Южная повесть

      — А я вот как раз гляжу на вас, гляжу в прошлое на нашу новгородскую землю и вижу, что может общество управляться без этого князька, без тюремщиков и продажных судей, без огромной толпы чинуш, живущих за чужой счет. Где нет власти — не к чему стремится. Понимаете, очень важно, что общество ставит в качестве приоритета: свою мнимую безопасность или развитие, страх или жизнь. И тогда и происходит соответствующее разрешение конфликта между частными и совершенно различными интересами. Либо мы имеем группу людей, которые всех обманули, как в государстве, либо мы имеем компромисс, о котором ты и говоришь, при котором общество сдерживает чрезмерные потребности каждого индивида. Только компромисс — основа для развития. А то, что каждый хочет добиться своего — это нормально. У каждого есть желание быть обеспеченным едой и домом, любить красивую женщину и быть с ней счастливым. И если он будет от рождения слабее и глупее других, он ничего не сможет поделать, он будет несчастен. Поэтому он придумает хитрость или подлость и добьется своего. Ничего не поделаешь.
      — Слишком сложно. И непонятно. Непонятно, как так можно обвинять каждого человека в следовании своим интересам. Вот, монахи, — они же служат богу!
      — Они служат себе. Им так удобнее — всегда есть пища, вода, кров. Никто не беспокоит, не берет в армию, жизнь гарантирована. Некоторым разрешают жениться. Что еще надо? Не спорю, многие из них искренне верят, но в этом-то и есть их следование своим интересам. Ведь они искренне думают, что, прожив жизнь монаха, они умрут и попадут в рай. А что это, если не прямая выгода?
      — Ну, хорошо, а человек, который вместо того, чтобы жить спокойно и покориться новому правителю, идет на смерть за свою родину. Неужели он следует своим интересам — ведь он хочет жить, не так ли? Это же главный мотив?
      — Нет, не обязательно. Ты знаешь, — внезапно я поймал себя на мысли, что так много доверил этой девушки, что перешел на «ты», — Я встретил в жизни такого человека. Воевал с турками под Измаилом. Как-то их отряд захватил высоту и отбивался от турок в течение дней трех. У них были шансы отойти к своим, тем не менее, они приняли решение держать оборону. Турки облепили их со всех сторон, стрельба не прекращалась и ночью. В пылу сражения он приказал прекратить огонь. Турки, считая, что он собрался сдаться, тоже прекратили огонь. Колонна русских построилась при полной амуниции на одном из склонов. Турки ждали. Он встал на вершине, укрепил русский флаг и зарядил пистоль. Колонна с криком «ура!» рванула вниз и прорвала оборону, пока турки в упор расстреливали его, а он, схватившись за флаг, кричал «Vivat, Россия!». За что он умер? Я не знаю другого ответа, кроме как за Россию. Я не знаю другого такого человека, который так бы любил Россию. И не знаю, сможем ли мы все вместе так любить нашу Россию, как любил ее он — беззаветно и бесспорно. И все же я опять скажу, что по его представлениям, такая смерть была лучше, чем позорное отступление. Те, кто хотел спастись, — спаслись, он же предпочел остаться. Он победил самого себя, победил ради высшего идеала. Также и мы готовы рискнуть жизнью за любимую женщину, за мать, за друга, потому что нам дороже эти люди, чем собственная жизнь. Вот и все. И нам в тысячу раз будет сложнее жить и знать, что мы не спасли их, а могли бы. Согласна?
      — Да, — похоже, последняя фраза успокоила ее, хотя нить моего рассуждения, видимо, была потеряна уже давно. Она просто смотрела мне в глаза, доверчиво улыбалась. Мне показалось, что это улыбка сочувствия безнадежно больному человеку, тем не менее, рана моя словно затянулась, неприятное ощущение при движениях прошло.
      Она привстала и поцеловала меня в лоб. Я поймал ее руку и притянул к себе. В последний момент перед поцелуем я поймал себя на мысли о том, что так не может быть. И все-таки это случилось. Она обхватила мою голову, я взял ее за талию, мир завертелся, мотылек бился в окно, пытаясь вырваться на свет, исступленно стучась в стекло, отскакивая и снова подлетая, потом успокоился и затих.
