– Не пойму, чего все с ним носятся-то? Принял нацизм, вступил в партию, как твой брат Николай, соблазнил девчонку-еврейку, как твой брат Михаил, и даже отказывал несчастной в ее способности мыслить. После войны начал оправдываться, дескать, сделал свой выбор, чтобы факультет спасти, а потом вообще из партии вышел, и ля-ля-тополя. И единственным, но очень авторитетным его защитником стала его брошенка, та самая Ханна Арендт, в то время уже прославившаяся не меньше своего “учителя” в кавычках. Дескать, не знал великий, что быть нацистом нехорошо, не читал дяденька “Майн кампф”, не ведал, что творит, и вообще во всем виноваты древние греки, полагавшие, что к власти должны приходить философы. А Herr Proffessor - белый и пушистый, не виноват же он, в самом деле, что был тогда со своим народом, там, где его народ в то время был? Вот какая славная Ханна Космодемьянская родилась на родине Канта в нашем Калининграде, воздух там, что ли, какой особенный, или все девушки городка только и мечтают о спасении души и тела кого-нибудь из новеньких философов? Да если бы не эта великодушная сионистка, твоего Хайдеггера живьем бы проглотили, сослали бы на исправление в тот же Калининград на трудовые работы или еще куда подальше! И вообще, он и Бога-то нашего вслед за своим любимым фашистом Ницше мертвым считал. Он мне противен и как человек, и как философ, даже не произноси его имя в моем присутствии, ничего про него больше знать не хочу. Встретимся, когда ты перейдешь к Жаку Деррида, вот он просто душка!
Я же говорю, моя подруга так и осталась придурочным подростком, ну как с ней можно говорить о чем-то серьезном? Тем более о Хайдеггере, который, между прочим, говорил, что мир спасет Бог. А уж кто кого соблазнил, он свою студентку, или она его, я бы не стал утверждать так однозначно, вспоминая охоту, которую устраивали мои студентки на меня. И вообще, гений даже подл не так, как простые люди, наверное, это было ясно Ханне Арендт, но не моей подруге Ру. Но зато она славная, добрая, милая и действительно пришла на мои семинары позже, когда мы дошли до Деррида.
Наверное, резкие социальные перемены сделали гения Хайдеггера самым необходимым для сегодняшних деятелей истории. В общем, как это ни смешно, благодаря моим семинарам ребята и в политике сделали карьеру, и даже в бизнесе были успешнее многих других: ни один из моих студентов не был отстрелен во время передела собственности и первой волны отъема капитала.
Жена.
Часть третья
…Так и не понял, для чего она несколько лет упорно добивалась нашего брака, хотя ни во времена начала нашего романа, ни во время зачатия и рождения наших детей, ни после законного бракосочетания между нами не было того, чего она так страстно желала: шекспировской любви со сценами под балконом, у фонтана, а потом удушением подушкой в конце оргазма из-за невовремя поданного платка. Моя же любовь выражалась по-другому и не была напрямую связана с уровнем тестостерона в крови. Даже теперь, когда я стал старше на добрую четверть века, не кружевное белье моих студенточек, по последней моде выпирающее из-под их весьма условных одежонок, возбуждает меня и дает приток свежей крови, а какая-нибудь каверзная умственная задачка, новые взгляды на мироздание или логическая закавыка доводят меня до такого экстаза, такого вдохновения, что ни одной женщине невмоготу тут тягаться. Почему же я считаю, что любил ее? Потому что других-то уж точно не любил, даже тех, с кем временно делил ложе и другое жизненное пространство, или тех, с кем имел по-своему близкие, практически интимные отношения, о ком скучал между встречами, даже теперешнюю ее заменительницу, которую так и не смогу назвать женой. Хайдеггер любил цитировать мысли Августина и Паскаля о том, что истины достигаются только через любовь, именно такой любви я и искал, поэтому и должен был разобраться в конце-то концов, что есть истина.
