Южная повесть

А я так люблю снег, когда он только ложится на мокрую и унылую осеннюю землю. Умирающий мир меняет новый, чистый и светлый. Еще через пару-тройку месяцев, кашляя и становясь слепым от белого безмолвия, я буду проклинать эту зиму и холод. Я буду ждать весны так, как будто это даст мне силы жить снова, хотя врачи будут говорить об авитаминозе или весеннем обострении язвы. Я буду ждать лета, чтобы хоть на секунду, закрыв глаза или взметнув уставшие слезящиеся глаза к великому голубому, ощутить себя на юге. А пока я люблю снег. Его крупные хлопья и ласковое щекотание на щеках, превращающееся от нашего тепла в слезы. Слезы о том, что никто не может разделить с тобой этого восхищения? Может быть, так мотив будет угадан правильно. И тогда один человек на свете поймет, почему эта повесть продолжается.
      Хорошо, скажу я. Я знаю, я более чем уверен, что я не один, кто любит этот снег. И более чем уверен, что будет весна. И еще я уверен, что та история на теплом которском берегу никогда не закончится, как никогда не закончится жизнь. Вы помните, что это значит? Нет? Тогда вернемся к повести.
      Самым неожиданным образом история эта получила свое продолжение, оказавшись однажды записанной на бумаге неизвестным пиитом. В стране, два века прожившей под властью турок, было уничтожено более половины населения. Те, кто не был убит, умирали от голода и непосильного труда. Женщины рожали детей от турецких воинов, а мужчины подвергались насильственной стерилизации. И, тем не менее, на всем которском побережье рождались мальчики и девочки, которые говорили на сербском и не говорили на турецком. Они вырастали и создавали семьи, воспитывая новое поколение воинов. Пытаясь избежать продажи на невольничьем рынке, они уходили добровольцами в европейские и славянские армии, где слыли хорошими солдатами и меткими стрелками. Легенда о Мстиславе и Йованне относится к периоду первого турецкого завоевания. Написана она, скорее всего, в Суторине на венецианском наречии. Это и спасло ее от уничтожения, поскольку турки регулярно проводили обыски в домах которцев, выбрасывая на улицу и сжигая все книги и бумаги, написанные на сербском языке. Учиться писать и читать на сербском считалось преступлением, ведущим к смертной казни. Пытаясь заставить местных жителей забыть о своих героях и славных былых временах, турки хотели вырастить новое поколение уже покорных им людей.
      Однако легенды передавались из уст в уста и продолжали питать силы новых воинов. Освобождение пришло лишь в конце 17 века, когда объединенная армия венецианцев, черногорцев и герцеговинцев разгромила турок под Перастом. Венецианцы дали прибрежным городам автономию, реконструировали христианские церкви и открыли школы. После падения Венеции на которскую землю вступили австрийские войска, но после Аустерлица австрийцы поспешно покинули эту землю. Население Которской бухты стремилось к объединению с Черногорией. За это время которцы легализовали и откопали все спрятанное их предками. Среди других подобный клад, спрятанный согласно старому семейному преданию, в пещере горной гряды над Херцог-Нови одна черногорка по имени Мария и нашла. Под большим камнем лежали четыре белых крыла, а под ними лежали пожелтевшие листки, переложенные листами пальмы. Мария прочитала их от корки и до корки и еще раз подивилась, какими были ее предки. Днями и месяцами позже она нашла совпадения в своей жизни с тем, что было написано в книге о Йованне — ее далекой прапрабабушке.
      Ее наблюдения легли в основу дневника. Ее дневник лег однажды на снег. Снег был кровавым. Умирающий мир сменил новый. И снег лежал на мокрой и тоскливой земле, ни единой травинки, голые стволы, поздняя осень. Земля называлась Россия. Мы расстреляли ее дневник в очередной раз. И снова не остановились. Ведь те, кто придет после нас, тоже будут спрашивать «что дальше?».
