Южная повесть

      — Жаль, рыцарь, вот и ты думаешь, что один на этом свете! Где же, ты думаешь, твои идеалы будут после твой смерти? Неужели ты веришь, что с твоей смертью как человека исчезнут все твои идеалы — твой бог?
      — Ты хочешь сказать, что я не умру, а потому не умрет и мой бог?
      — Бог твой не умрет. Как не умер бог тех, кто ушел от нас, сменив свой человеческий облик.
      — Так что же было первым — бог или жизнь?
      — А жизнь и есть бог, брат мой.
      Молния прошибла темное вечернее небо Игало, легкие капли дождя упали на плечи путникам. Надо было поворачивать к храму.
      «Бог, жизнь? Что все это значит?», — думалось Мстиславу, но чувствовал он, что с дальней дороги в оба конца засыпает.
      — Как-нибудь в более верное время, расскажу я тебе, рыцарь, легенду о рае. Но не сегодня. Сегодня твой бог позволит тебе выпить крынку старого вина — чтобы не звала хмеля в твои сны, а лишь согревала чресла — и дюжину часов крепкого сна.
      Полусонные, они въехали на территорию храма. Железные врата закрылись. Воры и бандиты избегают философов: те защищают своего бога как самые ожесточенные фанатики…
      …Часа в три ночи Мстислав проснулся. Он встал, походил по комнате, не зажигая свечи. Потом вышел из ворот и направился к Равни-брегу. Методично шагая по уступам и провожая невидящими взглядами шуршащие под ногами камешки, Мстислав добрался до площадки на вершине. Холодный воздух, пар изо рта, и все же какое-то непонятное тепло согревало его изнутри, какой-то непонятный повелитель заставил его подняться сюда среди ночи и увидеть едва различимые черты встающего солнца — покрасневший уголок неба где-то там — за Каменари, и ярко пылающий прямо над входом в бухту месяц. Целый час Мстислав не сводил глаз с этого неба, звезды на котором с каждой минутой проступали все отчетливее. Тысячи, сотни тысяч, миллионы, легионы, мириады, тьма… Тьма — русское слово о неисчислимом. Тоже поменяло смысл.
      Где-то нежно и грустно запела скрипка. Мелодия была такой трогательной, что Мстислав почувствовал, как глаза его наполняются слезами. Переполняя края, волны влаги с умилением накатывали и накатывали, потом падали через край и уходили в небытие под камушки, чтобы где-то там ниже пролиться ручьем и впасть в огромное море. Что подумала бы о нем Йованна, увидев таким беспомощным перед этими мириадами ослепительных и манящих звезд? Он распластал в воздухе руки и закричал. Крепость Херцог-Нови ответила ему эхом.
      «Надо бы как-нибудь осмотреть эту крепость… Вполне пригодится при ведении боя», — подумал Мстислав. Как-то странно было ему ощущать себя этаким ополченцем, собирающим вокруг себя этих мужественных людей. Чему он мог их научить и в чем мог быть им примером?
      Наутро Мстислав распрощался с иеромонахом и поехал домой. По пути он заехал в Превор, Лучицы и Игало к местным самоуправным главам муниципалитетов. Все трое приняли его сухо, с грустью косясь на его знак герцогского воинства и сознавая, что мирной жизни приходит конец. Любая война дает власть полководцам и вся самостоятельность местных общин, весь их мирный уклад и традиции вмиг исчезают, уступая людям с оружием и холодными стальными латами. Эти люди имеют право входить в любой дом и брать все, что им необходимо. И ничего с этим не поделать. Формальный разговор со вновь назначенным воеводой еще раз убедил их в этом, однако покорные высшей воле, они раздали поручения своим подчиненным. Через неделю в городской ратуше соберется ополчение, постоянное на неопределенный срок воинство. Гонцы уже были высланы в Мойдеж и Мальту. Гонцов герцога в черных плащах считали предвестниками смерти и закрывали перед ним окна и двери. Открытыми дверями были только двери государственных учреждений. Война и государство были неразлучны.
