Черный Ворон (№1) - Черный ворон

– Как оно? – осведомилась Таня.

– На полторы сотни опустил меня, сучара. А Гошу на все три.

– Это ж надо умудриться столько в преф сдуть. Вы что, по рублю за вист играли?

– Под утро на «очко» перешли. Везунчик он, твой Максимилиан.

– Кому везет в карты... – Не договорив, Таня наклонила голову и поцеловала Архимеда в висок.

– Ох, стиляга-динамистка... – Архимед вздохнул. – Пошли, что ли, по «хайнекену» вмажем с горя. Я угощаю.

Последние десять дней круиза азартная троица резалась в карты едва ли не каждую ночь. Архимед с Гошей рвались отыграться, но все больше проигрывали, хотя и не так крупно, как в первый раз. Максимилиан ходил бледный, но весьма довольный собой и почти трезвый.

– Ну вот, – похвастался он Тане уже после Стокгольма. – Круиз, считай, уже окупил. То ли еще будет, ой-ей-ей! – Он понизил голос. – В Хельсинки я устрою им тихую Варфоломеев-скую ночь, а дома мы с тобой гульнем от души, эх, и гульнем же!

– Ты, Максимилиан, особенно-то не зарывайся.

Он махнул рукой и самодовольно хохотнул.

– Да ну, чего там. Это ж лохи, караси, кость совсем не рюхают. Тыщи на три обую, чует мое сердце.

В Хельсинки, где «Пушкин» стоял последнюю ночь круиза, чтобы утром взять курс на Ленинград, Гоша с Архимедом «обули» Максимилиана на двадцать шесть тысяч. Момент был загодя выбран Таней: она посчитала, что раньше этого делать не стоит – слабак Максимилиан мог в расстроенных чувствах сигануть за борт или рвануть на берегу в ближайший участок и попросить политического убежища. А так он до самого Ленинграда находился под неусыпным контролем Архимеда, который поддерживал его смертельно раненную душу в нужном тонусе, перемежая водочку с убедительными рассказами о том, что такое «счетчик» и как среди солидных людей принято поступать со злостными должниками. В последний час дошедший до полной кондиции Максимилиан был передан под опеку Тани, которая всячески утешала его и дала слово, что поможет ему расплатиться с долгом в течение тех четырех дней, которые дали Максимилиану победители.

– Дай Бог, если сумею тысяч двадцать пять набрать. Это же такие сумасшедшие деньги. Ума не приложу, как отдавать буду... У меня на книжке всего три четыреста, остальное придется в темпе одалживать у друзей, родственников. Под покупку дачи.

– Какой дачи?

– Твоей, разумеется.

– Но... но она стоит сорок тысяч как минимум...

Таня печально улыбнулась.

– Максик, милый, ну хоть режь, больше не наберу так быстро. Есть у меня, правда, один очень состоятельный знакомый, но он в отъезде, увижусь я с ним через месяц самое раннее.

Максимилиан обхватил голову руками и застонал.

– Через месяц уже пятьдесят набежит! Эти гниды мне счетчик включили – по куску в день! Таня вздохнула.

– Ох, Максик, предупреждала я тебя – не послушался... Эй, а может кто из твоих подороже купит?

– Какое там? У кого такие бабки есть, так те сейчас на курортах пузо греют! Мертвый сезон.

«Так я тебе и позволила по друзьям твоим бегать! Посидишь пока на дачке, Гоша за коньячком тебе бегать будет, а Арик пылинки сдувать. Хотел гульнуть – вот и гульнешь напоследок», – подумала Таня, а вслух сказала:

– Вот видишь. Соглашайся на мой вариант. Лучше не найдешь.

На самом-то деле ей нужно было не двадцать пять тысяч, а двенадцать – по шесть на брата. Во столько оценили свои услуги Архимед и Гоша, потомственный московский катала, пока малоизвестный в Троцком кругу, ибо еще только начал набирать стартовый капитал – вещь архиважную для всякого солидного игрока. Одних шеровских «отпускных» на это хватало с избытком.

От лишних подробностей этой истории она Никиту избавила, рассказав только, что познакомилась в круизе с одним богатым наследничком-пропойцей, который по дружбе предлагает выгодно купить дачу в престижном подмосковном поселке. Брат слушал ее, не перебивая, склонив набок голову и попыхивая трубочкой, а когда она замолчала, спросил:

– При чем же здесь я?

– Официально оформить покупку на себя может только москвич. У тебя же прописка есть?

– Есть. Тестюшка будущий заблаговременно подсуетился, чтобы мне, значит, без затруднений на дунайский островок отбыть. После свадьбы будет у нас с Пловцом собственная малогабаритка в Бибирево.

– А не мелко ли плаваете?

– Чем богаты... И то спасибо, что двухкомнатная – на каждого по индивидуальной камере, хоть глаза друг другу мозолить не будем.

– Совет да любовь! – Таня усмехнулась.

– Ладно, хорош дыбиться. Ты лучше скажи, сестрица разлюбезная, я-то что с твоей покупки буду иметь?

– Мое доброе расположение. Мало?

– Маловато будет. Еще?

– А еще прощу тебе четыре сотни, что Ваньке на кольца зимой занимал.

– И только-то? Да что для такой лихой герлы-урлы четыре сотни?! Мелочевка. Подмосковная-то чай подороже станет. Бывал я в тех палестинах, каждый домик там тянет не меньше полста тысяч.

– Сколько тянет – не твоего ума дело. Говори, что тебе надобно? Деньжат подкинуть, что ли?

– Да будет тебе. Советские дипломаты не продаются. Американку дашь?

