Южная повесть

      В порту, куда новости приходили чаще, чем солнце меняло луну, поведали Мстиславу, что увидели своими глазами защитники Мамулы и что рассказали им турки, когда их в ужасе махавших по воде руками вылавливали местные рыбаки. Из обрывков слухов этих вот что удалось ему выяснить:
      «Год назад турецкая эскадра вошла в бухту Котора и, забросав огненными снарядами Мамулу, прорвалась к Розе и Превлаке. Множество которцев погибло от янычарских сабель. Мамула в огне горела и защитники ее бросались в море, чтобы хоть как-то спастись. Там турки вылавливали их и добивали гарпунами. Со стороны порта Белы к Мамуле подошел Эспасин, в то время бывший с очередным рейсом в Которе. Венецианский корабль нес на себе черный пиратский флаг, а его греческо-черногорский экипаж носил черные повязки. Был среди матросов и помощник капитана Зоран — удалец из этих мест. Говорят, карьера его была стремительна, да и сам он научился управляться с судном как сын плотника с молотком.
      Эспасин приблизился к Мамуле со стороны моря и начал подбирать ее защитников на борт, пока с другой стороны турки вели беспорядочную стрельбу. Турецкие корабли бомбардировали Превлаку и швартовались в гавани Розы, где местные жители встречали непрошеных гостей стрелами с огненными наконечниками и градом камней. Однако на главном турецком бриге заметили Эспасин, бриг снялся с якоря и пошел на Эспасин. Греческий капитан Халкидис решил прорываться назад в бухту. Используя ветер с моря, он приказал грести на полную и пошел брать бриг на таран. Турок же относило к Превлаке течением залива. Два корабля сходились неминуемо, и в этот момент турецкий бриг встал. Как позже стало ясно, турки забросили оба якоря на фьорд, едва выступавший из воды, за счет чего и притормозили свой ход. На полном ходу Эспасин промчался мимо его носовой части, едва не снеся фор-стеньгу. В следующее мгновение Эспасин оказался борт к борту с бригом. Бойницы медленно приподнялись, и с борта турецкого флагмана взвились белые облачка. Эспасин получил несколько пробоин, но продолжал нестись на фьорды вглубь залива. Янычары, обнажив свои сабли, бросились на абордаж. Раздались выстрелы из модф, одна из пуль попала капитану Халкидису под левую грудь. Он, сраженный, упал. Зоран подхватил штурвал и, схватив саблю капитана, воскликнул: «За дело, братья». Сорок минут продолжалась резня на Эспасине, пока турок на нем не осталось. Сорок минут вслед ему плыл головной бриг, зловеще сверкая пушками. Поредевшие греки и защитники Мамулы едва стояли, опершись на кривые точеные клинки. И в этот момент, бриг развернулся к ним левым бортом и дал залп. Ядра пробили обшивку чуть выше ватерлинии. Корабль дал еще большую течь.
      Зоран повернул штурвал кругом, корма встрепенулась, Эспасин шел на таран к другому кораблю. Единственно верным ходом был новый абордаж. Шансов успешно штурмовать бриг у греков не было, поэтому корабль шел наперерез небольшой каравелле. Уставшая команда переводила дух в ожидании смертного часа. В этот момент горящие факелы озарили предсумеречный бой, и Эспасин запылал Солнцу в такт. Новый залп флагмана турецкой эскадры увеличил скорость погружения Эспасина. В последние минуты Зоран стоял за штурвалом и вел его к турецкой каравелле, плывшей неподалеку и едва успевавшей уйти от погони. Сменить галс на каравелле не успели, Эспасин горящим носом уткнулся в торчащие из-под воды скалы. Ударная команда Эспасина сбросила шлюпку на воду и двинулась к турецкой каравелле. Зоран попытался изменить расположение судна, Эспасин нехотя и из последних сил будто конь запыхавшийся повернулся единственным орудием к каравелле и дал прощальный залп. Каравелла покачнулась, с нее упало с десяток янычар. Капитан турецкого флагмана вышел на нос и медленно подплывал к тонущему Эспасину. Осман Паша-бек увидел барахтающихся в море греков, которых добивали из модф и луков бортовые стражники, и вцепившегося в штурвал Эспасина Зорана. «Капитан уходит последним» — подумалось Паша-беку, и он окрикнул Зорана на греческом:
      — Твой последний поход, капитан! У тебя больше нет команды и нет судна, сдавайся, я пошлю за тобой лодку. Сдавайся!
