Крымские тетради

      С каким бы удовольствием они дали этим полкам время, чтобы зализать севастопольские раны, - ан нет, приходится бросать роту за ротой, батальон за батальоном в продутый ветрами, обледенелый лес, в горы с жуткими тропами и своими тайнами: поди узнай, в каком месте заиграют партизанские автоматы!
      15
      Вот уже который день гоняют нас каратели. Упорство - чисто немецкое: с шести утра до шести вечера.они, как заведенные, появляются в наших лесах и прочесывают участок за участком.
      Вы не видали лесного пожара на сосновой делянке?
      Сперва туго вскидывается к потемневшему небу черный дым, не дым даже, сажа. Его как будто выстреливают из пушки. А потом дым вдруг исчезает, словно подсекается гигантской затворкой. Что-то начинает шипеть, вспыхивает пламя - яркое, как вольтова дуга. Через минуту-другую лес начинает краснеть, все гуще и гуще, пока не забушует сплошным пламенем. Впечатление такое, что не лес горит, а из недр земли вырвался багровый гейзер и, стараясь поджечь само небо, высоко выкидывает пламя.
      Горят в разных местах делянки-острова; кажется, вот-вот сольются, и ты потонешь в море огня и вспыхнешь, как вспыхивает одиноко стоящая сосна: внезапно от корня до самой верхушки.
      От жары тает снег на косогорах.
      Только порой нам удается выскользнуть из опасной зоны, и мы принимаем невыгодный бой, тот самый, к которому нас и призывают все психологические и физические действия врага. Несем неоправданные потери.
      А как горят лесные сторожки! Вон пламя над "Чучелью", над домиком, в котором прошла моя первая партизанская неделя. Смрад наползал на нас; над урочищами летают светящиеся снаряды; горы сотрясаются от взрывов; тоскливо воют мины, навесно падая в ущелья.
      Нервы не выдерживают. Порой берет отчаяние, и тогда хочется броситься вперед, рвануть на себе рубаху и пойти навстречу этим сытым боровам, отлично экипированным, действующим против нас под солидным хмельком, крикнуть: "Стреляйте, гады!"
      Случайный лагерь, штабеля дров, подгнивших от времени, между ними мы. Не штаб, не отряд, а народ с бору да с сосенки. Тот своих потерял, а того самого оставили ненароком, тот шел на связь, да в засаду угодил и едва ноги унес; того согнали с койки из дубовых жердей в тайной санитарной землянке, а другой сам из нее бежал, помня древнюю, как мир, поговорку: "На людях и смерть красна".
      Наш Иван Максимович никак не может прийти в себя от предательства коушанского "дружка", оттого, что ни слова не знает о жене. А я знаю и мучительно молчу: его супругу уже давно арестовали и на днях расстреляли совместно с семьей комиссара Бахчисарайского отряда Василия Черного. Мне тяжело скрывать эту страшную правду, но я обязан скрывать. Я уважаю Ивана Максимовича за его кристальную чистоту и честность. Он не строит из себя вожака, отлично понимая, что современная война ему не по плечу. Он оживляется, только когда речь заходит о прошлом, о днях партизанства в годы гражданской войны. Тогда у командира молодеют глаза. Он начинает ругать и немцев, и нас, и всех, кто допустил фашиста до самого Крыма: "Мыслимо ли, а? Какая же это война? Одно смертоубийство!"
      Мы на Алабачевской тропе, на гребне исполинского перевала. Направо от нас - крутой скат, а за ним прыгающая на камнях горная река; налево - почти отвесный обрыв, под ним другая горная река - Писара, а между ними на небольшой делянке со штабелями черных дров располагаемся мы.
      Смрадно, тошно.
      Наша охрана остановила неизвестного человека в буденовке, с немецким автоматом за плечами. Глаза у него были воспалены, лицо измученное. Привели ко мне.
      - Кто такой? Пароль!
      - Передо мной начштаба района?.. - Он знал мою фамилию.
      - Пароль! - потребовал я.
