Черный Ворон (№1) - Черный ворон

– Мяу, – сказала она.

– 0-ох, – выдохнул Иван, – устал я. Давай спать.

И выключил свет.

Такая усталость тянулась у Ивана до конца мая. Таня перестала мяукать, а сексапильное шелковое белье, подаренное Нинкой на свадьбу, за ненадобностью было затолкано в самый дальний угол шкафа.

Во сне к ней стал приходить высокий, плечистый молодой мужчина, лицо которого было закрыто черной бархатной маской. Он молча и легко, словно пушинку, брал ее на руки и уносил далеко-далеко, на берег океана. Он гладил ее, совсем как когда-то Женя, ласкал сильными руками. Она отвечала на его ласки, льнула к нему, бездумно, страстно – и просыпалась вся в поту в тот самый миг, когда прекрасный незнакомец начинал входить в нее. Сгорая от стыда, от ощущения громадной, неизбывной вины, она вслушивалась в сонное дыхание лежащего рядом Ивана и лишь через несколько секунд сознавала, что это был лишь сон, что она не изменила ему.

«Не молчи», – сказала она в одном из своих снов незнакомцу. «Не могу, – молча ответил он. – Ты узнаешь меня по голосу». – «Я слышала твой голос? Видела твое лицо?» – «Да».

Таня нередко ловила себя на мысли – поскорее бы он сдал свой чертов диплом! Но когда этот день наконец настал, все сделалось только хуже. Еще с площадки она услышала из-за своих дверей гам, громкие голоса с явно нетрезвыми модуляциями. Первое, что она увидела, войдя в комнату, была залитая красным вином скатерть. Потом – потное ухмыляющееся лицо Ивана, еще каких-то двух незнакомых парней, толстую девицу с грязными сальными волосами и в рваных джинсах.

– Та-анечка пришла! – провозгласил Иван. – Это вот друзья мои, сокурсники, в некотором смысле... Понтович, Гаврила и Пегги, центровая. А это моя любимая и несравненная половина...

– Сдал диплом? – морщась, спросила Таня.

– С-сдал. На читку оппо-поппо-ненту...

– Штрафную хозяюшке! – провозгласил тот, которого представили Понтовичем, и налил чего-то красного в стакан. Таня невольно подметила, что стакан по крайней мере был чистым. Иначе ни за что бы не взяла.

– Муж у тебя – в кайф! – подала голос Пегги. – В филологии прям Копенгаген!

– Тань, ну выпей, – просительно сказал Иван. Таня пригубила стакан. Портвейн, конечно, только какой-то несладкий.

– Что пьете-то? – спросила она, поставив пустой стакан.

– Ю-Ка-Ка, – пояснил Понтович.

– То есть? – не поняла Таня.

– Южное красное крепкое. Гимн демократической молодежи.

– . Давайте я хоть скатерть новую постелю. А то совсем как в свинарнике. Да и колбасу лучше на тарелку положить, а не на газету.

– Жена у тебя – в кайф! – сказала Пегги Ивану. – Прям Копенгаген.

– Торчок! – согласился доселе молчавший Гаврила...

Поначалу Тане было немного противно, а потом – ничего. Она на скорую руку изобразила немудреный салатик, немного поучаствовала в разговорах, а когда кончилось спиртное и выяснилось, что у гостей есть лютое желание продолжить, а денег ни рубля, даже выдала пятерку Гавриле, вызвавшемуся сходить «за ещем».

Около полуночи Понтович отрубился и был уложен на полу в Ивановом кабинетике. И почти тут же отчалили Гаврила и Пегги, боясь не успеть на метро. Таня помыла посуду, прибрала и проветрила комнату. Иван сидел в кухне и курил, пьяный до изумления.

– Ложись спать, – сказала Таня, проходя мимо кухни.

– Не-а.

– Ну, как знаешь. – Спорить ей не хотелось. Она устала, и голова разболелась.

