Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Крымские тетради

ModernLib.Net / Биографии и мемуары / Вергасов Илья / Крымские тетради - Чтение (стр. 8)
Автор: Вергасов Илья
Жанр: Биографии и мемуары

 

 


      - Кто здесь?
      Тихо.
      Присвистнул дважды. И - шорох.
      Вдруг жандармы? А все равно крикнул:
      - Выходи, я один!
      Из-за скалы вышел вооруженный человек, до ужаса худой, болезненный. У Нафе сердце зашлось: Алексеев! Его директор!
      - Григорий Андреевич!
      - Хлеб у тебя есть?
      - Я сейчас, мигом!
      - Постой. Я за тобой пойду. Смотри мне!
      Подошли к машине, Алексеев успокоился - никого постороннего.
      Нафе достал хлеб. При виде хлеба Алексеев пошатнулся, закружилась голова.
      Он ел медленно; съел немного, остальное спрятал в вещевой мешок.
      - Ну, рассказывай!
      Все выложил, что знал, подробно о Михайловой, Пригон, Спраговском, о медицинских сестрах, помощницах Михайловой.
      Алексеев знал каждого, о ком сейчас слышал. Что-то сильное, огромное захватывало его. Он обнял Нафе.
      - Какие вы все молодцы! Я вам верю. А теперь ты меня слушай, и слушай внимательно.
      Нафе узнал о том, как активно воюет отряд, но голод стал косить людей. Перво-наперво самое важное:
      - Срочно нужны перевязочные материалы и медикаменты, а нужнее всего марля, вата и йод. Много нужно! Придем на очередную встречу ровно через неделю. Место встречи - столетний орех, что в начале тропы в сторону Тюзлера. Поможете продуктами - спасибо, но лишнего шума не надо. Мы знаем, что и вам не сладко.
      - А в лес нас возьмете, Григорий Андреевич?
      - Не я решаю. Пока! Большой поклон нашим. О встрече должна знать только Михайлова, ну и Людмила Пригон. И больше никто. Ты меня понял?
      В гостиной Нафе рассказывает о встрече с Алексеевым. Елена Николаевна и Людмила Ивановна вслушиваются в каждое слово. Нафе часто повторяет:
      - Худо выглядит наш директор, очень худо.
      Елена Николаевна поднялась, подошла к шкафу, поставила на место томик Достоевского, украдкой вытерла глаза.
      - Люда, Насонову можешь встретить завтра?
      - Хорошо, Елена Николаевна.
      - У нас мало антисептических средств, перевязочного материала. В Ялте больше возможностей, чем у нас.
      - Хорошо, Елена Николаевна.
      - И самое главное: как думаешь, Насонова в лес пойдет?
      - Она и ее муж готовы в любую минуту.
      - Это хорошо, очень хорошо.
      - Но партизанам нужен врач, Елена Николаевна!
      - Об этом я думала. Пока спешить не будем. Давайте готовиться к встречам.
      Через неделю встреча состоялась. Людмила Ивановна принесла врачебный саквояж, туго набитый лекарствами, ватой, марлей. Нафе доставил два пуда муки.
      Насонова с мужем были экипированы для лесной жизни.
      С Алексеевым были еще два партизана. Их фамилии, к сожалению, мне до сих пор установить не удалось. Это были молодые ребята, страшно худые, изможденные. Насонова, увидев их, разрыдалась.
      Алексеев очень спешил. Он поблагодарил за помощь, дал наказ: готовьтесь к новой связи; помимо всего, точно решите один важнейший вопрос. Может ли доктор Михайлова принять десять партизан в свой тайный госпиталь? Вопрос обдумайте всесторонне. Риск тут огромный, это помните каждую минуту. Что касается Насоновой и ее мужа, придется обождать до следующего раза. Таких полномочий штаб не давал, и он, Алексеев, не имеет права решать самостоятельно.
      Насонова растерялась, стала умолять, хотя было ясно, что Алексеев по-другому не поступит.
      - Я не знаю, как мне возвращаться в Ялту. Что я скажу людям?
