Полярный летчик

Конец славной жизни

Рядом с небольшой деревней, в центре которой высилась колокольня старинной церкви, уже зеленело ровное поле. Здесь, южнее Гвадалахары, было теплее и трава появилась раньше. Самолёты на аэродроме стояли в капонирах – укрытиях от осколков вражеских бомб. Это были вырытые в земле пологие щели, отдельные на каждую машину. Сверху их затягивали маскировочными сетями.

В большой палатке, поставленной в конце аэродрома, расположились ремонтные мастерские. Около них стояли покалеченные машины и среди них «Красный чертёнок». Тридцать две пробоины насчитал Карлос в его плоскостях и фюзеляже. Пуля попала в одну из тяг управления рулём поворота, и та держалась на честном слове.

Мотор, давно отработавший положенное ему время, решили перебрать и подремонтировать, – может быть, ещё проработает несколько десятков часов.

Лечились и самолёт, и его командир.

Рана на ноге Шухова оказалась лёгкой, но затягивалась медленно. Он лежал, скучая, в доме деревенского старосты, но старался после каждого дневного посещения фельдшера удирать к товарищам.

Карлос смастерил ему костыль, и, опираясь на него, лётчик ковылял на аэродром.

В светлое апрельское утро за Хосе зашёл Карлос. Синее небо было совсем чистое. Такая погода радует пилота, когда он работает на пассажирской линии.

На войне ценно всякое облачко, за которым, в случае надобности, можно укрыться.

Когда лётчик с механиком медленно пересекали площадь перед костёлом, в небе зарокотали моторы. Было видно, как с аэродрома стремительно взлетели истребители и, круто развернувшись, ушли в сторону Мадрида.

Друзья только дошли до лётного поля, когда на горизонте опять показались самолёты.

– Наши возвращаются, – удивился Шухов. – Почему так скоро?

– Это не наши! Это фашисты! Они летят бомбить аэродром! И некому их встретить! – завопил Карлос и стремглав помчался.

– Ты куда? – крикнул вдогонку Шухов.

– Спасать машину! Заведу её в капонир!

Механик не добежал.

Три «юнкерса», пикируя один за другим, начали бомбёжку аэродрома.

Шухов увидел, как от первого из снижающихся бомбовозов отделилась чёрная груша и медленно, как ему показалось, пошла к земле. Лётчику почудилось, что бомба падает ему прямо на голову, и он закрыл глаза. В то же мгновение его оглушило, и невидимая сила взрывной волны встряхнула и отбросила далеко в сторону. Он упал, больно ушиб раненую ногу и всё ещё с закрытыми глазами, как слепой, стал шарить руками вокруг себя, ища костыль.

Когда Шухов решился открыть глаза, то увидел впереди себя, почти в центре лётного поля, поднявшийся к небу огненно-дымный столб.

Грохнули ещё несколько взрывов, и выросли такие же столбы пламени и развороченной земли. Затем всё обширное лётное поле затянуло густым дымом.

Шухов лежал, прижавшись к земле-спасительнице, и ждал новых взрывов. Но их не было. В небе уже стихал рёв моторов удаляющихся бомбардировщиков с чёрными крестами на крыльях.

И тогда на земле послышались тревожные крики людей.

«Кажется, на этот раз пронесло мимо меня! – мелькнуло в голове Шухова. – А что с Карлосом?»

Лёгкий ветерок быстро разорвал дымовую завесу и разметал клочья её по ослепительно голубому небосводу. Стали видны ещё курившиеся дымком воронки на опалённой траве. Их было с десяток в одном конце аэродрома, почти все они темнели. «Не так страшен чёрт, как его малюют. Садиться можно, – с профессиональной привычкой оценил обстановку лётчик. – Места для приземления истребителей, которые вот-вот вернутся, вполне достаточно».

Там, где была палатка ремонтной мастерской, догорал костёр. Вместо стоявших там самолётов – груды щепок, обрывков полотна, искорёженного железа.

Кончилась славная жизнь и самолёта с красным чертёнком на борту.

А где же Карлос? Шухов приподнялся, опершись на локти, и увидел такое, что его заставило вскочить на ноги. Забыв про больную ногу, он побежал, размахивая костылём.

Шагах в двадцати от того места, где стоял несколько минут назад самолёт «Р-5», лежал, раскинув руки и уткнув лицо в траву, его механик.

