Черный Ворон (№1) - Черный ворон

Но все было... как сказать, нормально, что ли. Ну, плавно гуляют три защитника отечества с барышней, ну, шумновато, но в целом вполне культурно. Цветы покупают, шарики, сладости, пиво, хохочут, травят анекдоты, шуршат обертками, рассаживаясь по местам в летнем театре. Но при первых аккордах благоговейно замирают и провожают каждый номер громкими восторженными аплодисментами.

Певица Валя, брюнетка лет сорока с гаком в золотистом обтягивающем платье, с грубоватым потасканным лицом, исполняла цыганские романсы, стилизуя их под некое подобие рок-баллад. Тане, знавшей хмелицких цыган, без которых не обходились ни одни посиделки, Валя не понравилась. Вычурно, надуманно. Но она хлопала каждой песне, просто из солидарности с Леней и его новыми приятелями.

Публика заставила Валю три раза спеть на бис. Рафалович в числе прочих поклонников даже влез на сцену, вручил ей букет тюльпанов и галантно поцеловал ручку. Валя улыбалась довольно, как сытая кошка. На обратном пути Рафалович споткнулся, упал на головы других фанатов, ждущих своей очереди, но был тут же поставлен на ноги и низвергнут в зал.

– У-ф-ф, – сказал он, воссоединясь со своей компанией. – Класс! Ну что, салажня, может, все-таки на острова?

– Нет, – твердо сказал Борисов. – Нам нельзя. Через два часа в лагеря, да и увольнительная кончается.

– Ясно. Танюша, а может, нам тет-а-тет смотаться? Теплая ночь, лодочка, шампанское до утра.

– Опомнись, – сказала Таня и пристально посмотрела ему в глаза. Рафалович смутился впервые после больницы. – Поехали домой.

И все же, по настоятельной просьбе Рафаловича, они по дороге закупили бутылку коньяку и два пузыря шампанского.

Дома Таня стала на скорую руку изображать ужин, а притихший Рафалович сидел в углу и медленно, задумчиво потягивал «бурого медведя» – сто коньяка на сто шампанского. За едой он вдруг принялся рассказывать о своем детстве, о маме, папе, сестрах, родственниках и знакомых. Вначале Таня слушала его внимательно, но постепенно монотонный, чуть подвывающий голос Рафаловича расслабил ту нервную пружину, которая сжалась в ней в тот момент, когда он появился на ее пороге, жалкий, потерянный, со страшным известием о Елке. Она почувствовала, что безумно устала, из последних сил сидит рядом с чужим человеком, ставшим ненадолго близким только из-за своего горя, и слушает его нудный, неинтересный рассказ, что пора наконец со всем этим как-то развязаться и вернуться к нормальной, своей жизни. Ей тут же стало совестно таких мыслей, но ничего поделать с собой она не могла. Она еще немного посидела с Рафаловичем, еле сдерживая накатившую зевоту, но поняла, что Леонид практически разговаривает сам с собой и способен слушать только себя. Она медленно встала из-за стола.

– Ленечка, – ласково сказала она, – давай, милый, спать. Я тебе у Ивана постелила... Ну, хочешь, посиди еще, а я уже с ног валюсь. Завтра договорим, на свежую-то голову.

– Да, – тихо ответил Рафалович. – Я понимаю. Ты иди. Я посижу еще... Спасибо тебе, Таню-ша, за все спасибо... Завтра договорим, конечно.

У Тани хватило сил только кое-как почистить зубы и доковылять до постели.

Из черного, бездонного сна она вынырнула резко, даже не успев включить сознание. Она присела на кровати и ошалевшими глазами оглядела комнату. Еще не начало светать – значит, совсем ночь. Тишина. Но только что не было тишины. Так стремительно разбудил именно шум, которого уже не осталось. Нет, не шум. Грохот. Обвал. Взрыв.