      Алексеев пристально посмотрел на нее, но муж Насоновой опередил его вопрос:
      - Не беспокойтесь, никто не знает, что мы здесь. Для всех, кто нас знает, мы уходили в село к моим родным.
      19
      Кончилась трофейная конина, добытая еще Вязниковым.
      Расковывались от жгучих морозов горы, а на побережье начиналась весна.
      Отряд голодал. Голод и сырая стужа укладывали партизан в тайные санитарные землянки. Оставалась надежда на продовольственные операции.
      Фашисты знали об этой надежде и делали все, чтобы она не осуществилась.
      Конина могла спасти от голода, но обозы перестали двигаться по горным дорогам. Они шли на Севастополь далеким кружным путем по равнинам и только днем.
      Чувствовалось, вот-вот установим прочную связь с Севастополем, оттуда придут самолеты, сбросят на парашютах продукты, медикаменты. Надежду рождала весна. Партизаны посматривали в небо, но оно пока было закрыто плотными облаками.
      Голод, голод...
      И вот пришел Алексеев, принес ошеломляющие новости: он связался с кореизскими подпольщиками. Они обещают медикаменты, какое-то количество муки.
      Кучер горячился, недоволен был тем, что Алексеев так долго добирался в лагерь - а шел он трое суток, - упрекал, что пришел с пустыми руками: "Мог же прихватить медикаменты!"
      Кривошта остудил комиссарскую горячность:
      - Ты посмотри на Алексеева! Тень от человека осталась. Хлеб, который он принес, отдать ему! Через двое суток он, только он, пойдет на связь и доставит медикаменты.
      Командир был прав. Алексеев если и держался на ногах, то только вследствие крайнего напряжения нервов.
      Кучер хотел сам выйти на связь, но в санитарных землянках лежали тридцать бойцов. Он не мог их оставить, не имел права. Десять партизан, видно по всему, уже не поднимутся: нет никакой возможности помочь им.
      А если тайком переправить их в Кореиз, в госпиталь Михайловой? С ним согласился и Кривошта. Кое-кого еще можно поднять на ноги - только накормить, но таких, как Михаил Абрамович Шаевич, не поднимешь. Длительное и профессиональное лечение - вот что ему нужно.
      Алексеев уходил на связь. Он немного приободрился, был возбужден. Предстояло важное свидание, от него зависела жизнь товарищей. Понимание всего этого и держало его на ногах, было его вторым дыханием.
      - А если в отряд будут проситься? - спросил у командира.
      - Никого не брать! В таком положении мы не можем брать людей. Они погибнут. Время для этого впереди.
      ...Медикаменты, которые принес Алексеев, спасли тех, кто уже заглядывал в могилу. Два пуда муки поддержали весь отряд.
      Но слишком дорого мы заплатили за этот второй поход. Алексеев напоролся на засаду. Внезапным огнем был убит один из проводников. Спасли медикаменты и муку. Вдвоем несли тяжелый груз, надорвались.
      Второй проводник умер у заставы отряда, а сам Алексеев потерял память и лежал в горячке.
      Он метался, что-то выкрикивал, звал кого-то. Долго мучился, но жизнь не покидала его, хотя память не приходила. Скончался он внезапно, утром нашли его похолодевший труп.
      С его смертью связь с кореизцами оборвалась. Никто не знал, где назначена встреча, кто должен прийти на нее и когда.
      Положение становилось трагическим.
      Никогда не забуду эту санитарную землянку. Она снится мне до сих пор, и я просыпаюсь в холодном поту.
      Вокруг тлеющего костра молча сидят люди. Один парень качается с закрытыми глазами, будто богу молится, не замечает, что на ногах загорелись тряпки. Рядом лежит страшно исхудавший, с гноящимися ранами Михаил Абрамович Шаевич.
      - Здравствуйте, товарищи!
      Молчание. Никто не отвечает. Только через несколько секунд, узнав меня, Шаевич пытается улыбнуться.
      - Как, Михаил Абрамович?
      - Мише каюк, видал? - он показывает ногу. - Гангрена.