      Прибыв в Херцог-Нови, Мстислав направился к Драгану — своему новому другу. Спустя час, Драган согласился быть помощником воеводы Суторины. Они направились к крепости города, Драган ведал тут каждой пещерой и каждым подкопом. Ранее не обращавший на эти ухищрения Мстислав особенно был поражен двухступенчатой стеной. Двухуровневые бойницы позволяли контролировать передвижение противника как по морю, так и по суше практически не увеличивая численность защитников.
      Мстислав остался побродить здесь в одиночестве. Безлюдные стены, еще не умытый слезами моря камень, еще не разрушенные чужими пушками стены. Крепость только что была построена, а казалось, что стоит она вечно. Мстислав еще раз оглядел укрепления, запоминая расположение ходов и выходов, потом спустился через один из потаенных подвалов к морю. Начинался закат, но море было еще теплым от дневного солнца. Мстислав разделся и пошел в воду. Проплыв метров двести, он перевернулся на спину и разлегся на волнах. Море держало его, тихо покачивая и плескаясь о бока. Вдруг чуть поодаль от того места, где он вошел в воду, Мстислав заметил женскую фигуру, тоже входящую в воду, но не с разбегу как он, а весьма нерешительно и робко, словно вода была очень холодной и надо было попривыкнуть, чтобы идти дальше. Мстислав не особо интересовался личной жизнью местных жителей, никогда не вмешиваясь в вызывавшие тихое восхищение процедуры стирки, купания, обработки рыбы, празднования дня цветов или месяца мимоз. Все необычное для его северной памяти заставляло его наблюдать за этим как приглашенного со стороны. Местные жители вообще могли купаться в море часами — ничего необычного в этом не было.
      Тем не менее, любопытство взяло верх: он подплыл к купальщице. Солнце быстро падало за гору, по заливу бежала розовая дорожка света. Попавшая в эту дорожку девушка вскинула руки и поплыла словно дельфин: то выныривая, то снова пропадая. Словно русалка, бегущая по волнам. Рассмотрев ее лицо, Мстислав замер: это была она. Заметив мужчину, она тоже вскрикнула и остановилась, шевеля ногами в попытке найти дно. Но дна не было.
      Изрядно уставшие, они вышли на берег, так и не зная, что сказать друг другу от неожиданности.
      — Как ты здесь оказалась?
      — Пришла искупаться.
      — Из Каменари?
      — Ну, ведь Вы не соблаговолили вернуться за мной и пригласить… — лицо ее озарилось чуть заметной улыбкой.
      — Я очень бы хотел тебя увидеть снова. Но в тот день, когда я тебя впервые увидел, я получил важное задание от самого герцога.
      — А-а-а! Мужчина! Любишь воевать и работать на благо всей округи! Оставишь свою женщину вдовой, еще не уйдя на войну!
      — Йованна, у меня нет женщины, — сказал Мстислав, однако мысли его были о том, что бог его не приветствует войны, которую он собрался вести. — «Прав иеромонах, не отказаться от бога и не отказаться от войны…»
      — Даже если я тебя попрошу бросить оружие?
      — А ты попросишь?
      — Нет, я родилась в Херцог-Нови, это моя родина. Все, кого я знаю и… — она замялась на секунду, — Все, кого я знала, воевали за мою родину. Не могу и тебя осудить за это. Я не видела тебя здесь раньше, ты здесь родился или приехал?
      — Я приплыл из далекой северной страны?
      — Из Херсонеса?
      — Нет, — пораженный знаниями девушки, Мстислав продолжил — нет, из еще более северной страны. Оттуда, где по полгода лежит снег на полях и растут непроходимые леса.
      — А такая страна есть?
      — Да, она называется Русь.
      — Не слышала.
      — Что самое удивительное, там говорят почти на том же языке, что и вы.
      — На том же? Почему?
      — Ну, это долгая история. Вкратце, потому что предки ваши когда-то пришли сюда, совершив долгий поход, такой же, как и я.
      — Замерзли что ли? — снова пошутила она и залилась громким смехом.