      — Ты знаешь, ты самая лучшая медсестра, которую я только встречал. Я хочу быть с тобой.
      Она шмыгнула носом, улыбнулась сквозь сон и уткнулась мне под плечо.
 
       Лист ее дневника.
      Слишком многое повторилось — я прочитала главу из венецианской книги. Черт побери, я нашла его по чеку за акулу. Все это время я думала, что в книге написано «жди крепость». А в ней написано «чек акула». Хорошо, посмотрим, что дальше.
      А вот этого бы я не хотела. И теперь у меня есть книга, которая мне скажет, как этого не допустить. Цыганка! Итак, цыганка, которая спит с которским воеводой. Кто теперь играет роль воеводы? Кто мог дать полномочия Николе? Сенявин? Ну, это слишком. Санконский? Да, пожалуй, это жирный генерал еще тысячу раз даст фору всем бравым морячкам и заложит их по пятому кругу. Осталось выяснить, есть ли у него цыганка.
      Зачем я так волнуюсь? Неужели я испытываю к этому русскому какие-то чувства. Мы поговорили, переглянулись — каждый может так. Единственное, чего я не могу забыть — картины, стоящей перед глазами, — его раненого, встающего и несущего мне розу. Наверно, так на небесах заключаются браки. Это я.
 
       1806 год 8 июня.
      Нас послали в бой. Похоже, война становится реальностью, большие силы французов подошли с обеих сторон. Надо определяться, кого мы будем атаковать и как далее держать оборону. Сегодня, слава всевышнему, снова была победа. Стычка у Мальты окончилась нашей победой. Французы так и не научились лазать по горам. Более всего смешно наблюдать, как они волочат за собой свои тяжеленные орудия, и как те, отвязавшись от лошадей, падают вниз. Пару раз черногорцы уже приносили целые и невредимые французские мортиры, после чего мы укрепили их на крепости.
      Устав от боя, я так и не решился показаться у Марии. Хотя мне очень хочется ее видеть, я не знаю, что ей сказать. Я знаю, что сказал бы, но боюсь, что она не поймет меня. Ей, наверное, покажется странным, что мы виделись всего три раза, а я уже позволяю себе такие слова. Чего доброго, она подумает, что я один из наших бравых матросов, которые гуляют по побережью с сомнительного вида дамами из города, ублажают их всю ночь, а наутро идут к хозяйке трактира и платят ей за завтрак натурой.
      Лучше будет, если я напишу это в дневнике.
      Хотя, так подумать, неужели я смогу когда-то сказать эти слова вслух? Не краснея как восходящее солнце и не бледнея как теряющий силы месяц. Просто подойти и взять Вас за руку, наплевав на все приличия. Не слушая эхо в горах и не ловя команды «по местам». Ангел, значимый больше чем жизнь, когда я смогу высказать Вам то, что разорило мое сердце? Любовь. Как птица, устремленная в вечность, я взлетел и упаду пред Вашими ногами. На полу будут разбросаны розы, прекрасные розы, они еще простоят целый месяц, а жемчуга и золото будут сверкать ночными созвездиями на вашей нежной коже, на изящной шее. И мой нескончаемый путь снова будет озарен как восходом Вашей улыбкой. В тишине перед этим рассветом я, затаившись, ожидаю удара первого колокола, силясь понапрасну сдержать себя и не дать губам вымолвить то, что уже давно сидит в голове. Я люблю Вас.
      Я могу показаться Вам смешным, ведь Ваша красота заставит меня не только бросить оружие, но и сойти с ума, перестать понимать, хотя я уже и сам с трудом ориентируюсь у себя в доме, постоянно натыкаясь на желание быть с Вами. Вы ожидаете того, чего я не знаю, а я не знаю, чем могу Вас осчастливить. И вряд ли Вы будете счастливы оттого, что будете знать, что я Вас люблю. Действительно, какая Вам разница, на самом-то деле. Завтра мы уйдем в плавание, и могу ли я надеяться, что на этом берегу меня кто-то будет ждать? Что я могу подарить Вам вечного, сравнимого с Вашей сутью, когда вокруг море и ветер, горы и цветы?