 
      Еще в 1796 году большая часть территории Черногории стала независимой от турок. Продолжавшееся два века иго было сброшено упорными стараниями каждого из поколений черногорцев. Невидимые братства и задруги, покрывавшие словно сетью всю территорию страны, в первозданном виде сохранили понятие черногорцев о вечевом управлении и судилище. И попавшие под этот суд были обречены. Не было турка, который бы не боялся ступать на эту землю. Столь же грозное предупреждение получили и полководцы Наполеона, пытавшегося прорваться в сражающуюся с турками Сербию, чтобы лишить ее не только своей армии, но и гордости. Однако другое гордое племя преградило ему дорогу.
      Воевавшая с Францией Россия в 1805 году послала в которскую бухту Стефана Санконского, русского генерала с малочисленным приданым отрядом. Санконский перешел Альпы и через австрийские земли добрался до Динарского нагорья. После встречи с архиепископом Черногории Петаром I, Санконский совершил переход к Адриатике. Расквартировавшись тремя группами в Херцог-Нови (штаб отряда находился в старой испанской крепости), Беле и Игало, Санконский начал готовить эти города к осаде. Французы надвигались и уже стояли под Дубровником.
      Поддержанный черногорским первосвященником, Санконский не испытывал нужды в продовольствии и, самое главное, в солдатах. Черногорцы охотно шли добровольцами, у каждого было свое оружие и у каждого было горячее сердце. Через несколько недель Санконский понял, что с таким войском с целой армией сражаться не страшно. «Нас с русскими сто миллионов», — говорили ему на улицах. И никакие французы были не страшны. «Нас с черногорцами дай бог тысяча», — думал он и соглашался, что французов не стоит бояться.
      Тем не менее, второй французский корпус разбил черногорцев под Скадаром и вышел напрямую к Котору. Тогда он назывался Каттаро: название осталось в наследство от венецианцев. Бой за древнюю крепость продолжался трое суток, французы почти полностью разрушили крепостные стены и внутренние укрепления. Черногорцы бились за каждый метр своего родного города: на каждой из узких улочек лежали трупы иноземцев, перекрещенные хлястиками от чудных квадратных ранцев. Кокарды с перьями и золотые эполеты пойдут после войны на сувениры, а сейчас лежат ненужным мусором на мертвых улицах. Черногорцы не ожидали такого стремительного марша французов и потому не были готовы к длительной осаде. Однако русский корпус на подмогу они звать не стали, да и Санконский приказал строить укрепления подле Ризана, Белы и Херцог-Нови, прекрасно сознавая, что растягивать фронт далее при имеющихся скудных резервах будет просто губительно. Говорят, что последние защитники Каттаро, отстреливаясь от французов, уходили в море. Французы выстроились на берегу в шеренгу и безжалостно в упор расстреливали черногорцев, которые пытались спастись на заранее заготовленных лодках. Им не суждено было знать, что в днищах лодок французские лазутчики проделали дыры. Медленно погружаясь, остатки черногорского войска уходили. Никто не знает, доплыл ли хоть один из них до ближайшего острова: в такой суматохе и имена-то забывают. Так и пишут потом: «неизвестный солдат».
      Потеря Каттаро сделала положение на адриатическом побережье критическим для русских войск, и в марте 1806 года в Которскую бухту была направлена эскадра адмирала Сенявина. Адмирал высадился в Херцог-Нови, который избрал своей ставкой. Здесь же расположился царский военный трибунал. Встреча Сенявина в порту была шумной и праздничной. Санконский выстроил свой немногочисленный корпус на набережной. За русскими войсками стояли местные жители. Среди них, вытянувшись на цыпочках, чтобы хоть что-то увидеть из-за широкоплечих высоких рыбаков, стояла официантка прибрежного ресторана в Зеленице Мария. Среди сходивших на берег моряков был молодой капитан брига Николай Ярохин.