      — Я не покину корабль, — гордо закинув голову навстречу ветру, заорал Зоран. Ноги его были уже по колено в воде, да и над водой осталась только рубка да мачты, — И запомни, мусульманин, это не последний поход, не последний!!!
      Паша усмехнулся, приказал привести пленного серба и, показав на место, где миг назад исчез Зоран, сказал тому:
      — Ты веришь, что это не последний поход Эспасина? Или ты веришь, что никогда больше мы не увидим этого капитана с его кораблем?
      — Никогда не говори «никогда», — ответил серб известной поговоркой и осекся. Кровь его потекла на палубу, острый клинок торчал в груди.
      — Вот так и Сербия: никогда больше не пойдет в поход, не поднимется со дна. На веки вечные!!! — заключил Паша.
      …Год спустя турки снова подошли к Мамуле и Превлаке. Турки снова встали на рейд на недоступном расстоянии от береговой пушки крепости. Едва выпустив пару залпов в сторону крепости, корабли внезапно стали разворачиваться и покидать залив. Флагманский корабль застыл как вкопанный посреди входа в бухту, дернулся на сотню метров к берегу, затем покачнулся на правый борт и начал медленно погружаться на дно.
      Проплывая узкий проход, корабли турок стали доступны береговым пушкам которцев. Течение сносило их к Превлаке, а повернутые паруса — к Мамуле. Со стороны Розы к заливу Ципавицы вышли четыре которских галеры с пушками, заряженными огненной смесью.
      Разгром был завершен к вечеру.
      Выяснилось, что после того, как флагман достиг входа в залив Ципавицы со стороны берега — там, где из-под волн выглядывали рифы, а барашки словно причесывали их каменные головы, показался сначала какой-то шест, затем еще один, затем третий и вдруг, в набегающей волне турецкий носовой смотрящий увидел, как из морской пучины вырастает прямо на его глазах нос большого корабля. На крик «полундра, таран», моряки сбежались на нос, и недовольный экипажем капитан Паша-бег что-то закричал с верхней палубы.
      В это время турки с других кораблей с ужасом наблюдали, как море преподносит им страшный подарок — пробитый борт, место надлома форпика, полные водой грязные паруса, повисшие на реях. Тяжелые брамсели, затем грот, фок и бизань с почти прогнившими тряпками, висящими словно лохмотья на нищем, дополняли эту картину. На бортах висели зеленые водоросли, прозрачные медузы цеплялись за торчащие и сломанные реи, падая в бурлящую воду. На капитанском мостике, вцепившись в штурвал, стоял скелет в морской тельняшке и непромокаемых брюках. Правая штанина была порвана и почти оторвалась, из-под нее была видна кость. Пустые глазницы были заполнены водой, она словно слезы стекала на палубу. Кое-где на палубе в разных позах лежали и сидели такие же скелеты. Корабль все более поднимался из воды и шел прямо на турецкого флагмана. На флагмане отчетливо были видны детали былых украшений призрака, на правом борту чернела надпись. «Это Эспасин», — раздался шепот между турками. Паша-бег взял подзорную трубу и рассматривал надвигающийся корабль. «Ай, шайтан!», — воскликнул Паша, — «Это же капитан Эспасина!! Ай, собака страшная». Паша-бег выбежал на палубу и скомандовал «право руля, полный ход!!».