Товарищи укладывали Карлоса на носилки. Вся голова его была в крови. Видимо, не один осколок бомбы поразил молодого испанца, спешившего спасти свою машину.

Нет его, нет и самолёта!

Шухов бежал навстречу людям и плакал навзрыд, не стыдясь своих слёз.

Карлос уже никогда не будет теперь куда-то спешить, копаться в моторе, в который был просто влюблён. Никто не услышит больше его возгласа «Порррьядокс!». Шухов лучше всех знал, каким замечательным человеком был этот совсем молодой свободолюбивый испанец, с золотыми руками, светлой головой и добрым сердцем. Он надеялся после окончания войны поступить в институт, стать авиационным инженером. И ещё мечтал Карлос обязательно побывать в Москве, о которой он столько слышал замечательного, и поэтому старательно изучал русский язык.

Маленького весёлого механика любили все, кто его хоть немножко знал. Недолго он пробыл в селе у аэродрома, но успел завести себе здесь много друзей.

Карлоса хоронили как народного героя. Жители села в тёмной одежде выстроились в две шеренги почётным караулом вдоль его последней дороги. На домах были приспущены флаги республиканской Испании, увитые траурными чёрными лентами. Долго и печально звонили церковные колокола. Из лучшего дома в деревне – старейшины – лётчики вынесли гроб. На старинном сельском кладбище был дан салют из винтовок и охотничьих ружей.

Убийцы Карлоса не остались безнаказанными. «Курносые», возвращаясь с задания, как следует встретили «юнкерсов», налетавших на их аэродром.

В воздушной схватке были сбиты два бомбовоза. Третий сумел удрать.

Формуляр самолёта

Пока не успели убрать обломки «Красного чертёнка», Шухов на память о верном боевом друге снял с него чудом уцелевший компас. Прихватил он и формуляр – бортовой журнал. В серую тетрадку штабными командирами была записана вся «биография» боевой машины. У этого «Р-5» было немало и побед и ранений.

Обломок пропеллера лётчик установил на могиле механика.

…Через несколько месяцев Шухов возвратился на Родину. Он зашёл ко мне рассказать о судьбе самолёта, который был одинаково дорог нам обоим. С волнением я перелистывал бортовой журнал нашего самолёта. Он летал и над льдами северных морей, и в небе знойной Испании, спасал друзей и уничтожал врагов, нёс и мирную и военную службу. Завидная судьба!

На обороте обложки самолётного формуляра была приклеена фотография молодого красивого человека в комбинезоне, стоящего у крыла самолёта. Он счастливо улыбался.

– Кто это?

– Мой друг Карлос. В моём сознании он неотделим от машины, на которой мы летали! Поэтому я и прикрепил сюда этот любительский снимок.

Здесь же я нашёл и вырезку из газеты. И она тоже здесь была уместна. Это – стихотворение Михаила Исаковского:

Склоняя свои боевые знамёна,

Испания молча скорбит:

Наш Лукач на знойной земле Арагона

Фашистским снарядом убит.

Он умер за то, чтоб земля расцветала,

Чтоб дети спокойно росли…

До самой Валенсии гроб генерала

Бойцы на руках пронесли.

Страна своего схоронила героя,

Плотнее сомкнулись штыки.

Лежит он, но имя его боевое

Ведёт в наступленье полки…

Двенадцатая интернациональная бригада, созданная генералом Лукачем, героически сражалась до конца войны, которая продолжалась почти три года. К концу её республиканцам нечем было воевать. Не хватало всего – патронов и ботинок, продовольствия и самолётов, лекарств и бензина.

Против республиканцев воевали не только войска испанских фашистов, головорезы Гитлера и чернорубашечники Муссолини. Им помогали правительства капиталистических стран – Англии, Франции, Соединённых Штатов Америки. Громогласно заявив о своём «невмешательстве», они не пропускали на Пиренейский полуостров оружие и боеприпасы, закупленные республиканцами в Советском Союзе. Свободная Испания оказалась в кольце блокады.

Прошло почти сорок лет с памятных дней первой антифашистской войны. Гордый и свободолюбивый народ Испании не смирился с фашистским порабощением. Бурлят, клокочут, бастуют, выходят на демонстрации простые люди Испании, бастуют рабочие, и их бросают в тюрьмы.