      Ниже приводятся дневники, составленные им по возвращении из адриатического похода и, видимо, попавшие в руки царской охранки при обысках после 1825 года. Дневник переписывался начисто, судя по всему с черновиков, коими стали путевые заметки самого капитана и записи его возлюбленной. В ходе обыска у капитана также была изъята некая венецианская книга, начинавшаяся с подробной карты Которской бухты и содержащая многочисленные ссылки на венецианские названия прибрежных городов. На первый взгляд она очень походит на справочник путешественника, на второй — на одно из запрещенных изданий «Хазарского словаря Даубманнуса 1691 года», который, по преданию, как только кто-то брался читать, умирал, не добравшись до конца книги. Тем не менее, жандармы были люди весьма грубые и неохочие до чтения, а тем более не знали иностранных языков, и поэтому венецианская книга свободно пролежала в архивах полиции. Из нее, правда, были сразу же изъяты пальмовые листы, которыми она была переложена, отчего бумага стала постепенно разрушаться, изъеденная солью. Однако в силу выше обозначенных причин никому до этой книги и дела не было. Итак, дневник капитана Ярохина.
 
       Марта 15-е. Год 1806 от Р.Х.
      Вчера так устал, что был не в силах написать и полстроки. Просто упал на отведенную мне в углу на втором этаже кровать и уснул. Как мне сказал хозяин сегодня с утра, ночью я бредил стеньгами и ружьями, кричал «пли!» и «лево руля!». Судя по его недовольному виду, кричал громко.
      Извинившись, с утра понял, что в толпе встречающих потерял одну запонку. Подплывая к Которской бухте, меня поразила природа. Невысокие горы торчали из-под густого лесного покрова, то там, то тут вырастали маленькие прибрежные деревеньки со своими рыже-красными черепичными кровлями. Белые каменные домики приветливо смотрелись на фоне утреннего отлива и легкой дымки. С первого взгляда кажется, что на этой земле никогда не было и никогда не будет больше войны, однако впечатление это ложное. Мы прошли знаменитую крепость Мамулу, которая не раз спасала Котор от турок, но так и не спасла. В Мамуле высадилась рота приданных нам артиллеристов: они помогут, если турки или французы надумают запереть нас в бухте.
      На побережье города, куда мы пристали (кажется, его называют Кастель-Нуово, это по-итальянски, здесь еще недавно были венецианцы), было людно. Генерал Санконский, командующий местным русским корпусом выстроил все войско на плацу набережной. Наш бриг шел вслед за флагманом, и многое было не видно за его широкими парусами.
      Когда мы пришвартовались, я был поражен: у Санконского под командованием было менее восьми сотен бойцов. Еще более я был удивлен, что большая часть из них — это местное ополчение, судя по всему, ни на что ни годное. Потеря Каттаро в этом свете уже не казалась предательством местных жителей и генерала. С такими силами ему было не удержать и Кастель-Нуово.
      Спускаясь по трапу, я увидел приветливые лица местных мужчин: они все смыслят в судоходстве, многих из них я встречал на торговых путях, да и потом моряк моряка…. Более старые промышляют рыболовством. Сегодня хозяин уже угостил меня своим уловом, я думаю, что стоит и самому выйти в море с командой — половить этой вкусной рыбы.
      Больше всего меня поразили женщины. В отличие от наших матерей, они словно не стареют и сохраняют молодость и бодрость духа до самой старости. Молодки улыбаются и так искренне нас приветствуют, что я даже опасаюсь, как бы не оставить здесь свое сердце. Прав был отец, когда советовал найти себе жену в России и быть спокойным за ее верность и свою душу. Я встретился взглядом с одной черногоркой: у нее отчаянно черные глаза и правильные черты лица. Овал лица, изящный прямой нос, тонкие губы, хрупкая шея, точеная грудь… Тело ее прекрасно. Я снова поднял глаза, но не нашел ее в толпе. Мне показалось, что, разводя солдат, я еще раз наткнулся на ее платье взглядом, но в следующее мгновение ничего не увидел. Может, это просто видение, но мне до сих пор кажется, что ее улыбка где-то рядом.