Она вскочила и, на ходу набросив на плечи халатик, ринулась в Иванов кабинетик. Резко рванула дверь, едва не высадив матовое стекло. Там тихими снежинками опускались частицы мела, известки, покрывая мебель, пол, снятую и поставленную в угол дешевую люстру, скорчившегося посреди комнаты Рафаловича, придавленного большим куском штукатурки. В середине потолка зияла дырища, она прямой бороздкой тянулась к дверям. С самого краешка борозды выглядывал освобожденный провод, тяжелой провисающей дугой устремленный к центру и вниз, к лежащей фигуре Рафаловича. Таня ахнула, подбежала к Иванову столу, включила лампу и склонилась над Рафаловичем.

Он тихо и отчаянно стонал, не раскрывая глаз. Край провода сцеплялся с крюком от люстры, крюк – с концом Иванова галстука, галстук – с шеей Рафаловича. Таня отодвинула пласт штукатурки, посмотрела на лежащего человека, прислушалась к его дыханию, присела на корточки, аккуратно вытащила свободный край галстука, откинула в самый угол и галстук, и крюк, и провод. Потом она вновь склонилась над Рафаловичем и залепила ему звонкую, крепкую пощечину. Голова его мотнулась в сторону. Он открыл глаза.

– Вставай! – громко крикнула Таня. – Сам насвинячил, а прибираться кто будет? Пушкин?

Разумеется, никакой толковой приборки не получилось. Заперев плачущего Рафаловича в ванную, Таня наспех заизолировала оголенный конец провода, сгребла в ведро куски штукатурки. Тут же пришлось объясняться с разбуженными соседями – дескать, ставила книгу на верхнюю полку шкафа, упала со стула, инстинктивно схватилась за люстру – и вот! Сами же строители, прекрасно понимаете, что нынче все на соплях держится. Соседи поахали, поохали и пошли досыпать.

Таня извлекла из ванной почти невменяемого Рафаловича, влила в стакан с водой целый пузырек валерьянки, заставила выпить...

– Я-я-я... – лепетал Рафалович.

– Потом, милый, потом, солнышко мое, – приговаривала Таня, прижимая к груди его голову и раскачивая ее, словно младенца. – Все будет хорошо... Теперь все точно будет хорошо...

Он высвободил голову, внимательно и серьезно посмотрел на Таню и вновь уткнулся ей в грудь, зайдясь в рыданиях.

Дальнейшая последовательность и протяженность событий отложились в сознании Тани крайне смутно... Вот она на кухне отпаивает Рафаловича чаем с коньяком... Вот он горячо доказывает ей, что жизнь не кончается, что надо просто набраться мужества и начать все заново – и тут же валяется у нее в ногах, обзывая себя последними словами и умоляя о прощении... Или сначала валяется, а потом доказывает?.. Вот он снова плачет у нее на груди, она вытирает ему слезы, а он все крепче и крепче прижимается к ней, хватается за ее руки, как утопающий за соломинку...

Во второй раз она проснулась спокойная, умиротворенная. Сильное летнее солнце пробивалось сквозь занавески. Таня лениво потянулась, повела глазами в поисках будильника... Половина третьего. Надо же! Впрочем, чему удивляться?

Она встала и, не накинув даже ночной рубашки, подошла к окну, распахнула занавески, настежь открыла окно и замерла, подставив себя дуновению теплого, свежего ветерка с залива... Хорошо!

Она не спеша развернулась и пошла вглубь комнаты. Стол. А на нем, прислонившись к вазочке – половинка фотографии, наскоро откромсанная ножницами посередине. На фотографии – улыбающийся, счастливый Ленька Рафалович в белом парадном кителе, и только на плече его, прикрывая золотой погон, лежит чужая, отрезанная рука в белой перчатке. И на обороте размашистым почерком надпись:

«Теперь я знаю, что делать. Будь благословенна!»

Таня улыбнулась и пошла дальше. Кровать. На матрасе – вмятины, отпечатки двух тел. Скомканная простыня с крупными влажными пятнами, источающими щелочной запах. Не переставая улыбаться, Таня взяла простыню, прижала ее к животу... Грех? Да, смертный грех, но отчего так хорошо и покойно на душе? Значит, не грех. Значит, так было надо... Значит, такова была воля кого-то, кто превыше всякого греха.