      Команда неотрывно наблюдала за происходящим. Паша-бег еще раз крикнул на матросов, все происходило в течение каких-то двух-трех минут. Матросы, в полном шоке начали разворачивать бриг. Двое, залезшие на верхние реи, засмотрелись и с криком отчаяния попадали в море. В этой суете обезумевшие от страха матросы совсем забыли, что, как и в прошлый год, бросили они якорь на фьорды, чтоб их не сносило к крепости течением. Прилагая бесплодные усилия, члены команды все чаще слышали вокруг себя слово «рок, рок, смерть» и как загипнотизированные смотрели в сторону Эспасина. Оборонявшие Мамулу — единственные, кто видел поднимающийся Эспасин, не верили своим глазам. Огромный бриг как заколдованный принял своим бортом жуткий по силе своей удар. Вслед за глухим стуком раздался треск, люди начали прыгать за борт, оставшиеся забегали по палубе в поисках спасительных шлюпок. Эспасин протаранил бриг почти насквозь, корма которого расщепилась и с грохотом рухнула в волны. За брызгами уже не видно было капитана за штурвалом Эспасина, однако оставшиеся без флагмана корабли попытались уйти из залива».
      Позднее, месяца два спустя, Мстислав от боснийских моряков слышал эту же историю в кратком изложении. Они сидели в трактире и перешептывались. Отрывками сидящий рядом Мстислав ловил их разговор. История стала легендой, а слова Паши про Сербию и сбывшееся пророчество Зорана молва разнесла далеко за пределы бывшей Византии. Говорили моряки, что до сих пор турки, увидев в тумане морском торчащие шесты или силуэт шхуны, с ужасом поворачивают суда свои назад. Еще говорили, что один черногорский корабль терпел крушение в сильный шторм и, когда оставшиеся в живых моряки ждали в шлюпке, когда и их примет злое море, из-под воды поднялся огромный корабль со скелетом за штурвалом и, подхватив их шлюпку, понес сквозь бурные волны к родным берегам. Девять безумных моряков нашли рядом с портом города Бар. Они провели без сознания три дня и все время твердили про корабль мертвецов. Были и другие свидетельства, что год назад Эспасин не ушел в свой последний поход.
      Мстислав не верил в такого рода чудеса, однако, история с Эспасином показалась ему символичной. По крайней мере, она научила турок принимать этот горный народ весьма всерьез.
      «Больное воображение, массовые галлюцинации — что это может быть?», — перебирал он в своей голове версии случившегося. Все как один очевидцы говорили, что видели корабль, пробивающий флагман турков. Кстати, никто не видел Паша-бега после этого боя. Турки, жившие в плену, считали, что его унес дьявол. Турки, которые вернулись назад, надеялись, что он не утонул, и скоро вернется и расскажет, что за хитрость придумали эти славяне.
      И тут Мстислав понял. Течения на входе в Которскую бухту были направлены в разные стороны. В то время как море пыталось закатить воду в бухту, со стороны заливов Ципавицы и Добрецы вода шла к берегу, возвращая морскую воду назад. Со стороны Херцог-Новского залива течение было наиболее сильным и потому вымывало порой попавшие в него лодки рыбаков в открытое море. Такое тут случалось и не раз. Как-то такое случалось и на Волхове, вспомнил Мстислав. Дед его рассказывал, как его двоюродный брат не послушал старцев, запрещавших ловить рыбу в затоне перед Юрьевым, и полез в самый его центр. Брата унесло вглубь Ильмень озера, где он и сгинул. Говорили новгородцы и о том, что в этом месте нельзя хоронить умершие корабли, а то они проснутся и будут как призраки бродить по Ильменю. Действительно, при особо сильном выносящем течении со дна поднимаются всякие водоросли и остатки рыбацких лодок, видимо, Эспасин тоже сорвало с его пристанища. «Но, как бы то ни было», — подумал Мстислав, — «эта версия не подлежит оглашению. Любая легенда, если она красива, священна».