      Все это такая глупость. Наивно думать, что она одна, и что она понимает хоть слово по-русски. Мы представляем здесь великую Россию, как можно волочиться за первой встречной юбкой!
      Побрился и выбросил ее из головы. На сегодня была многое намечено. Вместе со своим мичманом и подпоручиком из числа адъютантов Санконского надо было осмотреть старую испанскую крепость — века 16-го. Она вполне могла сгодиться для обороны верхней части Кастель-Нуово.
      Прибыв в крепость, я ощутил нехватку воздуха. Мне сказали, что в горах действительно мало воздуха, однако это проходит через два-три дня. Немного в тумане я пронаблюдал все четыре укрепленные башни Спаньолы (так называлась эта крепость), ее полуразрушенные стены и системы входов и выходов. В качестве временного бастиона она еще вполне сносно выглядела.
      Отправив подпоручика с мичманом чертить план существующих укреплений, я попросил нашего проводника из местных показать тайные ходы. Спаньола оказалась довольно хитрым сооружением и имела три запасных выхода на разные стороны, запасной подвал с хранилищем и разветвленную систему водоснабжения. Правда, большая часть всех этих ходов и сооружений пришла в негодность и была завалена камнями, часть коммуникаций стоило использовать. Санконский весьма правильно определил, что здесь может пройти рубеж обороны.
      Я спустился вслед за проводником. Его звали Радован, было ему лет шестьдесят, хотя он выглядело на все сто. В темном подвале он показал мне, как пользоваться укрытием и потайным ходом, и сказал на языке, очень похожем на русский. Я его переспросил, и он медленно повторил мне свою фразу, которую я с трудом различил:
      — Ты храбрый воин, офицер. Зачем тебе северные хитрости — ими все равно не победить врага?
      — Чем же тогда победить врага?
      — Ты прибыл на нашу землю, чтобы помочь нам защитить ее. И за это мы будем веки вечные помнить о вашем подвиге, о нашем большом северном брате. Но только тот, кто станет южанином по духу своему, того здесь будут славить вечно, — он безбожно шипел и менял ударные гласные.
      — И в чем же южный дух отличается от северного? По-моему, есть дух победы и дух поражения, дух правды и лжи, дух свободы и рабства. Что еще может быть?
      — Ты быстр в своих мыслях, но медлителен в своих взглядах, воин. Что победа для тебя и что свобода — то для другого смерть и ненависть.
      — Так пусть враги и трепещут перед нашим духом, — я не понимал, что он от меня хочет.
      Он вывел меня на свет, и солнечные лучи ударили мне в глаза. Я зажмурился.
      — Видишь, — сказал он, — ты даже не можешь посмотреть на солнце, а уже хочешь победить весь мир.
      Прищуренными и слезящимися глазами я посмотрел на него. Он спокойно смотрел на солнце, даже не щурясь.
      — Я просто не привык к такому яркому солнцу.
      — Ты еще молод, воин, и просто не привык уважать местные обычаи.
      Старец изрядно надоел мне к тому моменту, и я встал, чтобы спуститься к подпоручику. Он взял меня за рукав и показал на башню. От стены к башне шел узкий каменный коридор.
      — Раз ты такой ловкий и хитрый, попробуй пробежать от стены к башне. Точно так же, как и те, кто будет штурмовать эту стену.
      Старец, я подумал, совсем сошел с ума. Но отказаться было как-то неловко, да и как русский офицер мог испугаться просто какого-то там каменного коридора? Я быстро залез на стену, прошелся, балансируя руками по каменной кромке, и спрыгнул в коридор. Через два шага были ворота, через которые можно было попасть в башню. Я открыл ворота и прошел вперед. Вдруг надо мной раздался шум и скрежет, ворота закрылись, а перед моим носом упала железная решетка. Я оказался взаперти. За решеткой был виден тусклый свет, он шел от бойниц. Снаружи крепости таких бойниц не было. И тут в одной из них появилась довольная рожа старика, он держал в руке пистоль и победно улыбался. При мне была только шпага, ощущение безвыходности заставило поежиться.