      Сижу молчу, ну что скажешь? Какое найдешь слово утешения? Да и поможет ли оно?
      Шаевич тянет меня за рукав:
      - Алексеев помер, жалко. Он мне шептал, еще в тот раз, что встречался с Людмилой Пригон, моей врачихой: "Ах, если бы меня к ней!"
      - Мы обязательно свяжемся с Людмилой Пригон.
      - Ты помолчи, командир. Вот сядь рядом, дай руку и слушай.
      И он начал тихо петь, я едва слышал его...
      Пот выступил у него на лбу, руки начали холодеть. Стало тихо. Я закрыл ему глаза и вышел.
      Невозможно было сдержать слезы, я чувствовал себя в чем-то виноватым. Но что я мог придумать, когда у самого от голода кружилась голова, когда, шагая по тропе, вдруг ощущал, что она уходит из-под ног и кроны сосен начинают плясать.
      Правда, сам голод как-то меня не терзал, я уже не хотел есть, трудно было даже языком шевельнуть. Только вот слабость была непреодолимой.
      Вот документ тех дней, подлинник его находится в партархиве Крымского обкома партии (фонд 151, опись 1, дело 17):
      "Список умерших партизан по Ялтинскому отряду о 26.III.42 г.:
      26.III. - При нападении на сан. землянку бывшей 3 группы убиты противником: Сергеев, Пташинский, Горемыкин, Казачек, м/с Николаева.
      28.III. - Умер боец Годин, причина - болезнь, грипп.
      2.IV. - Умер Афонин - болезнь сердца.
      2.IV. - Убиты предателем - Смирнов, Вязников, Агеев.
      5.IV. - Умер Качалов, причина - истощение.
      7.IV. - Умер Долгов, причина - истощение.
      10.IV. - Умер Гарбузов, причина - истощение.
      12.IV. - Умерли тт. Болотин, Шостик, Боршинов... Зибарев. От голода.
      13.IV. - Умер т. Гребенщиков. Голод.
      14.IV. - Умер Гардаш. От голода.
      18.IV. - Умер Зуев А. А. От голода.
      21.IV. - Умерли Сокольский, Мухин. От голода.
      24.IV. - Умер Расторгуев. От голода.
      19.V. - Умер Шутенко. От голода.
      21.V. - Умер Гришко. От голода.
      21.V. - Умер И. П. Дорошенко. От голода.
      20.V. - Умер Алексеев. От голода.
      21.V. - Убит Пономаренко.
      30.V. - Умер Орехов. От голода.
      6.VI. - Умер Тимохин. От голода.
      10.VI. - Умер Коренюк. От голода.
      15.VI. - Умер Кравченко. От голода.
      17.VI. - Умер Лобода. От голода.
      22.VI. - Умер Загоса Д. В. От голода.
      26.VI. - Умер Кузерин. От голода.
      26.VI. - Умер Кондратенко В. А. От голода".
      Это было бедствие. Казалось, все партизанское движение обречено на гибель. И все живое в лесу - на смерть.
      Олени, косули, муфлоны исчезли, как сквозь землю провалились. Их, говорят, видели даже в далеком степном Тархункуте, куда война не добралась, а только отзывалась потухающим эхом.
      На Верхнем Аппалахе убили зубробизона Мишку.
      Это был старый-престарый самец с мощным торсом, могучей шеей, с гордо посаженной головой.
      Мишка не боялся людей. В голодную зиму он приходил в партизанский лагерь, издавал какие-то трубные звуки. От выстрела вздрагивал, высоко поднимая голову, настороженно ждал: а что будет дальше?
      Если выстрел повторялся или вообще начиналась стрельба, он бежал к шалашам, издавал тревожно-ревущий звук и нетерпеливо перебирал сильными и легкими ногами.
      Мишка не любил боевую позицию, непременно отходил со вторым эшелоном, порой сам выбирая безопасную тропу. Он ни разу не ошибся.
      Мишку любили, таскали ему сено, гладили.
      И вот Мишку убили, убили, чтобы съесть! Выгнали его на поляну, отбежали от него, и он понял, что его ждет.