      — Нет… — растерянно сказал он, — А что тебя заставило уехать в Каменари?
      — Мне нужно было уехать… — соврала она и опустила глаза.
      — Если ты не хочешь говорить, то не говори. У каждого человека может быть тайна, которую никому не надо доверять, тем более человеку, которого видишь лишь второй раз в жизни.
      — Мои родители живут здесь и я приезжаю к ним каждую субботу, когда у меня два дня выходных. И каждое воскресенье я хожу к крепости и смотрю на этот закат. Только в этом закате я вижу, как у лодок, идущих в порт, паруса становятся алыми, — она не сказала о Зоране и его завете «Ждать у крепости». Она всегда ждала у крепости его, но с каждым годом понимала, что его ей не увидеть. Она ничего не знала, как погиб Эспасин: никого в живых не осталось. Легенды она тоже не слышала, потому что Каменари — лишь переправа, но не морской порт.
      — Алый парус? Знаешь, когда год назад в бухте потопили венецианский корабль, — у Йованны невольно дернулась рука, сердце забилось сильнее, — я нашел на берегу досточку. На ней было написано что-то о парусе. Наверное, об алом парусе.
      — Что там было написано? — изменившимся голосом спросила Йованна.
      — Там была надпись «..menog jedra».
      — У меня вторая половина, — вымолвила она и достала из кармашка на юбке полоску с надписью «drugarstvo ru..».
      Мстислав обомлел. Он достал свою досточку, они соединили половинки и хором прочитали: «drugarstvo rumenog jedra».
      Взгляды их пересеклись. Впервые она поняла, что судьба указала ей на того, кто должен быть с ней, и это не Зоран, но это тоже храбрый рыцарь. Впервые понял и он, что вся его жизнь не прошла даром, что внутри каждого его шага была заложена эта встреча.
      Он обнял нежно ее хрупкий стан так, как прикрывают ладонью свечу от порыва ветра, и они смотрели на линию горизонта, которая все меньше и меньше была различима. Темное море и темное небо сливались, звезды летали, позволяя загадывать любые желания и никак не беря на себя обязательство их исполнить.
      [Ночью, когда уходят мысли о работе и о войне, теплый южный ветер позволяет жить и действовать по законам внутреннего мира, свет луны протягивает дорожку на морской воде словно мост к неземному пространству, редкие облачка, подсвеченные этим бликом, плывут по небесам, создавая иллюзию жизни. Все замирает и затаивается, но внутри каждого листа, каждой горы, каждой волны и каждого сердца учащенно бьется суть, вырывается наружу капризным весенним ручьем, тайны так и выпрыгивают из своих одряхлевших оболочек. Что поможет такой хрупкой и нежной русалке, обращенной к безмолвной звезде, в ее бесконечной борьбе за примирение иллюзорного мира и реальности, наступающей после самого красивого на свете рассвета? Как доказать самому себе, что смысл есть только в том, что жизнь пробуждается утром, а не в том, что смерть торжествует ночью? Только ночь способна примирить невидимые иллюзии и торжество смерти: на какой-то грани в полной темноте уже незаметно тех мелочей и недостатков, которыми заполнен день. Как будто упавший с обрыва камень содержит в себе разрушение — как часть большой горы — и в то же время обретение свободы. И смерть, и величайшая иллюзия не могут помириться днем. Днем гора должна быть незыблема, однако когда уже никто не видит, его мирный плеск в прибрежной волне — всего лишь еще одно событие в царстве самой главной тайны. Этим камнем наши мертвые пытаются рассказать нам, что они не успели при жизни. Перенимая их привычки и пути, и эти двое будут стоять и молчать, любуясь южной ночью как последней неувядающей розой, потому что только молчание не допускает ошибок и не врет.]
      Расстаться без надежды увидеться снова — что может быть сильнее для едва дымящего костра? Расстаться на недосказанном с надеждой увидеться снова — что может быть нужнее для костра разгорающегося? Расстаться, чтобы никогда более не увидеться в момент самого яркого полыхания, — нет ничего приятнее для будущей памяти. Надеяться на встречу, когда костер потух, — убивать свое будущее. Никто не знает, когда потухнет его костер, но все пытаются расстаться.
