Крымские тетради

      - Куда шагаете?
      - В Шуры, господин капитан!
      - Какой черт вас туда направил?
      - Начштаба полка, господин капитан!
      - Болван! - Капитан посмотрел на часы. - Ночуйте в Шурах, утром пришлю связного.
      - Так точно, господин капитан!
      Солнце пряталось за развалинами древнего городка Чуфут-Кале. С гор струился сырой воздух, пахнувший талым снегом.
      Наступал партизанский "день". В вечерних сумерках отряд Томы пошагал смелее. Бешеный лай собак встретил партизан на околице. Патрули молча пропускали запоздавших "румын". Тома сердито и требовательно отдавал команды, всем видом показывая, как ему все осточертело.
      Дорога свернула к бушующей реке, заглушавшей все звуки вокруг.
      Впереди замерцали огоньки. Мельница!
      Вдруг пристал патруль. Высокий румын что-то спрашивал у Томы, тот отвечал, упорно продолжая движение. Уже доносилось хлопанье лопастей гигантского водяного колеса и...
      И неожиданно высокий румын застыл, а потом что-то крикнул напарнику. Тот испуганно побежал. Тома, вскинув в момент винтовку, крикнул:
      - Лупи!!!
      Выстрелы - и румыны упали.
      - Сигнал! На мельницу бегом! - Иван Иванович дал очередь из автомата.
      Суматоха, стрельба, крики...
      Македонский бросился форсировать буйную от талых вод речку. Он первым вошел в воду, за ним - остальные.
      Ноги скользили, партизаны бултыхались в воду, захлебывались, но неудержимое движение по реке продолжалось. Девяносто партизан оказались на том берегу.
      Стрельба на мельнице вмиг оборвалась, там уже хозяйничал Иван Иванович с "румынами". На покрытом мучной пылью полу лежали трупы и наших и врагов.
      Мельник, муж Дусиной знакомой, семеня рядом с Иваном Ивановичем, говорил:
      - Я русский, свой... Значится, Петр Иванович... Ну, до чего напужали... Ведь чуть не ухлопали своего человека...
      - Свой, а якшаешься с кем? Работаешь на кого? - огрызнулся Иван Иванович.
      - Работаешь, работаешь... Жрать захочешь, так будешь работать, мил человек, - обиженно пробормотал Петр Иванович и отошел в сторонку: появился комиссар отряда.
      - Как, Ваня?
      - Отлично! Ребята на обороне, а мучица есть... Вот двоих потерял...
      С исключительной быстротой мешки с мукой передавались по живой цепи на ту сторону реки. В воде, поддерживая друг друга, плотной стеной стояли самые сильные партизаны. Через некоторое время сто мешков муки было на том берегу.
      Из-за поворота показалась машина, за ней другая. Осветив мельницу, фашисты открыли сильный пулеметный огонь.
      - Ванюша! - Македонский обнял товарища. - Теперь все в твоих руках... Бери фрицев на себя... Давай к повороту и продержись минут двадцать, понял?
      - Продержусь!
      Черный собирал людей и быстро направлял их через речку в лес.
      Вдруг кто-то схватил его за рукав:
      - Товарищ секретарь райкома! А мне что, пропадать? Ведь фрицы убьют! Это был мельник.
      - Что же с тобой делать?
      - Бери в лес!
      - Давай, живо!
      Туго пришлось Ивану Ивановичу. Отбиваясь, он отходил в сторону Бахчисарая, вступая порой буквально врукопашную. Убили троих румын - друзей Томы, потом еще двоих партизан - коренных бахчисарайцев.
      Оторвались только к рассвету. В горы несли раненых.
      Македонский, нервно поглядывая на дорогу, по которой с трудом отходил Иван Иванович, уводил в горы партизан, нагруженных до отказа ценнейшим грузом - мешками муки.
      Мучной след вел в лес. Утром по нему отправились фашисты. Напрасны были их попытки, - разветвляясь по тропинкам, след удваивался, утраивался, удесятерялся... Трофейная мука расходилась по всем партизанским отрядам, неся живительную силу для новой борьбы с заклятым врагом.