…Она неожиданно много знала, была достаточно образованна, сыпала цитатами из философов, поэтов, знала наизусть “Евгения Онегина”. Но были бреши, провалы в культуре, когда даже знакомство с классиками могло превратиться в анекдот типа: “Возьму „Идиота“, чтобы не скучать в троллейбусе”. Про то, как она, дипломированный преподаватель философии, могла назвать кантовские антиномии - “антимониями”, я уже вспоминал. А вот ее студенты до сих пор помнят, как она назвала одного из философов “гормонально развитой личностью”. Стеснялся ли я, когда она с умным видом пыталась на равных разговаривать на философские темы с моими коллегами и путалась в терминах, именах, направлениях? Или когда демонстративно у всех гостей на виду брала книгу “Учение Будды” на английском языке и уверяла, что читает ее каждый вечер перед сном? Английского она не знала совсем, и никакие мои попытки обучить ее хоть одному иностранному языку не увенчались успехом, даже стажировка в США, которую я для нее устроил, помогла ей только в одном: научила читать надписи на бутылках виски. Нет, нет, еще раз нет, я совсем не краснел за нее. Как раз наоборот, мне было стыдно за себя и за своих друзей, таких же, как я, деток из среды академиков, которым все приносилось на блюдечке, и всемирная культура незаметно с рождения входила в нашу кровь и плоть, а вы попробуйте произнести фамилию Кьеркегор, если родились в пролетарском районе - язык отвалится.
…Однажды на официальном чае у королевы я поразился, какая же у ее величества была маленькая детская ручка, с которой я не сводил глаз во время всего приема, потому что вспоминал про ручки моей жены - еще более маленькие и хрупкие. И даже когда она сравнялась бы возрастом с этой важной дамой, все равно ее пальчики будут меньше и нежнее, как пальчики наших маленьких девочек. Я плохо помню ее черты лица, никогда не мог их представить на отдалении, или, скажем, на кого она могла бы быть похожа, для меня это был родной сгусток энергии, моя половина, наши клетки соединились и произвели еще две родные единицы - дочерей. Все было правильно, соответственно законам бытия: муж-жена-мать-отец-дочь-еще дочь. Однако дети ее интересовали только во время кормления, укладывания спать или болезни. Это было похоже на мою мать, тоже не баловавшую нас вниманием. Я же, как мог, передавал детям атмосферу академической семьи: с детства учил девочек иностранным языкам, следил за кругом чтения, водил на вернисажи, разговаривал как со взрослыми, чтобы они с детства воспринимали себя личностями.
Бедная жена не выносила вынужденного сидения дома, и я делал все, чтобы она поскорее вышла на работу. Приходилось ей во многом помогать, она бы не выдержала конкуренции со стороны появившихся на факультете интеллектуалок. Помог ей с диссертацией и публикациями, как, на свою беду, помог и с зарубежными стажировками, тем самым потеряв ее для себя…
Мать.
Часть вторая
Ее влияние на отца было огромным. В тяжелые времена в наш дом приходили какие-то странные люди, и мама заставляла отца устраивать их к себе на работу. “Напоминаю тебе, что, если бы не помощь таких людей, как мои друзья, где бы я была теперь, надеюсь, что ты понимаешь, о чем я говорю!” И отец соглашался, какими-то хитрыми путями выбивая или освобождая ставки в своем суперзакрытом физическом институте для кандидатов и докторов философии, экономики или даже филологии, объясняя это “наверху” естественным стиранием граней между физиками и лириками. По причинам советского времени эти действительно великолепные и нестандартные ученые были изгнаны со своих работ и, если бы не вмешательство отца, остались бы не только без работы, но могли попасть в места, отдаленные от Москвы и научного сообщества. А так отсиживались до лучших времен, не теряя человеческого достоинства или научного лица, чтобы в другие времена появиться во славе.
Так получилось, что мать больше интересовалась другими людьми, чем мной и моими братьями. Я писал о том, как еще при рождении я лишился имени, постепенно я лишился и своих родных братьев, более любимых в детстве моими родителями, чем я. “Старший - умный был детина” - это мой брат Михаил. После школы пошел в модное направление физики, связанное с космосом. Рано защитился, рано стал завлабом, фамилия отца больше мешала, чем помогала: недоброжелатели связывали его успехи не с круглосуточной работой, а со связями отца, хотя сам отец в это время был занят помощью совсем другим, чужим людям, считая, что брат со своей головой и полной аполитичностью сможет добиться многого и обойдется без ненужных приключений. В двадцать с небольшим, сразу после защиты, брат женился на хорошенькой девочке - уборщице в своем институте. Той непременно хотелось, чтобы ее как ровню признали наши родители, но каждый приход к нам в гости почему-то заканчивала базарным скандалом на ровном месте. Один раз мать не выдержала, внимательно и удивленно посмотрела на брызгающее слюной лицо своей невестки, потом глянула на ее черные колготки и произнесла: “Плебейка!”, прошуршав назад за свои самурайские сопки в дальние комнаты. Больше брат не рисковал приводить к нам жену, а она не разрешала ему ходить к родителям, такой же запрет касался и их сына, первого внука моих родителей. Михаил очень был привязан к нам, но боялся потерять сына, которому с рождения был и отцом, и матерью, и кормящей нянькой, и воспитателем. Сначала его не было год, потом три года, через десять лет это вошло в привычку. Потом брат с семьей, в общей неразберихе каким-то образом усыпив бдительность охраняющих государственные военные секреты, переселился на историческую родину кого-то из родственников жены, и отец не разрешал нашим общим знакомым приносить о нем сведения.