Заснула она быстро, и снился ей все тот же сон, длинный и сладкий. Только в этот раз незнакомец под конец навалился на нее грубо и неловко и, сопя, принялся раздвигать ей ноги. Ей перестало хватать воздуха, она вскрикнула и проснулась. На ней лежал совершенно мокрый Иван и елозил руками по ее бедрам.

– Таня-Таня-Таня, – шипел он, как заевшая пластинка.

– Пусти-ка на минуточку. – Она стряхнула его с себя и перевернулась на живот. – Давай лучше так.

Чтобы не ощущать омерзительного запаха перегара, исходившего от мужа. .

Это было в шестом часу утра. Потом Иван отвалился от нее и тут же захрапел, а она встала, приняла основательный горячий душ, сварила себе кофе. Ложиться смысла не было – через час с небольшим ей идти на учебу. Она раскрыла тетрадку

по математике...

После занятий она пробежалась по магазинам и еле дотащилась домой – слишком тяжелая получилась сумка.

В кухне сидели Иван с Понтовичем. Глаза у обоих были заплывшие, невменяемые. На столе стояла ополовиненная бутылка водки, а вторая, пустая, валялась под столом.

– Лечимся вот, – виновато сказал Иван.

– Прис-соединяйтеся, – икнув, добавил Понтович.

Таня поставила сумку на пол, вышла и вернулась.

В руках у нее была серая куртка Понтовича.

– Одевайся и пошел вон. А с тобой мы отдельно поговорим, – тихо и твердо проговорила она побелевшими губами.

– Ой, – сказал Понтович, покорно взял куртку и поплелся в прихожую.

– А на посошок? – вскинулся Иван.

– Никаких тебе посошков.

Таня стремительно сгребла со стола бутылку и вылила оставшуюся водку в раковину.

Иван вскочил. Его вмиг проясневшие глаза метали молнии.

– Этого я тебе никогда не прощу! – трагическим голосом вымолвил он и, оттолкнув Таню, вылетел из кухни. – Понтович, стой! Я с тобою...

Таня опустилась на табуретку и замерла. Хлопнула входная дверь.

Ивана не было четыре дня. Первую ночь она просто не спала, утром заставила себя пойти на занятия, но ушла со второй пары и, наменяв двушек в переговорном пункте, стала названивать по телефонам, которые нашла в записной книжке Ивана, выбирая те, возле которых стояли имена без отчеств. Безрезультатно. Она стала разыскивать Ивановых друзей из тех, что были на свадьбе. Нашла она только Андрея Житника. Тот ничего про Ивана не знал, но обещал поспрошать у общих знакомых и попытался успокоить Таню, сказав, что такое бывало и раньше и что ее Ванечка найдется непременно. У Черновых ответил настолько неприятный женский голос, что Таня тут же повесила трубку. К вечеру она стала звонить по больницам, отделениям милиции. Тоже ничего. Наконец, после долгих колебаний, она все же решилась набрать номер родителей Ивана.

– Алло! – Из трубки слышался отработанный секретарский голос Марины Александровны. От этого голоса Таню пробрала дрожь, и она сказала совсем не то, что намеревалась сказать:

– Будьте любезны, позовите Ивана Ларина.

– Он давно уже здесь не живет. А кто его спрашивает?

– Это с курса.

– Странно. Он вам не сказал, что переехал к жене?

– Нет. Он не звонил вам, не заходил?

– Да кто это? Имя ваше?

– Пегги Центровая, – сказала Таня и бросила трубку.

Следующие два дня были адской мукой – и эту муку Таня переносила одна, хотя у нее были поползновения убежать к девчонкам в общежитие, бросить все к черту и уехать к Лизавете. К телефону она бегала чуть ли не каждые два часа. Она не спала три ночи и наутро, пытаясь хоть как-то отвлечься, открыла наугад какую-то книгу, села и попробовала читать. Строчки поплыли перед глазами. Голова упала на стол.

Разбудил ее звонок в дверь. Ошалело озираясь и протирая глаза она вышла в прихожую.

– Кто там? :.

– Ларин Иван Павлович здесь проживает? – произнес молодой, бодрый и чем-то знакомый голос.

– Д-да, – вздрогнув, ответила Таня.