      В задумчивости Мстислав пришел к себе домой и понял, что пора и ему приниматься за дело. Для того решил он съездить в Котор, к боснийскому воеводе. «Большая война не за горами», — подумал Мстислав и поймал себя на мысли, что именно за горами. Проплывая на лодке между Диновичами и Митровичами, Мстислав медленно оценивал достоинства этой местности. Оборону держать здесь так же легко, как научиться пить из ручья: только согнись пониже и вставай порезче. Леса и горы были естественной крепостью, любой житель с детства владел мечом и веслом, лучники могли за полверсты поразить скачущую лань, а кони ступали по горным тропам так, как будто снежные барсы крались промеж скользких уступов.
      Древние иллирийские поселения торчали то там, то здесь на просторе Луштицы. Округленные и отточенные временем камни все еще напоминали древние крепости и курганы, а гордые местные жители до сих пор считали, что жизнь на земле началась, когда с маленького даже по черногорским меркам Обозника спустились Адам и Ева и попали в дивный райский сад. Сады здесь и вправду райские: каких только фруктов здесь нет: апельсины, яблоки, гранаты и абрикосы — все сочное и сладкое, будто искушение.
      Далее проехал Мстислав Кртоле — самую узкую полоску суши во всей Которской бухте. Казалось, что двадцати минут пешком хватит, чтобы пересечь этот перешеек пешком. Прженьская впадина («выгрыз моря», как его здесь про себя называют) и вправду выглядит словно место откушенного кусочка суши. Тихо шуршала под повозкой речка Калюжина, затем храм в Дубе, и предместья Котора…
      Мстислав зашел к воеводе ближе к вечеру. Они вышли на набережную, и воевода заметил:
      — Ты славный воин, если верить словам твоим. Но будешь ли ты любить свою новую родину так, как любил старую?
      — Я дал клятву, князь!
      — Дал клятву? Быть южанином?
      — Да, князь. Я уехал с севера не затем, чтобы жить здесь как раб или как последний подлец.
      — Значит, друже, ты как раз тот путешественник, которого мне отрекомендовал монах Горан.
      — Вы знаете Горана? Где он сейчас?
      — Горана никто не знает, он живет своей жизнью, — усмехнулся в ответ воевода. — Слышал, что он на захваченной турками территории у Митровицы проводит тайные службы для братьев-сербов. Захочешь поехать туда — считай, что подписал себе приговор.
      Мстислав посмотрел на воеводу с непониманием. Воевода тоже испытующе глядел ему прямо в глаза.
      — Захочу, — решительно сказал Мстислав.
      — Теперь вижу, что клятву свою блюдешь! Хорошо, брат, поедешь в Суторину — это и рядом с домом, и важно для нас. После того, как правитель Дубровника получил Конавли, мы полностью отрезаны от Венеции, а наладить торговлю для господина нашего очень важно. Возглавишь отряд самообороны, заодно прикроешь и Херцог-Нови: герцог любит проводить там зиму и раннюю весну. Пойдем же, ветер становится холоден, а женщины горячи…
      Мстислав переночевал у радушного воеводы, получил наутро орден герцогского воина и собрался в путь. Милая Златка, цыганская красавица, смотрела ему вслед, с легкой улыбкой вспоминая беспокойную ночь. Мстислав оглянулся на ее окна и, слегка поморщившись, сел на коня. Назад он решил ехать через Каменари: в Беле его ждал священник, которого он должен был сопроводить в храм Святого Ивана в Суторине, а там, говорят, неспокойное место.
      К этому моменту дубровницкие хорваты вполне подготовились к войне с Драчевицей. Две армии встали в ожидании начала войны. Герцог Степан Косача, дальний родственник великого царя Боснии Твртко, при котором страна расцвела так, как никогда ей более не будет суждено расцвести, хотел продолжить дело предка, и жутко ненавидел своего предшественника — Сандля Хранича, который продал Конавли хорватам. Вернуть этот город было делом чести. И хорваты, зная характер Косачи, решили нанести упреждающий удар. Превлака была единственным боснийским городом на Рагусейском полуострове, взять ее означало сделать которцев беззащитными перед турками. Турецкая эскадра была отличным поводом, но ее разгром спутал хорватам карты.