      Взревел Мишка, низко опустил голову, гибко выгнул спину и бросился на людей. Спаслись только тем, что в один миг вскарабкались на деревья.
      Стреляли по Мишке бронебойными пулями, стреляли упорно, но Мишку пули не брали. Окровавленный, с выпуклыми красными глазами, он бодал мощной головой дерево, на котором сидел партизан, стреляющий в него.
      Мишка уже "глотнул" дюжину пуль и стал медленно оседать на задние ноги. Снова били по нему, били в упор.
      Шкуру обдирали всем отрядом. Поделили мясо, стали варить.
      Но мясо не разваривалось. Варили почти сутки, а потом ели нечто похожее на резиновые жгуты. Ели и молчали.
      Сойки и те оставили партизанские стоянки - поживиться не было чем. Только порой низко над лагерем пластались черные грифы.
      Апрель 1942 года! Двадцать седьмой апрель моей жизни, которая тогда казалась мне такой бесконечной.
      Странное это чувство - чувство неожиданного старения.
      Я был молод по годам, во всяком случае моложе всех командиров и комиссаров отрядов. Но почему-то никто этого не замечал, и более всех не замечал я сам.
      Я в этом убедился позже, уже на Большой земле, когда лежал в госпитале.
      Как-то на меня долго-долго смотрел партизан - командир группы, мой сосед по палате, фамилию которого я запамятовал. Он неожиданно сказал:
      - Командир, ты же совсем пацан!
      Ему было под сорок, но в лесу я возраста его не видел, как и он не видел моего. А сейчас, когда мы стали приходить в себя, все стало на свое место. Я сам смотрел на себя в зеркало и действительно видел нечто похожее на "пацана", и мне самому показалось странным, как это мне можно было доверить целое партизанское соединение!
      ...В Ялтинский отряд записалось сто тридцать семь человек, сто тридцать два вышли в горы.
      Было сто тридцать два, а в живых остались трое. Только трое свидетелей трагических апрельских дней. Среди них водитель Ялтинского таксомоторного парка Петр Иванович Коваль. Он из тех, кто не терял мужества в десяти шагах от врага и кто заживо гнил в смрадных санитарных землянках.
      Ему под шестьдесят, его окружают молодые и шумные водители курортных таксомоторов, среди которых есть так называемые проходные ребята. Их житейская забота: машину иметь получше, рейс повыгоднее, руки не замарать, ногой лишний раз не двинуть. Они смотрят на Петра Ивановича - кандидата в "пенсионники" - как на анахронизм, как на чудака, человека от пройденного мира. И нет им дела до "дяди Пети", до того, что бьется под рабочей курткой молчаливого человека с обрубленной ладонью, коммуниста, которому стаж партийный вернули только пять лет тому назад, - до того самого Петра Ивановича Коваля, который снял с группой партизан цепь карателей в составе ста солдат и офицеров и вогнал их навечно в землю. Нет им дела до Петра Коваля, прошедшего после партизанства Освенцим и Майданек. А если и есть, то только для своей выгоды, чтобы дать пожилому шоферу самую дряхлую машину, действуя по правилу: мол, старый конь борозды не испортит.
      Петр Иванович! Мы недавно с тобой вспоминали апрельские дни, помнишь свои слова: "А все-таки мы их били, черт возьми!"
      После нашей встречи я искал один важный документ, который с исчерпывающей точностью говорит о духе тех дней, дней не мертвых, а живых.
      И я нашел этот документ, нашел в подлинном виде.
      Вот он:
      "Приказ № 32.
      По партизанским отрядам 4-го района,
      7/V 42 г.
      В целом по району за апрель месяц имеется резкое уменьшение боевых операций. Если в марте имели 36 операций то в апреле всего 18. Так, например, отряд Ялты (я сохраняю подлинность документа даже в пунктуации. И. В.) в марте м-це был передовым, провел 12 операций. В апреле провели только две диверсии и ни одной операции засадного порядка. Красноармейский отряд провел фактически одну боевую операцию.
      Командование отрядов совершенно упустило важнейший фактор работы войсковую разведку.