      Они расстались, назначив новую встречу на этом же месте. Мстислав направился домой: необходимо было собрать вещи для временного переезда в Суторину. Ей надо было возвращаться в Каменари. Вошедши в свой дом, еще недавно казавшийся ему лишь новой пристанью, Мстислав окинул тоскливым взглядом недорогое по сумме, но дорогое его сердцу помещение. Надежно сбитая кровать, пара полок с учеными книгами, стулья из дуба, память о Руси — колокольчик и берестяная корзинка. Льняные сени — память о маме, острый новгородский меч, висящий на стене в инкрустированных малахитом и лазуритом ножнах, — память об отце. Пара цветущих растений, лиана, свисающая за окном до самой лестницы. Свечи, расставленные по углам и образ Николая Чудотворца, закрепленный над лампадкой с елеем в углу комнаты. Предметы быта, каждый на своем месте — так, чтобы можно было схватить за секунду. Начатая летопись этого края с легендами и обычаями, слабо прорисованная карта Которских окрестностей. Все это стало таким же родным, как и новгородский дом. «Странно», — подумал он, — «я знаю эту девушку так недавно, а кажется, что она со мной долгие-долгие годы
      Она никогда не была в этом доме, но я ощущаю, что она где-то здесь, ходит по нашему дому, берет в руки мои вещи, и беззвучно смеется. Слишком большое искушение, чтобы не заговорить с духом»…
      Реальная встреча начинается совсем не с тех слов, которые он придумал, проигрывая сотню раз такой разговор.
      — Вот и ты. Послушай, мне очень нужно купить платье. Старое совсем порвалось, и не в чем выйти на работу…
      «Какое платье! Я ей хотел сказать о любви, о таком возвышенном и нежном чувстве, которое захлестнуло мою уставшую душу, а она… разве можно начинать разговор с таких мелочей?»
      — Чем я могу помочь тебе? Ты хочешь, чтобы я его купил тебе?
      — Не-е-ет! Я хочу, чтобы ты выбрал его для меня!
      — Но я ничего не смыслю в женском платье!
      — Зато ты смыслишь в женской красоте! А это и есть главная цель покупки.
      Они зашли к известной в городе швее. Увидев дорого одетого господина, швея приветливо улыбнулась. Полчаса, которые показались ему мукой, Йованна смотрела рисунки. Потом она вопросительно глянула на еле сдерживающего зевоту Мстислава, а он дернулся головой и промолвил:
      — Нет, я решительно ничего не понимаю.
      Швея затарахтела с удвоенной энергией, расхваливая уже сшитые вещи. Мстислав усиленно закачал головой: не верить торговцам его научили еще в детстве. Йованна, откинув ширму, рассматривала коллекцию швеи. Затем выдернула красное платье, перевязанное снежно-белым поясом. Мягкий шелк и отороченные рукава, заканчивающиеся у локтей, неглубокое декольте, небольшой разрез на юбке — все это заходило и ожило. Завороженный, Мстислав наблюдал за превращением официантки в герцогиню. «Кажется, мне понятен смысл этой покупки», — подумалось ему, и он ощутил очень острое желание схватить ее за талию и нести на руках через все препятствия. Запах ее духов, распыленный по комнате, дурманил его сознание.
      — Ты прекрасна, — наконец вымолвил он.
      — Ничуть. Ты просто устал.
      — Нет, я серьезно, я еще никогда не видел такого восхитительного создания.
      — Ты так думаешь?
      — Я так чувствую.
      — Милый, я не ангел.
      — А я не бог.
      — Как ты думаешь…
      — Я думаю, что это вполне тебе подойдет. Если только ты добавишь вот это, — он раскрыл свою ладонь — там блестела золотая цепочка, на которой висело искусно выполненное сердечко с рубином в середине.