      Солнце уже стояло высоко, когда Мстислав подъехал к переправе в Каменари. Причудливые облака летели над горными вершинами, и тени от них играли на лесистых боках холмов и предгорий. Находившая тень давала путникам покой и, наслаждаясь легким дуновением свежего ветра, они припускали лошадей и переводили дыхание. Взмыленные лошади продолжали свой бег, обреченно ожидая вечерней стоянки, где колени их уставшие смажут свежим пивом, и спадет пудовая усталость. Перед переправой Мстиславу захотелось есть.
      Маленький ресторанчик перед переправой, помнил он, хвалили и жители Нового города, и бывалые которские рыбаки. Он остановил коня, спрыгнул и отвел его в стойло, затем зашел в полутемное помещение, с двух сторон закрытое дубовой стеной, а с двух других — тканевым навесом. Ткань была похожа то ли на бархат, то ли на шелк и ласково гладила его руки. У стойки крутились два рыбака, от них веяло морем и вяленой рыбой. Чуть поодаль сидел одинокий пьяница и, мерно посапывая, потягивал из горлышка графина ракию. Молодая пара, без сомнения, не местные, с недоверием посмотрели на вошедшего, затем снова обратили свои взоры друг на друга и зашептались.
      Мстислав стоял в недоумении, что же ему заказать. К нему вышел хозяин:
      — Добар дан, друже! — несербский акцент угадывался отчетливо.
      — Добрый, добрый!
      — Что будете. Позволите подать форели — ничего вкуснее на всем которском побережье вы не пробовали. Я сразу вижу: едет знатный господин — как не угостить его лакомством.
      — Черт с ней, давай. Вина и хлеба, — бросил вдогонку Мстислав, но хозяин уже скрылся в погребе.
      Мстислав нашел взглядом свободный столик, и вдруг руки его коснулась чья-то рука. Она скользнула по его ладони словно шелк при входе в ресторан, как дуновение ветра под сенью облаков. Мстислав обернулся. Мимо него прошла девушка, не поворачивая к нему глаз. Мстислав отметил про себя, что фигура у девушки словно выбита рукой мастера-каменотеса, только упруга и пластична словно ветки лианы. Хрупкие руки обещали нежность, а длинные прямые волосы ниспадали ручьями как шторы над ложей и окутывали ее тайной. Модные туфельки еще более подчеркивали ее гибкость и стройность. Когда Мстислав присел за столик, хозяин уже поднимался с бутылкой молодого трехлетнего вина и ломтем хлеба. С довольным видом он положил это перед путником, затем ловко принял у повара жареную форель и лично полил ее соусом, подмигивая Мстиславу левым глазом.
      Мстислав и не заметил, как съел блюдо и попросил добавки: его мысли целиком были поглощены красавицей. Только она показалась в помещении с тряпочкой в руке, чтобы протереть столы, из ближнего угла раздался храп и скрип скамейки. Пьянчуга, тихо ругаясь, поднялся к ней и потянул свою руку. Мстислав почувствовал, как мышцы его напряглись, взгляд наполнился кровью, ноги налились силами. Звеня доспехами, он привстал. Пьяница пытался схватить официантку за платье, та ловко уворачивалась. Мстислав подбежал к столику пьянчуги и размахнулся. Рука его снова почувствовала шелк, летящий от локтя до запястья, он остыл. Официантка глядела прямо в глаза пьянице, тот с каждой секундой трезвел: взгляд яснел, осанка распрямлялась, руки складывались по швам. Пьяница сам достал деньги, положил на стол, кажется, вдвое больше, чем был должен и, не говоря не слова, вышел. На выходе он еще раз глянул на официантку, затем на стоящего рядом с ней воина, коряво улыбнулся и быстро пошел по дороге к Тивати.
      — Извините за беспокойство, — произнесла в тишине она. Молодые в углу замерли и молча наблюдали за происходящим.
      — Не стоит. Вы извините… я просто …
      — Не стоит стараний. Это обычное дело. Но все равно спасибо, — прервала она его и впервые вскинула взор. Голубые как весеннее небо глаза ее заставили его содрогнуться. На ум пришла прошедшая ночь, ему стало стыдно за себя, он отвел глаза.