      Примером изворотливости, умения сочетать борьбу с трудностями проведением боевых операций служит - Бахчисарайский отряд. Бойцы и командиры отряда находясь в одинаковых условиях с другими отрядами предмайское соревнование отметили боевыми операциями. Личная гигиена этого отряда несравнима с другими отрядами, где командование не сумело при наличии трудностей быть организованными и достойными руководителями бойцов-партизан, порой доходя до упадничества (Акмечетский отряд). Командование Бахчисарайского отряда дает хороший пример организации боевой разведки, результат которой очень нужен для н/частей в Крыму. Сейчас в период напряженной борьбы на участках Крымского фронта, когда части Красной Армии громят врага приближая час освобождения Крыма, никакие лишения и трудности не должны останавливать борьбу с врагами, понизить нашу боеспособность.
      Приказываю:
      1). Командованию отрядов немедленно поднять активность боевых групп, ввести в практику отряда беспрерывность выхода групп на операции по разрушению линий связи, минированию дорог, уничтожению техники и живой силы пр-ка. Операции проводить в соответствии с планом и указаниями райштаба.
      2). Особое внимание уделять войсковой разведке в населенных пунктах и местах дислокаций пр-ка. Разведчикам передавать без промедления грамотные, суммированные данные. И это считать одним из серьезнейших операций и фактором непосредственной помощи фронту.
      3). Больше уделять внимание боевым группам, создавать для них привилегированные условия быта, в первую очередь и в большем количестве выдавать продукты. Обеспечить отдыхом в промежутках между операциями.
      4). Комиссарам отрядов к 1 и 15 числам каждого месяца представлять в райштаб донесения о моральном состоянии и проведении политико-воспитательной работы среди бойцов, особенно при этом освещая меры связанные с политобеспечением участвующих в операциях.
      5). Принятием административных и политико-воспитательных мер в ближайшие дни добиться ликвидации вшивости, антисанитарного состояния бойцов и лагерей. Организовать починку белья, ремонта обуви, стрижку и бритье бойцов.
      Ком. политсостав отрядов должны личным примером возглавить поход за культуру, помня при этом, что хорошее сан. состояние бойцов залог их боеспособности.
      6). При посылке бойцов в населенные пункты как правило включать в группы политически грамотных, способных хорошо разъяснить населению приказы №№ 55 и 130 т. Сталина, могущих провести с населением беседу о текущем моменте. Каждый агитатор посылаемый в населенный пункт должен быть лично комиссаром отряда проинструктирован.
      С приказом ознакомить командный состав отрядов, командиров и политруков взводов - включительно.
      Командир района
      Комиссар района
      Начштаба".
      Подлинник приказа находится в Крымском облпартархиве
      (фонд 151, опись 151, дело 17, лист 11-12, обратн. сторона).
      Приказ, конечно, не ахти какая находка, самый что ни на есть рядовой из рядовых. Но важно, в какое время, в какой обстановке мы его издали.
      Пехоту поднимают в атаку после артиллерийской подготовки, которая, казалось, на позиции врага и камня на камне не оставила. Но нелегко и в такую атаку ходить, ибо непременно найдется ожившая огневая точка. А каково без артиллерии - и прямо на пулеметы!
      Когда я думаю о тех весенних днях сорок второго года, то мне кажется, что мы с рассвета и дотемна ходили в атаки на пулеметы. Тогда в санитарных землянках умирали раненые и голодные, а в куренях, наспех прикрытых палой листвой, находились живые и думали, как дальше быть.
      Я устал. Ах, как я устал! Завернувшись в плащ-палатку, изнемогая от боли в суставах, хотел только одного - согреться. Думы у меня были невеселые. Каким будет завтрашний день? Крым набит немецкими полками, румынскими бригадами, штабами разных мастей. Шумно на рынках. Сизый табачный дым в кофейнях. В Симферополе открыл гастроли драматический театр, в Алупке для немецких и румынских солдат и офицеров распахнулись узорные ворота Воронцовского дворца-музея. Будто немцы забыли, что была подмосковная зима, что тысячи и тысячи трупов их соотечественников закостенели под Волоколамском и Можайском. Они здесь, на моем полуострове, подставив лица мартовскому солнцу, весело гуляли по набережным курортных городков и поселков, водили под ручку легкомысленных девиц. Офицеры постарше званиями выписывали жен из самой Германии, показывали им курортные достопримечательности; весь их напыщенный вид говорил: смотрите, какие мы, солдаты фюрера, викинги двадцатого столетия!