      Он знал его, а потом с уверенностью представился:
      - Я Домнин из штаба Мокроусова!
      - Где Алексей Васильевич? - беспокойно спросил Бортников.
      Домнин ответил:
      - Там, где надо... Простите за такой ответ, но сами понимаете... Нужна срочная помощь: Центральный штаб без продуктов. - Он смотрел на нас так, будто умолял: не надо никаких вопросов, что можете - то сделайте.
      Он чувствовал себя не очень твердо, да и было от чего: как это так, Центральный штаб оказался в таком положении? А он, его представитель, вынужден просить экстренной помощи.
      Бортников захлопотал, мы кое-что собрали и обещали собрать еще.
      Бортников предложил:
      - Мокроусов может и у нас побыть, безопасность обеспечим.
      - Спасибо. - Домнин взвалил на плечи тугой мешок, добавил на прощание: - Доложу командующему: штаб Четвертого района в форме!
      Сказано было немного громко: до "формы" было далеко и нам, и самому Центральному штабу.
      Проводили Домнина, задумались: что же дальше? Куда самим податься, что предпринять, чтобы остановить фашистский шквал, бушующий во всех заповедных лесах?
      Через час Федосий Степанович Харченко привел к нам свой отряд: его вытурили из Басмановского выступа, правда дорогой ценой. Он прорвался с боем, нанес немцам потери, и, кажется, довольно ощутимые. Во всяком случае, немцы не преследовали отряд, и он благополучно добрался к нам.
      Старик угрюм, но серая из каракуля папаха по-прежнему заломлена, и блеск в глазах еще сохранился.
      - Убивать их, гадив, трэба! - его первые слова.
      Нас стало человек пятьдесят, у нас было с десяток автоматов, немало противотанковых гранат - партизанской артиллерии.
      Но бить фашистов в данную минуту? Их тьма-тьмущая, они только и ждут того, чтоб мы себя обнаружили.
      Еще гость: Василенко - комиссар Севастопольского района. Он пришел со стороны речушки Писара, поднявшись на гребень по очень опасной тропе, на которой бывают горные обвалы.
      Узнал он меня или нет - я не понял. Я сразу почувствовал его силу крутую, твердую как скала. Глаза его обдали меня холодком. Я даже машинально подтянулся и повел гостя к Бортникову.
      Увидев Василенко, Иван Максимович разволновался и даже прослезился. Они друзья давнишние, герои гражданской войны, знаменитые мокроусовцы.
      Я им не мешал. Они что-то вспоминали. Бортников, чувствительный ко всему, размахивал руками. Гость же молчал, глядя на догорающий костер. Но нельзя было не обратить внимания на его зоркую наблюдательность. Севастопольский комиссар вроде в одну точку смотрел, а видел все, что происходит вокруг. Треснула ветка, глаза - зырк, прошел человек молниеносный оценивающий взгляд.
      Он и меня раза два-три обдал таким пристальным взглядом, что мне стало не по себе.
      - Поди ближе, молодой человек! - неожиданно позвал он.
      Я вообще терпеть не мог фамильярного обращения. "Молодой человек!" А тут еще сказано было с осуждающей грубоватостью. С трудом сдержал себя.
      - Садись, попей чайку, - гость подал мне кружку с кипятком, потом просто и по-свойски, что было совершенно неожиданно, добавил: - Да ты не ерепенься, свои же.
      Я промолчал.
      Василенко подождал, пока я справлюсь с кипятком, потом с вызовом:
      - Значит, бегаем?
      У меня вырвалось:
      - А вы у себя не бегали?
      - Одно дело я или Иван, а другое - ты и твои сверстники. Вон у тебя какие ноги, прямо для драпа. Да, и мы бегали, черт возьми, но коленкор был другой: отходили, но снова били, обязательно давали сдачи. А вас полсотни гавриков, содрогаетесь от взрыва каждой мины. У вас глубинные леса, простор, а не "пятачок" - Чайный домик! Дивизии не страшны! В хвост, в гриву их, сволочей, зубами, зубами... А потом и повтикать можно.