      «Господи, что сделать, чтобы встретить ее еще раз?» — подумал он. Колени его подсеклись, он путающимся голосом промолвил:
      — Твоя рука словно ласковый подснежник в горах заставила меня остановиться и припасть на колени пред тобой. Твой взор как спелая роза меня очаровала. Как мне величать тебя, о красавица?
      Йованна порядком была напугана сама. Стоящий перед служанкой на коленях рыцарь — эта картина может вызвать недовольство у хозяина.
      — Прошу вас, встаньте. Я не хотела… — она чувствовала, что от смущения щеки ее наливаются как спелые персики, а грудь учащенно вздымается. И все-таки что-то внутри говорило ей: «Да, да, да, это он….боже мой, какое счастье, это он. Что же сделать, что он спрашивает меня?».
      — Я не встану, богиня, с колен, пока не узнаю имя той, которая заставила меня пасть…
      «Что он говорит? Какая богиня? Где хозяин?» — голова ее закружилась. Руки бессильно упали ему в ладони, голова покачнулась. Мстислав подхватил ее легкое тело и положил на ближайшую лавку. Хозяин уже выбежал и наблюдал за происходящим с изрядной долей тревоги. Однако упавшая в обморок служанка вызвала в нем адекватную реакцию: он схватил чистую салфетку, намочил ее холодной водой и обтер лицо прекрасной незнакомки. Потом сбегал за нашатырем и провел пару раз у нее под носом. Йованна поморщилась, но приоткрыла глаза. Незнакомец участливо и ласково глядел на нее, руки его были напряжены и сжимали ее талию. Голова лежала на чем-то мягком.
      — Наверное, переутомилась на солнце, — пронзил тишину хозяин.
      — Что же вы не бережете такое сокровище? — поинтересовался Мстислав.
      — Как не бережем! Такое первый раз. Да уж больно жарко этим летом… Да вы не переживайте, это пройдет. Два-три дня отдыха и все снова в порядке, — забормотал хозяин, пытаясь перехватить девушку из рук путника.
      Однако Мстислав вцепился в нее как заколдованный. Хозяин еще раз робко подернул ее платье, потом вытер пот со лба и посмотрел с укором на Мстислава. Только тут новгородец понял, что немного перешел грань дозволенного, нежно опустил ее голову на вовремя подсунутую хозяином подушку и осторожно высвободил руку. Все это время она смотрела ему в глаза, и он не в силах был оторвать свой взгляд.
      — Йованна, — едва заметным шевелением губ произнесла она.
      — Мстислав, — повторил тем же способом он.
      Расплатившись с хозяином, Мстислав шел по дороге к стойлу неуверенным шагом. Он никак не мог придумать, что ему еще сделать, чтобы завоевать расположение девушки. «В конце концов, в Каменари я всегда доеду» — решил он и, повинуясь выработанной годами привычке, лихо запрыгнул в седло.
      Переправа уже ждала. Медленно передвигаясь по канатной дороге, плот качался на волнах, и путнику, и паромщику открывались просторы Ризанского, а потом и Которского заливов. Виднелись дома и церкви Пераста, за ним вставал Гонверн и Ежевица. Вершина ее покрыта была снегом, сверкавшим как серебро под солнечными лучами. Ощущение всеобщего торжества красоты снизошло на Мстислава. Вслед за этим захотелось ему простить все своим врагам, прошлым и будущим: в настоящем таковых он не видел. Словно фрески из новгородских храмов плыли перед ним сюжеты обычной жизни, но не с тоской он лицезрел их, а с великим благоговением. Медленное плаванье продолжалось.