      Долго вспоминали в лесу о "мучной операции", а участники нескоро отделались от ее следов: вся одежда их пропиталась мучной пылью.
      А вскоре начался апрель. Через горы шла весна. Она долго бушевала в садах Южного побережья, захлестнула зеленью предгорные леса и, перешагнув через продутую злыми ветрами яйлу, зашагала в Большой лес, а потом и в таврические степи.
      Прошли первые весенние дожди - короткие и стремительные. На северных склонах гор сходил снег. Легкие туманы поднимались из ущелий и где-то высоко над зубцами гор таяли в небе.
      Стали к нам регулярно летать самолеты из Севастополя, с Большой земли. Родина взяла нас на довольствие.
      Перед нами стали новые проблемы, и уже не было необходимости нашему Македонскому ломать голову: а как перехитрить самого черта и добыть конину?
      11
      Приятно лежать на шелковистой траве и ждать, когда в теплом бархатистом небе мелькнут долгожданные огоньки и ровный рокот авиационных моторов зальется по всем ущельям трехречья.
      Как ни темна ночь, но мы чувствуем полет белого купола парашюта то ли по шуршащему звуку, то ли по отсветам, которые замечаем даже в непроглядную темень.
      Мы почему-то знаем, куда приземлится наш груз, и летучие группки партизан порой оказываются точно на нужном месте и даже не дают торпеде с парашютом коснуться земли - груз хватают на лету.
      Нас радует не только сам факт, что мы можем дать каждому партизану на завтрак по два сухаря, по полконцентрата и даже по кусочку маргарина, что мы можем по всем правилам забинтовать рану, ночь провести под шелковистым шелестом купола, заменившего шалаш. Мы потрясены другим: нас помнит Большая земля, нас знают, о нас думают!
      Весна 1942 года. Грозная предвестница керченской трагедии, облегчившей фашистам путь на Кавказ и к волжским водам.
      Мы предчувствовали: все еще впереди - и страдания, и муки, и радость освобождения родной земли.
      Но в теплые апрельские дни сердца наши колотятся сильнее, чем когда-либо. Мы живем ощущением наступившего дня, тем, что кроны зеленеют гуще и гуще, что на чаирах раскрываются венчики ярко-красных полевых тюльпанов, что где-то над нами поют птицы.
      Нам хочется жить, любить...
      Но больше всего мы одержимы другим - тем главным, во имя чего мы покинули родную кровлю, свои семьи, за что отдали жизнь наши товарищи, за что мы страдали на мучительных яйлинских дорогах.
      Это главное - Севастополь!
      И мосты рвем, и дороги поднимаем на воздух, и машины валим в кюветы, и солдат с офицерами убиваем, и с немецкими холуями рассчитываемся по самому крупному счету... Но все ли это, что нужно Севастополю?
      Неужто мы не можем сделать что-то большое, каким-то выдающимся подвигом ответить на то, что к нам чуть ли не каждую ночь прилетают самолеты, наш радист Дмитриев принимает короткие шифрограммы, в каждом слове которых забота и тревога о нас?!
      Кричат паровозы, стучат колеса... Стальной путь лежит от Симферополя через Бахчисарай на Севастополь... Вот там, на железной дороге, немцы полные хозяева. Только дня побаиваются, пристально следят за воздухом.
      А что им день, когда ночь в их руках: от сумерек до рассвета.
      Стучат колеса, на стыках путей подпрыгивают платформы с танками, пушками... Храпит пушечное мясо в серых вагонах.
      Дорога идет по равнинам: ни кустика вокруг. Чтобы добраться до нее, надо километров десять пройти по местности, открытой, ровной - хоть шаром кати, мышь прошмыгнет - увидишь.
      Железная дорога! До нее мы добраться обязаны.
      Я и комиссар района Амелинов перебираем сотни возможных вариантов, но все они лопаются как мыльные пузыри.
      За Басман-горой бахчисарайцы. Македонский! Перебирай не перебирай, а все дорожки сходятся к нему, к его мастерам партизанской тактики.