“Средний был и так, и сяк” - это мой брат-одноклассник Николай Николаевич, в отличие от меня, Николай “в законе”. Его мы лишились как раз потому, что он был и так, и сяк. Николай был биологом, все говорили, что еще немного, и Нобелевская премия будет у него в кармане. Собственно, он был первым, кто ближе всех в то время подошел к проблемам клонирования, не страшась продолжить исследования по евгенике, что делало его практически продолжателем дела нацистов, но его мало волновало, как идеологически не выдержаны были его работы. Поэтому как гром среди ясного неба для моих родителей и всех наших знакомых было его вступление в коммунистическую партию и, что еще более непостижимо, делание партийной карьеры. Даже мой отец, который был руководителем большого института, как-то сумел отвертеться от членства в КПСС, хотя это было бы объяснимо, учитывая его должность. Но вот Николай мог спокойно оставаться завлабом и из всей общественной активности только профсоюзные взносы платить. Логическая цепочка подсказывала, что он подвинулся рассудком и эволюционировал так: евгеника-нацизм-коммунизм. Но дальше, сделавшись освобожденным секретарем парткома своего института, он забросил свои микроскопы и опыты и начал громить все новые направления в биологии. Его стали бояться и ненавидеть, даже родители прекратили вести при нем какие-либо разговоры о политике или об общих знакомых, а потом перестали рассказывать и политические анекдоты. Женился он соответствующим образом на секретаре райкома партии, это был конец. Отец наш дружил с Сахаровым и другими достойными людьми и стеснялся своего домашнего Лысенко-Суслова-Андропова. Если первого сына лишили отцовской мельницы, то второму не достался не только осел, но даже от “мертвого осла уши”, а второй внук, как и первый, был лишен привилегии расти в доме предков.
Я впервые в жизни стал единственным сыном, а моя жена - единственной невесткой, с которой после первых двух смогли наладить отношения мои родители, наши дочери заменили им весь сонм возможных потомков. И все-таки меня продолжала мучить мысль: ну да, сыновья выросли не такими, как хотелось бы, и жены их были чужими нашему дому, но как у нашей фарфоровой куколки не разбилось сердце от разрыва со своими детьми, от отказа от своих внуков? Может, Шанхай всему виной или Караганда? Может, там закалилось сердце не рыдать над потерями? Я никогда не узнаю правды. Мы не выбираем себе родителей, но ведь и они не выбирали нас.
Жена.
Часть четвертая
Ее склонность к вранью и мистификациям была феноменальной - от легких выдумок до логично построенных схем. Я уже упоминал, как в начале нашего знакомства она поставила меня в тупик своей ненужной историей про итальянские сапоги, принесенные в жертву Канту. Это были еще цветочки. Как-то она поведала мне тайну своего генеалогического древа. Дескать, род свой ее семья ведет из обедневшего и опустившегося в силу исторических обстоятельств польского дворянства. Ее прапрадед, Александр Квопинский, якобы был известным польским националистом, связанным с декабристскими кругами, дружил с самим Пушкиным, о чем свидетельствует копия первого издания “Евгения Онегина” с дарственной надписью автора: “Сашке от Сашки. Пан Квопинский, помнишь наши встречи?”. Далее шло по-польски: “За пенькных пань!”. Все завершалось размашистой подписью автора, по бокам были небрежно рассыпаны рисунки пером - чья-то рука с поднятым бокалом, пара девичьих профилей.