      Севастополь еще плотнее обложен войсками, под его стены подтянуты гигантские пушки со звучным названием "Большой Густав". Снаряд такой пушки раскалывает пятиэтажный дом, как щипцы скорлупу грецкого ореха.
      Упорство немцев потрясает. Каждое утро в одно и то же время начинают бить пушки самого крупного калибра, потом заголосят корпусные гаубицы, за ними артиллерия - дивизионная, полковая. По-собачьи скулят шестиствольные реактивные "ванюши". Затем наступает тишина. Что она значит - узнаём позже. С левого фланга на правый "пробуют" пехотой - авось найдется брешь в нашей обороне! Не находится. И все начинается сначала...
      Я понемногу согреваюсь, теплеет остуженная грудь, а с ней теплеют и мысли. Конечно, трудно. Все меньше и меньше остается нас в боевых рядах. Но мы, черт возьми, живы, живы! Как бы фашисты на полуострове ни считали, что крепко стоят на обеих ногах, все равно им приходится оглядываться по сторонам не только ночами, но и средь бела дня. Мы живем. И, даже умирая, бьем их. В моем кармане рапорт командира Красноармейского отряда товарища Аэдинова, отряда, в котором каждый день от голода погибают два-три партизана. Вот этот рапорт: "Двадцать первого марта группа под командованием лейтенанта Столярова на шоссе Коуш - Бахчисарай уничтожила семитонную фашистскую машину, убила одиннадцать солдат и одного офицера, взяла следующие трофеи: три автомата, пистолет и пять плащ-накидок. При возвращении в отряд от голода умер сержант Коваленко".
      У нас нет продуктов, мы всегда окружены, у нас нет тыла - ни лесных чащоб, ни болот, за которыми можно зализать раны. Наши стоянки вдоль и поперек пересекаются дорогами. По всем законам никакого партизанского движения здесь не должно быть... По законам! Но есть нечто большее, чем закон. Сила духа! Она держит нас в крымском лесу, ведет на дороги, заставляет нашего противника держать на охране коммуникаций десятки тысяч солдат и офицеров.
      Сила духа! Я прикидываю: а что там, в лесах Брянщины и Смоленщины, в бескрайнем зеленом царстве Белоруссии, на степных просторах Украины?
      И там, конечно, партизаны; и у них, конечно, стойкости не меньше, чем у нас. Может быть, им чуть-чуть легче. Они взрывают мосты, уничтожают машины, пускают под откос поезда. И там полки и полки карателей ведут лесные бои, вязнут в болотах, усеянных водяными лилиями.
      Я мысленно переношу себя в те края, и мне становится теплее. Я будто зримо вижу нить, которая связывает нас, крымских партизан, со всем народом, со всей вооруженной мощью моей страны. Да, нам трудно! Но мы - авангард, выдвинутый далеко вперед, авангард главных сил, частицей которых и являемся. Об авангарде помнят, о нем беспокоятся.
      Может, в этот час, когда я, прикрытый трофейной плащ-палаткой, предаюсь размышлениям, в Москве заседает Комитет Обороны, толкуют там о нашей жизни, решают: надо помочь крымским партизанам, снабдить отважных лесных солдат необходимым - питанием, взрывчаткой, медикаментами.
      ...Где-то под Краснодаром один за другим сели девять четырехмоторных тяжелых бомбардировщиков, а ПДС - парашютно-десантная служба - тормошила армейских интендантов, требуя от них продукты, оружие и боеприпасы.
      Я не знал об этом, но узнал потом. А вот те, которых мы хоронили наспех, в расщелинах скал, так никогда и не узнают...