      Я снова жму крепкую ладонь Михаила Андреевича. Он с лукавинкой спрашивает:
      - А не перекочевать ли тебе к нам со всем штабом, а?
      - Не возьмешь?
      - Испытание выдержишь - возьму.
      Смеемся.
      В лагере удобная чистота и легкость какая-то. Дай команду сняться с места, ей-богу, через пять минут и следа не останется. Так уйдут, что и не разберешь, в какую сторону ушли.
      За простотой обращения друг к другу, за домовитостью, за демократизмом чувствуется такая организация, которая способна горы из вулканического диорита расплавить.
      Почерк Македонского! Я еще тогда подумал: а разверни-ка этого гиганта по-настоящему, дай-ка ему полную волю, да он способен из безжизненной пустыни сделать роскошный уголок. После войны этим-то он и занялся. И весьма успешно.
      Перекусили чем... не бог, а Севастополь послал. Македонский вынул карту и решительно показал на черную и жирную линию Симферополь Бахчисарай:
      - За этим явился?
      - Догадался.
      - Штука не хитрая. Как это сделать с одного захода?
      - Небось прикинул, Михаил Андреевич?
      - Конечно, дело трудное! - повернулся ко мне Македонский. Лицо его, освещенное красноватым отблеском потухающего костра, показалось мне усталым. - Но божий свет не без добрых помощников!
      - А как мельник? - спросил я, догадываясь, куда гнет Михаил.
      Комиссар Черный мельника знал давно как хорошего специалиста, но человека нелюдимого. И во время коллективизации мельник не очень-то восторгался тем, что люди скопом шли в артели, да и позже всякие там займы и прочие кампании встречал без восторга. Вел себя тихохонько, смирнехонько, но на людей смотрел исподлобья. Впрочем, работал в МТС механиком, трактористом, были им довольны и старались даже задобрить. Побывает машина в руках "дяди Пети" - можешь спокойно сезон "отжарить".
      В этом отряде командование особых секретов от партизан не имело. Дезертиры смылись еще в ноябре, предателей разоблачили. Народ остался верный. И только потому отряд и мог жить за Басман-горой. Он для противника всегда был загадкой. Каратели, бывало, окружат лес, заблокируют горы, а где искать Македонского - не знают.
      Шли и на такие провокации: выставят на заметном месте двух-трех горлопанов, и те орут истошно:
      - Македонский!!! Выходи, пиндос трусливый!
      - Ма-ке-дон-ски-ий!!! Холуй жидовский! Давай один на один!!
      Партизаны только посмеивались, а сам Македонский радовался как ребенок:
      - Вот дешевка, дает так дает!
      Появился новый человек в отряде - мельник Петр Иванович. Пока держат его особняком. Он хорошо понял указанное ему место и любопытства ни к чему не проявляет.
      Один интересный факт: старший брательник мельника - будочник на дороге, служит немцам. И живет прямо у переезда. Вот так!
      Мы с Македонским во все глаза глядим на комиссара: что же он скажет окончательно? А Василий Ильич будто испытывает наше терпение - молчит!
      - Да ты забудь прошлое! - уже горячится Михаил Андреевич: ему хочется получить немедленное "добро" и сейчас же закрутить дело, чтобы пыль столбом пошла.
      Черный по привычке поджал губы и стал чем-то похож на обиженного ребенка.
      - Он же мог убежать! Ан нет, помогал нам мучку нагружать... подсказывает Македонский.
      - А что ему оставалось делать?
      Македонский с отчаянием ко мне:
      - Что прикажешь?
      Хитер бес, ведь он в душе уже решил положиться на мельника, а сейчас ищет только официального согласия комиссара. Тут он принципиален, да и очень верит Василию Ильичу. Его "добро" ему необходимо, как глоток вина после тяжелого труда.
      - Я за мельника! - отвечаю ему.
      - Видал?! - Македонский снова к Черному.
      - Что ж, давай мельника, - наконец соглашается комиссар.
      Появляются Иван Иванович и мельник в рабочей одежде, низенького роста, на вид лет тридцати пяти и, видать, болезненный - лицо желтое.