      В городе играла скрипка. Я так хотел бы иметь слух и написать для Вас такую кантату, которая бы поразила Ваше воображение. И посвятить ее Вам. Представьте только, ее будут играть в Вене, круженье пар, Моцарт, зависть. Да, пожалуй, я завидую этому скрипачу. Хотя нет, наверно, не стоит так заканчивать, чтобы никто и не знал, где твоя могила.
      Кстати, Вы ведь придете на мою могилу? Обещайте, это может спасти мне жизнь. Как тот самый талисман, который нас и познакомил. Хотя меня уже ничего не спасет. Безумие, которое увидят чужие глаза в моих, отнесут на какое-нибудь не очень известное заболевание, которое нельзя объяснить. Да, они правы, Вас нельзя объяснить, Вы чудо. Господи, я никогда не скажу Вам, что ослеплен блеском Вашего совершенства, что в каждом моем движении сейчас — ощущение Вашего присутствия.
      Возьмите же с пола розу. Вы чувствуете этот запах — запах любви и смерти. Поднесите к губам и вдохните. Мне тоже перехватывает дыхание, но оттого, что Вас не достает. Я хотел бы предложить Вам целый мир и только одно живое сердце. Это так ненадежно. Если хотите, возьмите это сердце и отдайте его тому, кому оно будет более подходить. И оно забьется в чужой груди, но будет верным Вам, будет любить Вас вечно. И мы никогда не расстанемся, через века и жизни, потому что жизнь вечна.
 
       Лист ее дневника.
      Я, наконец, поняла, с кем связана цыганка. Таковая обнаружилась не у Санконского (странно), хотя старичок меня немного разочаровал (!). Это его штабной офицер. Очень интересно.
      …
      Не то слово, милочка. Все лицо теперь мое порвано, кровь течет, деятель сопротивления из меня тот еще! Надо срочно передать Николе, если он только в городе. Это ужасно, невыносимо!
      Я четверо суток следила за этим гадливым майором. Наконец, он себя выдал. Пошел к известной у морячков шлюшке Раде. Я нырнула в подъезд за ним и прильнула к двери. Поскольку слышно было плохо, я забралась на чердак, порвала юбку, однако, занятие свое шпионское не бросила. Я разобрала половые доски и уставилась в дыру. Видно было мало, но слышно было хорошо. Стало ясно, что офицер и цыганка занялись любовью. Офицер был чрезмерно пылок и угас быстро. Потом он положил деньги на стол, она пересчитала, и сказала ему что-то на ухо.
      — Я не тот, за кого ты меня принимаешь! — крикнул он.
      — Тише, черт тебя возьми, дурень! Я тебе предлагаю очень большие деньги.
      — Я не могу на это пойти! Это же мои соотечественники.
      — Французы заплатят тебе огромные деньги. Ты же знаешь французский, уедем в Париж. Что может быть соблазнительнее Парижа?
      — Я никуда с тобой не поеду.
      — Что ж, жаль, — она изобразила видимое равнодушие, — тогда мне придется все рассказать Санконскому. Я думаю, он будет в восторге.
      — О чем?
      — О твоих посиделках в этой комнате с французскими офицерами. Не помнишь?
      — Помню, — с горечью признал он. — Но мы только играли в карты, ничего более.
      — Военные тоже играют в карты, — ухмыльнулась она. — Я предлагаю тебе последний раз. Вдвое больше. Одна ночь с пустыми сторожевыми башнями, и все будет кончено. Наполеон все равно завоюет всю Европу, что вам здесь делать. Неужели вы надеетесь, что защитите этих несчастных? Бред! Последнее твое слово, майор Климов!