И, быть может, мальчик Паблито, спасший лётчика-добровольца, теперь уже взрослый человек Пабло, сидит в тюрьме или руководит забастовкой на каком-нибудь заводе или руднике. Если он жив, то наверное ведёт подпольную работу, продолжая дело отца.

Народ Испании борется и наверняка победит!

* * *

…Компас с приборной доски и бортовой журнал «М-10-94», бывшего «Красным чертёнком», хранятся теперь за стеклом витрины в одном из авиационных музеев. «Родственников» его не осталось, хотя их искали по всей стране. В этом музее на открытой площадке стоят самолёты разных годов. «Р-5» нет среди них. Ни один «Р-5» не дожил до естественной «старости». Все они кончили жизнь на боевом посту, участвуя в трёх войнах. В 1938 году эскадрильи этих машин помогали наземным войскам в сражении у Халхин-Гола с японскими захватчиками. В 1939 году громили с неба укрепления белофиннов на Карельском перешейке.

Все годы Великой Отечественной войны «Р-5» использовались для связи, разведки и как ночные бомбардировщики. Они доставляли в тыл к партизанам оружие, патроны, лекарства, газеты и вывозили на Большую землю раненых бойцов.

Самолёт Поликарпова больше десяти лет верой и правдой служил в боевом и мирном небе Родины. «Р-5» – пример редкого в авиации долголетия.

СЕВЕРНЫЕ ВСТРЕЧИ

Авиапионеры Арктики

Встретился я как-то в городе Нарьян-Маре с двумя лётчиками – Сущинским и Клибановым. Оба они только год работали на Севере, но трудились не за страх, а за совесть и с большим жаром рассказывали мне о своих полётах.

Эти рассказы я помню до сих пор, хотя наша встреча произошла более тридцати лет назад. Мне понравилось в них упорное желание победить суровую арктическую природу и твёрдое стремление служить людям, живущим в этих условиях.

Итак, это было давно. Для Ненецкого национального округа только что были приобретены два первых самолёта. Один был поручен Сущинскому, другой – Клибанову. До тех пор авиасвязи в этих краях не было. Значит, не было и специальных полётных карт – никто не наблюдал и не изучал эту землю с воздуха.

Мало того: даже обыкновенные географические карты, которые тоже могут служить лётчику, и те были неточны.

Между тем Ненецкий национальный округ не такой уж маленький. Он даже больше некоторых европейских государств и тянется с востока на запад целых девятьсот километров. Поэтому-то здесь и была так важна авиация.

Дорог здесь в те времена почти не было. Люди тратили недели, чтобы добраться из одного населённого пункта в другой на оленях или собаках. Между отдельными пунктами связь существовала только четыре месяца в году, когда тундру сковывал сильный мороз. С апреля по ноябрь люди были отрезаны от мира.

И вот в такой край дали назначение советским лётчикам. Они знали, что тундра, над которой им предстоит летать, населена людьми, долгие годы терпевшими от царского правительства тягостные унижения. Ненцев презрительно называли обидными кличками: «самоеды», «дикие»… Никому не было дела до того, как живёт этот народ. В разбросанных по тундре стойбищах жили отважные охотники, рыбаки, оленеводы, искусные резчики по кости. К ним наезжали только алчные купцы, чтобы за бесценок выманить дорогие меха, замечательные изделия из моржовой кости.

В тундру не приезжали ни врач, ни учитель. Ненецкие чумы обогревались кострами. Эти дымные, грязные жилища кишели насекомыми.

Советская власть стала поднимать народ к новой жизни.

Лётчики, которые должны были первыми служить ненецкому населению, отлично понимали, что им придётся не только летать, но и нести на крыльях своих самолётов эту новую жизнь.

Казалось бы, что особенного – доставить в какой-нибудь населённый пункт почту или привезти врача! Лётчики гражданской авиации, выполняющие эту работу, зовут себя в шутку просто «извозчиками».

Однако в тундре и почта и врач были происшествиями огромной важности, а появление самолёта – просто историческим событием.

Первое время Клибанову и Сущинскому пришлось перенести немало трудностей – сказалось незнание северных условий. В тундре, например, было совершенно непригодным лётное обмундирование. Но это было легко исправить: они быстро перешли на национальную ненецкую одежду – влезли в меховые малицы, брюки и пимы.