      - Давно был у брата? - спросил Македонский.
      - За два дня до леса.
      - Где он работает?
      - Будочник, на железке.
      - Как он с оккупантами?
      - Дружит, - коротко ответил мельник.
      - А ты?
      - А на кой ляд я пришел к вам?
      - Привел случай.
      - А я давно ждал его - вот что я вам скажу! Дуся моей жене все выложила, а та мне. И держал муку на мельнице, и румынам брехал: машина поломалась. Вот и весь мой "случай".
      Михаил Андреевич нервно потер подбородок - первый признак признания вины - и излишне бодро сказал:
      - Петр Иванович! Ты нас строго не суди, время такое... Надо к брату идти. Как?
      - Приятности мало. И толк выйдет ли?
      ...На третьи сутки Петр Иванович вернулся в отряд. Он побывал у брата, не выдавая себя; разузнал: немцы дорогу охраняют, но не особенно шибко. Подобраться к ней трудно - надо переходить шоссе Симферополь - Бахчисарай. Солдатни там туча тучей. Мельник сам чуть не попался в лапы жандармов, выручило только сохранившееся удостоверение, выданное румынским штабом.
      Сведения были свежие и нужные. Но сам вопрос о диверсии остался открытым. Как же нам быть?
      Иван Иванович наипростейшим образом разрубил этот сложный узел.
      Он - выбритый, с белым подворотничком, аккуратный такой, что не всегда за ним наблюдалось, - неожиданно предстал перед нами.
      - На парад, Иван? - подначил Македонский.
      - На железную дорогу!
      - Так-таки и туда?
      - А что, командиры? Мы знаем дорогу, охрану, знаем, что фрицы через пятое на десятое патрулируют ветку, наконец - там брат нашего партизана! Хватит! А эшелон на воздух!
      Очень убедительно говорит Иван Суполкин.
      Македонский шапку назад:
      - Под лежачий камень вода не бежит! Давай группу, Ваня! Ты, мельник да еще двоих.
      Они шли на перегон Бахчисарай - Альма (теперь ст. Почтовая), день отлежались под кустами, а когда стемнело - пошли к дороге. Но темнота была жуткая, будто в погреб попали. Искали, искали дорогу - нет ее, и все! Утром опять в кусты, посоветовались и решили Петра Ивановича к брату послать.
      Рассвело, и будка стала видна - бродили-то рядом, оказывается.
      Рискованно было, конечно, Петра Ивановича посылать, но, кроме всего, уж очень животы подвело, особенно у Ивана Ивановича, любителя "подзаправиться".
      Но Петр Иванович вернулся, даже буханку хлеба принес, зеленого луку в палисаднике надергал. В общем, стало веселее...
      Уж если что втемяшилось в голову Ивана Ивановича - колом не вышибешь. А втемяшилось: взять да с Петром и ввалиться в гости к будочнику, а там черт не выдаст - свинья не съест!
      Увидел Иван Иванович дядю и чуть тягу не дал: здоровенный, лохматый, ручищи - во!
      Этот дядя накинулся на мельника, брата своего:
      - Чего ты шляешься, шибздик?! Сказал тебе, уходи!
      Иван Иванович на него:
      - Ты вот что, милый гражданин, к тебе пришла Советская власть, и не бузи... Ребята, - это к партизанам, - будем здесь базироваться! А ты, браток, никуда не смей и носа сунуть!
      Будочник только руками развел: такого нахальства он не ждал.
      - Вы кто же такие будете?
      - Партизаны, и твой брат Петр - партизан. А ты кто?
      - Российский человек! А что Петя партизан, это чудно. Оа же Советскую власть на всех перекрестках...
      - Сука ты! - Петр Иванович взъерепенился. - Не Советскую, а дураков, что вокруг нее вились. И чудно тебе, коль сам у немца служишь и водку его глушишь...
      Будочник встал да с размаху кулаком Петра... Тот и отлетел в самый угол.
      Иван Иванович на него автомат.
      - Не имеешь права, гад! Немецкий служака, холуй! - вскипел Суполкин. Пристрелю, сволочь!