      В ее руках сверкнул нож. Я перевернулась, треск доски подо мной заставил их насторожиться, цыганка злобно посмотрела в мою сторону, но вроде как ничего не заметила. Офицер покраснел. Он мучался.
      — Хорошо. Я согласен.
      — И чудно. Завтра сообщишь мне, когда и где. Все, свободен, — она быстрыми шагами подошла к выходу, рванула дверь и указала ему вон.
      Потупив голову, Климов вышел.
      Я приготовилась покинуть свое убежище, осторожно заложила дыру, и в этот самый момент на меня обрушился удар чего-то тяжелого. Инстинктивно я увернулась, удар пришелся по ноге. Слегка прихрамывая, я отскочила в угол комнаты. Под руку попалась доска. Я отчаянно стала отмахиваться. Цыганка приближалась: в руках ее был нож. И вот сталь оказалась у меня перед лицом, и в какой-то миг разрезала щеку, я закричала и в ужасе так хватанула цыганку доской, что та упала. Не теряя времени, я выбежала прочь. Все, что мне хотелось, — скорее найти Николу и рассказать ему все.
      В городе его не было. Ждать я не могла. Я села на повозку и приехала в русский штаб. Первому попавшемуся офицеру я сказала, что должна сообщить очень важную новость.
      — Барышня, у вас кровь на лице, — как один выдали мне новость солдаты.
      — Я должна…
      — О чем у вас новости?
      — Я знаю, что майор Климов …
      — Майор Климов застрелился сегодня днем, — мертвенно холодным голосом сказал мне дежурный офицер.
      — О, черт! — выпало у меня изо рта, и я пошла к себе домой.
 
       1806 год 21 августа.
      Я попал на вечеринку наших морских офицеров. Была музыка, цыгане, молодые черногорки разливали вино и плясали для нас.
      Слово за слово, одна цыганка взяла меня за воротничок и потянула за собой куда-то в отдельную комнату. Я был изрядно пьян, и трудно было сопротивляться такой очаровашке. Цыганочка обнажила свою плечи, я выпил еще рюмку и поморщился.
      — Дружок, я могу предложить тебе не только это…
      — Что же еще вы можете предложить русскому офицеру, мадам?
      — Деньги. Много денег.
      — Русские не продаются.
      — Это не продажа, это обмен.
      — И что же мы меняем?
      — Меняем посты на Суторине на большие деньги и жизнь в Париже, — улыбнулась она. Я нахмурился и полез за клинком. Она отпрянула.
      — Сейчас я тебе покажу, как мы будем снимать посты на Суторине, — взревел я и замахал ножом. Нож прошел по ее руке и задел юбку. Из-под юбки выглянула смуглая прямая нога. По ней стекала кровь.
      — Черт тебя возьми, пьяная сволочь! Я же пошутила! Такая шутка.
      Я притих. Зря я кровь пустил этому невинному созданию. Я взял со стола салфетку, приложил к ее кровоточащей ране. Она задрала юбку. Потом обвила меня руками и заплакала. Я стал ее успокаивать, и даже не заметил, как рюмка упала на пол, ноги ее захватили мои бедра, подбородок мой оказался у нее на груди…
      Утро началось с похмелья. Она принесла стакан рассола. Стало легче.
      — Я что-то тебе должен? — поинтересовался я.
      Она дрожала.
      — Ну, не бойся, русские офицеры щедры.
      — Вот что, офицер, я не буду брать с тебя плату за ночь: мне было с тобой хорошо. Но я предложу тебе сделку. Теперь уже серьезно. Я хочу, чтобы ты стал победителем, похоже, что ты этого достоин.
      — Что за сделка? — я снова скорчил рожу. Вчерашние смутные воспоминания никак не приводились в порядок. Радовала бесплатность услуг и сервис.
      — Я знаю от одного французского офицера, где под Котором вырыты тайные ходы. Француз этот их и сторожит. Когда ты туда попадешь, тебе придется его убить. Это ты мне пообещаешь. Иначе он убьет меня.
      — Интересно, а мне что толку с этих ходов?