      20
      Сошел с гор снег, лес зазвенел, потеплело, заголубело небо.
      И в эти кризисные страшные дни - наконец-то! - была установлена прочная связь с Севастополем.
      Случилось это так.
      Однажды утром над лесом появился самолет-истребитель. Сначала никто не обратил на него внимания, но - странно! - летчик упорно кружил над одним местом, то взмывая ввысь, то прижимая машину к верхушкам сосен. Следя за самолетом, мы разглядели на крыльях красные звезды.
      Мгновенно зажгли сигнальные костры. Часовые на постах, дежурные санземлянок сигналили: "Мы здесь! Мы здесь!"
      А самолет покачивал крыльями, посылал нам привет от Красной Армии, от советского народа, от Севастополя.
      Над поляной Верхний Аппалах машина долго кружилась. Вдруг, набрав высоту, начала быстро снижаться. Самолет прогудел над поляной и круто взмыл вверх; потом, сделав прощальный круг над лесом и еще раз покачав крыльями, лег курсом на Севастополь.
      Мы с волнением обсуждали появление истребителя, строили различные догадки, но всем было ясно: севастопольцы нас ищут!
      Лес зашумел в ожидании событий.
      На четвертые сутки в одиннадцать часов дня мы услышали шум.
      Дежурный штаба кричал:
      - Наш! Наш! "У-2"! "У-2"!
      Почти касаясь верхушек сосен, над нами промчался самолет с красными звездами на крыльях и фюзеляже.
      Все бросились на поляну Симферопольского отряда, куда, как нам показалось, летел самолет.
      Из всех ближайших отрядов бежали люди.
      Посадочная площадка с подъемом по северному склону была плохо приспособлена для приема самолета. Неоткуда было сделать заход, я это хорошо понимал.
      Непременно разобьется!
      Летчик все-таки решился. Самолет ниже, ниже... Вот колеса коснулись земли; самолет, как стрекоза, скачет по выбоинам и клюет носом. Раздался треск, и наступила тишина.
      Над полуразбитой машиной стоял юноша в форме морского летчика, улыбаясь, сияя серо-синими глазами.
      Мы к нему. Подхватили на руки, опустили на землю.
      - Товарищи!.. Товарищи! - краснея, просил он.
      Каждому хотелось прикоснуться к человеку оттуда, от наших.
      Переживая минуты радости, мы даже не заметили, что из второй кабины показался еще один военный с треугольничками в петлицах. Взволнованно-виноватое лицо его говорило о каком-то несчастье.
      - Рация!.. Рация!..
      Оказалось, что во время трудной посадки радист, желая сохранить рацию, взял ее на руки и разбил о борт фюзеляжа.
      Беда!
      Мы пригорюнились, хотя большинство партизан, еще не зная о несчастье, продолжали ликовать. Она была разношерстной, эта масса людей, перенесших тяжелую зиму 1941/42 года. Одежда - немецкая, румынская, гражданская, наша армейская. Пилотки, папахи, шлемы. Сапоги, ботинки всевозможных фасонов, постолы... Такое же разнообразное вооружение.
      На лица больно смотреть. Они, словно зеркало, отражали все, что выпало на долю каждого. Трудно отличить молодых от старых, мужчин от женщин. Все выглядели стариками. Ничьи щеки не лоснились от сытости, никто не мог похвастать капелькой румянца.
      Конечно, за зиму каждый по-своему думал о судьбе Родины, Севастополя, о своей судьбе, о далеких родных, по ком так тосковали наши сердца. Но я не ошибусь, если скажу, что вера - большая вера - всегда была с нами, иначе мы не могли бы быть теми, кем были в этих кошмарных нечеловеческих условиях.
      Постепенно все узнали о том, что связь с Севастополем установить нельзя, так что прилет самолета ничего не меняет в нашей жизни.
      Но мы с этим не могли согласиться. Не хотелось соглашаться.
      Начали с того, что осмотрели самолет. На мой взгляд, машину можно было подлатать, поставить на колеса. С мотором все в порядке, но была одна непоправимая беда: при посадке вдребезги разлетелся винт.
      Винт, винт...