      Будочник замер, даже попятился, глаза налились кровью.
      - Служака, говоришь?! Такой паскуде служить, да? Ты думаешь, немца я не бил? Идем! И ты иди! - гаркнул на брата.
      Забежал в сарайчик, зажег фонарь, всунул его в руки Петра, взял лопату и начал расшвыривать землю. Стало вырисовываться что-то похожее на труп.
      - Смотри, партизан, смотри, Петя, на господина офицера.
      - Это ты его, Гаврюша?! - ахнул Петр Иванович.
      - Ударил по лицу, сволочь... А другой - под скирдой лежит. Немец-техник... Все выкаблучивался, душу теребил, паскудина... Но тот маленький, того с одного маха...
      - Гаврила Иванович! Так ты сам партизан?! Давай взорвем эшелончик и в лес! А? - предложил Иван Иванович.
      - Нет! Не люблю людей. Могу и начальство перебить, если не по душе. А эшелончик - дело стоящее... Я сам хотел, чего уж тут! Меня немцы на прицел взяли - чую!
      Быстро и без помех подготовили полотно к взрыву, подложили взрывчатку, а Гаврила Иванович стоял на охране.
      На рассвете эшелон подорвался: десять вагонов со снарядами - в сплошную труху. Снаряды рвались долго.
      Гаврила Иванович сразу же ушел, даже не попрощался, а партизаны благополучно добрались в отряд.
      Македонский обнял мельника:
      - Видишь, и брата ты зря ругал.
      - Куда-то он теперь ушел? - с беспокойством спросил Петр Иванович.
      - Таких не скоро возьмешь! Будет диверсант-одиночка. Счастливого тебе пути, "российский человек"!
      12
      Заработала гигантская карательная машина: три пехотных полка облепили с обеих сторон железнодорожную линию как назойливые мухи.
      Мы пытались найти лазейку, но немцы были бдительными. Они бесчинствовали, смели с лица земли домик Гаврилы Ивановича, а когда обнаружили труп фашистского техника, подвезли к тому месту заложников и расстреляли их.
      И в эти-то летние дни 1942 года, когда мы отбивались от карателей, пришла беда. Нужно было собрать все мужество, чтобы не растеряться, не упасть духом от этой скорбной вести: наши войска, на которые мы надеялись, войска, чьего удара ждали весь Крым и вся страна, - эти войска, занимавшие Керченский плацдарм, потерпели поражение. Немцы заняли Керчь...
      Это был удар и по Севастополю. Отрезанные Керченским проливом дивизии, попавшие в катастрофу, не смогли эвакуироваться. Как говорится в "Истории Великой Отечественной войны", "противник захватил почти всю нашу боевую технику и тяжелое вооружение и позже использовал их в борьбе против защитников Севастополя...".
      Сломив сопротивление наших войск на восточной окраине полуострова, фашисты все силы бросили на морскую крепость.
      И вот уже днем и ночью гудят жаркие дороги под гусеницами танков и сапогами солдат: на Севастополь! На Севастополь!
      На западе, под Севастополем, пока тихо, но мы знали: часы этой тишины сочтены.
      За нами оставались ненависть и борьба.
      Все на помощь Севастополю!
      Лагеря без людей; разве кто больной, да и тот, приткнувшись к дереву, несет охранную службу.
      Боевая группа - все поджарые, до черноты загорелые, с глазами в красных прожилках от переутомления и недосыпания, вернулась в лагерь.
      Краткий рапорт, выкладка трофеев - особенно документов, которые уже ночью будут лежать на столах командующих Октябрьского и Петрова, получение пайков, умывание, горячая похлебка из тертых сухарей и сон, глухой как вечность.
      Десять часов подряд над скрытой от глаз теснинкой раздается храп, а потом, как по команде, обрывается.
      Уже через час по крутой тропе ползет змейка - снова на дорогу! Выше и выше, только на пике Демир-Капу она останавливается для передышки, а потом опять на звонкую яйлинскую тропу.
      Если бы была возможность запечатлеть хотя бы один июльский день в крымском лесу, то получилась бы прелюбопытная картина.