      "Повтикать" - так и сказал, чисто по-украински.
      - Такой, брат, коленкор, не суди за слова строго, для дела говорю. Комиссар глотнул кипятку с кизиловым настоем, подсел ближе ко мне. - Какова обстановка, скажешь?
      Доложил, что знал. Он слушать умел, отдельными репликами углублял мой доклад.
      Лицо его стало приятным, грубые черты как бы расплылись, и севастопольский комиссар на глазах помолодел.
      Гость остановил свое внимание на одном факте: поселок Чаир находится в пяти-шести километрах от Алабачевского гребня. Каждое утро туда на машинах прибывает противотанковый дивизион эсэсовцев, до четырех вечера прочесывают, лес, а потом на машины и - айда в Бахчисарай.
      - Дай-ка каргу! - потребовал комиссар. Он хорошо читал километровку. Музыка может получиться. Оцени, браток!
      Бортников понял:
      - Что ты, Жора? Задавят к чертовой матери! Такая сила!
      - Иван, драп-маневр не лучший вариант. Надо и по сопатке давать, иначе труба.
      Василенко стал собираться. Дорога его лежала по морозной яйле.
      - Дойду до ялтинцев, а оттуда махну на Чайный. - На прощание снова сказал мне: - Оцени, браток!
      Севастопольский комиссар задел за самое живое. Ведь пока только бегаем да все меньше в себя верим.
      Лес хмурился, дышал черной гарью, где-то за Басман-гору падали снаряды.
      Чаир, а там батальон. Утром приходит, а вечером уходит.
      Уходит, значит, и вечером, когда еще не темно, но и видимость не особенно четкая. Напасть? Рискованно, но что-то же надо делать, в конце концов.
      Бегаем, бегаем... Как он сказал? "Ноги для драпа!" Точно попал, в самую середочку.
      Нас пятьдесят мужиков, нам по двадцать пять, у нас есть автоматы.
      Мои рассуждения перебивает сильный взрыв, горячая волна наотмашь бьет в лицо - шальной снаряд.
      Партизаны плашмя падают за штабеля дров.
      Снова хозяин - страх! Федосий Степанович выбранился:
      - Як зайци! Тьфу!
      Я подхожу к старому скадовскому партизану. Он смотрит так, как смотрел Василенко.
      - Кутерьма получается, - басит Федосий Степанович.
      Я говорю ему о батальоне, на который можно напасть. Как он думает?
      Он молчит, но глаза его отвечают: все можно, нужно только с умом, чтоб наверняка. Срываться никак нельзя.
      Упал вечер, мы как-то приспособились на ночевку. Все мои думы вокруг Чаира, эсэсовского батальона. Мысль об ударе влезла крепко, что бы я ни делал - все вокруг этого вертится.
      Утром послал разведку в сам Чаир. Там жил старый шахтер "дед Захаров", а у него был внук - шестнадцатилетний парень, готовый для партизан на все. Вот я и поручил связаться с ним, разузнать через него все подробности.
      Разведчики мои пришли после полудня. Все! Сегодня батальон в последний раз будет в Чаире. Уже увели из поселка двадцать пленных партизан. Они захватили их где-то на плато Чатыр-Даг, а теперь погнали в Бахчисарай на муки и смерть.
      Значит, в последний раз! Настроение у фрицев должно быть бодрым и в какой-то степени расхоложенным. Ведь солдат, уцелевший и возвращающийся к своим в безопасное место; не похож на солдата, идущего в бой. Он внутренне размобилизован.
      Вдруг заупрямился Бортников. Он не верил в успех, жалел нас и не хотел лишней крови. Но тут отбрил его Харченко:
      - Трэба быты! Чуешь свое сердце? Шо воно каже?
      Бортников понял: остановить невозможно. Стал давать нам дельные советы. Он хорошо знал местность, каждую складочку на ней, предложил отличный маршрут, который скрывался в гуще мелколесья и выводил нас прямо на табачную делянку, полукругом легшую над дорогой.