В первую очередь решено было проложить трассу из Нарьян-Мара в Пешу. До сих пор здесь никто ещё не летал. Решили вылететь сразу на двух самолётах «У-2», чтобы, в случае чего, оказать друг другу помощь. Тут в дело ввязалось маленькое «но»: самолёта два, лётчика два, а бортмеханик один! Естественно, что справиться ему трудно. Ангара нет, маслогрейки нет и вообще, кроме огромного желания поскорее открыть первую линию Нарьян-Мар – Пеша, ничего нет.

Начали запускать моторы. Механик запустит один мотор и займётся другим. В это время первый остановится. Бросится к первому – остынет второй. А январский день маленький: не успеешь оглянуться – уже темно.

Три дня бились, так ничего и не добились. Решили, что первым вылетит тот, чей мотор раньше запустится, а бортмеханик, наладив другой самолёт, пойдёт со вторым лётчиком вдогонку.

Первым в воздух ушёл Сущинский. Скоро он попал в плохую погоду и вернулся предупредить товарищей, чтобы они не вылетали. Но было уже поздно – Клибанов улетел.

Клибанов вместе с механиком некоторое время шёл вдоль реки Печоры и скоро вышел в тундру. «Так вот она какая! – думал он. – Ровно. Снег. Сплошная посадочная площадка, но никаких признаков жизни. Уж лучше такой посадочной площадкой не пользоваться!» Но вышло иначе.

Появилась дымка, видимость настолько ухудшилась, что пришлось идти по приборам. Вдруг самолёт сильно подбросило вверх – начался шквал. Вокруг совсем ничего не видно, лететь невозможно. Отказал указатель скорости. Кое-как удалось сесть. И сели крепко: четверо суток крутила такая пурга, что кругом было темно, ветер так рвал, что угрожал поломать самолёт. Мороз стоял сорок восемь градусов.

В эти дни «куропачьего чума» сказалась вся неопытность новичков. Аварийный паёк состоял из трёх плиток шоколада и двух пачек печенья. Четверо суток, не вылезая из самолёта, питались этим пайком.

На пятые сутки, когда пурга наконец утихла, «пленники» с трудом вылезли из занесённой снегом машины. Тут выявилось новое упущение: забыли лыжи. А без них по глубокому снегу не сделаешь и шагу.

Кругом летали куропатки, но не было ружей – пришлось оставаться голодными. Кустарник не желал загораться, хотя в чумах у ненцев он прекрасно горел.

Мороз стал несколько мягче – градусов двадцать пять, но лётчики не чувствовали облегчения. Пробовали и в самолёте сидеть, и под самолётом, и рыли яму в снегу – всё равно было холодно.

Спас их вылетевший на розыски Сущинский. Вернулись в Нарьян-Мар, и началось всё сначала.

Второй рейс был удачнее. Когда самолёты приземлились в Пеше, там поднялся страшный переполох. Всё население выбежало навстречу воздушным гостям.

Люди, видевшие самолёт впервые, не верили, что лётчики прилетели из Нарьян-Мара за два часа сорок минут.

Какое было ликование, какой восторг!

В дальнейшем Сущинский и Клибанов так наловчились летать, что вынужденная посадка, даже в плохую погоду, считалась позором.

Мне тоже много приходилось летать в этих местах, и я хорошо понимал, какие трудности испытывали пионеры Севера. Но зато как приятно летать над тундрой в хорошую погоду! Смотришь вниз – и кажется, будто летишь над облаками. Внизу изредка мелькают чумы.

Ненцы-оленеводы при звуке мотора выходят посмотреть на самолёт. Стоит же только сесть близ чума, как попадаешь во власть гостеприимных хозяев. Они прямо-таки не знают, как лучше принять дорогих гостей.

Ненцы очень любознательны. Их страшно интересовало, например, почему самолёт тяжёлый, а летает. И вот, сидя с мозговой костью в руках, растолковываешь им теорию авиации и прочие премудрости. Среди молодёжи уже немало желающих пойти учиться на пилотов и техников. Сейчас на Севере появилось много лётчиков и механиков.

Не везёт!

Управление Гражданского воздушного флота поручило лётчику Скородумову доставить в Москву начальника экспедиции с острова Вайгач. Дело было в апреле. Оба участника перелёта – и лётчик и бортмеханик – имели весьма смутное представление о том, как нужно летать на Севере. Из Москвы они благополучно долетели до Архангельска, затем до Усть-Цильмы. Всё шло хорошо. В Архангельске опытные люди посоветовали им взять на борт радиста, что они и сделали.