      — Жди, — сказал старец.
      Я терпеливо оглядывал устройство ловушки, пока ворота снова не открылись. Я понял, что это было предложением выслушать историю старца и, смирившись, сел на каменные ступени.
      — Ты нетерпелив, а оттого неосторожен. Ты должен понимать, что горы и камни, лес и море — это все придано тебе в помощь. А дума о своей славе и лихости лишь погубит тебя. В далекое время, когда земля эта была свободна от турок, случилась меж князьями тутошними междоусобица. И был среди защитников Котора один северянин. Лихо громил он недругов и турок, пытавшихся воспользоваться войной. И однажды встал он перед выбором: либо предать наш город, который его приютил, либо попытать счастья и разбить врага в его же логове. Говорят, что любимая женщина и лучший друг уговаривали воеводу защитить город, а потом за врага браться. Но воевода не послушал их. Он хитростью пробрался в обезлюдевший стан врага и разграбил его оружейные склады. Свою невеликую армию вооружил он и повел на соединение с главными силами которцев, и вороги поняли бесплодность своих усилий и предпочли сдаться. Между тем, Херцог-Нови лежал весь в огне и крови, и всех близких этого человека вороги вырезали. Жестокие разрушения были везде, лишь горстка людей сумела бежать к которцам. Воевода тот войну выиграл, а близких своих предал, и потом не смог жить тут с камнем на шее, уехал в Сербию, где и сгинул. Даже могилу его указать никто не может.
      Есть и другая история. В середине 16 века, когда Херцог-Нови полон был турок, на побережье высадилась христианская рать во главе с герцогом Лазарем. Большую часть рати составляли испанские конкистадоры-крестоносцы. Они захватили город и построили в верхней его части крепость, позже названную в их честь — Спаньолой. Власть христиан ограничилась Которской бухтой, все это время христиане ожесточенно бились с турками. Десять месяцев сражений, в которых полегло много и местных добровольцев, и много крестоносцев, прошло. Турки снова овладели всеми городами на побережье, остался только Херцог-Нови. С моря его защищала испанская эскадра и новигородская крепость, со стороны гор — Спаньола. Турки окружили город и крепость. Запасы продовольствия и пороха у христиан заканчивались, защитников становилось все меньше и меньше.
      Турки тайком проникли в город и захватили жену и двух дочерей Лазаря. Послав ему сообщение с парламентером, турки потребовали Лазаря открыть ворота в крепость и сдать им Спаньолу, иначе они убьют его дочерей и жену. Если он сделает это, турки пообещали ему жизнь и возможность выйти из бухты на своих кораблях. Опечалился Лазарь, собрал своих дружинников и держал с ними совет. Немногим помогли ему советчики. Все они были готовы умереть как один и все знали, что умрут. Искушение уйти живыми было велико, и помочь герцогу каждый был готов. Однако решение должен был принять именно он. Герцог мучился всю ночь, после чего послал гонца в город и приказал грузить на его корабли всех женщин и детей, а также десять самых храбрых воинов для охраны. Едва проступил рассвет, корабли отчалили из бухты, турки решили, что это знак, что Лазарь увел войска. Турки подобрались к Спаньоле, и в этот момент изо всех бойниц на них обрушился град пуль. Пушки Спаньолы задыхались от дыма пороха, турки валились дюжинами и проклинали герцога.
      Когда они, наконец, вошли в крепость, утопая в крови своих янычар, Лазаря схватили живым. На его глазах паша убил его семью, а самого его послал в Константинополь, где и казнил. Он проиграл, но спас город.
      И я, и старец молчали.