      Принято окончательное решение, готовились форсированно, в темпе галопа. По тревоге собрал партизан, выстроил.
      - Кто болен, кто не сможет пробежать шесть верст, у кого силенок нет выйти из строя!
      Вышло шесть человек.
      Основная масса, подчеркиваю, до этой минуты разношерстная, собранная, по существу, стихийно, почти не знающая друг друга, стояла на месте. Она была готова к чему-то ответственному, всем своим видом как бы говорила: "Хватит! Сколько можно драпать!"
      Скорее, не утерять темп. Разведчиков вперед, а за ними мы.
      За час какой-то оказались на поляне, заняли выгодную позицию, всего в двадцати пяти метрах от дороги, - бить, так наверняка!
      Заняли почти на виду врага, который отдельными машинами проскакивал по накатанной снежной магистрали.
      Ожидание было трудным. Лежали на снегу, который под нами таял, сырость сквозь одежду проникала к телу, будто в ледяной воде купаешься. Но все-таки заряд наш не остыл.
      Лежали целый час, наконец в поселке все вздрогнуло - одновременно заработали десятки дизельных моторов. Черт возьми, такой шум - горы трясутся.
      Выдержать, главное - выдержать!
      Гул машин нарастает - в ушах больно.
      Вал накатывается.
      Показалась первая колонна - разведка.
      Я лежу за ручным пулеметом, моя длинная очередь - сигнал: бросай гранаты!
      Через прорезь мушки вижу проходящие машины. Пусть идут, нам нужна сердцевина колонны.
      И вот основные силы.
      Голова колонны подо мной. И ее пропускаю. Вдруг одна из машин пошла боком, боком, забуксовала и перевернулась.
      Остановилось все, что двигалось позади нее.
      Немцы повыскакивали из машин - их ужасно много! - и окружили транспортер, потом, по команде, стали его поднимать.
      Чувствую, как волосы шевельнулись под моей шапкой-финкой: самая пора!
      Всю пулеметную очередь всаживаю в кучу машин и люден, а партизаны с противоположного обрыва бабахнули двумя десятками противотанковых гранат. Отличная работа!
      Невероятное стало твориться на дороге: смешались люди, машины, кто-то пытался бежать вперед, другие валились в кюветы.
      Паника! В жизни не видел ничего подобного. Стоны, крики...
      У меня совершенно пропал страх, и я стал стрелять из пулемета, как на учении, а я когда-то считался неплохим пулеметчиком, это было еще в Дагестане, где служил в горнострелковом полку...
      Бил в упор; бил, пока патроны были в дисках.
      Партизаны подбавляли из автоматов и винтовок. Я мельком и на мгновение увидел Федосия Степановича. Он стоял за деревом во весь рост и пулял с потрясающей выдержкой. Тут наверняка стопроцентное попадание!
      Фашисты стали приходить в себя, заработали пулеметы, а потом и пушки. Серия осветительных ракет ударила над нами, и пучки трассирующих пуль вперемежку с огненными линиями снарядов разлетелись во все стороны. Но мимо нас: немцы, наверное, не могли поверить, что мы находимся от них так близко - в тридцати метрах, не более. Они обрабатывали косогор за поляной, что был выше нас метров на сто. Туда и пошел главный огонь.
      - Отходить! - приказал я.
      Спасительная бортниковская балка с абсолютной точностью вывела в безопасное место.
      Настроение у нас было очень приподнятое: можно и таких бить! Что ж, спасибо севастопольскому комиссару. Крепко он задел нас, но не без пользы.
      Собрались на полянке в двух километрах от места боя и устроились на полусгнившем сене. Наперебой делились впечатлениями, каждому хотелось высказаться. Даже скуповатый на слова Харченко поддался общему настроению.
      - Жалко тилькы, що так швыдко потэмнило, хотив бы побачыть, як воны своих побытых фрицив убиралы, - досадовал Федосий Степанович, затягиваясь самосадом.
      Старика хвалили, и заслуженно. Недолюбливая автомат, он действовал из своей привычной трехлинейки, и ни один его выстрел не пропадал даром.