Таня тряхнула головой, сняла со спинки стула халат и, держа одной рукой халат, а другой простыню, направилась в ванную.

Сослуживцы привезли Ивана из колхоза и, не завозя домой, определили в Институт скорой помощи с подозрением на острый панкреатит. Прямо в приемном покое он потерял сознание и был доставлен в палату интенсивной терапии под капельницу. Таня узнала об этом только вечером, вернувшись из трансагентства, где она весь день простояла в очереди за автобусным билетом на Валдай. Кто-то догадался позвонить вниз, на вахту общежития, и сообщить, что случилось с Иваном. Таня тут же кинулась в больницу, но к Ивану ее не пустили, только приняли наспех собранную передачу – яблоки, варенье, две пачки «Беломора». Ничего утешительного о состоянии мужа ей не сказали. Впрочем, ничего особенно страшного тоже, а просто посоветовали приезжать завтра, часикам к двенадцати.

Всю ночь Таня промаялась в дремотном полубреду. То виделся ей умирающий Ванечка, то висящий вместо люстры Ленька Рафалович с обидно высунутым языком, то суровая, молчаливая баба Сима, укоризненно поднявшая вверх корявый палец и повторяющая одно только слово: «Грех, грех, грех». Вот ведь как ударило возмездие-то – не по ней, согрешившей, а по мужу, верность которому не соблюла, хоть и клялась накануне свадьбы... Ванечка, милый, прости меня, прости...

Толком не выспавшись и не позавтракав, Таня помчалась в кассу сдавать билет, оттуда пробежалась по магазинам купить Ивану кефиру, фруктов, колбасы какой-нибудь. В сумке у нее лежали свежая смена белья и полотенце – прачечная в больнице, как ей вчера сказали, закрылась на ремонт.

К Ивану ее снова не пустили. Зато удалось побеседовать с лечащим врачом Аркадием Львовичем, бородатым и остроносым брюнетом в очках, похожим, как подумалось Тане, на молнию. Доктор двигался и говорил с поразительной быстротой, рубя фразы совсем не там, где следовало бы. Понять его без подготовки было затруднительно.

Он мчался по коридору и выговаривал еле поспевавшей за ним Тане:

– Ларин Иван Павлович. Диагноз панкреатит вряд ли подтвердится. Вашему еще повезло просто надо меньше. Пить у меня таких три четверти. Отделения поступают с опоясывающей болью. Температурят а на третий день дружно. Выдают делирий ваш пока. Не такой впитой но близок. Категорически. Что? – настойчиво спросил он, хотя Таня никакого вопроса не задала. – Истощение нервное и общее диетическим. Творожком там фруктами минералкой соками. Подкормить у нас тут питание. Не очень средств мало воруют. Думаю гастрит но рентген покажет на ноги. Поставим но не пить категорически. При выписке дам врача нарколога сводить. Обязательно. Что?

– Когда меня к нему пустят?

– Когда. На отделение переведут я. Распоряжусь чтобы завтра. Заходите днем в любое время но спиртного чтобы. Ни-ни!

– Какое там спиртное! Спасибо вам. Вот так. Допился, все-таки, гад, на приволье-то! Ох-охо, бабье наше счастье...

Отделение начиналось длинным, серым, заплеванным коридором, вдоль обеих стен которого впритык стояли ржавые железные кровати, на которых лежали опухшие, небритые мужики, кто под капельницей, кто с пузырем на животе, а кто просто так. Мужики постанывали, слабо переругивались, материли врачей, медсестер, жен и все вообще. Стоял тяжелый, кислый дух болезни, немытых тел и впустую прожитой жизни, тяжеловесной и неправедной. Таня собралась с духом и открыла дверь в палату. Там, как ни странно, было совсем не так ужасно. Белые пластиковые стены, чистый зеленый линолеум на полу, всего четыре кровати и возле каждой – белая табуретка и белая тумбочка. На одной из них трое больных в тренировочных костюмах забивали козла. Иван лежал под серым одеялом и смотрел в потолок.