      — Что ты хочешь от меня, старец?
      — Хочу, чтобы ты дал мне клятву быть южанином!
      Я смутился. Не знаю что, но что-то сказало внутри меня, что это накладывает на меня какую-то иную ответственность. Думы боролись внутри меня. Однако старец упрямо смотрел мне в глаза. Я сдался.
      — Хорошо, старец.
      — Отлично, воин. Пусть духи этих гор и этого моря помогают тебе.
 
       Лист Ее дневника.
      Во всем городе праздник. У меня как всегда неудача. Сегодня приплыли русские, которые трусливо отсиживались в Спаньоле и не решались отбить Котор. Этот жирный генерал только и знал, что ходить к нашим священникам и пить у них кагор с абрикосами.
      Весь город побежал глазеть на новых русских. Это были моряки. За нашими мужчинами никого не разглядишь. Подружки мои весь вечер шептались, кто где поселился и где самый симпатичный русский морячок. Моряки, конечно, выглядят более боевито, чем опухшие от безделья солдаты Санконского. Только стреляют глазами вовсю. Что ж, посмотрим, как они стреляют из ружей.
      Какой-то молодой капитан засмотрелся на меня. Или мне показалось? Может, конечно, кто-то стоял за мной. Неужели эта дурочка из припортовой булочной? Нет, такая не может привлечь даже самого пьяного черногорца. Вообще-то он мне понравился. Чистый мундир: у наших такого никогда не встретишь. Наверное, это очень романтично — плавать на кораблях, так захватывает дух!
      Надо будет погадать на него. Но ни в коем случае ничего серьезного! Слишком вредно крутить роман с северянином. Сегодня здесь, завтра уже уплыл к себе в Россию. А пока от них никакого толка. Только новые расходы для тех, у кого они остановились. Может, пустить к себе в дом какого-нибудь русского офицера? О, это было бы интересно. Черт побери, должен же кто-то возместить мне рассыпавшееся в этой встречающей толпе серебряное монисто! Одно расстройство. Вот к чему приводят праздники!
 
       Апрель 1806.
      В Херцог-Нови зацвели кактусы, все дубы и платаны покрылись зеленью. Совершенно необычная картина: вечнозеленые пальмы простояли всю зиму с листьями, а дубы показывали свои голые стволы, обвитые зелеными лианами. Еще пару недель — и вода в море будет теплой-теплой. Наши моряки уже купались. Вечером их только и можно найти барахтающимися в морских волнах в объятиях молодых черногорок.
      Больше всего эта экспедиция похожа на отдых в райском уголке, нежели на военную кампанию. Пару раз мы выходили в море, чтобы предотвратить французский десант на побережье, однако французы, едва завидев наши флагштоки, поворачивали назад. Сенявин готовит штурм Котора, французы, похоже, тоже ждут именно этого. Скорее всего, как только Санконский снимется со своим корпусом в сторону Котора, а эскадра начнет бомбардировать его укрепления, первый французский корпус двинется по побережью к Херцог-Нови. Однако одновременно атаковать французы тоже не решаются: как только они уйдут из Котора, наша эскадра высадится там. Война остановилась до первого решительного шага, но никто не хочет его делать, боясь проиграть.
      Сегодня был в гостях у священника Савина монастыря. Именно православное духовенство явилось тем объединительным звеном между нами и черногорцами, которое позволило вместе бороться с общими врагами. В религиозном единстве, видимо, и заложены основы нашего братства. Поэтому всем русским офицерам вменено в обязанности посещать черногорские храмы и святыни, а также приводить своих подчиненных на еженедельные службы о даровании победы в борьбе с иноземцами. Именно к священнослужителям как к людям, пользующимися самым большим авторитетом в этих местах, стоило обращаться для разрешения проблем русского корпуса.