      Йованна слегка улыбнулась, опустила взгляд и подставила ему шею. Пытаясь не опускать руки ниже допустимого предела, он одел на нее цепочку и медленно застегнул сначала замочек, потом шнурки от платья на спине. Она закинула голову и посмотрела искоса ему в глаза. «Еще один безумный момент…» — голова кружилась, словно под дурманом молодого вина. «Я люблю тебя» — стучало в его голове, но губы не повиновались мозгу и скользили к ее губам. Взгляд поймал строгое лицо швеи, он отпрянул. Рука инстинктивно потянулась за кошельком. Немного смущенный, он вышел из магазина, пропуская свою даму вперед.
      Вполне довольная состоявшейся покупкой и неожиданным подарком, Йованна схватила его за руку и заставила бежать за собой как мальчика. Как того далекого и стоящего за стеной лет и верст мальчика в великом русском городе. Взрослое в Мстиславе тихо и злобно шевелилось, покрываясь пятнами недоверия и смущения. Но ребенок, который держал его за руку и увлекал вперед, не показывал и тени сомнения: они бежали в гору.
      Пещера их встретила долгожданной тенью. Йованна по-хозяйски отодвинула камень с таким проворством, что Мстислав даже не успел помочь ей.
      — Зачем мы сюда пришли? — спросил он.
      — Я хочу показать тебе одну вещь.
      — Ты сводишь меня с ума, я хотел бы узнать о тебе все. Хочу видеть, как ты живешь изо дня в день, как ты поешь и как ты спишь, хочу приносить тебе цветы и помогать тебе во всем, хочу делить с тобой твои беды и радости.
      — Я хочу показать тебе только одну вещь!
      — Это торг?
      — Почему ты замечаешь только себя?
      — Я хочу посмотреть и на эту вещь. Но я не замечаю себя, разве я говорю о себе? Защищать тебя, остаться в твоей жизни навеч…
      — Погоди. Не давай обещаний, которых не сможешь выполнить, — прервала его Йованна, аккуратно вытаскивая сложенную простынь, всю как будто усыпанную пухом. Пух был измазан чем-то жирным, оттого смотрелся приглаженным и некрасивым.
      — Ты не веришь в вечную жизнь?
      — Я верю в свободу.
      — В чем же ты свободна?
      — В том, что делаю то, что хочу.
      — Разве ты можешь захотеть не дышать и не дышать? Разве можешь проплыть пять тысяч миль без корабля или плота? Разве ты можешь подняться в небо? Какая свобода?
      — А разве нет?
      — Ну, попробуй.
      — Ты не веришь в чудеса?
      — Если хочешь, я поверю.
      — Ты изрядный плутишка, Слава. Кто мешает тебе верить в чудеса?
      — Кто мешает тебе жить вечно?
      — Свобода.
      — Чем же вечная жизнь не чудо?
      — Попробуй закрыть глаза и представь себе другой мир — который существует только для тебя.
      Он покорно закрыл глаза. В сознании встал овал ее лица, он обнял ее за талию. Лицо его улыбнулось.
      — Довольно, теперь скажи: то, что ты видел, никогда не было?
      — Не было.
      — Никогда и нигде, даже в твоей вечной жизни?
      — За прошлое я не ручаюсь…
      — Нет твоего прошлого, нет будущего. Ты же живешь вечно.
      — Хорошо, я не знаю.
      — Ты не знаешь? Ты это видел?
      — Да.
      — Ты это ощутил?
      — Да.
      — Это было?
      — Нет.
      — Почему нет? Почему тогда ты смотришь на город, на порт и на ночь, на месяц, на меня, и считаешь, что это было, что это есть?
      — Потому что это существует помимо моего сознания.
      — Неужели?
      — Ты же тоже видишь город, порт и месяц. Другие видят.
      — Разве ты можешь стать мной и увидеть то, что вижу я?
      — Это, наверное, и будет чудом?
      — Никакое это не чудо — притвориться на минуту другим человеком. Известный трюк. Много раз за жизнь ты его проделывал, когда врал. Просто создавал другую реальность.
      — Выходит, что и ты врешь, когда говоришь о свободе — нельзя перехитрить окружающий мир. Можно только создать параллельную реальность.
