерьянцы и вольтерьянки”.
Классики немецкой философии - тут дело тонкое. Гегель женился, говорят, по расчету - на дворянке (кто осудит?), Кант женщинами брезговал, Шопенгауэр хотел стать великим, как Кант, но мешали с домоганиями бабы, пока всех не послал и только после этого прославился. Другие философы в это же время в других странах тоже начали расторгать помолвки, боясь забвения потомков.
Ницше предлагал ходить на свидания к женщинам с хлыстом, источник моей будущей кандидатской степени идеологический извращенец Хайдеггер был идейным нацистом, католиком, был женат и имел двух детей, что не помешало ему любить еврейку и идейную сионистку Ханну Арендт, которая была моложе его в два раза (ей было, почти как и вам, девятнадцать, а профессор Хайдеггер старше меня лет на пятнадцать), а потом, как и многие философы до него, как-то некрасиво поступил с юной девой: вначале ставил ей условие, чтобы жена ничего не узнала, а потом и вовсе ее бросил. А уж наши современники и того круче: Мишель Фуко - если бы ходил с хлыстом, то только к мужчинам, и умер, естественно, от СПИДа. Один Деррида живет всю жизнь в любви и согласии со своей женой и детьми, да и то потому, что жена у него психоаналитик и все может себе сама о нем объяснить, да и ему заодно мозги под гипнозом вправить. Так что уважаемый мной мэтр скорее исключение, чем правило.
И ведь это не только среди философов-идеалистов, или там, лингвистов каких, такое поветрие на сексуальную распущенность было. Несчастный Маркс нарожал кучу детей, потом бегал занимать деньги до получки и практически был на содержании у Энгельса, чтобы потом одна из его дочерей-социалисток со своим мужем-социалистом покончили самоубийством. Ленин умер от сифилиса, “синяя борода” Сталин умертвил двух своих жен, а потом сам как-то странно скончался, Симона Бовуар изменяла своему Сартру с женщинами, да он и сам был хорош гусь. Марксист-структуралист Альтуссер после восьмидесяти лет зарубил жену топором - может, из ревности, может, спутал со старухой процентщицей, может, давно к ней подбирался за то, что она ему всю жизнь испоганила. Другими словами, коммунистическое мировоззрение не спасало от неизбежности расплат за простое человеческое сладострастие.
Что век грядущий нам готовит? Какие новые теории будут рождать нам будущие мыслители? Время покажет, а пока мы все готовимся к сессии, и не смотрите на меня как на потенциального мужа, я уже вам в подробностях описал, к каким последствиям может это привести…
– Ну, как? По-моему, очень даже ничего получилось… Ты у нас умный, разбавишь всю эту галиматью теоретическим анализом вышеперечисленных философов, завалишь девиц домашними заданиями, и курс по истории философии для нежных барышень Москвы и гостей столицы готов. Простенько и со вкусом!
Вот этой легкости моей подруги детства мне и недоставало, я бы не смог так вольно обращаться с моими кумирами, изучению которых я посвятил свою жизнь, а она могла. Еще она интуитивно легко и быстро воспринимала все новейшие достижения философии и лингвистики. То, на что мне требовалось серьезных умственных усилий, для нее было ясно и понятно, более того - естественно, она мне даже говорила, что весь этот структурализм больше соответствует женскому способу мышления, чем мужскому. Меня это тогда задело за живое, и уже когда я всерьез занялся гендерными исследованиями, то пытался либо найти доказательства этому, либо опровергнуть такую чушь.
Ах, Крошка Ру, жаль, не тебя я любил, не по тебе страдал!
Жена.
Часть вторая
И, наконец, женщина-загадка номер три - моя бывшая жена. Она меня взяла, как говорится, на “гоп-стоп”, ошеломила сразу и окончательно. Как я уже писал, произошло это во время нашего короткого полета из Москвы в Ленинград на научную конференцию. Меньше чем за час полета она сначала сразила меня эмоционально рассказом об итальянских сапогах, принесенных на жертвенный алтарь Канту. Затем - интеллектуально, пытаясь вызвать меня на обсуждение философии Шестова. Хотя я так и не понял, при чем здесь был Шестов? Потом пошла культурная программа с цитатами из Шекспира и Пушкина. А под конец она наступила на мою больную мозоль - завела разговор об именах:
– А все-таки интересно, что вас зовут Николай Николаевич, как сказал поэт: “Легче камень поднять, чем имя твое повторить”.
Я вздрогнул:
– Это почему еще?
– Ну вот, смотрите. Скажем, Петр - камень, значит, Петр Петрович - два булыжника, еще немного, и революция. Ведь если Николай - это благо, значит, Николай Николаевич - благо в квадрате, а ведь вы говорите, что отец ваш - Николай Николаевич, то есть ваше личное благо будет уже в кубе. Но если Николай не благо, а, скажем, беда, тогда вы в настоящей опасности - в такой беде, из которой не выберешься. Тогда получается, что ваше имя, может, в этом самолете сейчас самая большая тяжесть, угроза полету, справимся ли?
– Вы мне своими страшилками нашу домработницу напоминаете, она тоже все охала: как это самолеты вообще летать могут? Ведь они из металла, такие громадные, ан нет, вспорхнут, и в небо. Ей брат мой, физик, все про аэродинамику да про реактивное топливо толковать пытался - бесполезно, а тут пришла из церкви, вся светится, радостная - поняла, говорит, наконец-то поняла: самолеты летают по божьему соизволению. И успокоилась. Но дело не в этом, имя мое не благо и не беда, а результат недоразумения. И первый Николай - случайность, и Николаевич - всегда под сомнением. Не то что в порядочности матери сомневаюсь, но ведь теоретически мог же быть какой-нибудь аспирант приходящий, ведь что-то она делала с утра до вечера в своих японских шелках, не все же мигренью мучалась? (Это я вслух не стал говорить постороннему человеку, но подумал про себя.) Человек никогда на сто процентов не может быть уверен, кто его отец, даже с матерью бывают ошибки. Вот сейчас научились делать генетические тесты - и все равно какая-то погрешность всегда существует. Ну, это к слову, а вообще вы правы, для меня мое имя - тяжесть на всю жизнь.