Оставалось лететь всего восемьсот километров. Запас бензина был на полторы тысячи километров. Перед последним этапом перелёта, в Усть-Цильме, устроили совещание экипажа. Лётчик настаивал на том, чтобы максимально разгрузить машину. Однако запасного бензина он лишаться не хотел. В воздухе было всего три градуса мороза. Это подсказало «опытным полярникам» решение: чтобы облегчить машину, они выгрузили в Усть-Цильме всё своё полярное обмундирование. Машина оставалась тяжёлой. Тогда подсчитали: «До Вайгача всего восемьсот километров. Сегодня будем на месте, переночуем, а завтра вернёмся обратно», и… оставили на аэродроме свой месячный запас продовольствия.

Полетели налегке. Бортмеханик – в кожаных ботинках и крагах. Радист – в кожаных сапогах. Лётчик – в торбасах, тоже кожаных. Взяли только два килограмма печенья и примерно столько же копчёной колбасы и полетели.

По пути на Вайгач, недалеко от Хайпудырской губы, самолёт попал в первую полосу тумана, заставившую его снизиться, а затем сесть. В течение получаса, не выключая мотора, лётчик ждал, пока туман рассеется. Горизонт действительно прояснился, и он полетел дальше.

Удачный способ «борьбы» с туманом окрылил путешественников, и когда минут через сорок они снова попали в туман, то уже смело уселись и, не выключая мотора, опять стали ждать, когда наладится погода. На этот раз ждать пришлось пятьдесят минут, и опять-таки всё обошлось благополучно. Правда, стартовали с трудом, но всё же полёт продолжили.

Пересекли Хайпудырскую губу. Опять туман. Это была уже не скоропроходящая полоса, а сплошной туман, который на Севере несёт с собой пургу. Пурга не заставила себя ждать, и самолёт засел основательно.

Пока совещались и спорили о том, что делать дальше, пурга разыгралась. В десяти шагах ничего не было видно. Бензин на исходе, мотор нужно выключать. На это было очень трудно решиться, так как все трое прекрасно понимали, что своими силами запустить мотор им не удастся. Но делать нечего – выключили.

Пурга свирепствовала трое суток. Всё это время никто не мог и носа высунуть: сидели в тесной кабине самолёта скорчившись, прижавшись друг к другу.

На четвёртые сутки, когда стихла пурга, ударил тридцатиградусный мороз. А «полярники» одеты почти по-летнему! Видят – надо что-нибудь предпринимать, иначе дело плохо. Стали копаться в грузе, предназначенном для зимовщиков острова Вайгач. Нашли бинты. Законопатили ими все щели в фюзеляже, обернули застывшие ноги. Но от этого теплее стало ненамного. Тогда бортмеханику пришла в голову счастливая мысль – отапливать кабину примусом. Попробовали – вышло. За находчивость бортмеханика единогласно избрали завхозом. Голод уже серьёзно давал себя чувствовать, а запасы продовольствия были очень скромны. Сколько придётся просидеть на месте, не знал никто.

Дневной рацион равнялся четырём печеньям и кусочку колбасы.

Целые сутки бились, чтобы запустить промёрзший моторчик рации. На пятые сутки позывные услышал ледокол «Красин» и сообщил, что выходит на помощь. Это сообщение настолько обрадовало невольных зимовщиков, что они на радостях съели половину скудного запаса продовольствия.

После радостного разговора «Красин» молчал четыре дня. Потом сообщил, что сам выйти не может. Помощь же будет организована на собаках из ближайшего населённого пункта – посёлка Хабарово.

Мороз с каждым днём увеличивался, а надежды уменьшались. Лишь на десятый день бортмеханик услышал отдалённый собачий лай. Когда он сказал об этом, лётчик молча указал пальцем на лоб. Тем временем бортмеханик с радостным криком: «Собаки!» – вылез из кабины. Лётчик тяжело вздохнул и сказал радисту:

– Один готов…

Но в следующую минуту они оба услышали звонкий собачий лай: упряжка подошла вплотную к самолёту.

Голодных, замёрзших людей отогрели, накормили, откопали занесённый снегом самолёт. Полдня грели мотор примусами, запустили и полетели снова. На этот раз в самолёте оказался ещё один пассажир. Это был участник спасательной экспедиции, который попросил взять его на Вайгач. В кабине, рассчитанной на одного человека, должно было поместиться трое. Решили выбросить радио, не брать с собой продуктов и потесниться. «Ерунда! – сказал летчик. – Лететь всего полчаса. Не отказать же человеку, спасшему нам жизнь!»