      — Да почему ты решил, что это параллельная реальность? Если бы ты мог видеть то, что видят птицы и слышать то, что слышат рыбы, а ты не можешь даже сказать, какого цвета эта гора внутри.
      — Вот и нет никакой свободы! Узнать, какая эта гора внутри, можно только, если пробить в ней дыру и посмотреть. Не путай то, что невидимо и неслышимо и то, что нам еще неизвестно, с тем, что мы знаем наверняка.
      — Не надо никакой дыры. Она красная.
      — Почему красная?
      — Потому что я так решила. Ты можешь думать, что она зеленая. Это и есть свобода. А сейчас я покажу тебе чудо.
      Она расправила простынь, внутри ее оказались прочные прутья. Схватившись за приготовленные специально из овечьей шкуры ремни, она распростерла руки. На руках ее дергались два крыла. Мстислав ахнул.
      — Ты же упадешь и разобьешься.
      — В третий раз, — усмехнулась она.
      — Я тебя не пущу.
      — Ничего не случится, это же чудо. Ты ведь не ждешь, что я полечу, но очень сильно захочешь этого, когда я оторвусь от этого уступа. И я полечу, будет ровно так, как ты захотел, и так, во что ты не верил. Ты будешь хотеть, чтобы я не разбилась?
      — Нет… то есть да. Я не хочу тебя отпускать.
      — Ты непоколебимый собственник.
      — Неправда, я же забочусь о тебе.
      — Как? Мешаешь мне быть свободной?
      — Прости, я не думал, что…
      — Что в мире бывают чудеса?
      — Что мой ангел летает… — тихо сказал он и поджал губу.
      — Не обижайся. В городе есть много девушек, которые бы уже лежали в твоих объятиях, испытывая чувства, сходные с полетом. Это я ненормальная, не как все.
      — Тогда ты самая очаровательная из всех ненормальных.
      Она опустила крылья.
      — Может быть ты?
      — Я? — с ужасом в голосе спросил он.
      — Нет ничего лучшего, чтобы побороть страх, кроме как его испытать.
      — Нет. Я не верю, как я могу? Я не умею летать.
      — Тогда полечу я, — решительно сказала она и подошла к краю.
      Мстислав схватил ее за руку, потом за талию. Она смотрела на него с презрением:
      — Не трогай меня. Слишком много таких ходят вокруг моего трактира, и ищут дешевой наживы. Спорю на динар, что ты считаешь себя вечно правым и всегда думаешь, как прожить этот день!
      — Йованна, я не …
      — Молчи! — крикнула она и, смягчивши тон, продолжила, — Я знаю, что тоже самое ты можешь сказать и мне. Твоя мысль сосредоточена на том, что может произойти, моя — на том, что не может. Ты принес в мою жизнь радость, которой я не испытывала прежде, я тоже хочу поделиться с тобой своей радостью. Разве не об этом ты мечтал?
      «Девушка-смерть», — подумал он, — «Сейчас я отправлюсь в последний полет. Добровольное самоубийство. Смерть воеводы Суторины. Война, предательство. Кто она, в конце-то концов? Могу ли я верить ее словам? Или этим промасленным крыльям? Но не могу же я быть трусом? Просто так сдаться и быть трусом?»
      — Откуда эти крылья?
      — Ты летишь или нет?
      — Я не могу так. Мне надо все взвесить.
      — Ладно, — сказала она и начала складывать крылья в укромное место.
      — Нет-нет, подожди, — я никогда себе этого не прощу. Ведь мы же живем вечно, не так ли?
      — А чудес не бывает. Бывает просто очень сильный ветер!!!
      Мстислав усмехнулся, надел крылья, еще раз взглянул на нее, и шагнул к обрыву, все еще надеясь, что она скажет «Стой!».
      — Ты ничего не хочешь мне сказать? — спросила она.
      «Смеется», — подумал он и обернулся. Ее серьезное лицо выражало готовность прыгнуть за ним.
      — Что сказать? Неужели я могу тебя понять и разобраться в тебе?