– Вам занести или под дверью оставить, потом заберете?

– Что занести?

– Да это самое. Ваше благоверное. – За дверью весело засмеялись.

Таня открыла дверь. На пороге стоял черноволосый крепыш в морской форме. На плече у него мокрой тряпкой висел Иван. Таня рванулась к нему. Они вдвоем затащили Ивана в комнату, положили на кровать, сняли перепачканный пиджак, ботинки, брюки. Иван тихо стонал, не открывая глаз. Лицо его было мертвенно-желтым, лишь под глазами чернели синяки. И только укрыв его одеялом, Таня сознательно посмотрела на моряка, вернувшего ей мужа.

– Господи, Леня! – сказала она.

– То-то же. А то я боялся, что не узнаешь, – отозвался Рафалович. – Ну, хозяйка, с тебя причитается!

– Откуда ты? Где ты его нашел?

– Да решили с братвой прошвырнуться маленечко. Идем себе по направлению к Невскому, а тут на встречном курсе два мента волокут твоего болезного прямо в «хмелеуборочную». Ну, там, объяснились, отмазали голубчика твоего, в такси запихали. И вот мы здесь. Хорошо еще, он адрес сумел сказать – правда, я понял с третьего раза.

Таня вдруг крепко обняла Рафаловича и громко зарыдала. Он бережно подвел ее к кровати и сел рядом с ней. Дав ей выплакаться, он потрепал ее по плечу, и когда она подняла голову, сказал:

– Неадекватная реакция. Ну, хряпнул мужик лишку – с кем не бывает, что ж тут убиваться?

– Да ты не знаешь...

И Таня рассказала, как все было.

– Значит, слушай дядю Леню и запоминай, – сказал он, выслушав ее рассказ. – С его стороны имеет место элементарное свинство. С твоей стороны имеет место стратегический просчет. Я Ваньку с детства знаю и скажу так: он выпьет обязательно, как тот мужик у Высоцкого. И твоя задача не пресечь этот процесс, а поставить его под полный контроль. Далее, процесс имеет две четких фазы, а именно: собственно пьянка и опохмелка. С первым относительно просто. Он должен четко понять, что уютнее, чем дома при любимой жене, ему не выпить нигде и никогда. Оговаривается день, допустим, суббота, восемнадцать ноль ноль, списочный состав. И жесткое условие: если хочет, чтобы мероприятие состоялось, пусть в течение недели воздерживается. Он сможет, я его знаю. Пусть всю неделю живет в ожидании. А в субботу пусть будет газ, ураган, тайфун и цунами. Ничего в том опасного не вижу – сам он во хмелю не буен, только гостей надо подобрать соответствующих. А за тобой улыбочка, вкусная закусочка, приятный разговор и в нужную минутку – дорогие гости, не надоели ли вам хозяева? Далее согласно графику приходит воскресенье. И вот здесь наступает самая тонкая фаза операции. Просыпается он в жути и кошмаре, душа реанимации требует. А ты вместо упреков и сцен ему эту самую реанимацию дай, но в правильном виде, в нужной дозе и в надлежащем порядке. С самого ранья – или водочки, но максимум сто пятьдесят, или пивка не больше двух бутылок. Рассолом разживись, это можно неограниченно. Больше ничего не давай и спать тоже не давай, а бери сразу за грудки – и выгуливать, как собачку. Долго, быстро, чтоб пропотел весь. Тут главное, чтобы дури как можно больше вышло. Хорошо бы на лыжи, на коньки, пробежечку километров на пять-шесть. Вообще что-нибудь энергичное – приборочка там мокрая, стирка, глажка... – Рафалович сделал паузу и хитро посмотрел на Таню. – Горизонтальные упражнения тоже оч-чень хороши. Неоднократно проверено на личном опыте. – Поняв, о чем он, Таня чуть порозовела, но ничего не сказала. – Потом запускаешь его отмокать в горячую ванну. Конечно, банька с паром еще лучше, если сердце здоровое. К обеду рекомендую включить в меню что-нибудь остренькое, бульончик обязательно, котлетку, лучше паровую. А на десерт – еще немножечко реанимации, граммов сто или пивка бутылочку. И здоровый сон. Работай по этой схеме – горя знать не будешь.