Расчёты не оправдались. Пролетели не полчаса, а сорок минут, но зимовья не видно. Как всегда на Севере, погода начала неожиданно портиться. Спустился густой туман, ничего не видно.

Бортмеханик кричит летчику:

– Давай возвращаться обратно!

Тот, надеясь на такое же резкое улучшение погоды, продолжал вести машину вперед. Вдруг вся машина задрожала от сильного удара. За ним последовало несколько других, и машина остановилась. Оказалось, зацепили за снег, разбили костыльную лыжу.

Что делать? Вокруг такой туман, что на расстоянии пяти метров ничего не видно.

Умудрённые опытом первой встречи с туманом, «полярники» решили отсиживаться, не выключая мотора. Но вскоре началась пурга, и, выключив мотор, все четверо засели в кабину. Окоченевшие, голодные, они провели так ещё четверо суток в каком-то забытьи.

Первым очнулся бортмеханик. Не слыша привычного завывания пурги, он приоткрыл чехол кабины, высунулся наружу и прямо-таки остолбенел от удивления: прямо перед ним, на расстоянии какого-нибудь километра, над низким туманом маячила церковь!

Оказывается, что они четверо суток мёрзли и не знали, что совсем рядом находится посёлок Хабарово. Продолжилась бы пурга дольше – все погибли бы в двух шагах от жилья.

Здесь, дожидаясь хорошей погоды и разогревая сильно застывший мотор, экипаж просидел ещё трое суток.

Лишь на двадцать четвёртый день после вылета из Усть-Цильмы им удалось опуститься на аэродроме Вангача…

– Не везёт! – сказал лётчик начальнику экспедиции, когда они снова засели на обратном пути.

– Нет, – ответил ему начальник, – это, пожалуй, не вам не везёт, а вы не везёте.

Кончился этот перелёт тем, что по радио запросили помощь из Нарьян-Мара. Когда прибыла помощь, оказалось, что машина сидит на реке, а была уже середина мая. Из-под снега показывалась вода, местами лёд был промыт.

Самолёт втащили на небольшой островок, и пассажиры уехали с нарьян-марской санной экспедицией.

А экипаж самолёта сидел полтора месяца на пустынном островке, пока не вскрылась река и до них не добрался первый пароход.

Бесславная история этого перелёта стала известна среди полярных лётчиков, а слова «Не везёт!» приобрели особый смысл. Когда кого-нибудь хотели упрекнуть в легкомысленном отношении к делу, говорили: «Не везёт!»

Корона «короля»

Оговорюсь сразу: лично я королей никогда не видел и не встречал. Мне о них рассказывали товарищи-лётчики. Но однажды я побывал в небольшом стойбище на берегу северной реки Пенжины. Правда, королевского замка здесь не оказалось, но я познакомился с «подданными» и «приближёнными» его величества. Мне показали даже «наследного принца» – немолодого уже, угрюмого коряка, ставшего, кстати сказать, отличным пастухом общественного стада. Владения северного «монарха» простирались на огромной территории, омываемой водами Берингова и Охотского морей, где находится Корякский национальный округ.

Здесь в основном обитают коряки, или, как они сами себя называют, «чавчыв», что значит «оленьи люди». За годы Советской власти коряки шагнули из первобытного общества сразу в социализм. Они увидели самолёт раньше, чем колесо обыкновенной телеги.

В двадцатых и начале тридцатых годов «оленьи люди» жили ещё родами. Каждый род – особое кочевье. В роде три или четыре семьи бедняков, имеющие по пятнадцать – двадцать оленей, и одна кулацкая семья, владевшая стадом в пятнадцать, а то и в двадцать тысяч оленей. Сообща члены рода следили за стадом, охраняли его по очереди, не считаясь с тем, у кого сколько оленей. Коммунисты с Большой земли, принёсшие в тундру закон новой жизни, сталкивались в своей агитационной работе с такими возражениями богатеев: «Мы живём так, как нас учит Советская власть, – коммуной. У нас всё общее…» Два десятка и двадцать тысяч оленей – общие?! А бедняки, с малых лет привыкшие пасти не принадлежащий им скот «заодно» со своим, долго не могли понять: как же можно жить иначе?