      Мы увидели бы дорогу, изжаренную солнцем, тающий асфальт с глубокими вмятинами от шин и гусениц, шагающих потных немецких патрульных, с трудом отрывающих толстые подошвы от липкого асфальта; увидели бы бронемашины с вращающимися башнями, откуда пулеметы изрыгают временами лавину свинца. Шагает немецкая пехота, а за кюветом тянется рядом с ней цепь полевых жандармов, обстреливающих кусты. Или движется колонна машин: впереди броневики, а позади - легкие танки. Над дорогой с треском проносятся самолеты, утюжащие огнем подступы с гор. Потом немецкие секреты, а еще выше новый кордон от партизан - завалы и проволочные заграждения.
      Это часть обороны врага, его запутанной и сложной системы передвижения по Крыму, которая требовала полки и полки только на охранную службу.
      Но нас эти преграды остановить не могут: тридцать, а то и сорок партизанских пятерок, четверок и троек просачиваются сквозь все хитроумные засады и секреты, как вода сквозь едва заметные щели.
      И летят мосты, и от снайперских ударов по водителям, убиваемым на критической точке поворота, на опасном перекрестке, падают в пропасти никем не управляемые семитонки.
      Война на дорогах!
      Таким манером шли через горы на Севастополь манштейновские резервы, купаясь в собственной крови, сгорая в пламени собственного бензина.
      Война на дорогах!
      Севастопольский отряд!
      Корпус Рихтгофена двинулся на третий - последний штурм Севастополя.
      Армада горбатых "юнкерсов" - полки за полками - летит на запад и черными волнами накатывается на севастопольское небо. И за каждой волной вздымается земля, окутываясь смрадным дымом и пламенем.
      А на яйле маленькая, очень маленькая кучка вооруженных людей. Это пять партизан-севастопольцев во главе со своим командиром Митрофаном Зинченко.
      Какую опасность могут представить они для трехсоттысячной армии Манштейна?
      Давайте-ка повнимательнее проследим за этой группой.
      Каратели обнаружили ее на Гурзуфской седловине. Сигнал! И со всех видимых и невидимых точек двинулись жандармы на ничтожную кучечку партизан.
      Зинченко осмотрелся, молниеносно принял решение:
      - В кошару!
      Разваленный сарай со следами сыроварни. Стены из дикого камня, вокруг площадка, изрезанная радиальными линиями мелкого кустарника.
      Только прилегли, отдышались - фашисты.
      Стрельба, стрельба. Отвечали редко, но точно. Три солдата остались на поляне.
      Зинченко знал одно нехитрое правило: в беде не спеши.
      Идут фашисты, сперва робко, а потом наглее.
      - Ждать! - еще раз требует Митрофан Зинченко.
      Сто метров, восемьдесят... рукой подать...
      Точность партизанского огня потрясающая. Он скосил половину штурмующей группы. Бегут фашисты на исходный рубеж, Зинченко использует миг растерянности врага:
      - Бегом!
      Пулей выскакивают из кошары, вдоль кустов, пригнув головы, с молниеносной быстротой вбегают в буковый лес. Пули запоздало свистят за их спинами.
      Шуму на десять верст вокруг. Надо хитрить. Приходится шагать там, где и зверю не пройти. Трудна дорога поперек гор, особенно трудна из-за проклятого зноя, когда солнце буквально буравит голову, спину. Трудна и длинна. Это нечеловеческая дорога. Сейчас, в мирное время, отлично экипированные молодые люди с запасом калорийной пищи проходят ее за день и зарабатывают значок "Турист СССР".
      Зинченко, проводник дед Кравченко, которому далеко за пятьдесят (только совсем недавно он пришел в себя после тяжелой контузии, худой одна лишь тень осталась от него, борода стала острее и даже сгладила постоянную хитроватость на лице), железнодорожник-севастополец Александр Гамота, бывший паровозный машинист Николай Братчиков и еще два севастопольца - фамилии их утеряны - прошли эту дорогу за шесть часов и ночь встретили в Голубой долине - в той самой где властвовал майор Генберг, давно ждавший нас с повинной!