      — Ты по-прежнему хочешь видеть и понимать каждую минуту моей жизни? Или увидеть все, что вижу я?
      — Нет, я хочу просто любить тебя такой, как ты есть, — странное ощущение легкости повлекло его за собой, и, поймав поток восходящего теплого воздуха, он оттолкнулся от уступа и полетел, плавно планируя над домами по направлению к морю. Словно куклы по городской улице шли люди, дырки в черепичных крышах подсматривали за ним, растения казались карликовыми, а галька на берегу — просто песком. Он оглянулся на нее и еще раз не поверил. Абсолютно спокойно она разворачивала вторую пару крыльев. Земля стала приближаться, сердце забилось учащенно. До моря оставалось метров сто — сто пятьдесят. «Вот она смерть» — подумал он и с отчаянием поглядел на камни. В этот момент он понял, что не один, он повернулся и попытался махнуть ей рукой, потом закричал. Попытки остановить безумную не удавались. Высота падала, удар был почти неминуем. Вдруг над поселком поднялась теплота, видимо, от топившихся печей, крылья его подпрыгнули, и он полетел дальше.
      Море встретило его прохладным бризом и леденящей волной. Лето выдалось холодным — идеально для войны. Минутой спустя, на его место приземления плюхнулось в воду ангельское создание. Мстислав выловил ее и крепко-накрепко сжал в руках. На берегу, не замечая того, что видят птицы и что слышат рыбы, он сказал:
      — Боже мой, как я люблю тебя.
      — И я тебя люблю, — ответила она и улыбнулась.
      — Теперь я, похоже, верю в чудеса.
      — Потому что ты летаешь?
      — Потому что ты сказала эти слова.
      — А как же полет?
      — Разве это полет? Это просто очень сильный ветер…
      Забурлившие волны все сильнее бились о берег. К рассвету будет шторм. Намокшие крылья лежали чуть поодаль, едва задеваемые водой. Костер у Превлаки, видимо, зажженный рыбаками, ушедшими в ночное, разгорался. В сумерках замирала жизнь, выводя на охоту иллюзии и пытаясь их примирить с перерождением вечной жизни. Двое спали на гальке, обнявши друг друга, счастливые и улыбающиеся. И лишь рыбы слышали, как в такт часам на ратуше Херцог-Нови бьются два счастливых сердца…
 
      Мстислав объезжал неровный строй ополченцев. Из всех новоиспеченных солдат неплохо выглядели (значит, имели исправную обувь) только жители прибрежного Игало. Рыбная ловля приносила свои плоды, а жители почти горного селения Мальта были худы и босоноги. «Негусто», — подумал Мстислав. Только что заточенные мечи сверкали на утреннем солнце. Иеромонах был необычайно серьезен. В воздухе повисла тишина, и он начал молитву:
      «Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя твое, да прибудет царствие твое, да будет воля твоя яко на небеси тако и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь и остави нам долги наши якоже и мы оставляем должникам нашим, не введи нас во искушение да избави нас от лукавого. Амен.»