– Таня, – сказал он нетвердо. – А я вот, видишь... Плохо мне.

Он был маленький, перепуганный, потерянный.

– Ну ничего, ничего, – сказала она, присаживаясь на табуретку. – Я тебе покушать принесла.

– Спасибо. – Он улыбнулся. – Я не хочу. Ты так посиди.

– Посижу... Ты не бойся. Я вчера говорила с доктором. Он сказал, что ты быстро поправишься, только...

– Что «только»?

– Ты сам понимаешь. Нельзя тебе теперь. Совсем нельзя.

– Да ты, дочка, не стесняйся, – громко сказал один из соседей, седоусый и благообразный. – Все мы тут через это дело. – Он хлопнул пальцами по горлу. – Первый звоночек, а кому и последний сигнал завязывать.

– Да-да, – горячо вступил в разговор второй, тощий и лысый. – Такие муки терпим, а ради чего? Ради счастья несколько часов побыть полным дураком. Как вспомнишь, сколько зла натворил по пьянке-в дрожь бросает. Трезвость, трезвость и еще раз трезвость!

– Этот тут в пятый раз, – шепнул Иван Тане. – И во всех психушках побывал. А тот, который молчит, вчера в белой горячке приемник разломал, искал там любовника жены. Кошмар! Но это еще чистая публика, а настоящий контингент в коридорах...

– Потерпи, – шепотом ответила Таня. – Как только разрешат, я тебя заберу.

– Ты только маме не звони, не говори, где я. Она ругаться будет. Лучше мне книжек принеси, побольше и потолще. Заложу уши ватой и буду читать, читать...

Назавтра она застала его бодро обучающим соседей игре в преферанс. Он тут же умял принесенную ею вареную курицу, выпил две бутылки кефира и попросил еще чего-нибудь. Все, что она принесла вчера, он уже съел. Таня радостно сбегала в магазинчик по соседству и вернулась с палкой докторской колбасы, десятком сладких булочек и двумя бутылками болгарского сока. Половина принесенного была съедена на ее глазах, а потом Иван благодарно улыбнулся ей, прилег на кровать и незаметно для себя заснул.

– На поправку пошел, – сказал ей седоусый. – Молодой еще. Ты береги его, дочка...

VI

Доехав до дальнего конца Отрадного, желтые «Жигули» свернули в одну из поперечных улочек, называемых здесь, как на Васильевском острове, линиями. Скоро по левую руку будет кинотеатр, а еще через десяток домов – парк и шеровский особняк, хозяином которого числится Джабраил Кугушев.

– Что остановилась? – спросила, выглянув в окошко, Анджела. – Дорогу забыла?

– Не забыла, – ответила Таня. – Ты принюхайся. Гарью не пахнет?

– Есть маленько. И что с того?

– Не знаю... И еще, гляди, на траве копоть, на стенах. Неспокойно как-то. Давай-ка так сделаем-я сейчас развернусь и другой линией к лесу выеду. А ты выйдешь, дойдешь до ранчо, посмотришь, что там к чему. Встретимся на той стороне за шлагбаумом.

– Зачем?

– Светиться вблизи дома не хочется. А тебя здесь никто не знает.

Только переехав через железную дорогу и оказавшись далеко от домов, Таня позволила себе выйти из машины и немного размять ноги. Отчего ее так взволновала эта гарь? Здесь каждый год один-два дома выгорают дотла. Но только те, в которых никто не живет, пустующие. А на ранчо всегда кто-то есть. Женщина, так та вообще только в магазин выходит раз в несколько дней...

Анджелка не появлялась довольно долго. Таня покурила, послушала в салоне радио, потом достала потрепанный томик Агаты Кристи, прилегла с ним прямо на мягкий сухой мох сразу за обочиной и незаметно задремала.

Сквозь сон она увидела, как подошла Анджела, присела рядом, открыла рот. Таня распахнула глаза, подняла голову и огляделась – вокруг никого. «Странно», – подумала она, поднялась и вышла на дорогу. Сзади со свистом пролетела электричка, поднялся шлагбаум – и через полотно перебежала растрепанная, не похожая на себя Анджела.