Этот экземпляр книги не хранился в семье, передаваясь из поколения в поколение, а достался моей жене чудесным образом. Когда подростком она лежала в психушке, на соседней койке куковала свой бессрочный курс лечения одна доморощенная пушкиноведка. Вообще-то она была дежурной по этажу гостиницы “Спорт”, что возле Ново-Девичьего монастыря, но поскольку в этой гостинице годами останавливались циркачи и другие звезды провинциальных филармоний, то дамочка всегда была окружена артистическими личностями, то есть жила свою жизнь, как говорится, в искусстве. Чтобы не спать по ночам, а продолжать негласный ночной дозор за постояльцами, она увлеклась атрибуцией неизвестных пушкинских рисунков и переатрибуцией известных. Тогда же один из постояльцев, приехавший откуда-то из Сибири, и привез ей за определенную мзду и поблажки гостиничного режима хорошо сохранившийся в вечной сибирской мерзлоте экземпляр книги, в свое время, вероятно, привезенный в Сибирь прапрадедом моей супруги, сосланным туда царем за революционное польское поведение: “еще Польска не сгинела!”.
Дотошная правдоискательница из гостиницы “Спорт”, каким-то образом уцепившись за короткую польскую фразочку и дату под автографом, извлекла на свет фамилию адресата, ранее не упоминавшегося ни в каких пушкинских изданиях и справочниках, в головках девиц опознала сестру адресата Анастасию, в замужестве Анастасию Волынец, то есть прапрабабушку моей жены, а в другой головке - невесту ранее неизвестного Сашки, испугавшуюся разделить участь декабристских жен и вовремя сбежавшую из-под венца Аделаиду Щутскую. На этой находке-догадке карьера дежурной по этажу закончилась. Попытки влезть со своими атрибуциями потерпели крах - пушкинисты-академики не захотели допустить профанации святого дела пушкиноведения, так и любой сантехник завтра замахнется на нашего Александра, нашего Сергеевича. Автограф сочли подделкой, аргументируя, что не мог наш гений чистого русского языка написать такую тривиальную пошлость, да и не в стиле это, дескать, эпохи написано: “Сашке от Сашки”, а “ты помнишь наши встречи” вообще взято из репертуара Изабеллы Юрьевой. Более того, этот так называемый Александр Квопинский не упоминается ни одним из друзей и знакомых Пушкина, не писали про него и в печатных изданиях того времени, хотя в реестре польских шляхтичей такое лицо и числилось.
Дежурная по этажу маниакально настаивала на своем, даже написала научный доклад на эту тему и отправила его для участия в конференции американских славистов, куда ее не выпустили органы. А чтобы она не подрывала авторитет советского пушкиноведения, вместо конференции ее запрятали в психушку, куда ей разрешили взять только зубную щетку, кружку, миску, ложку, пару сменного нижнего белья и томик “Евгения Онегина”, который она пообещала съесть за тридцать секунд, если у нее попытаются его отобрать. Ну, а в психушке она волей судьбы оказалась в одной палате с моей будущей бывшей женой, которая как раз и оказалась наследницей по прямой того самого Александра Квопинского, который “Сашке от Сашки”. Для интеллектуальной сотрудницы гостиницы “Спорт” было очевидно, что преступная клика пушкинистов-кагэбистов не даст ей выйти на свободу, как Квопинскому вернуться с каторги, поэтому она благословила соседку по палате “Евгением Онегиным” и вручила последней причитавшийся той по праву наследования авторский экземпляр. По словам жены, из дворянства прапрадед был разжалован и, устыдившись падения, сменил свою прославленную польским национализмом и Пушкиным фамилию Квопинский всем назло на незамысловатую фамилию Мошонкин, этим и объясняется смена родового имени.
Ну, какова история? Я от нее сам чуть в психушку не попал. Этих обедневших и ну очень опустившихся польских дворян Мошонкиных я неоднократно встречал - как-никак мои тесть и теща, люмпен-пролетарии одного из столичных заводов. Про их предка Квопинского я их даже и расспрашивать не стал, чтобы не загонять в угол насочинявшую всю эту безумную историю жену. Сразу оговорюсь: книжечку-то с автографом якобы Пушкина я действительно у нее видел. И подпись там чья-то стоит, и головки, напоминающие пушкинские загогулины, тоже пером начертаны. Такие типичные пушкинские рисунки - профиль девиц с очевидным оволосением на лице, двойными подбородками и обвисшими щеками, неудивительно, что в этих карикатурах пушкинисты не могут признать красавиц той эпохи, то и дело ошибаясь в атрибуциях.