      Мстислав обернулся к причалу, попытался разглядеть ресторан, людей вокруг него, но отчетливая картинка расплывалась в его глазах. Впервые ему показалось, что движение вперед не имеет смысла. Он плывет из Каменари в Каменари, из южного к северному причалу, но в одной и той же деревушке. Вся жизнь его показалась ему длинным-длинным трактом от северных широт к южному солнцу, этакой ретроспективой солнечного луча, возвратом к самоей сущности своей, будто все это время он куда-то шел и ехал, плыл и бежал. Целью его была мечта, идеал ослепительный, непонятный и оттого божественный, манил и сверкал. Перед ним открывались тысячи дорог, вечер чертил ему карту наутро, и все это путешествие закончилось здесь. Всю жизнь он шел к какой-то незримой цели, и теперь он прошел через нее, как тонкая нить в широкое игольное ушко, и даже не заметил, как это было.
      Плот ударился о береговую кладку из бревен, и Мстислав очнулся. Коня его уже сводили с плота, паромщик что-то выкрикивал всаднику, собирающемуся отправиться в обратный рейс. Мстислав поймал себя на мысли, что хотел бы поменяться с этим всадником местами, затем мысль поймала его на том, что это невозможно. Оседлав коня, Мстислав поскакал в Белу, пытаясь думать о своей будущей миссии в Суторине.
 
      До Белы скакать недолго. Солнце палило и тянуло в море. За короткий срок пребывания в этом краю Мстислав не только овладел местным наречием, благо, сделать это было нетрудно, но и перенял многие привычки аборигенов. Полуденная сиеста стала для него обычным ритуалом, таким же, как подъем ранним утром и отход ко сну поздней ночью.
      Иеромонах уже ждал его, уцепившись за поводья своей лошади, нагруженной нехитрым скарбом, помещавшимся в два рюкзака. Кто бы мог подумать, что через шесть столетий путь Суторина — Бела будет столь же обычным и ежедневным делом, как и выход в море для рыбаков Котора. Кивком головы Мстислав поздоровался со священником и пригласил его в путь.
      У поворота на Зеленицу они разговорились.
      — Скажи мне, батюшка, — и иеромонах резко повернул голову в ответ на непривычное обращение, — вот ты проповедуешь веру в бога, так ведь?
      — Так, брат мой, — тут настала очередь Мстислава удивиться.
      — Зачем ее проповедовать, коль бог есть? Я вот тоже долго рассказывал своим друзьям здесь, что снег бывает лежит на полях месяцами, что бывает такая зима, которую не растопит летнее солнце. Я долго рассказывал, а они не поверили. А потом один из них вернулся с Севера из-под Киева и сказал, что и правда так бывает.
      — Нужда не во мне одном, брат мой, нужда в тебе и во мне.
      — В смысле?
      — Я сказал — не поверили, ты сказал — задумались, третий придет и скажет — и поверят.
      — Но ведь ты говоришь, что он есть. Каждая семья знает, что он есть, каждый младенец. К чему твоя служба?
      — Брат мой, ты силен духом — я вижу, что и телом силен. Но все ли так сильны?
      — Да уж. Ну, а если я сомневаюсь?
      — Дело мое веру твою укрепить.
      — Как, как ты укрепишь мою веру? Чем докажешь, что бог есть помимо третьего человека, который мне об этом скажет? Неужели я, столько лет проживший среди лжецов, поверю тебе — неизвестному мне человеку?
      — Доказать? Докажу. Веришь ли ты, что есть на свете идеал, ради которого стоит жить? И отдать жизнь?
      Мстислав замолчал. «Йованна, Йованна. Это сейчас, минутное, мимолетное. Что еще — перед глазами поплыли новгородские пейзажи. Русь. Озеро Ильмень, детство, рыбалка, отец с мечом упражняется с ним — с маленьким Славкой, мама — самый родной человек, который ждет его всегда, да, его ждут. И эти горы, море, эти люди — простые и смелые, моряки с черными усами, дед Горан, капитан Эспасина, Йованна. Боже мой, как много я прожил, как много я не хочу терять!!!»
      — Да, отче, есть. Это больше, чем идеал!
      — Ну, вот это и есть твой бог.
      — Как мой бог? Разве бог не для всех бог? Что такое ты говоришь? — черепичные крыши Херцог-Нови показались впереди. Защемило в груди.