      Сколько сил он потратил, сколько жизней немецких он отдал, чтобы обезопасить второй эшелон Манштейна.
      А Зинченко переспал в лесу, на рассвете же уничтожил охрану моста, который уже взрывался шесть раз и теперь был взорван в седьмой.
      Снова партизан преследовали, но они ловко провели карателей. Те искали их повсюду, а партизаны просидели рядом с Юсуповским дворцом и видели немцев, спокойно пребывающих в зданиях.
      Ночью Зинченко взял тропу на "Триножку". Вершина, вокруг пропасть, и одна лишь тропка сюда и отсюда. По ней ходили еще древние тавры.
      Оборона - лучше не придумаешь. Одним пулеметом можно роты косить.
      Устали. На пост снарядили Гамоту - охраняй, потом сменим.
      Митрофан Никитович волновался: не заснет ли?
      Дважды проверял: парень на месте, бодрствует.
      - Не беспокойся, командир. Вздремни малость, - говорит дед.
      Коварны предрассветные минуты. Они сломили Александра Гамоту.
      Зинченко проснулся как от толчка в сердце, посмотрел на часы: дремал сорок минут.
      - Дядя Федор, смени Сашу, - торопливо приказал Даниловичу.
      Тот, покряхтывая, ушел, а минут через пять его страшный крик разбудил всех.
      Александра Гамоту нашли привязанным к корявой сосне. Он был без головы.
      ...Голова партизана была насажена на кол и выставлена перед Юсуповским дворцом.
      В горячке бросились было во дворец, но командирская воля взяла верх:
      - Стой!
      ...Самолеты все летели и летели на запад. Полыхало небо, вздрагивали горы.
      Развилка дорог: одна - на Бахчисарай, другая - в горы к Биюк-Узень-Башу. Столетняя шелковица, за ней живой забор из колючей ожины. В ее гуще - партизаны, колючки до крови ободрали их лица.
      Гудит тяжелая машина, в кузове полным-полно солдат.
      Митрофан Зинченко спокойно, как на мирную работу, вышел из засады, прилип всем телом к стволу шелковицы. До развилки пять метров... Машина на ней. Точный бросок противотанковой гранаты! Грузовик буквально стал на дыбы, перевернулся, как игрушечный, взорвался.
      Солдаты, сбивая с себя огонь, бежали куда только глаза их глядели, а Зинченко не шелохнувшись стоял за деревом.
      - Пишлы, командир, - дед теребил его, застывшего.
      - На место! - крикнул Зинченко так, как никогда еще не кричал. Дед юркнул в ожину.
      Садами пробрались в Фоти-Сала, там спрятались в заброшенном домике с глинобитными стенами, совсем рядом дорога на тот же Бахчисарай.
      Спокойствие командира было устрашающим, дед Кравченко тайно крестился, а всегда безропотный Николай Братчиков все что-то хотел предложить, да не осмеливался.
      По дороге мчится легковая машина. Одна. Зинченко взял гранату, прыгнул в кювет.
      Машина шла прямо на него, и, когда до нее было рукой подать, Митрофан Никитович метнул под переднюю ось гранату.
      Машину разворотило, словно вывалили наружу ее нутро. У водителя было снесено полтуловища, а рядом с ним приткнулся высокий немецкий офицер, с развороченным плечом.
      Это был главный каратель Голубой долины майор Генберг. Он нашел конец на земле, к которой проявлял излишний интерес и слишком рано повел себя на ней как хозяин.
      * * *
      Артем Филиппович Ткачев, бывший начальник Ялтинской пограничной заставы, хорошо командовал отрядом. Балаклавцы как бы заново ожили и старались нагнать упущенное за зиму. Их подхлестывал упорный слух: фашисты в деревне Скеля повесили комиссара отряда Александра Терлецкого. Они мстили и за него.
      Я очень хорошо помню Артема Филипповича. Он из тех, кто в любой одежде кажется кадровым профессиональным воином.
      Он никогда и ни на кого не обижался. Но это не от равнодушия, а от редчайшей выдержки, помноженной на воспитанность кадрового пограничника.