…Таких историй была бездна - и как она из окна падала и живая осталась, и как у известного режиссера в примах ходила. Но самая отвратительная история была про то, как ее во время стажировки в США изнасиловал в местной, уже американской психушке лечивший ее врач, оказавшийся потомком одного из американских президентов и собиравшийся на ней жениться, если она - по его прихоти извращенца - решится сменить свое имя на Ширли Макклейн. Жена моя оказалась более принципиальной, чем ее предок-шляхтич, загубивший свое родовое имя в сибирских рудниках, и менять свое имя отказалась, тем самым окончательно потеряв возможность сделаться будущей первой американской леди, ведь ее извращенец в белом халате собирался начать президентскую гонку на следующих выборах.
Никаких доказательств этой истории, типа первого варианта американской конституции с автографом одного из президентов США “Стиву от Джорджа” или “Биллу от Авраама”, она мне предъявить не смогла. Но вот косвенное доказательство того, что в Штатах у нее что-то произошло серьезное, у меня было: жена стала пить, пила виски, хотя и без содовой, но каждый день. То, чего не смогли привить ей в детстве опустившиеся алкаши-родители из польских обедневших дворян, тому научили в американской психушке во время ее научной стажировки в одном из ведущих университетов Бостона, по иронии судьбы носящего имя одного из президентов США, прапрадеда предполагаемого насильника-психиатра. Когда я вспылил от этого нового безумия и спросил ее, почему я должен верить всему этому бреду про ее шашни с американскими президентами и их дебильными отпрысками-неудачниками, она спокойно задала мне вопрос: “А почему я должна верить твоему чаю с королевой? Может, ты догадался ложечку с вензельком оттуда спереть или хоть салфеточку к рукам прибрать? Ты с королевой - чаи распиваешь, а я с будущим президентом США - трахалась, всякое бывает. И вообще, реальность не нуждается в доказательствах”, - совсем некстати процитировала она Хайдеггера. Ну, почему моему кумиру так не везет? Мне впервые стал понятен философ-структуралист Альтуссер, зарубивший свою жену, я думаю, что, если бы я был в числе присяжных на его суде - случись это после одного из наших споров с женой, я просил бы его оправдать.
Хотя, говоря откровенно, в ее словах был определенный резон. Что есть слова и как они связаны с реальностью, чем факты жизни более реальны, чем наши сны, рассказанные друг другу истории? Почему Евгений Онегин живет уже не первую сотню лет, а вот некоего Александра Квопинского даже современники не упоминают? Разве я изменяюсь внутренне от того, что люди зовут меня то Степаном, то Николаем?
Продолжение профессиональной трудовой деятельности. мои ученики.
Часть вторая
Третье поколение моих студентов было особенным - учиться на неидеологическом (наконец-то!) факультете пришли дети диссидентов, моих коллег, друзей и прочей интеллектуальной элиты. Это были носатые, очкастые, одинаково стриженные “унисекс”, одетые в потертые джинсы и безразмерные свитеры бесполые существа со знанием, как минимум, трех европейских языков, классической латыни и греческого, многие уже взялись за японский. Философов они читали еще в детстве в подлинниках, развитая по модным методикам память позволяла им цитировать целые страницы проходимых классиков и бестактно поправлять меня во время лекций, когда я оговаривался или что-то подзабывал. Они считали себя почти что небожителями, снобизм выпирал из пор вместе с юношескими прыщами. Каждый мечтал стать знаменитым, покорить всю мировую философскую общественность новыми направлениями в исследовании метафизики, я их недолюбливал и боялся.
Вот этих-то юных дарований, несмотря на мою тесную дружбу с их родителями, я, как мог, старался засыпать на экзаменах, они подавали на апелляции в высшие инстанции и с успехом пересдавали мой курс авторитетным комиссиям. У меня начались неприятности на факультете, моя пристрастность была очевидной. Зато мои знакомые были в восторге, им уже тоже порядком надоело, что отпрыски их же за людей не считают, после всего, что для них было сделано. Так и норовят снисходительно поправлять родительский акцент в иностранных языках или поймать предков на незнании всякой там герменевтики с хренменевтикой, откуда только такие умные вдруг народились?