– А сейчас-то что мне с ним делать? Ведь вон какой лежит! Больной совсем. Может, врача вызвать?

– Больной не больной, а судя по виду, квасил крепко и долго. Врача не надо. Позориться, и только. Здесь ни прогулочки, ни пивко не помогут, надо только терпеть и ждать.

– Долго?

– Денька два-три промается. Перетерпи. Потом по схеме. Договорились?

– Спасибо тебе, Леня... Оставайся, кофе или чаю попьем.

– В другой раз. А то братва уже до кондиции дошла, а у меня – ни в одном глазу. Пойду наверстывать.

Таня с легким ужасом посмотрела на него, потом на бесчувственного Ивана, потом снова на Леню.

– Это что же – как он?

Рафалович усмехнулся.

– Я-то норму знаю. А ему, когда прочухается, передай, что если еще раз такой фортель выкинет, я ему самолично хлебало начищу, и только как другу.

– А если бы он не был твоим другом, не начистил бы?

– Нет. Я бы тогда вот что сделал: оставил бы его, где лежит, а тебя подхватил бы и умчал отсюда в голубом авто.

«На край океана? В снах он молчит, чтобы я не узнала этот голос?»

Но вслух Таня сказала:

– А если бы я отказалась?

– Хе-хе! – Он подкрутил воображаемый ус. – А если честно, я зарыдал бы и умчал в авто без тебя... Что, кстати, сейчас и сделаю. Так что до встречи, сестренка.

– Еще раз спасибо тебе. Ты заходи к нам, ладно? Вместе с Елкой заходите.

– Непременно. В следующий раз приду уже лейтенантом.

– Да?

– Выпускаемся через месяц.

Он ушел, а Таня еще долго сидела на кровати, переводя взгляд с лежащей фигуры на дверь и обратно.

Сказавшись в техникуме больной, Таня три дня выхаживала Ивана, не оставляя его ни на минуту. Очухавшись, он первым делом устремился в туалет и изрядно проблевался. Потом Таня сознательно заставила его повторить эту процедуру, влив в него три литра слабого раствора марганцовки. Потом он полтора часа со стонами и причитаниями отмокал в ванной. Далее пошли короткие циклы – он чашку за чашкой пил крепкий чай и беспрерывно, нудно виноватился перед Таней, понося себя последними словами и заверяя, что больше никогда в жизни... Таня слушала его молча, не ругая, не утешая. На втором этапе он вскакивал, бежал в туалет и извергал из себя весь чай в унитаз. После этого он выкуривал папироску, бухался в постель и слабым голосом звал Таню, а когда она приходила, заваливал ее рядом с собой и, что называется, исполнял супружеские обязанности. Это повторилось восемь раз и надоело Тане смертельно, особенно последняя часть. Однако же, памятуя слова Рафаловича о пользе «горизонтальных упражнений» в подобных ситуациях, она терпела. На девятом разе Иван просто заснул, а Таня, воспользовавшись паузой, сбегала за продуктами. Ночью Иван поминутно вскакивал то покурить, то в уборную, возвращался, шумно шаркая, скрипя дверями и половицами, стонал, ворочался. Наконец Таня сослала его в кабинет, но поспать ей так и не удалось – из-за тонкой стенки все слышались звуки его страданий. Иван шебуршал, как домашний ежик.

На второй день он уже смог съесть кусочек колбасы, и обрадованная Таня потащила его гулять. Перед домом он, тяжело дыша, опустился на лавочку и принялся созерцать окружающую природу с печальной улыбкой безнадежно больного. Посидев с ним немного, Таня отвела его обратно и уложила в кровать, куда он тут же затребовал и ее. Дальше все пошло по вчерашней схеме.