– День предчувствий, – пробормотала Таня. Сейчас Анджелка скажет, что от ранчо остались одни головешки.

– Кошмар! – запыхаясь, выпалила Анджела. – Подхожу, а от дома одни головешки остались, и труба обгорелая торчит... Я там покрутилась, бабку какую-то встретила, напротив живет. Две недели назад, среди ночи, говорит, как полыхнуло. Соседи все из домов повыскакивали, бросились заливать с ведрами, корытами, да куда там – не подступиться было. Пожарную команду вызвали, те на первый этаж прорвались, два трупа вытащили. Джабу и Женщину. Даже обуглиться не успели, огонь-то верхами пошел. Сначала подумали, что они в дыму задохнулись. А потом увидели, что у обоих горло перерезано. Ну, милицию подняли, а пока те ехали, в углях еще два трупа нашли, совсем горелые. Сверху, со второго этажа, вместе с балками упали. Потом следователь приезжал несколько раз, всех опрашивал про дом про этот, кто в нем бывал, что делал, выяснял, кто могли быть эти двое. Вроде смогли только установить, что один труп мужской, а другой женский... В общем, менты предполагают, что это были Шеров и... и ты.

– Во как интересно! Так что ж мне не сообщили, что я две недели как сгорела?

– Так тебя и Шерова здесь только в лицо знали. Дескать, приезжали часто, жили подолгу. Но окончательно-то личности не установлены.

– И не установят никогда. А кто все это устроил, разобрались?

– Разбираются.

У Тани были на этот счет свои предположения. Кто-то отомстил за Афто. Если так, то убийц никогда не найдут. Профессионалы. Воткнуть нож в живого человека и сделать его мертвым...

– Сама что думаешь – кто сгорел? – спросила она.

– Может, Папик твой с кем-то из наших девок в недобрый час отдохнуть решил?

– Из девок – пожалуй, а вот Папик... Шеровы, знаешь, в воде не тонут, в огне не горят. Думаю, если нужны будем – объявится. Ладно, садись, поехали.

– Слушай, а ты-то теперь что делать собираешься?

– Как что? Жить. Учиться. Замуж готовиться.

– Слушай, а кто он? На кого меня променять хочешь? Красивый, наверное, из семьи обеспеченной. Познакомь, а?

– Потом как-нибудь, ладно?

Иван крякнул, зажмурился, сморщился и залпом осушил стакан.

– Еще? – участливо спросила Таня. Муж грустно посмотрел на нее.

– "Боржом" не водка. Много не выпьешь... А впрочем, наливай!

Они сидели в кухне. Перед Иваном стояла полная тарелка густого горячего борща со сметаной, плоская тарелочка с ломтями мягкого белого хлеба. На другой тарелочке, продолговатой, была выложена заранее вымоченная в молоке селедка с луком и постным маслом. На плите, в чугунной кастрюльке аппетитно скворчала свинина с картошкой.

– А себе? – шумно хлебая борщ, спросил Иван.

– Я поела уже, – ответила Таня. Осень, зима и начало весны протекли у них мирно, тихо, скучно. Выписавшись из больницы, Иван покорно потащился вместе с Таней в наркологический кабинет, где пожилой въедливый врач долго беседовал с ними, вместе и порознь, а потом заставил Ивана проглотить тошнотворно-сладкий порошок из круглой коробочки и предписал ему два раза в неделю посещать кабинет – кушать порошок, который не полагалось выдавать на вынос, и проходить сеансы лечебного гипноза. Иван, всерьез напуганный больницей, ходил аккуратно и за все это время пропустил только два раза, когда валялся в простуде. , Он очень поправился, округлился, и это создавало определенные проблемы экономического свойства – пришлось обновлять ему весь гардероб, даже рубашки. Таня поджималась, в чем могла, и сумела даже выкроить на шикарный черно-белый «Рекорд» (правда, в рассрочку на год), который теперь красовался в гостиной на бельевой тумбе, покрытый кружевной салфеточкой. На большее рассчитывать не приходилось – Иван теперь лопал, как бригада оголодавших китайцев, а денег в дом приносил пока не густо. Восемьдесят пять минус налоги.