      Вместе с отче возносили свою молитву к небу пять с лишним сотен подданных Драчевицы. Молитва продолжилась. Двое воинов, мокрые от напряжения, вынесли икону Иоанна Предтечи. Двухметровое полотно с потемневшим рисунком было покрыто слоем запекшейся смолы, через который еле заметно проступал лик святого. Икона эта пережила не одну осаду, а однажды горела. Храм Св. Ивана на Равнем бреге был подожжен во время междоусобных войн во время правления Хранича. Неясно, что двигало поджигателями: в то время все воюющие стороны были приверженцами византийской церкви, а жители этих мест были весьма религиозны. Однако неизвестные люди ночью, как позже говорила быль, переодетые во все черное с факелами, от которых копоть была видна даже на Луштице, подобралась к храму с северного и восточного склона горы и, обнеся его соломой, смоченной в масле, подожгли святыню. Жившие в храме трое монахов не сразу заметили пожар. Монахи проснулись и, выбегая из кельи, бросились прочь, крича «пожар!». Один из монахов вспомнил об уникальной иконе, и решил вернуться. Остальные, выслушав его, не согласились идти с ним. Один пообещал привести помощь, а другой, оглянувшись на пылающий храм, молча продолжил свой путь в долину. Вернувшийся монах пробрался через горящие врата и увидел пылающий иконостас. Со всех сторон к центральной иконе подбиралось пламя. Масло, которым была она написана, проступало через защитный слой затемняющей краски, а пихтовые доски других икон покрывались кипящей смолой. Смола капала на Иоанна и стекала вниз, под алтарем постепенно вырастала кровавая лужа. Горевшие иконы хрустели и стонали, икона Иоанна Предтечи плакала. Капли масла и смолы текли из небесно-чистых глаз святого. Увидевший это монах, выхватил посох и выломал в отчаянии икону из алтаря. Окутанный дымом по горящему полу он выбежал из храма, неся на спине пылающую икону. В дни, когда икону выносили из храма по большим праздникам, ее снимали двое, а то и трое монахов: унести двухметрового исполина из крепкой дубовой доски из храма было достаточно тяжело.
      Далее быль прерывала свое повествование, останавливаясь лишь на судьбах тех трех монахов, которые служили в храме. Сбежавшие монахи так и не вызвали помощь. Позже они оказались в хорватском плену, причем одного схватили ночью у известной в Дубровнике проститутки, а другого выловили, когда он воровал в саду яблоки. Бывших монахов продали на рынке рабов каким-то потомкам сельджуков. У жителей Суторины есть подозрения, что один из них кончил на дыбе, а другого разорвала акула, когда он пытался выловить в море свою шапку. Вынесший икону монах стал настоятелем Которского собора Св. Трипуна. Говорят, что когда он умирал, на его простыни начал проступать лик Иоанна Предтечи. Настоятель просил не переворачивать его, тем не менее, суеверные монахи за все два месяца болезни каждый день ходили глядеть на это чудо. В летописях собора до сих пор остались записи о чудесном рисунке, который проступил под спиной старого священника. Когда настоятель умер, и его переложили в гроб, на кровати его лежала абсолютно чистая белая простыня, как будто только что после стирки.
      Иеромонах продолжил молитву, повествующую о жизни святого. Дошедши до того места, где говорилось об отрубленной голове Предтечи, Мстислав перестал вдохновенно повторять молитву вслед за иеромонахом. Перед ним вставала картина казни Олега, случившаяся у него на глазах, и говорящий от его имени Петр. Может быть, когда-нибудь и его голову принесут на блюде кому-то из турецких пашей, только она не заговорит. Потому что у него всего одна жизнь.
      Молитва кончилась. Мстислав поднял меч, прокричал боевое приветствие. Которцы смотрели на него с обреченно мрачным видом, но в то же время с каким-то непонятным величием и бесстрашием. Внутри у Мстислава что-то поежилось. Он вспомнил новгородские дружины: крепкие, широкоплечие парни, острые клинки. Всего этого сейчас с ним нет. Зато с ним есть безграничная вера и бесстрашие. Есть люди, которые создают своими руками легенды. Он — участник мифотворчества. Дети их внуков будут рассказывать своим северным и заморским гостям, как их предки защищали родную землю.
      Хорваты ударили по трем направлениям сразу. Северная армия из Дубровника вышла навстречу армии герцога Косачи, вплотную подошедшей к Конавли. Меньшая по численности, но гораздо лучше вооруженная южная армия вышла из Дубровника и, соединившись с молунарским войском, перешла реку Суторину по мосту у Превора. Другая ее часть, не теряя времени, прошла по Рагусее в сторону Превлаки.
      Отряд Мстислава выдвинулся из Лучицы по высохшему дну горного ручья в сторону Превора. Храм Св. Ивана снова оказался в опасности. На окраине разграбленного и сожженного Превора Мстислав нагнал хорватов. Зайдя со стороны Мальты, Мстислав выиграл у хорватов в высоте. Хорваты были вооружены аркебузами — новым огнестрельным оружием.