…Получилось так, что после этого я уже не мог вычеркнуть ее из своей жизни, хотя, казалось бы, ну что ей в имени моем? Сама же потом все время твердила, как попугай, что “роза пахнет розой, хоть розой назови ее, хоть нет”, такая вот она была родная душа для Умберто Эко, Гертруды Стайн и компании.
Продолжение профессиональной трудовой деятельности. мои ученики
Следующее поколение моих студентов было совсем другим, хотя девочки в кружевных трусиках под мини-юбками с плюшевыми мишками в студенческих сумках изредка попадались мне на глаза, но даже они сами чувствовали себя в этой новой жизни не в своей тарелке, бродили как призраки прошлой, дореволюционной эпохи. А в воздухе пахло грозой: коммунистические старцы мерли как мухи, и было понятно, что мы находимся на пороге чего-то нового. Как всегда в преддверии социальных катаклизмов, забурлило коллективное бессознательное: кто пошел на демонстрации, кто записался в кришнаиты. Как грибы после дождя появлялись всевозможные секты и общества самопознания. Последовательницы Блаватской с горящими глазами сталкивались в узких московских переулках с духовными детьми Штайнера, почитатели египетских культов неодобрительно кивали в сторону прославянских ярилопоклонников и свидетелей Перуна. Все эти самопознанты в апокалипсическом бреду практически не обращали внимания на окружающую действительность, а реальные люди готовились к реальной жизни.
И вот следующим потоком моих студентов и стали эти “нью-реалисты”, готовые учиться “революции по Гегелю”. Философское образование начало опять входить в моду, конкурс был - не пробиться. Мои студенты видели себя будущими вождями, это был не просто юношеский идеализм, так как одновременно с лекциями они готовили себе финансовую почву: открывали первые киоски по продаже всякой импортной дряни, ранее доступной только проверенным выездным коммунистам, или торговали шашлыками, строчили джинсы “с лейблами”, в общем, думали не только о надстройке, но и о базисе. Вспоминаю, что это было не самое лучшее время для не приспособленной к новым экономическим условиям интеллигенции, которая, собственно, и толкнула страну к этим новым условиям. У меня практически не хватало денег до зарплаты, приходилось “стрелять” у своих же студентов, живших далеко не на одну только стипендию. Я учил их мыслить, они пытались научить меня выживать. Когда я видел их академическую нерадивость, то готовил им “пересдачу”, когда они смотрели на мои потрепанные одежды - бежали безвозмездно помогать моей семье. Я был более принципиален, они были более практичны, но и более милосердны.
У меня как у философа была своя профессиональная загадка: как осуществляется связь философии с политикой? Почему полуграмотные рабочие первых российских мануфактур считали необходимым для своего революционного сознания изучать Гегеля? Ведь не Бакунин он все же! Как только такой респектабельный человек мог породить злобного Карла Маркса и жадных до человечины Ленина, Троцкого и Сталина? У меня вот старик Гегель никогда таких мыслей не вызывал, головную боль от него - помню, но желание все кромсать и всех расстреливать? Так и в случае с моим вторым поколением студентов - будущих политических консультантов и политтехнологов, а то и действующих политиков новой России совершенно по непонятной причине потянуло на изучение философии. Им уже, правда, не столько Гегеля было подавай, а Виттгенштейна, Хайдеггера и, “конечно, Деррида”. Семинары по ним стали настолько популярными, что мне пришлось искать дополнительные возможности их проведения помимо университетских стен. Вначале была идея проводить подобные лекции, семинары и круглые столы в Доме кино - это место уже прославилось своим прибежищем для всякого рода новшеств, вот и только-только народившиеся демократы его облюбовали. Но что-то претило мне делаться уж настолько модным. И тут я вспомнил, что давно не виделся с Крошкой Ру…
Подруга детства
Часть вторая
Я позвонил Крошке Ру, работавшей тогда в одном из академических институтов, чтобы она нашла возможность проводить мои философские семинары в стенах своего престижного заведения. Моя подруга стала крупнейшим специалистом по молодежной субкультуре Запада. Да она и сама с годами не менялась, оставаясь вечным подростком, хотя и вполне смышленым.
– Подруга, я хочу, чтобы ты тоже выступила на семинаре. Помню, у тебя когда-то была приличная работа “Виттгенштейн и использование шаблонов-образов детской литературы в психоанализе”. Я думаю, это будет интересно послушать.
– Степа, даже не проси, я философию сбросила с корабля современности. Давай я твоим орлам лучше про рокеров с панками живенько расскажу, гораздо актуальнее. А что, на твои семинары интересные мужчины придут? Скажи, во что одеться-то?
– Крошка-Крошка, ну когда же ты вырастешь? Какие тебе мужчины, когда ты давно уже замужем, дочку растишь, яйца на Пасху красишь?
Крошка Ру, как всегда, надулась на мои слова, обозвала “занудой”, но на семинары ходила и даже, как могла, подпевала мне. Единственное, ее чем-то лично обидел Хайдеггер, которого она терпеть не могла и поэтому демонстративно отсутствовала при его обсуждении.