      Кто-то сказал, что недалеко от переднего края Севастопольского участка фронта на немецкой стороне видел самолет "У-2", рухнувший на густой кизильник. Винт должен быть целым!
      Далековато в те края, ох как далековато!
      Мы с комиссаром района Захаром Амелиновым пошли в отряды. Было решено послать только добровольцев. Все понимали, что пройти за минимальный срок сто двадцать километров, да еще с тяжелым грузом, - значит, слечь в санитарную землянку и не подняться.
      Кто возглавит поход?
      Люди, конечно, найдутся, и более чем достаточно, но на одном энтузиазме яйлу в два конца не возьмешь.
      Комиссар неожиданно предложил:
      - Женщины! Они дойдут до самолета и вернутся с винтом.
      Надо честно признаться: во всех наших испытаниях женская половина оказалась повыносливее. Мы в этом не единожды убеждались. На иную глядеть страшно: одни глаза да худущие ноги, а идет, да еще на плечах кроме автомата тащит бог знает чем набитую санитарную сумку.
      Итак, женщины...
      Выбор пал на седовласую учительницу из Симферополя Анну Михайловну Василькову; на молчаливую, но всегда при деле медицинскую сестру Евдокию Ширшову; на тихую дивчину, что с утра до вечера собирала липовые почки для партизанского кондёра, а ночами безропотно выстаивала на постах, - Анну Наумову.
      Возглавил наш "женский батальон" бывший комиссар алупкинских истребителей Александр Поздняков. Он сам напросился, и решительно.
      - Посылай, командир.
      - Дойдешь? Может, это не твое дело?
      - Мое, и главное.
      - Тогда иди.
      Потянулись дни ожидания. Летчик и помощники - их нашлось немало чинили самолет, готовили взлетное поле. Партизаны, уверенные, что самолет обязательно взлетит, писали домой письма.
      На пятые сутки наши вернулись и принесли винт. Позднякова с ними не было...
      Александр Васильевич! Познакомился я с ним в Гурзуфе при следующих обстоятельствах.
      Совхозные мастерские стояли рядом со знаменитой дачей Раевских. Сохранился дом, в котором Раевские принимали Александра Сергеевича Пушкина.
      Мне почему-то не верилось, что кипарис - стройный, высокий красавец, поднявшийся к небу, - и есть тот пушкинский, воспетый самим поэтом. Кто и как докажет? А я любил всякие доказательства.
      Спор разрешил человек в роговых очках. Я знал, что это и есть директор музея, но лично знаком с ним не был.
      Он меня легко убедил, что кипарис тот самый, заметив, между прочим, что хорошо, когда человек любит ясность, но еще лучше, если он ищет доказательства сам. "Вот ты сосед, - сказал он мне, - а ни разу в музее не бывал".
      Я не обиделся, стал бывать в музее, встречаться с Поздняковым.
      Он был старше меня лет на пятнадцать и во сто крат опытнее. За плечами большая партийная работа в Сибири, до этого - гражданская война, потом борьба с басмачами. Одним словом, живой герой близкой истории.
      По молодости своей я не мог согласиться с тем, что героическую биографию красного комиссара гурзуфцы не знают, и стал при удобных случаях рассказывать о ней своим ребятам, - ведь я же был агитатором цеха.
      Поздняков как-то узнал об этом, сказал сердито:
      - Прошлое хорошо, но не самое главное, Важно, что ты сейчас делаешь!
      Поход за винтом - страница незабываемая. Яйла лежала на пути. Снег сошел с лысых вершин, но в буераках он был предательски опасен. Мокрые насквозь, усталые до полного изнеможения, партизаны спустились к Чайному домику, за двое суток излазили чуть ли не весь второй эшелон фашистов, наконец кашли самолет; без инструментов, одним слабеньким шведским ключиком сняли винт с оси...
      Они спешили. Поздняков все торопил и торопил, не давал никому отдыха и сам не отдыхал. Он шатался от слабости, но шел, наравне со всеми нес тяжелую ношу. Шел до тех пор, пока не упал. Его подняли на руки.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31