Он в поте лица трудился над каким-то справочником по Ленинградской области, вычитывая и сверяя бесконечные сводные и порайонные таблицы гектар под картофель и емкостей под очистные сооружения. Естественно, такая работа не шибко вдохновляла, особенно в сочетании с затяжной вынужденной трезвостью. Он сделался ворчливо-плаксивым и капризным, как беременная женщина: то воротил нос от блюд, которые ему прежде нравились, то выговаривал Тане за непомытую плиту, которую сам же и залил кофе, за неотутюженные вовремя брюки, за котлеты, в которые она, по его мнению, переложила луку. Правда, в самое последнее время он будто бы немного воспрянул духом, по вечерам и по выходным уединялся в своем ка-бинетике и что-то самозабвенно строчил. Тане, впрочем, не показывал ни строчки.

Таня заканчивала первый курс техникума. По вечерам, убрав после ужина со стола, она доставала учебники и конспекты и садилась за домашние задания. Если Иван, утомившись, вылезал в гостиную и включал телевизор, она собирала тетрадки и уходила в кухню. Если же он устраивался там пить чай или кофе, она перебиралась обратно в гостиную. Такой порядок устраивал обоих. Иногда, под настроение, Иван брался выправлять ей сочинения, гонял по литературе и английскому. С чувством собственного превосходства он подробно разъяснял ей все ее ошибки, сожалея про себя, что этих ошибок так мало.

Помимо общеобразовательных предметов по программе старших классов средней школы, были и специальные – экономика, бухгалтерский учет, основы банковского дела. Тут уж Иван ничем помочь не мог, а преподаватели были строги, так что в отличницы Таня не выбилась, хотя и считалась добротной, успевающей студенткой. Иногда после занятий она заходила с подругами в кафе-мороженое полакомиться пломбиром с сиропом, а то и стаканчиком сухого вина. Но это получалось нечасто.

Марина Александровна сильно переменилась и нисколько не докучала Лариным-младшим. Явившись седьмого ноября с инспекцией, придирчиво обнюхав Ивана на предмет алкоголя и заглянув в холодильник, буфет, шкаф, сервант и даже в навесной шкафчик в ванной, она без особой охоты признала Ивана вполне обихоженным, а Таню – относительно справной женой. Правда, вслух она сделала это признание несколько позже, в новогоднюю ночь. Получив приглашение от родителей, Иван устроил с Таней небольшой «совет в Филях», на котором было решено, что Новый год – праздник все-таки семейный и, несмотря на наличие других вариантов (звали и девчонки из старого общежития, и сокурсницы, и соседи Пироговы, и коллега Ивана, запойный редактор Постромкин), надо идти в дом на Неве. Таня была тем более довольна таким решением, поскольку знала, что уж там-то никто не станет вливать стаканы со спиртным мужу в глотку, и в охотку приготовила к празднику гуся, салат «оливье» и еще прихватила клюквы для морса. И действительно, в знак солидарности с Иваном на праздничный стол выставили только морс, пепси-колу и минеральную воду, а под бой курантов чокнулись шипучим безалкогольным крюшоном. Однако, когда наевшийся и раздувшийся от выпитой жидкости Иван отчалил в половине третьего спать в бывшую свою комнату, свекор зашел в кухню, где Таня мыла посуду, заговорщически ей подмигнул и поманил пальцем. В гостиной, при свечах, их поджидала Марина Александровна. На очищенном от десерта столе стояли бутылка коньяка «Двин», марочный молдавский херес, две тарелочки – с лимоном и мелко нарезанным сыром, и бокалы с рюмками.

– С Новым годом, Танечка! – сказал свекор, разливая вино, а Марина Александровна поднялась и расцеловалась с невесткой.

После нескольких бокалов она размякла, разоткровенничалась и заявила Тане, что хотя поначалу и была противницей такой женитьбы сына, убедилась, что Иван попал в надежные и любящие руки, и теперь, когда душа ее спокойна, она наконец может пожить и для себя.