      — А разве может быть один бог для всех? Для тебя, меня, для османа и римлянина? Неужели ты думаешь, что я или Константинопольский патриарх обладаем высшей истиной?
      — Но как же твой бог дает спасение людям, судит их, запрещает им убивать друг друга?
      — Так же, как и твой бог. Неужели те, кто тебе близок, неужели твой идеал похвалит тебя, если ты станешь убийцей?
      — Нет, — рассеянно ответил Мстислав, — но кто меня осудит за грехи? Кто простит и даст новую жизнь?
      — Твой бог. Только он. Разве ты не чувствуешь, что только твой бог способен тебя осудить? Неужели ты не видишь, как он тебя карает и как он тебе помогает?
      Мстислав вспомнил, как опустил глаза перед Йованной. Как долго думал, что хотел от него услышать воевода о Горане, но больше всего он помнил, как пала голова Олега к его стопам. Этот тщедушный, слабый телом человек был для них образцом духовной стойкости: никто не говорил так жарко о родине, никто не верил так пылко в победу русичей…
      Столько времени он пытался забыть то, что произошло в Казани, столько месяцев он вживался в эту новую жизнь, прислушивался к южным ветрам и горному эху, падал в теплое и ласковое море, выходил смотреть на рассветы, пытаясь понять, почему это солнце встает над этим миром! А оказалось, что долгое время он пытается лишь уйти, убежать оттого, что случилось в его милой стране — на далеком Севере. Он проделал тот же долгий путь, который несколько поколений его предков прошли задолго до него. И лишь сменив значения слов, он нашел покой.
      Самый строгий судья смотрел ему в глаза — его собственный бог. И бог этот вопрошал его о чем-то, о чем — он не мог прочесть по его губам. Единственное, что было ясно, что умерший человек был теперь чем-то другим. Так уж выходит, что умерший друг становится для нас в силу обычаев и привычек светлым воспоминанием, о котором не принято говорить плохо. Этакий мумифицированный идеал, каждый момент жизни которого потом вспоминаешь с благоговением, как будто в каждом его поступке застыла истина, а ранее незаметное им предвидение своей скорой смерти блистает в каждом шаге обратного отсчета. И постепенно, канонизируя его черты, стараясь подражать ему в поступках и вкусах, на чем себя уже не ловишь, превращаешь его в памятник самому себе. Как не стыдно! Это же друг. Ведь что бы там ни было, все живое не умирает, оно перерождается, меняет форму, но не пропадает. Это же друг, с ним можно говорить, у него можно просить совета, ему можно рассказать о бедах. И все, что он делал — это отнюдь не истина в последней инстанции, истина эта — в жизни, в ее непобедимом стремлении прорываться через неявные границы этого мира.
      А с судьей — с судьей придется разобраться самому.
      — Я понял, отче. Но как же твой бог запрещает убивать и грабить? Мой бог запрещает? Османский бог, если верить пойманным янычарам, тоже запрещает.
      — А ты бы своровал, если бы твой бог голодал? Ты убил бы того, кто покусился на образ твоего бога? Ты стал бы думать над его запретами?
      Мстислав снова задумался. «Зачем я пошел на войну? Убивать? Или защищать бога, который живет в этих людях, в этих горах? Йованну, наконец! Что с ней будет, если хорваты помогут туркам ворваться в Котор?».
      — Ты мудр, отче, не по годам мудр. И народ твой мудр. Что же мешает твоему народу быть сильнее тысяч варваров, осаждающих твой плодородный край?
      Монах молчал.
      — Что же ты не скажешь, что весь твой фокус состоит в том, что ты даешь людям веру в себя! Ведь мой бог — это мое порождение. Нет меня — нет бога! Он в моей голове, в моей душе, в моем сердце. Убьют меня — и не будет моего бога! Что такое ты говоришь, монах!?
      Монах молчал. Крепость Херцог-Нови стояла незыблемо и спокойно. Справа от прибрежной дороги, словно никогда и не было здесь достойного врага.