На третий день он позавтракал уже полноценно и сам предложил пойти погулять. Гуляли они долго, целенаправленно. Поначалу Иван все норовил присесть отдохнуть, отдышаться, потом ожил, задвигался быстрее – и под конец уже тащил за собой подуставшую Таню. В глазах его появился блеск, речь убыстрялась вместе с шагом, мысль цеплялась за самые разные, не связанные между собой предметы. Они перешли через мост, по набережной дошли до Адмиралтейского сада и оказались под памятником Пржевальскому с верблюдом. И тут, резко прервав свой рассказ непонятно о чем, он бухнулся перед ней на колени, схватил ее руку и прижал к губам.

– Встань, – сказала Таня. – Неловко. Люди смотрят.

– Не встану, – упрямо сказал он. – Я знаю, что я сволочь, мразь, а ты святая женщина. Только не бросай меня, а? Я исправлюсь...

– Ты не сволочь, а дурачок, – сказала Таня. – И я тебя не брошу.

– Честно?

– Честно. Если будешь себя хорошо вести... До защиты диплома оставались считанные дни. К этому событию Таня подготовилась заблаговременно – по системе Рафаловича. С Иваном было обговорено меню, список приглашенных, взято слово сразу после защиты лететь домой, никуда не забегая. Утром он отправился в университет намытый, наодеколоненный, в свадебном костюме и с букетом тюльпанов, купленным накануне вечером Таней. Защита прошла нормально, комиссия поставила ему пять с минусом – да ведь минус в зачет не идет. Праздник удался на славу, культурно, без напряжения, без эксцессов. После ухода гостей даже осталось полбутылки хереса, которые Иван благополучно допил и лишь после этого вырубился. Утром Таня проснулась от его стонов и шебуршания. Она выставила его в кухню и из заветного ящичка в шкафу извлекла две бутылки удачно приобретенного рижского пива. Она их поставила перед мужем – и прочла в его красных глазах благодарность, не выразимую словами. Она невольно улыбнулась и пошла досыпать. Через некоторое время он забрался к ней под бочок и начал очень недвусмысленно ласкаться. Тактично, но твердо она велела ему сначала принять душ и почистить зубы.

Так сложился, говоря научным слогом, алгоритм их взаимоотношений. Бывали, правда, некоторые сбои – после защиты диплома косяком пошли госэкзамены, не отметить которые грех, и ограничить «банкеты» одним разом в неделю пока не получалось. Не всегда удавалось и предотвратить переход опохмелки в пьянку самостоятельного значения. Но за второй день не перехлестывало никогда. После каждого события Иван радостно мчался домой, отказываясь от самых заманчивых предложений по части «культурной программы».

– Ты, Танька, больше чем жена, – признался он заплетающимся языком, когда она запаковывала его в постель после празднования четверки по научному коммунизму. – Ты друг, товарищ и брат...

Пятого июля, по итогам обучения на подготовительных курсах, Таню официально зачислили в техникум. Шестого июля Иван получил диплом об окончании университета. Десятого ему надлежало прибыть на работу – его распределили в Лениздат на должность младшего редактора. Восьмого Таня определила у себя задержку больше недели.

Это могло означать только одно – ведь ее организм всегда работал как самый точный лунный календарь. Таню охватила несказанная радость, она закружила по комнате, прижав к груди большого плюшевого мишку, давно еще подаренного ей кем-то из подруг и привезенного сюда из общежития. Ивана не было дома, отправился за картошкой на рынок. Он придет, и она скажет ему... Или нет, сначала в консультацию...

Она резко остановилась, бросила мишку на кровать, пошла в кухню и села, обхватив голову руками... Так. Они живут в этой квартире четыре месяца. Значит, раньше, в старухиной комнате, этого произойти не могло. А здесь – здесь Иван ни разу не любился с ней на трезвую голову. Либо пьяный, либо с сильного похмелья... Перед глазами возникла сгорбленная, потухшая Лизавета, как она в автобус входила. И Петенька на руках у нее. Возникла и не желала уходить, так и стояла. Взгляд ее измученный, кривая уродливая ручка племянника, выпростанная из-под одеяла. И слова профессора, пересказанные ей Лизаветой: «Пьяное зачатие бьет без промаха...» Эх, Ванька, Ванька! Да и она хороша, раз любит муж только с пьяных глаз...