      — Ты еще пьян. Это ужасно. Завтра русские пойдут на Котор. Их встретят так, как вам еще в страшном сне не виделось. Все вы сгинете, если не сможете схитрить. И только я знаю, как это сделать.
      — Почему ты не пойдешь в штаб и не расскажешь генералу Санконскому?
      — Ты думаешь, меня пустят к Его превосходительству? Цыганку?
      — Н-да. Но ты же столько офицеров обслуживаешь? Никто не хочет заплатить тебе за твою тайну?
      — Собственно говоря, только ты мне понравился. Именно поэтому я тебе и предложила эту сделку, а не какому-нибудь офицеришке из штаба этой жирной свиньи.
      Я довольно улыбался. Достал кошелек, пересчитал золотые монеты и высыпал все на стол. Она наигранно улыбнулась, потом смущенно собрала их рукой к себе в подол. Затем на столе появилась бумага, и она со знанием дела, отрывистыми движениями начертила грифелем тайные пути. Сначала мне все это казалось глупостью, и жалко было денег, потом стало интересно. В конце концов, я заявил:
      — Послушай, почему я должен тебе верить? Может, ты рисуешь ловушку, а тот француз стоит и ждет меня где-нибудь здесь, — и я ткнул в первое попавшееся место на карте.
      — В любом случае, милый, твои деньги тебе не понадобятся, — усмехнулась она.
      Риск был велик, и все же я решил проверить.
      Действительно, моряки и солдаты с суровыми лицами выходили из Херцог-Нови в сторону Белы. На марш полагался день, идти надо было быстро. Я остался со своими суторинцами беречь город от первого французского корпуса, стоящего у Дубровника. В последний момент я хотел передать карту уходящим морским пехотинцам, но так и не нашел разумных объяснений, как она ко мне попала.
      …
      Через день, русские начали осаду Котора. Сенявин зашел в Которский залив и посыпал город бомбами, город огрызался пушками. Подойти ближе Сенявин не смог, и его стрельбы были малоэффективны. Корпус Санконского ударил напрямую со стороны Пераста. К сумеркам было видно зарево над Штировником, и дым устлал горные вершины Негушей. Вторая часть эскадры Сенявина вела бой с французами, вышедшими на берег Тиватского залива, и, похоже, преуспевала.
      Всю ночь мы наблюдали за вспышками на востоке, пока не затрубили боевую тревогу. Французы атаковали наши передовые позиции у Доброштицы. Бой был недолог и, судя по всему, имел целью выяснить, много ли русских осталось в городе. Французы убедились, что наших сил достаточно, чтобы удержать Херцог-Нови.
      На следующий день с утра к нам прискакал гонец. Он ворвался в штаб, изнывая от жажды, отчего слова, которые он произносил, подхватывал ветер, и они улетали в неизвестность. Наконец, он сообщил нам, что Сенявин не может подойти близко к крепости, а Санконский несет такие потери, которые не позволят ему простоять и двух дней. Еще чуть-чуть, резюмировал он, и французы ударят по нам, и тогда прощай Луштица, Бела и Кривоши.
      Оставшийся на хозяйстве полковник Сергеев ничего не сказал, хотя все понимали, что надо что-то делать. И тут я решился. Я выступил вперед и сказал:
      — Я беру пару кораблей и две сотни бойцов, у меня есть план. Когда-то которцы прокопали тоннели между Кавачем и Котором, чтобы были пути отхода при сдаче города. Я готов расчистить их и проникнуть в город.
      Сергеев недоверчиво посмотрел на меня:
      — А как же Херцог-Нови? Кто останется тут?
      — Тут никого не останется, если мы будем вот так сидеть, сложа руки.
      Воцарилась тишина. Частое дыхание гонца словно поддакивало «ну, пожалуйста…». Сергеев сморщил лоб, потом вышел на крыльцо, вскинул подзорную трубу в сторону Дубровника и сказал:
      — Котор важнее. Пробуйте.