      Нервное напряжение прошло. Люди приумолкли, согревшись на сене. Когда было приказано подняться, многие спали; пришлось чуть ли не каждого в отдельности трясти и ставить на ноги.
      Только к рассвету мы взобрались на Алабачевский гребень.
      Иван Максимович не спал.
      - Хорошо, что живы! - Старик обнял меня. - Уж очень стрельбы было много, чуть сердце не лопнуло.
      Я подробно доложил о бое. Бортников слушал, угощая нас чайком. Руки мои при свете горящего костра показались ему слишком красными, - у меня не было перчаток. Он полез в свой вещевой мешок и долго в нем копался.
      - Бери, - он подал мне шерстяные рукавицы. - Моя старушка связала. Бери, хлопец!
      - Спасибо, Иван Максимович. - Я был рад подарку, но принимал его с тяжелым сердцем. Той женщины, что связала рукавицы, уже нет на белом свете. Иван Максимович ничего об этом не знает.
      Смотрю на его взволнованное лицо, добрые глаза. Он рад нашему успеху, хочет чем-то порадовать и нас самих.
      Удивительный результат удара: каратели повсеместно покинули леса.
      Удар был чувствительный; мы узнали: эсэсовцы целый день хоронили убитых.
      Это была моя первая партизанская операция. Шел я к ней через многие дороги.
      А вот что записал в своем дневнике капитан Пум, пойманный в плен частями Красной Армии где-то у предгорий Кавказа:
      "Это был наш день. Горел лес, пылали дома русских лесничих партизанских лазутчиков. Мы уже торжествовали, но... Вечером наш дивизион вышел из поселка Чаир. И на нас напали внезапно и жестоко... Сколько убитых, раненых! Командование отдало под суд старшего офицера..."
      Я понял одно: врага можно бить в самых неожиданных местах, в самых отчаянных положениях. И лучший вид партизанской обороны - внезапный удар.
      После упорной трескотни автоматов, пулеметных татаканий, надсадных уханий снарядов, воя мин, нахлестного эха, перекатывающегося от одной горной гряды к другой и обратно, заповедный лес вернулся в свое первозданное состояние - в тишину.
      Стал прозрачен зимний Лес, под ветром поскрипывают могучие дубы, звонко играет горная быстрина в царстве ледяных ущелий.
      Лес живет.
      16
      В Чайном домике менялась обстановка.
      Кончилось мясо, кончилась и соль. Кровоточили десны.
      Связи с Севастополем так и не было. Пропал комиссар.
      Красников посылал разведчиков на яйлу, но Василенко обнаружить не удалось.
      Комиссар Василенко!
      Он погиб вместе с ялтинским командиром Мошкариным: расстрелян в упор карателями из засады. Сейчас на шоссе Ялта - Бахчисарай, на самом выходе на яйлу, стоит каменная глыба, которую посещают тысячи туристов. И на ней высечено имя героя гражданской и Отечественной войн, севастопольского комиссара Георгия Васильевича Василенко.
      Он погиб. Я часто жалел о том, что тогда, на Алабачевском гребне, не разговорился с этим человеком. Может быть, мне куда легче было бы переживать то, что я пережил после его смерти. И пережил с теми людьми, с кем он начинал партизанскую войну, прямо во втором эшелоне фронта.
      Стоит каменная глыба, порой на рассветах над нею парят черные грифы. Не люблю я этих птиц.
      Над лагерем начал появляться самолет-разведчик. Он как-то в самое неожиданное время вылетал из-за пика Орлиный Залет и начинал кружиться.
      На третий или четвертый день кто-то из леса посигналил самолету зеленой ракетой, тот ответил покачиванием крыльев и исчез в дымке Голубой долины.
      Кто сигналил?
      Искали тщательно, но никакого следа. А что сигнал был - подтверждали все посты.
      Красников чувствовал двойную ответственность. Он спал урывками, лично обходил заставы, изучал окружающие высоты, тайники ущелий, пещеры. Он высматривал все пути подхода в лес. Командир готовил отряды на случай внезапного удара.