– Ты чего? – сказал вернувшийся с картошкой Иван, целуя ее в щеку.

– Да вот, думаю, – с улыбкой сказала она. – В профкоме путевку предлагают, в Москву на два дня, всего за четыре рэ. С тобой бы съездить.

– Не могу, – сказал Иван. – Ты же знаешь, мне послезавтра на работу. А ты поезжай. Обязательно поезжай. Когда еще выберешься...

Покидала в сумку тапочки-тряпочки, положила в кошелек тридцатник за качественный наркоз, поцеловала мужа, отсыпавшегося после первого трудового дня. И пошла уже однажды хоженным путем... На ночь в клинике не осталась – невмоготу было, подступила к самому горлу такая тоска, что хоть в петлю... И пошла она в одно-единственное место, куда могла пойти – на Маклина, к девчонкам. Собственно, так и так собиралась заглянуть, повидаться.

Поднялась на этаж, постучала, услышала знакомый Нинкин голос – и не удержалась, разревелась. А следом за ней и Нинка с Нелькой...

Таня стояла посреди комнаты, чувствуя полную опустошенность. В голове не было ни единой мысли, в теле – ни единого желания, в душе – холод, анестезия. Сейчас придет Иван, ему надо будет что-то сказать, но она не знала, что скажет, как глянет ему в глаза. А потом придется что-то врать про поездку в Москву, отвечать на его расспросы. Господи, это свыше ее сил!

Резко зазвенел звонок. Таня вздрогнула, замерла, тяжело вздохнула и пошла открывать.

В дверях стоял Рафалович в нелепом, кургузом гражданском пиджачке.

– Леня! – От облегчения у нее закружилась голова. – Да что ты стоишь, заходи же!

Он не шелохнулся. В лице его не было ни кровинки, глаза бессмысленно блуждали, как у новорожденного.

Она взяла его за рукав и потянула в прихожую.

– Что? Говори... Говори!

– Таня, Таня, – Он взял ее за плечи и больно сжал. – Таня... Елка отравилась...

IV

«И все же он лучше всех, – думала Елена, кружась под звуки „Амурских волн“ по блистающему паркету актового зала и ощущая на талии его крепкую, теплую ладонь. – Пусть другие выше и стройнее. На корабле он расставит ноги пошире и выстоит в любой шторм. Пусть другие белее лицом. А он – как капитан флагмана испанской королевской флотилии или каравеллы, принадлежащей венецианскому дожу...»

Она зажмурила глаза, без остатка отдаваясь вальсу. По огромному залу кружило несколько десятков пар, а на сцене играл военной музыки оркестр, и капельмейстер в белых перчатках чертил рукой треугольник, делая страшные глаза в направлении валторны, отстающей на четверть такта.

Ослепительно белые мундиры, сверкающие золотом пряжки, кортики и новые погоны, пенные бальные платья. Царство белого и золотого. Бал.