      Я подготовил все еще день назад. Команды были готовы, бойцы пехоты ловко погрузились на суда, паруса взвивались. Мы уплыли. Недоумевающие жители провожали нас изумленными взглядами, но война требовала жертв.

* * *

      Высадившись при поддержке второй группы кораблей Сенявина под Тивати, мы двинулись в сторону Кавача. Под Котором слышались глухие разрывы, в городе что-то горело, однако, было понятно, что французы полностью контролируют даже подступы к городу. Преодолев перевал, мы вышли к Кавачу. По карте я обнаружил вход в пещеру и, запалив факела, мы пошли вглубь. Ощущение таинственности напало на нас. Более двух часов мы брели по темным коридорам, пока лучик света не указал нам, где выход. Взорвав прикрывающий выход камень, мы очутились на свету. Глаза щурились от света, и первый француз, которого я увидел, пальнул в нас из ружья. Мы пошли в атаку. Трудно было понять, где мы находимся, одно было очевидно, что центр города недалеко и что французы меньше всего ожидали увидеть здесь русский десант. Со стороны Тивати русские моряки прошли наземным путем за нами, Санконский, наконец, почувствовал подмогу и перешел в наступление. К концу дня, Сенявин разрушил крепостную стену, и передовые части корпуса Санконского, точнее, того, что от него осталось, вошли в город и соединились с нашим, едва дышавшим отрядом.
      В пылу сражения я так и не заметил, что случилось на западе. А там первый французский корпус воспользовался отсутствием войск и приступил к штурму Херцог-Нови. Взяв в кольцо остатки суторинского ополчения и русский гарнизон, французы уничтожили добрую половину зданий города. Тысячи черногорцев погибли под руинами и пулями бонапартистов. Смерть поджидала их на каждой улице. Войдя в город, французы натолкнулись на упорное сопротивление в каждом доме, поэтому они подпалили город. Лишь к вечеру Сенявин срочно собрал морскую пехоту на корабли и атаковал Херцог-Нови с моря. Бой длился недолго. Измотанные штурмом французы не смогли закрепиться в пылающем городе и отошли.
      Когда мы вошли в город, ни одна живая душа нас не встретила. В домах никого не было, разбитая посуда и обугленные вещи лежали на улочках. Ужас поразил меня. Цена победы была слишком велика. Я зашел в домик, где жила Мария. Он тоже горел, и в нем никого не было. Задыхаясь от дыма, я прошел в ее комнату. Все вещи были на месте, но самой Марии не было. На столе, к которому подбирался огонь, лежала какая-то венецианская книга, а на ней листы, исписанные ровным прямым почерком. Книга была открыта, на листе ее я успел прочитать «Все ты можешь изменить, что в твоей голове, но ничего, что вне нее». Я вложил листы в книгу, закрыл ее и вынес.
      Наверно, я никогда не прощу себе то, что сделал за последние пять дней. И все-таки, я думаю, что это мое предназначение. Мы победили. Столько дней бесполезного противостояния с превосходящими силами французов, и вот — долгожданная победа. Мой Тулон. Черногория свободна. Когда я найду Марию, это сможет быть единственным оправданием. Но зато каким! Мария, Мария. Теперь это имя звучит для меня какой-то далекой мечтой, словно этого никогда и не было. Всегда мечтать о ней и никогда не видеть. Как мне ее найти?
 
       Лист ее дневника, который я нашел в Белградской гостинице, когда уезжал в Россию.
      Я рожу ребенка. Я узнала это сегодня от врача. Теперь нет никаких сомнений. У него будет моя фамилия, это точно. Он вырастет героем.
      Это странно, я была в Херцог-Нови после пожара, заходила в свой старый дом, но мне было совершенно не жалко старых вещей, все мои талисманы сгорели, и я ничего не взяла с собой. Как-то гуляя по берегу Дуная, я заметила, как по реке плывет, прибиваясь к отмели, крошечный, с ладошку, кораблик. У кораблика были алые паруса. Я выловила его и взяла на руки. Искусно выточенные корма и нос, мачта. Он чертовски походил на те старые корабли, которые любили рисовать наши которские художники. Я не понимаю, откуда он взялся на Дунае, однако, я взяла его себе. Может быть, он принесет мне счастье.