Таня ее не очень поняла, что такое «пожить для себя» – а для кого же свекровь жила до сих пор? – но сочла за благо промолчать и только согласно кивала головой.

Павел Иванович, уже прилично набравшийся, пустил слезу и только приговаривал:

– После нас все вам достанется, детки мои хорошие... И квартира, и мебеля... Только вы уж постарайтесь нас ублажить на старости лет...

– Ты что это, отец? – Марина Александровна посмотрела на мужа со значением.

– А то. Мне до пенсии три года осталось... Внучков нянчить хочу, вот что... Детишек-то вволю понянчить не дала...

Марина Александровна вспылила.

– Завел шарманку! Иди проспись, а то залил глаза, обрадовался! А еще удивляемся, в кого это у Ваньки такие наклонности.

– Наклонности-наклонности... – пробурчал Павел Иванович, но жену послушался, отправился укладываться.

Женщины еще посидели немножко, посмотрели праздничный балет на льду и тоже разошлись по койкам.

Потрафить свекру, мечтающему о внучатах, Таня при всем желании не могла – после больницы Иван ни разу не спал с ней, даже и не проявлял желания. Поначалу она еще пыталась проявить в этом плане какую-то активность, но все было бесполезно. Умом она смирилась с этим положением, надеясь, что со временем все выправится и встанет на свои места. Но все чаще поднималось в ней какое-то горькое томление. Ей снова стал являться незнакомец в маске. Все было так же, как в тех, прежних снах, только в кульминационный момент незнакомец разражался неслышным смехом и отталкивал ее.

После борща и жаркого Иван запросил чаю. За чаем он съел половину пирога с лимоном, который Таня планировала на ужин, сладко потянулся и сказал:

– А что сегодня по телику?

– Не знаю, – сказала Таня. – Я газету не вынимала еще.

– Слушай, я бы сам сходил, но что-то так наелся, что и пошевельнуться не хочется...

Таня вздохнула.

– Ладно, спущусь. Только ты тарелки в мойку составь да со стола вытри.

Она спустилась на первый этаж и вытащила из ящика сегодняшнюю «Смену» с программой и кроссвордом и большой красивый белый конверт с их адресом, и фамилией. Верхний угол конверта украшали два рельефных золотых кольца.

От кого бы это? Таня с трудом удержалась, чтобы не распечатать конверт прямо в лифте. Все же надо бы раскрыть при Иване и прочитать вместе. Но ведь любопытно! Иван лежал на их широкой кровати и смотрел в потолок.

– Принесла? – спросил он. – Давай сюда!

Таня протянула ему конверт.

– Это еще что? От кого?

– Не знаю. Давай вместе посмотрим.

– Что ж ты сама не раскрыла... Ну ладно, посмотрим.

Он вынул из конверта белую складную открытку с такими же кольцами и надписью «Приглашение на свадьбу», развернул, открытку и вслух прочитал:

– "Милые Танечка и Ванечка! Приглашаем вас 27 апреля в 17:00 в Голубой Павильон на нашу свадьбу и торжественный обед. Сбор в 16:00 у памятника «Стерегущему» (станция метро «Горьковская»). Татьяна, Павел"... Тут еще на обороте что-то... Вот. «Ванька, не вздумай не прийти. Ты свидетель. Услуга за услугу. Поль».

– Павел женится, – сказала Таня. – А что за Татьяна?

– Понятия не имею, – ответил Иван. – Может, кто-нибудь с работы... А вдруг это Танька Захаржевская, сестра Ника? Они вроде знакомы... Ты помнишь Ника?

– Это такой вертлявый, язвительный, у нас на свадьбе?

– Да. Он неплохой вообще-то, только корчит из себя... Танька лучше него. Классная девчонка, самостоятельная. Если она – хорошо бы.

– А ты позвони да узнай.

Назавтра Таня отволокла вяло сопротивлявшегося Ивана в общагу на Маклина, где мастерица Оля (Поля давно уехала домой в Житомир) вставила замечательные, почти незаметные клинья в его свадебный костюм.