Лейтенант Рафалович, одетый в гражданское, ехал в электричке и, глядя на пролетающие за окнами пейзажи, не мог сдержать улыбки. Перспективы обрисовываются неплохие, и что же, да, он счастлив, а что, нельзя? Там, на выпускном балу, Елка, практичная, трезвая Елочка наконец сказала «да». Это было чуть ли не десятое по счету предложение руки и сердца, которое он сделал ей за последние четыре года. Смысл ее предыдущих отказов сводился к неопределенности будущего: да, она любит его, да, она готова ехать за ним на край света, готова прибить свой инженерный диплом над кухонной раковиной в каком-нибудь заштатном Океанске и пойти в гарнизонную школу учительницей химии или математики, готова по полгода ждать его возвращения из дальних походов, коротая время с другими офицерскими женами за домино и сплетнями. Но зачем это делать, когда можно этого и не делать? Зачем жить плохо, когда можно жить хорошо? И кто с этим спорит? Только не он. Откровенно говоря, он не любитель моря и морской романтики. Да и вообще романтики – слишком часто это слово служит завлекалочкой для юных мечтателей, которые, клюнув на удочку, получают в результате убогую, грязную, необустроенную жизнь в Тмутаракани... И в училище-то родное он попал чисто случайно, как инвалид пятой группы, которому – не положены погоны военного переводчика, зато годятся погоны морского радиоинженера. Что ж, он дал возможность Министерству обороны продемонстрировать пролетарский интернационализм, и теперь моральных долгов перед этим ведомством за собой не числил. Меры от избытка романтики в будущем были приняты – приказ о назначении лейтенанта Рафаловича в штат Ленинградской морской инженерной службы, расположенной в боковом крыле того самого дома, где до женитьбы жил Ванечка Ларин, в нужное время лег в соответствующую папочку. Такая работа сочетала преимущества гражданской службы (рабочий день с девяти до пяти, два выходных, возможность жить в родном доме со всеми привычными удобствами) с благами службы военной – пристойным должностным окладом, разного рода надбавками, гарантированным служебным ростом по крайней мере до кап-три и облегченным доступом к кое-каким дополнительным благам, если, конечно, все разыграть с умом... Конечно, для этого пришлось немного подсуетиться, в основном папаше, одним провести ускоренную телефонизацию, других накормить банкетами... Се ля ви!

Но чем ближе подступал город, тем больше нарастала в груди тревога.

Елка. Елочка-Колючка... Они любили друг друга еще со школы, хотя, по всей логике, этого не могло быть. Говорят, крайности сходятся, но как могли сойтись две такие крайности? Она – сдержанная, немногословная, точная и предельно категоричная в оценках и суждениях, не умеющая прощать лжи и слабости, не заведшая ни одной подруги ни в школе, ни в институте, высокомерная и холодная со всеми, кроме узкого-узкого круга мальчишек-одноклассников, в который каким-то чудом попал и он. Первая по математике, первая по гимнастике, во всем, где нужна четкость, точность, владение собой. Отменная теннисистка. И он, вечный троечник, крикун и раздолбай, любитель скабрезных анекдотов и блатных песенок. В школе его держали за шута – видно, только поэтому не выгнали с позором за то, что на каком-то воскреснике, когда их класс отправили убирать школьный чердак, он вылез на крышу с только что найденным в чердачных залежах китайским флагом и завопил на всю округу: «Да здравствует великий кормчий Мао Цзэдун!» Конечно, к окончанию школы многое в нем переменилось – в основном благодаря общению с Елкой и ее потрясающим старшим братом... Их пару кое-кто из одноклассников прозвал «Барышня и хулиган». Лопух-нулись! Скорее уж «Принцесса и обормот».

Принцесса... В понятиях современной жизни не так далеко от истины. Надо же, за все эти годы он ни разу не задумался о ее, так сказать, общественном статусе, о том, с чьей, собственно, дочерью у него случилась любовь. Нет, он, конечно, не мог не знать, кто ее родители, но эти знания существовали как бы сами по себе, вне всякой связи с его взаимоотношениями с Елкой и с его видами на их совместное будущее. Мысль как-то отыграть ее родственные связи в плане жизнеустройства или какого-то «гешефта» просто не приходила ему в голову. Только сейчас, трясясь в электричке, он подумал, что если бы дело обстояло иначе, Елка моментально почувствовала бы малейший намек на корысть и жестко обрубила бы с ним всякие отношения. Она такая!

Преодолевая отвращение, он заставил себя взглянуть на предстоящий брак с точки зрения делового предприятия... Между прочим, совсем не так блестяще, как кажется со стороны. Потому что принципиально иная система координат, другие, неведомые ему правила игры. Скажем, с детства знакомый круг хозяйственников районного и низшего городского звена – там все просто. Ты мне, я тебе. Ты мне телефончик, я тебе – дефицит, льготную очередь, чудо-справочку. Ты мне зятя, я тебе квартирку. В военных кругах игры посложнее, но определенный уровень уже освоен. И сам успел повращаться, и батя, как начальник узла, тянет примерно на полковника. Но тут! Не многовато ли откусил, Рафалович? Не подавиться бы...