      Он объявлял тревогу, бросал людей на высоты, организовывал систему огня.
      Командирская активность как-то успокаивающе действовала на партизан. Несмотря на чувство тревоги, которое владело почти всеми, ни в отрядах, ни в боевых группах не было растерянности. Люди ждали, они понимали: предстоят новые тяжелые испытания.
      И что должно было случиться - случилось, и раньше, чем предполагали.
      ...Холодное утро. Старый ясеневый лес. Деревья поскрипывают от жгучего горного мороза.
      Тишина, покой. Покрикивают сойки. Они стали ронять радужные перья, напоминавшие спину скумбрии, светящиеся иссиня-блескучими полосами.
      Пробилось солнце, разогнало утреннюю дымку, через толщу леса пятнами украсило снежную голубую целину. Все вокруг стало струиться чуть ли не всеми цветами радуги. Ничто не предвещало боя.
      Вдруг Красников объявил боевую тревогу и послал связных к командиру Акмечетского отряда. Красников с самого рассвета вел себя не совсем обычно: неожиданно и тщательно проверил состояние станковых пулеметов, приказал раздать всем без исключения гранаты, заставил забросить за спины вещевые мешки.
      Я понимаю чувства командира, нечто подобное сам переживал в июне 1942 года у истока реки Писара. Наш штаб находился в центре отрядов, но отдельно от них и в таком глухом уголке, что и самим отыскивать было нелегко. Штаб был засекречен так, что ни одна собака о нем не могла знать. Живи, работай и поменьше оглядывайся - так можно было существовать и не день, и не два. И существовали, и похваливали себя за молодеческую находчивость.
      Только как-то проснулся я раньше обычного, и тревога ожидания чего-то опасного завладела мною. Не было для нее видимых причин, но она липла ко мне как смола. Запретил поварихе разводить огонь, радисту приказалспрятать аппаратуру, дозоры вокруг разослал. Все недоумевали: что это со мною? Да и сам я вряд ли сумел бы ответить на такой вопрос.
      На нас наползла темная-претемная туча и сыпанула крупным дождем; хлобыстнул раскатистый гром, еще и еще. Не успел я добежать до штабного шалаша, как шустрая автоматная очередь чиркнула за моей спиной. Поднял голову - и увидел немцев. Они скатывались с горы прямо на наш штаб.
      Мы были готовы ко всему и приняли немедленный бой, группой очередей из автоматов согнали карателей с троп и вытеснили их за речку. При этом потеряли двоих партизан.
      Не будь моего тревожного предчувствия - кто знает, как обернулось бы это внезапное нападение, прикрытое бурной горной грозой!
      Конечно, ничего сверхъестественного тут не было. Красников, например, действовал так, как обязан был действовать каждый командир, не лишенный чувства обстановки, умеющий подспудно понимать ее.
      Скоро полдень, ничего не произошло. Командир Балаклавского отряда попытался получить разрешение на разведение "малых костров".
      - Нет! Балаклавцам выйти на позиции! - ответил Красников.
      С дальней заставы вдруг просигналили: "Приближается опасность!"
      И тут же пришла связь от акмечетцев. Калашников предупреждал: "Немецкая рота идет в лес по Маркуровской тропе".
      Командир группы Якунин докладывает: "Две колонны фашистов обходят Чайный домик с северо-запада".
      Через полчаса начался бой. Пятичасовой, зачастую рукопашный. Бой трех отрядов: Севастопольского, Балаклавского, Акмечетского, каждой боевой группы в отдельности, бой одиночек. Самый трудный и самый кровопролитный бой партизан Пятого района.
      Попытаемся восстановить некоторые его эпизоды.
      У Кузьмы Калашникова два командира-пограничника: Митрофан Зинченко и Алексей Черников, а с ними по двадцать пограничников - отборный народ. У них два станковых пулемета, лент на три боя.