      Ткачев незаменим в минуты внезапности. Его нельзя ошеломить.
      Помню случай. Сидим мы с ним у речки на бревне, над нами грохочет сухое небо, сверкают молнии.
      Сыпанул ливень.
      Сыро, скользко. Тишина. Никакой опасности не предвидится, настроение мирное. На западе погромыхивает малость, а так - никаких посторонних звуков. Ткачев о чем-то говорит.
      Вдруг он обрывает на полуслове, смотрит на гору, круто сбегающую к нам.
      - Спокойно, товарищ командир, фашисты рядом, - как-то по-обычному предупреждает он меня и резко тянет к себе.
      Я готов был накричать на него, но... увидел немцев, прямо на задницах скользящих на нас.
      Ткачев выставил автомат и хладнокровно очередью сверху вниз срезал всю цепь. Это была настолько точная снайперская работа, что она буквально ошеломила меня.
      Через полчаса в лагере был порядок, Артем Ткачев дал нагоняй начальнику охраны.
      - Так они, гады, под гром присобачились! - оправдывался тот.
      - Еще такой случай - в трибунал! - сказал Ткачев и отпустил.
      В противоположность Митрофану Зинченко, он никогда не шел на отчаянный риск. Но уж если выходил на операцию, то возвращался не с пустыми руками.
      Хочу привести лишь одну страницу из боевого дневника Ткачева, сохранившегося в архиве. Вот он весь, лаконичный старший лейтенант Артем Ткачев:
      "Группа бойцов отряда, будучи на операции с 2 по 19.6.42 г. в районе Байдарской долины, произвела:
      а) 6.6.42 г. На шоссейной дороге в районе Байдары - Байдарские ворота разбита и подожжена одна семитонная автомашина, а находившиеся в ней 70 чел. немцев уничтожены гранатами.
      В операции хорошо действовали Тамакчи, Гросс.
      б) В районе Байдарских ворот полностью перерезан кабель связи до двух килом.
      в) 10.6.42 г. на шоссейной дороге в районе Байдары - Байдарские ворота разбита одна трехтонная машина, а находившиеся в ней 10 человек немцев уничтожены полностью.
      г) 16.6.42 г. Был бой на яйле с карателями...
      д) 18.6.42 г. на шоссе Коккозы - Ялта перерезан полевой кабель до 1 км".
      Вот и все! И ни слова о том, что рейдом группы командовал сам Ткачев, что семнадцать суток группа ходила по тылам, преследуемая карателями, имея на брата по три килограмма сухарей, по пять пачек концентратов, по щепотке соли.
      "Разбита и подожжена одна семитонная машина, а находившиеся в ней 70 чел. немцев уничтожены гранатами".
      Как просто!
      А на деле так. Партизан Тамакчи, коренной балаклавец, под видом старого и немощного татарина вышел на шоссе, помолился аллаху и его пророку Магомету у горного источника, приткнувшегося за спиной самих Байдарских ворот (и сейчас разгоряченные автопассажиры поголовно останавливаются у этого источника, освежая себя после крутой и жаркой горной дороги).
      Человек молился, а немецкие солдаты проносились мимо и молча смотрели на пожилого человека, - так искренне играл наш Тамакчи, хотя ему было тогда не более тридцати пяти лет.
      Помолился всласть и медленно заковылял в сторону большого селения Байдары.
      Где же залечь нам? Вот о чем думал Тамакчи, зорко всматриваясь в голое тело горы, сползавшее на асфальтовую магистраль. И он выбрал это место, на первый взгляд самое непривлекательное для партизанской засады.
      Только в книгах партизаны ждут врага в густых зарослях, а в жизни приходится поджидать врага в самых неожиданных местах. Здесь почти голый скат, правда обсыпанный седыми громадинами валунов, плюс ужасный солнцепек: лучи падают вертикально.
      У Тамакчи верный глаз. Другая сторона дороги - крутой обрыв, а сама дорога берет резкий поворот вправо. Бабахнуть по шоферу - машина по инерции пойдет в обрыв, а с валунов чесануть из автоматов.