О самой тягостной стороне проблемы он старался не думать.

Дмитрий Дормидонтович Чернов отправился на выходные на дачу, рассчитывая в понедельник прямо оттуда приехать на работу.

Ефим Григорьевич Рафалович отъехал в Дагомыс поправлять здоровье. Отъехал он не один, а в компании с Алиной, новой фифочкой из эксплуатационного отдела. Рива Менделевна, которой из-за слабого сердца юг был категорически противопоказан, знала об этом еще до того, как у ее мужа созрел подобный план. И даже если бы этот шлимазель сам не додумался, она бы нашла способ внушить ему мысль в таком роде. Он за год совсем измотался, отдых был ему необходим – и отдых полноценный. А ей одинаково без надобности, чтобы он схлопотал инфаркт от трудовых перегрузок, простатит от супружеской верности или «три-шестнадцать» от случайных связей. На приличную семью вполне хватит одного инвалида!

Рива Менделевна железной хваткой держала бразды семейного правления в своих костлявых слабых ручках. Рядом с мужем, толстущим краснолицым гигантом с блестящей лысиной до темени и густыми, жесткими как пакля, кудрями на затылке, ее тщедушие, блеклость и бесцветность особенно бросались в глаза. Ефим Григорьевич разговаривал исключительно в режиме «фортиссимо», будучи сердит, орал на домашних и подчиненных, без малейшего стеснения употребляя весь известный ему русский фольклор, а в обратных ситуациях лез целоваться, обниматься без особого разбора, ставил подчиненным коньяк, а домашних и друзей засыпал сладостями и дорогими подарками. Рива Менделевна ни разу в жизни не повысила голоса и никому ничего не дарила. Ефим Григорьевич был здоров как бык – выявленные лет двадцать назад начатки гипертонии, геморроя и парадонтоза так и остались начатками. Рива Менделевна страдала стенокардией, аритмией, полиартритом, астмой и хроническим дисбактериозом из-за передозировки лекарств. На пенсию по инвалидности ей пришлось уйти в сорок с небольшим, и теперь у нее оставалась одна работа – семья, и одна, но пламенная страсть – лечиться.

Ее тихого, задыхающегося голоса в доме слушались беспрекословно. Руками мужа и детей она вела хозяйство, консультировала их на предмет общения с нужными людьми, устроила блестящие партии двум своим дочерям. Разглядев в младшеньком, Леониде, чуть менее топорную копию мужа, она выработала с ним соответствующую линию поведения. Если дочерей она муштровала не хуже заправского старшины, заставляла брать уроки музыки, языков и фигурного катания, ревностно следила за длиной их юбок и качеством знакомств, устраивала нудные выволочки за малейшую провинность – скажем, приход домой на пять минут позже обещанного, – то сын был пущен как бы на самотек. Учить его музыке было смешно: то, что он не Горовиц и не Менухин, было ясно не только с первой ноты, а с первого взгляда. Что же до общего образования, то ей казалось вполне достаточным пристроить его в приличную школу. В дальнейшем она планировала для него торговый техникум, а впоследствии – институт. Его неожиданное решение пойти в военно-морское училище поначалу шокировало ее, но по зрелому размышлению она возражать не стала. У военной карьеры, особенно в этой стране, были свои весомые достоинства, а сама неожиданность такого поприща для еврейского юноши могла, при умном подходе, оказаться большим плюсом. К его похождениям на амурном, питейном и картежном фронтах она относилась снисходительно. Конечно, ничего хорошего в таких занятиях не было, но куда важнее, чтобы мальчик не слишком выпадал из нравов той среды, в которой оказался, тем более что он изначально был в ней белой вороной – в силу все той же пятой графы.

Но пять лет она была лишена возможности держать его на коротком поводке, быть в курсе всего, чем он живет и дышит. А уж про его давнее увлечение одноклассницей и думать забыла... И вот, здравствуйте вам, такие новости натощак! Ай-вэй, Рива, ты старая клуша, нидойгедахт.