Единственные, кто спасал меня в это непростое время, были мои любимые студентки-блондиночки со вздернутыми носиками, губками-бантиками, неизменными мини-юбками и плюшевыми талисманами под мышками. Время было не властно над ними, поколение философских “Барби” четко воспроизводилось из года в год. Но что гражданская война сделала с буденновскими скакунами, превратив их в степях Туркестана в верблюдов, то и это проклятое время перестройки изломало моих куколок и вставило им в хорошенькие головки вместо опилок мозги. Конечно, мне было жалко смотреть на эту метаморфозу, но с каким же злорадством я наблюдал на семинарах, как мои милые барышни, с не меньшей домашней подготовкой, чем диссидентские вундеркинды, сражали последних наповал своими оригинальными мыслями, серьезными анализами различных философских школ и направлений, и все это проделывали очень мило, без пафоса и снобизма однополых очкариков. А после занятий садились в свои только появившиеся модели иномарок и любезно предлагали подвести до метро сокурсников, которые бежали их как чумы. Я готов был каждой моей блондиночке целовать руки и ноги за моральную поддержку и сочувствие. В добрый путь вам, будущие женщины-философы, мисс “Надежды России”!
Жена.
Часть пятая
С моей женой очень легко было играть в ассоциации: поэт - Пушкин, лишний человек - Евгений Онегин, молодые влюбленные - Ромео и Джульетта, имя - Роза и так далее… Она и без всякой игры злоупотребляла шаблонами и тавтологиями, одни и те же образы талдычила снова и снова, затирая их до отвращения. Любой человеческий поступок укладывался у нее в схему, построенную из литературного материала. Она не могла жить “не в образе”, нужно было только угадать, кого она сейчас из себя строит, и при желании подыгрывать ей. Насколько я знаю, некоторые так и поступали в ее отношении, я же - дурак! - пытался докопаться до ее истинного “я”, обнаружить крупинку настоящего естества, не замутненную чужими примерами душу и не мог. Не случайно я вспомнил про замечательную работу Крошки Ру об использовании в психоанализе символов-образов по Виттгенштейну. Так я начал одну из своих главных разработок в гендерных исследованиях, которая могла бы помочь разобраться в тонкостях женской психологии. Я начал очередную серию опытов, где подопытным объектом выступала моя любимая жена. Я мечтал создать матрицу женского поведения, используя все новейшие достижения новых технологий, психологии, философии, лингвистики и даже модной нынешней дисциплины - логистики (не думайте, что я наивно путаю ее с логикой, я ведь не Крошка Ру).
Самое главное было - неожиданно подскочить к ней, поймать врасплох и спросить, о чем она в этот момент думала. Как правило, она отвечала враньем, но заметьте - литературным враньем! Оставалось понять, почему она в этот момент автоматически использовала тот или иной образ. Мне казалось, что я, как никогда, близок к разгадке ее “я”, однако отношения наши становились все хуже и хуже. Она пила, думая, что я ничего не замечаю. Как это можно было не заметить! Я пытался договориться с наркологами, но для этого, во-первых, надо было опять положить ее в психушку, а мне бы так не хотелось этого делать, но самое главное - для успеха было необходимо ее желание избавиться от этой пагубной привычки, а желания-то как раз и не было. Гораздо позже, чем миазмы перегара, я почувствовал, что она начала мне изменять. Мне было неинтересно с кем, я далек от образа Отелло, меня поразило, что это вообще было возможно. Зачем? Почему? Разве я мало уделял ей внимания? Как раз наоборот - бегал за ней и каждое ее слово записывал, заделал ей двух дочек, диссертацию за нее написал, в Америку отправил… Америка- разлучница! Это она увела у меня жену, зачем, зачем я своими руками разрушил наше нуклеарное состояние “жена-муж-дочь-еще дочь”. Как мне жить без своей половины и еще двух четвертушек, отправленных мною учиться за рубеж, подальше от мамашиных загулов?
Единственное, что попросил я ее тогда - хотя бы соблюдать элементарные приличия, не водить своих хахалей в наш общий дом, но она уже закусила удила и понесла! Потом вдвоем с одним из ее придурков они выставили меня из дома, вытащив на лестничную площадку все мои рабочие материалы и книги по философии. На некоторое время пришлось вернуться к родителям.
Мать.