Для Павла осень получилась ураганной. Он мотался из Москвы в Питер и обратно, на ходу писал всякие заявки и заявления, выступал с докладами на советах, президиумах и коллегиях, встречался в широком и узком кругу с учеными, военными, чиновниками разных министерств. Переезжать в столицу он категорически отказался, чувствуя, что не вправе оставлять еще не оправившегося отца и Заторможенную, явно нездоровую сестру на мать, недобрую и непредсказуемую. Поэтому с подачи Рамзина специально под Павла в небольшом, но серьезном закрытом институте создали отдел, а чтобы должности начальника отдела соответствовала ученая степень, моментально организовали закрытую защиту в рамзинском головном институте, на которую Павел вместо диссертации представил на тридцати двух страницах свои разработки по голубым алмазам. Кандидатский минимум у него был давно уже сдан, а прочие бюрократические препоны – публикации, апробации и тому подобное – были сметены мощной рукою Рамзина. Протокольная часть, которая, как известно любому диссертанту, отнимает куда больше крови и нервов, чем сама работа над диссертацией, была организована так, что Павел ее попросту не заметил. У учреждения, в которое он пришел, не было названия, только номер – «4-12». Эта цифра, до боли знакомая многим, подарила приятелям Павла массу веселых минут – напомню, что в те годы ровно столько стоила поллитровая бутылка «Столичной».

– Знаем-знаем, чем в таком институте занимаются, – похохатывая, говорил каждый и похлопывал Павла по плечу.

О Варе он вспоминал эпизодически, и эти воспоминания были для него мучительны. О Тане не вспоминал вовсе, пока, уже в середине ноября, она сама не пришла поздравить его – он только что вернулся из Москвы кандидатом наук.

В тот вечер у Павла получилось нечто вроде импровизированного малого банкета. Не сговариваясь, собрались самые близкие из коллег и друзей. Они шумно переговаривались и спорили, сыпля непонятными для непосвященных терминами, что-то писали на салфетках и с торжествующим видом совали друг другу под нос, выпивали, кто умеренно, а кто и не очень. Таня посидела в этом гаме минут пятнадцать и исчезла настолько незаметно, что Павел заметил ее отсутствие, только когда гости стали расходиться. Утром он позвонил ей.

Дальше все получилось как-то само собой. Она умела оказаться рядом в самую нужную минуту – отвезти чрезвычайно важную, но в суматохе забытую бумажку в аэропорт отлетающему коллеге, взявшемуся передать оную бумажку в министерство или еще куда-нибудь, подкинуть самого Павла на совещание в другой конец города, проворно и без ошибок напечатать срочный материал, четко и красиво вычертить график. Павел узнал, что она ушла из управления культуры, чтобы спокойно закончить университет, и у нее образовалась масса свободного времени. Ее желтые «Жигули» на шипованной резине носились по городу в любую погоду – теперь преимущественно по делам Павла. Все у Тани получалось настолько легко и как бы между прочим, что Павел быстро перестал терзаться мыслью, что безбожно ее эксплуатирует. В доме было тягостно – из-за матери, всегда бывшей нелегким человеком, и особенно из-за Елки, сделавшейся совсем чужой – мрачной, замкнутой, навевающей тоску. Отец после санатория почти перестал бывать дома, только заглядывал по пути со службы на дачу. Постепенно у Павла сложилась привычка проводить все свободное время, которое у него оставалось, у Тани, где было уютно, непринужденно и чуть безалаберно. Он близко сошелся с Адой Сергеевной, очаровательной, удивительно молодой матерью Тани, которую все принимали за ее старшую сестру. Танин отец, которого Павел еще со школьных времен запомнил больным, неопрятным и неприятным стариком, теперь был совсем плох и не вылезал из больниц. В доме о нем не говорили, сами следы его присутствия как-то выветрились. Сюда запросто приходили разные интересные люди – артисты, музыканты, художники, здесь музицировали, читали стихи, рассказывали анекдоты и интересные случаи из жизни, пили много чаю, ароматного, с какими-то особыми добавками, и много смеялись.