 
       Лист его дневника, который нашла царская полиция. Дата его написания неизвестна, однако, похоже, что это 1808 год.
      Судьба улыбнулась мне, я все-таки узнал, что она жива и что у меня будет ребенок. Ребенок, которого я никогда не увижу и который никогда ничего обо мне не узнает, кроме того, что я принес в его дом позор. Несмотря на то, что после моей операции в Которе меня направили с повышением в состав посольской миссии в Белград — вести переговоры с турками. После того, как Сенявин разгромил их в Дарданеллах, в Средиземном море осталась только одна эскадра — русская.
      В это же самое время русские подписали с Францией Тильзитский мир, по которому отвоеванная Которская бухта отошла под власть Наполеона. Это политика.
      А ведь стремление к славе отнюдь не было главным мотивом. Нужен гораздо более сильный мотив, чтобы вот так просто предать все, что тебе дорого и отправиться к каким-то одному тебе понятным целям. К мнимой славе, мнимой мудрости, наслаждению самосозерцания. И мотив этот может крыться только в собственном непреодоленном страхе. То, что мы сделали, за меня и за того русского рыцаря мог сделать любой которец, любой черногорец, любой воевода, которому можно доверить пару сотен хороших бойцов. А таких в Черногории — полмиллиона, вместе с которым нас, русских, — уже 100 миллионов. Можно было направить и в Молунар, и в Кавач других, а самому сдержать обещание и выстоять, а может и умереть в этом городе, который стал родным. Но что-то не дало сделать этого, и что это было, как не судьба — ведь это самое простое и удобное объяснение, не так ли? Не мы ли несем ответственность за то, что сделано нами? Или этого хочет какое-то могущественное существо или закон, которому подчиняется весь этот мир и которому дела нет до того, что одна лишь маленькая деталь выпадет из мозаики, и восхищение сменится сожалением? Тоска по минутному счастью, по мигу, оставшемуся в нашей памяти, будет заставлять нас чувствовать себя живыми и надеяться на то, что когда-то там, через тысячу жизней, прожитых в страданиях и мучениях, в нищете и боли, в горе и предательстве, нашей разорванной душе будет дарован покой и право безучастно смотреть на копошащихся на земле людишек, на суету городов и размеренный быт деревни, на приливы и отливы, на крушения и новоселья, свадьбы и похороны — все тем же немигающим взглядом, словно тихие звезды на ночном небе. А может это и есть звезды?
 
      Далее следы обоих персонажей теряются в незримом облаке истории тех лет. Более или менее достоверно можно судить о судьбе русского морского офицера. Прибыв в Россию, этот человек издал «Черногорские заметки», где подробно описал военную кампанию России на Балканах и поделился рядом совершенно ошеломивших публику сюжетов из жизни наших южных братьев. На первом листе ее значились напутствия читателю, среди которых была один непонятный абзац, тем не менее, очень важный для нас: «Судьба не пожелала соединить противоестественное: север и юг, холод и тепло, расчет и страсть. Что может сделать северный житель? Не быть ему никогда в сердце южной красавицы, как не быть героем этих краев, где вечно цветут розы и созревают гранаты. Мы бессильны изменить наше горькое прошлое и все, что я могу сделать, — это оставить память, рассказать в меру своих скудных сил о другом мире. Полюбить женщину и предать ее — это позор на всю жизнь. Никакие победы и заслуги не смогут смыть его, и единственное, что я должен сделать, что требует от меня мое раскрошенное сердце, — так это написать о том, что случилось с северянином в этом ласковом южном крае».