Вот у коряков-то и был свой… «король». История этой «династии» довольно древняя. Какие-то предприимчивые и не лишённые юмора торговцы привезли сюда бутафорскую медную корону, надели её на голову самого богатого оленевода и провозгласили его «королём». С тех пор медный зубчатый обруч переходил по наследству от отца к сыну. Правда, «король» не имел никакой особой власти, кроме той, которой он обладал как крупнейший кулак. Тем не менее ему отдавали почести. Только в 1934 году, незадолго до моего прилёта, корону сорвали с головы последнего «короля», древнего старика. Говорят, много было крику – старику очень не хотелось расставаться с короной. «Мне осталось жить немного, – плакался он, – дайте доносить до смерти».

Корону разломали и растащили по кусочкам на память.

…Мир тесен, особенно лётчику, даже если он водит воздушные корабли над безлюдными просторами Арктики. Нет-нет да судьба приведёт туда, где довелось когда-то побывать и твой давний прилёт ещё не забыт.

Уже после войны я вновь попал в стойбище на реке Пенжине и, конечно, не узнал его. Теперь это большой посёлок из рубленых домов с радиоантеннами на железных крышах, со школой, клубом, магазином, небольшой больницей. Старожилы, посетовав, что из черноволосого я стал белым, признали во мне того самого воздушного «каюра», который прилетел сюда в год, когда сняли корону с «короля».

После обильного угощения олениной – жареной, варёной и мороженой, что считается особым лакомством, а мне в знак особого уважения преподнесли ещё и оленью кость с мозгом, – я коротал вечер в жарко натопленном кабинете директора совхоза.

За окном выла пурга, вздымая тучи сухой снежной пыли.

– В такую погоду у нас замирает вся жизнь, – говорил директор совхоза. – Люди сидят по домам. Немало было случаев, когда пойдёт человек в пургу к соседу, что живёт рядом, ну, в ста метрах, да так и не дойдёт. На днях один наш работник двое суток просидел в бане. Хорошо, хоть на неё наткнулся, а то так и замёрз бы в двух шагах от своего дома…

– С пургой все встречались, – заметил я. – Вы бы лучше про себя рассказали!

– Много нечего говорить, – улыбнулся мой собеседник. – Я такой же коряк, как и все, местный, только, может, довелось учиться поболее. Кончил Институт народов Севера, потом ветеринарный… Вот уже пять лет, как командую совхозом, оленей у нас около тридцати тысяч…

Директор легонько постучал пальцем по чернильнице на письменном столе. Затейливый чернильный прибор был искусно выточен из моржовой кости. Резчик создал фигуры людей, оленей, собак. В костяные сопки, служившие фоном для всей композиции, был вделан зазубренный кусок меди.

– Вы про корякского короля слыхали? – спросил хозяин чернильницы. – Вот кусочек его короны. Он достался моему отцу, самому бедному из подданных его бывшего величества. Отец был председателем комитета бедноты и сам содрал корону с короля… Всё это вырезал мой друг, я его и попросил вмонтировать сюда мой сувенир… Придёт когда-нибудь такое время, когда от всех королей на земле останутся лишь обломки их корон…

Как приходилось «куропачить»

В ту пору, когда наши лётчики только начинали летать над суровыми, малоисследованными северными землями, им частенько приходилось совершать вынужденные посадки. Причин для этого было много: коварство погоды, непривычка к условиям Севера, отсутствие точных карт, да и машины тогда были не вполне приспособлены.

Когда происходила вынужденная посадка, люди окапывались в снежных ямах наподобие куропаток, зарывающихся от холода в снег. Постепенно среди лётчиков распространилось выражение «куропачить», то есть жить в тундре примерно в таких условиях, как эти птицы.

Сядешь, бывало, неизвестно где – и рад, что хорошо сел (если не сломал машину). А радоваться-то нечему: что ждёт в неожиданном плену, никто не знает.

Однако нос вешать у нас не полагалось. Остановишь, бывало, мотор и сообщаешь экипажу:

«Приехали! В какой ангар будем ставить машину?»

И вот тут начинается «куропаченье»…

Лётчик Бестанжиев со своими товарищами просидел как-то двое суток, укрываясь от пурги под… крылом самолёта. Их так занесло снегом, что люди пробивали в снегу дырку и дышали через эту отдушину.