      Сегодняшний визит мой был посвящен возникшим трениям местных бойцов и рыбаков с нашими моряками, которые порой превышали рамки дозволенного уставом. Их романы с черногорскими девицами переходили известный предел, и хотя большая часть этих девиц была не за мужем, семьи их порядком волновались, предпочитая видеть в суженых своих чад местных жителей. Порою также выходившие в море русские суда распугивали всю рыбу и днями местные жители ничего не могли путного поймать. Третий вопрос был незначителен: необходимо было создать постоянный сторожевой отряд в Суторине: на случай перехода французов в наступление с этой стороны. Я должен был возглавить его, а священник из Савина монастыря должен был меня сопровождать туда. Путь был недалек, тем не менее, мы разговорились.
      Оказалось, что священник владеет русским гораздо лучше, чем его мирские собратья. Путешествие посему не составило мне труда. Конечно, теперь придется ограничить пребывание рядовых матросов территорией порта, а офицерам придется быть представленными родным девушек, за которыми они влачились. Рыбу черногорцы взялись поставлять нам сами, так чтобы мы и не думали выходить в море. Суторинская долина уже встала перед нами, мы остановились напоить лошадей.
      — Послушайте, ваша святость, сегодня ваша проповедь о победе была столь вдохновенна…
      — Просто, сын мой, эта были те слова, которые достигли твоего сердца. В прошлый раз были слова, которые достигли сердца других воинов.
      — Но, отче, как вам удается всю неделю — шесть дней говорить «возлюби врага своего», «не убий» и «подставь другую щеку», а в воскресенье требовать справедливого возмездия и смерти врагам нашим?
      — Бог дает тебе свободу выбора, сын мой. Либо ты следуешь его заповедям, либо своим. Никому не дано знать, насколько грешны твои поступки, поэтому ты приходишь в церковь, ставишь свечи к образам и плачешь. Ибо плакая, ты очищаешься, все то, что кажется тебе сомнительным и злым, уходит от тебя и бог прощает тебя.
      — Но я не могу убить и не убить одновременно.
      — Сын мой, ты заходишь в дебри теологии. Поверь мне, ты воин, так захотел бог. В нашем краю враги, они тоже воины, и тоже знают, что могут погибнуть. И только тебе решать, подставишь ли ты свое сердце под пулю или пустишь пулю в сердце другому. Я не молюсь за смерть других, я молюсь за жизнь своих прихожан, вашей братии, за мир в этом городе. А как бог повелит сделать, может, враги так и будут стоять в двадцати верстах отсюда, а потом им будет божественное видение, и они уйдут отсюда.
      — Вы надеетесь, что так и случится?
      — Так было. Давным-давно, некие племена снялись с мест, где жестоко правили и терзали жителей, только потому, что солнце, которому они поклонялись, перестало светить на день.
      — Сегодня таким никого не удивишь…
      — Можно удивить и другим. Один римский юноша, попав в плен, сжег на костре свою правую руку, потом взял в левую меч и пошел воевать с врагом. Увидевший это правитель варваров приказал юношу отпустить, а от Рима отступить, ибо понял он, что если каждый римлянин обладает таким духом, то войско его будет разбито в четверть часа.
      — Тогда подскажите, отче, что нам сделать, чтоб никого не убив, испугать этих лягушатников.
      — Если бог подскажет мне, что надо сделать, я обязательно скажу тебе, офицер.
      — А пока стоит бить их штыком и пулей?
      — Видимо, так.
      — Тогда пообещайте мне место в раю, отче.
      — Зачем тебе место в раю, офицер?
      — Я раскаюсь во всех убийствах и лично похороню убитых, чтобы их не клевали вороны, ибо я не вижу для себя пути, как совместить свою клятву быть воином и клятву верности богу.
      — Господи, помоги этому человеку не принимать все слова тобою сказанные и нами записанные так прямо, — взмолился он.
      — Что-то не так, отче?