      Пограничники - боевой козырь Кузьмы Калашникова, они же и укор его совести: за их спиной живут степняки.
      Ударили кинжальным огнем - и первых цепей карателей как не бывало. Они разметались, сломались.
      Потом все смешалось, и трудно было понять, где фашисты, а где наши. Бой рассыпался на отдельные очаги, и в каждом из них была своя драма.
      Вот за толстым буком притаился партизан, а метрах в пяти от него, за другим таким же мощным деревом, - фашист. Поединок: кто кого? Малейший промах - конец. У кого нервы покрепче?
      Один из перевалов в километре от Чайного домика... Тут действуют знаменитые якунинцы.
      Михаила Филипповича Якунина хорошо знали до войны, во время войны, помнят его многие и сейчас. Жители Корабельной стороны города говорят о нем: "Вот это был секретарь райкома!"
      Если Верзулов отличался тем, что старался как можно меньше ввязываться в бои с карателями и как можно чаще бить фашистов мелкими группами на дорогах, то Якунин отлично водил карателей за нос, выжидал, играл с ними, как кот с мышкой, а потом бил беспощадно.
      Чтобы осмыслить действия якунинцев в этом трудном бою, не мешает вспомнить эпизоды из более ранней партизанской биографии группы Михаила Якунина.
      ...16 ноября 1941 года. Около сорока партизан, вооруженных в основном трофейными автоматами, пулеметами, после часового боя покинули свой лагерь. Не успели перевести дыхание, как разведка сообщила:
      - Идет новая группа карателей!
      - Много? - уточнял Якунин.
      - Десятка два. Других не видно и не слышно.
      - Значит, некрещеные! Не стрелять! Возьмем живыми!
      Михаил Филиппович вскинул автомат, заткнул за пояс пару гранат, взял четырех партизан и выскочил наперерез карателям.
      Идут немцы, оглядываются, автоматы наготове. Вроде тихо. Их командир нагнулся, махнул рукой. К нему подошел человек в немецкой форме с чужого плеча, но, в отличие от солдат, в серой красноармейской ушанке.
      Смотрят на следы, спорят о чем-то.
      Пора!
      - Хальт! - крикнул Якунин.
      Крик повторился многократным эхом.
      Черные дыры партизанских автоматов смотрят на немцев.
      - Руки!
      Фашисты подняли руки, но трое отчаянных сорвались с места. Очереди по ним. Двое убиты, один сбежал, тот самый, что был в красноармейской ушанке. Предатель, конечно. Сволочь!
      ...21 ноября 1941 года. Запущенная лесная дорога, на ней камни - следы обвала. Двенадцать фашистских разведчиков осторожно прощупывали местность. Они научены горьким опытом. Шорох малейший - отвечают бешеной стрельбой.
      Но невидимые для них глаза пристально наблюдают за каждым их шагом. Меня вот что удивляет до сих пор: почему немец не чувствовал этих взглядов? По-видимому, солдат на чужой земле теряет чувство местности.
      Каратели вышли на просторную поляну, откуда рукой подать до горного села, где много войск и совсем безопасно. Они повеселели, разговорились, закурили. Недалеко - стог сена. Они туда. Совсем успокоились, даже кое-кто оружие положил, потянулся.
      И вдруг... Свинцовый шквал уложил всех до единого.
      - Обыскать, взять оружие! - простуженный голос Якунина.
      ...28 ноября 1941 года. Семнадцать солдат горной фашистской дивизии вышли в первую разведку севастопольского леса. Враг не из трусливых. Солдаты, как у себя дома, шагали по тесной тропе, и настроение у них было прямо-таки веселое. Они лихо обстреливали на ходу подозрительные тропы, кустики, бугорочки. Один из них - моложе всех - хвастливо поднял над головой автомат: "Эй, партизанен!"
      За нахальство расплатились. Они неосторожно разожгли костер, стали варить обед. В котелках булькал горох. Запах жареного сала щекотал ноздри партизанам, сидевшим буквально в тридцати метрах от карателей.