      «Заметки» вышли как раз в 1813 году, когда Сербия стала автономной от турок, а которцы подписали соглашение с Черногорией об объединении. Россия еще не остыла от Отечественной войны, в которой Ярохин дослужился до чина полковника, был ранен в грудь под Смоленском, попал в плен, бежал, скрывался среди партизан, возглавлял добровольческий отряд, оборонявший Москву, после чего был вывезен парой крестьян в Тарутино, где получил очередное звание и под свое начало роту солдат. В сражении под Малым Ярославцем рота Ярохина приняла на себя ужасающий удар французской кавалерии, однако выстояла. Говорят, что Ярохин на своем участке заставил солдат перекопать все поле, создав там некое подобие балканского ландшафта, в результате чего лошади кирасир переломали ноги и сбрасывали всадников. Геройство капитана не прошло незамеченным.
      Созданный после победы над Наполеоном «Священный Союз» по-своему вершил правосудие над Европой. Сербию принудили остаться под властью турок, а Которскую бухту передали от Черногории во владение Австрийской империи. Русские никогда не скупились торговаться территориями, когда речь шла о гораздо более весомом куше.
      С момента выхода «Заметок», в которых автор позволил себе несколько вольных суждений о существующей российской власти, за Ярохиным была установлена слежка. Тем не менее, это не помешало ему стать одним из участников движения дворян, ныне известного как «декабристы». Достоверно известна речь Ярохина на собрании Общества соединенных славян перед делегацией из Черногории, сохраненная именно благодаря южным братьям. Общий смысл его высказываний состоял в трактовке «патриотизма» как здоровой критики существующих порядков, а не самовосхвалении, как это понималось официозом. Ярохин принял участие в восстании Черниговского полка, последовавшего за выступлением на Сенатской площади. Каторжная карьера Ярохина пропадает от нашего взгляда на n-ной версте Вологодского тракта, где в почтовой книге зарегистрировано письмо, отправителем которого значится «каторжный Ярохин Н.», а адресатом — «Мариja Плави', Београд, пост рестант ». Самого письма разыскать не удалось. Архив белградской почты был сожжен в 1999 году американскими ракетами.

За обложкой (вместо заключения)

      Написание и чтение книги чем-то напоминает восстановление рассыпавшейся когда-то мозаики, когда мы глядим на остатки некогда прекрасной росписи, обломки красочных смальт и по каким-то еле заметным признакам подбираем недостающие кусочки, вертим их в руках, примериваем к полотну и, наконец, шаг за шагом, подчиняясь какой-то внутренней логике, ставим их на единственно верное место и закрепляем там. И вот через дни и ночи упорного труда мы видим на месте, казалось бы, навсегда потерянного для мира рисунка, единую, полную красок, стройную картину и застываем перед ней в восхищении.
      И точно так же вы открываете книгу, с интересом и вдохновением глядя на еще размытую серую картину, спрашиваете себя: «Что там, за обложкой?». Шаг за шагом вы узнаете все больше, и перед вами все более отчетливо вырисовывается происходящее на страницах. Последние страницы довершают итак уже ясную картину, и вот вы начинаете сознавать, как великолепна картина, которую вы сами создали у себя в сознании, следуя по стопам какого-то, может, не очень талантливого автора. Словно искусный реставратор по наметкам средневекового рисователя фресок.
      Человек же подобен книге. Когда вы только начинаете знакомство с ним, то судите по обложке и, дай бог, первым страницам. Если вам сразу становится неинтересно и скучно, вы отбрасываете его. Есть правда и такие несчастные, которые считают своим долгом изучить каждую взятую на заметку книгу до самого конца (а вдруг?), и порой они бывают вознаграждены за терпение и веру: где-то в середине пути им открывается что-то такое, чего и нельзя было предположить, и они получают истинное удовольствие, прочитывая эти моменты еще и еще раз. Однако, в конце концов, книга приходит к своему логическому завершению. Мы познаем в человеке все, что нам было интересно и нужно, и тогда у нас почти не остается выбора. Редким книгам выпадает счастье быть прочитанными повторно, и только единицам — пять или десять раз. Только такие вещи называют любимыми и гениальными. Но и их век недолог. Большинство же произведений падает жертвой людской суеты, и сразу после прочтения теряется где-то в укромном уголке, откуда более никогда в жизни не будет извлечено.