Часть третья
А в отчем доме меня ожидала самая большая измена в моей жизни, хотя уж кто-кто, но я должен был быть к этому готов, если учитывать историю моей семьи. Моя любимая мама, небесное создание в японских шелках, считала, что во всем произошедшем - моя вина, а жена моя - страдалица, жертва неудачных семейных отношений. И в ее утешение мама подарила этой “страдалице” семейную реликвию, о существовании которой я и не догадывался, - золотой медальон в виде дорогой миниатюрной книжицы с эмалевой инкрустацией на обложке, с золотым замочком-застежкой, внутрь медальона были вставлены фотокарточки ее отца и матери, изображения которых никогда не было в нашем доме. Более того, рассказала этой недоделанной женщине-философу, этой плебейской твари из опустившихся польских шляхтичей, этой подстилке для американских президентов и их отпрысков… в общем - моей бывшенькой, историю своей жизни, родительские судьбы и так далее, то, чего я так долго и безуспешно пытался всю жизнь у нее узнать, да еще велела ей все это хранить при себе, пока не настанет черед передать дочерям по наследству.
– Да она пропьет твой медальон или любовнику за услуги подарит. Плевать ей на твои секреты, на твою таинственную родню (кстати, мне и об отцовской линии ничего не известно), у нее самой предок был неизвестным другом Пушкина и готовил политический переворот в Польше… Мне украшения ни к чему, но хотя бы напрямую внучкам отдала! - кричал я ей.
– Они еще ничего не пережили в жизни, а эта книжечка кровью умыта, слезами политая, не для них пока. А что жена твоя пьет и гуляет, так, может, не только ее вина в этом, как ты думаешь, Степан?
Сказала и смерила меня глазами, как свою нелюбимую дешевку-сноху, и прошуршала назад в свои чертоги.
Отец, как всегда, полностью принял ее сторону. Он вообще всю свою жизнь поставил на служение ей. Вот и сейчас, когда их уровень благосостояния начал стремительно падать из-за бардака в стране и безденежья в академии, развернул невиданную деловую активность. Часть помещений института была передана всяким коммерческим фирмам, даже один из туалетов был переоборудован в платный кооператив для прохожих, отчаявшихся найти в столице места для отправления нужды, кроме традиционного для России использования подъездов домов и лифтов. “Нужда заставит”, - шутил отец по поводу новаторского способа зарабатывания денег для себя и своих сотрудников. Финансовые дела в семье значительно улучшились, мама могла продолжить свою коллекцию меховых манто.
Наша домработница после двадцати лет наемного труда тоже ударилась в частное предпринимательство - открыла точку по выпечке пончиков. Довольно быстро ее подмяли под себя более молодые и более наглые, но наша Маша брала кулинарным умением и способностью завоевывать клиентуру, так что с бандитами договорились по-хорошему: она - печет, они - отстреливают конкурентов и освобождают ее от излишней прибыли.
Новые домработницы были приезжими неумехами и маму сильно раздражали. Пока я временно переселился к родителям, хотя бы кухня каждый день была чистая и хлеб свежий. Но уж когда я накопил на отдельную квартиру и съехал, родители подумали-подумали и нашли отличный выход: свою огромную престижную квартиру в центре они начали сдавать за бешеные деньги, а сами уехали на постоянное место жительства в академический санаторий в Подмосковье. Отец ушел с работы, денег на небедное существование у них хватало, да еще медицинский присмотр, готовая пища и ежедневная уборка их номера “люкс” со спальней, кабинетом и гостиной. Поначалу я приезжал их навещать, пока не понял, что мои визиты им в тягость, они наконец-то смогли себе позволить наслаждаться обществом друг друга без постороннего вмешательства. Мои визиты стали реже, а затем и совсем сократились, я больше ничем не отличаюсь от своих покинутых родителями братьев.
Продолжение профессиональной трудовой деятельности. мои ученики.
Часть третья
Поскольку мне не досталось в наследство даже облезлого кота, приходилось крутиться самому. Сдавать внаем факультетский туалет я не мог по двум основным причинам: не позволяла этажность расположения - легче было забежать по нужде в подъезд, и к тому же я не был административным руководителем, который мог бы решать такие вопросы. Приходилось подавать на большое количество грантов и международных стипендий, очень выручал поклонник насильственной демократии Дж.Сорос, которого мне не раз удалось подоить. Ну, и, конечно, приглашения на чтение лекций в крупнейших университетах США, Франции и Германии. Так вот по копеечке, по центику да пенсику и сколотил себе на квартиру, куда и съехал от впадающих в маразм родителей и по-черному гуляющей жены.