      Внезапный налет! Девять фашистов убито, остальные пленены. Трофеи богатый обед. Поели сами, накормили пленных, а потом переправили их через линию фронта.
      ...Я роюсь в областном архиве, ищу следы якунинских атак. Нахожу не все, но кое-что нахожу. И почему-то вспоминаю Вьетнам. Я вижу джунгли и узкоплечих худеньких людей, вооруженных бог знает каким несовременным оружием.
      Ничего грозного в них не было. До вторжения американцев жили сугубо мирно, и только беда заставила их взять в руки винтовки, чужие автоматы. И будто эти люди не могли противостоять организованной и вооруженной до зубов армии.
      Но их не могли остановить и полмиллиона американцев, и миллион, и сверхскоростные бомбардировщики, и напалм, и химические авантюры. Их нельзя было остановить, как нельзя было остановить нас даже десятикратным превосходством сил. На то и народная война.
      ...И этот кровопролитный бой!
      Якунин не сразу принял его. Пока Зинченко и Черников пулеметами прожигали первые ряды фашистов, Михаил Филиппович не спеша выбрал позицию.
      Выбор партизанской позиции! Как это сделать?
      Уставы и книги об этом молчат. Да и практически невозможно передать процесс созревания командирского решения. Тут снова сфера того самого человеческого чутья, которая позволяет в кромешной тьме пройти над головокружительной пропастью, или вдруг остановиться перед гибельным провалом, внезапно оборвавшим твою тропу, или точно выбрать нужное направление где-то в лесной глуши.
      Якунинская позиция на Чайном домике. Она была точной: будто командир знал, что главная атакующая масса пойдет именно на этот хребет, что за спиной партизан найдется узкое зигзагообразное ущелье, по которому можно выскочить на следующую позицию.
      Каратели шли напролом. Они были вдрызг пьяны. Хмельной солдат - воин неполноценный. Он лишен того самого чутья, инстинкта, который порой и спасет там, где спастись почти невозможно.
      Они шли на якунинскне автоматы.
      Партизаны ударили в упор.
      Много трупов легло на снегу.
      Но машина была заведена, она имела и обратную связь, которая все же сработала. И по якунинцам ударили с флангов.
      Михаил Филиппович быстренько подобрал оружие, поднял раненых и по ущелью перебросил группу на новую позицию.
      Каратели не отстали. Началась новая атака.
      Сам Якунин строчил из трофейного пулемета. Уже дважды-переменил ствол: гора пустых гильз лежала рядом.
      Каратели поняли: перед ними небольшая кучка партизан. Фашисты в черных шинелях - эсэсовцы - прорвались в тыл якунинцам, перебили раненых.
      Большинство партизан убито. Вырвалась небольшая группа во главе с Михаилом Филипповичем, каким-то чудо-маневром вышла из боя и добралась до старых баз у Кожаевской дачи, но здесь не задержалась, а вышла из лесочка, проползла поляну и втиснулась в трубу, проложенную под заброшенной дорогой.
      Грели друг друга дыханием, приходили в себя. Ни пищи - помня наказ Красникова, базу не тронули, - ни огня.
      Трое суток бродили у самого фронта, питаясь подмороженным шиповником, на четвертые встретили моряков-разведчиков из морской бригады Тарана. Вместе и переползли линию фронта.
      Якунин тяжело болел, но постепенно организм взял свое, и партизанский командир поднялся на ноги. Мучила совесть: что в лесу делается? От Красникова ни слуха, а немцы хвастаются, пишут в газетах, кричат по радио: под Севастополем партизан нет!
      Окрепли ноги, ритмичнее заработало сердце, и Михаил Филиппович не стал задерживаться, напросился на прием к секретарю Крымского обкома партии Федору Дмитриевичу Меньшикову.
      - Пошлите меня, я найду Красникова.
      Послали. Якунин пришел к нам и снова успел сказать свое партизанское слово, но об этом позже. Совсем недавно я побывал в тех "местах, где последний раз встречал Михаила Филипповича. В мае сорок второго года он умер от разрыва сердца.