      — Не так то, сын мой, что ты считаешь, что владеешь своим телом. А тело твое меж тем — лишь бренный плод, который отомрет и сгниет в свое время. Ведь убийство, по замыслу бога, — это не уничтожение этого бренного плода, а убийство души. Ибо лишь душа человека бессмертна в своем полете между землей и небом, землей и адом.
      — Поясните. Выходит, что все, что мы здесь делаем — лишь суета!
      — Нет, это путь. Это путь великого духовного выбора. И свобода твоя в этом духовном выборе. И пока ты не убьешь свою бессмертную душу или не осквернишь чьей-то чужой души дьявольским искусом, у тебя будет шанс попасть в рай. Но рай … я даже не знаю, понравится ли он тебе. Разве ты можешь себе это представить?
      — Что-то вроде гарантированного счастья.
      — Знаешь ли ты, воин, что такое гарантированное счастье?
      — Нет. Для меня это пока что-то не понятное.
      — Хорошо, тогда я поведаю тебе легенду о рае. Слушай. Однажды пришел к христианскому проповеднику бедный человек. Щеки его впали, тело было худосочно, ноги избиты в кровь, и все, что в нем было живого — это его глаза. Глаза его были полны отчаянья и ужаса, и в то же время надежды и счастья. Христианин оглядел его, предложил воды и еды, но путник отказался от всего. Он сел на лавку и сказал проповеднику: «Ты можешь не верить мне, человек. Но я знаю, что душа моя скоро умрет. Когда в предрассветной дымке ты увидишь белое облачко, и оно исчезнет, не оставив и следа, знай, эта душа моя покинула мир божий, пропала навечно, стала ничем». «Что случилось с тобой?» — спросил его изумленный проповедник, ибо не слышал он таких слов ранее, а считал, что многое знает про божественный мир и откровения. В этом мире божественном души были бессмертны. Пришелец продолжил: «Я был смиренным христианином, жизнь моя протекала по законам божьим, никого не коснулся я скверной, никого не порешил, тих и спокоен был. Тело мое истощалось, а душа наполнялась благодатью, вспоминали меня на земле моей как истинно святого. Четыре века душа моя пребывала в раю. Рай оказался белым и чистым. Светлое голубое небо, теплое солнце, божественная музыка, пение неземных птиц, волшебная красота растений и животных, живущих без корней и корма, чудесные травы, с одной стороны всегда виден рассвет, с другой — закат, картины рисуются сами собой и сами собой стираются, повторяясь в миллионах образов. И такие же, как я, белые души бродят посреди этого чудесного мира. И молчат. И никого из близких своих не узнать мне. И никого из любимых людей не встретить. Все как будто здесь, но никого нет рядом, ни с кем не поговоришь. Лишь смотришь как горит огонь и течет вода, а на самом деле огонь горит сам по себе, ничего не сжигая и не обжигая, к нему подойдешь, попробуешь — а он ледяной, даже не чувствуется жара, словно нарисованный. Из ручья воды захочешь попить, но нет воды в ручье, он начинается и заканчивается в одном месте. Одна лишь забава — созерцать в покое, что на земле здесь происходит. И сутками, которые не сосчитать, и минутами, за которыми не угнаться, нельзя измерить наше течение. Тоска овладела мной. Не различая дней и ночей, потерял я, как и все райские жители, времени счет. Обезумел, глядя на землю, на то, как вы здесь рождаетесь, воюете, любите и умираете. На дома, на снег, на воду настоящую, на апельсиновое дерево и на крохотные суденышки в море, которые борются со стихией. Как мне дороги стали эти мелочи! И вот, наблюдая за одной деревушкой, поймал себя я на мысли, что влюблен я по уши в грешную красавицу, что живет в этой деревне и знать не знает, что сверху на нее глядит такое вот неизвестно что. Поймал я себя на мысли, и стражи видать меня заприметили. Не стал я ждать развязки, признался во всем архангелу, тот отвел меня к богу, и бог посмотрел на меня строгим взглядом, шепнул что-то архангелу на им понятном языке, и я полетел вниз.