– Какую еще американку?

– Три желания. Исполнишь?

– Смотря какие желания...

– Нет уж, без условий. Любые. Не бойся, ничего особенно лютого не выдумаю, родную сестренку не обижу.

– Как бы я сама тебя не обидела ненароком... Ладно, я согласная. Только мотри, Микита, Бог он таё...

– Это ты чего? – вылупив глаза, спросил он.

– Так, классику вспомнила. У Толстого так один шибко положительный дед Аким сына своего наставлял, тоже Никиту. Только плохо кончил тот Никита, не послушал мудрого старичка...

Никита плавно выпустил в потолок колечко сладкого дыма.

– Ну, не знаю, до сей поры кончал нормально. Народ не жаловался...

Таня прыснула в кулак, Никита разлил вермут по стаканам...

За час Таня успела сделать нужные звонки – по своим каналам заказала на завтра авиабилеты до Москвы, связалась с Архимедом. Тот сообщил, что дачка и впрямь очень дельная, порядок в ней наведен образцовый, личные вещи хозяина перевезены в Кузьминки, документы на продажу готовы, продавец не просыхает, приручен полностью и ни на какие фортели явно не способен; сказал, что подошлет Гошу с машиной прямо во Внуково, к самолету. Оставалось собраться, но это быстро. Теперь можно немного дух перевести...

Она лежала на тахте и лениво потягивала Никитину трубочку. Сам он устроился поперек, положив голову ей на колени, и наигрывал на гитаре что-то лирическое. Таня хихикнула – ее начал разбирать «женатый» братский табачок.

– Эй, новобрачный, сбацай повеселее. Про аллигатора знаешь? А рядом с ними, ругаясь матом, плывет зеленый...

– Ой, не в жилу...

– А что в жилу?

– Похоронный марш в жилу. Сыграют мне скоро Мендельсона, а выйдет как бы Шопена.

– Не нуди, братик, никто тебя на аркане не тянул.

– Ах, что ты понимаешь? Повязать себя на всю жизнь с Пловцом, когда рядом такие красоты...

Рука его вкрадчиво поползла вверх по гладкой Таниной ноге, забралась под халат...

– Ты что, дипломат, на головку охромел?

– Отнюдь. На голову – это возможно. А головка в норме. Хочешь, продемонстрирую?

– У тебя Пловец есть, ей и демонстрируй. И ручонку свою поганую с моей орхидеи прочь. Не про тебя рощена.

– Всем, значит, можно, а мне нельзя?

– Это кому это «всем»? Mind your Russian, козлище. Фильтруй базар.

– Прости, звездочка моя непорочная... А как насчет без орхидеи? Сулико, суасант-нёф, фелляция, прочие извраты с применением нехитрых подручных средств? А потом по бокальчику яду, как классические декаденты? О, тайну нашей пылкой кровосмесительной страсти мы унесем с собой в могилу...

Он прильнул губами к Таниной коленке. Она засмеялась и легонько шлепнула его по затылку.

– Эй, не балуй, а то сейчас некрофилией с тобой займусь!

– Не займешься. На кого тогда дачку оформишь?.. Кстати, об американке...

Он принялся оглаживать Таню по интимным местам. Она приподнялась и резким движением отбросила его руку.

– Ты сначала американку заработай!

Он отвернулся и пробубнил что-то неразборчивое.

VII

И такого пробуждения у нее еще не бывало. Пудовые молоты ударяли в виски, во рту пылала раскаленная Сахара, подпихивая под сомкнутые веки горячий песок. Таня по миллиметру отворила глаза – и поспешно захлопнула: так резануло свирепое солнце. Заставив себя глубоко вдохнуть и прокатив волевую волну по одеревеневшим мышцам, она резко села. И тут же со стоном откинулась на подушку. Во второй раз она поднималась медленнее, аккуратнее, фиксируя каждое новое положение и приноравливаясь, сколько возможно. Вот опустилась нога, больно соприкоснувшись с пушистым ковролином. Вот пальцы сжались на кайме одеяла, по голым нервам послали сигнал плечу, и рука судорожно откинула одеяло. Еще два глубоких вдоха-выдоха – и Таня поднимается, но, не устояв, падает на колени, уткнувшись лбом в кровать. Пальцы бесцельно шарят по простыне. Еще вдох, еще попытка. Таня встает. Орут протестующие мускулы, но она сжимает зубы и делает шаг. Второй. На третьем шагу все тело раздирает внезапная боль, но в то же мгновение сознание словно вышибается в пустоту – и эта боль как бы происходит с кем-то Другим, а в ушах шелестят собственные иронические слова: «Но ведь ты же советский человек!»

Благодаря этому невесть откуда взявшемуся отстранению, Таня смогла без особых приключений добраться до ванной, оказавшейся, к счастью, совсем рядом, и там придирчиво рассмотреть себя в зеркало. Лицо, конечно, оставляло желать лучшего и даже, по строгим Таниным меркам, не вполне заслуживало определения «лицо». Впрочем, принимая во внимание такое пробуждение, деформации были минимальными и, положа руку на сердце, заметными только ей одной. Но вот ниже картина оказалась довольно странной. От живота почти до колен – темная кровь, где пятнами, где подсыхающими струйками. «И ведь что характерно, – насмешливо подметило так своевременно обособившееся сознание, – выше пояса мы в маечке, а ниже – все голо, как в той песенке. И с кем же ты, мать, на сеновале кувыркалась?»

На самом-то деле было не смешно. Гадко.

Стыдно. И обидно. Украли последнее, что было. Вывозили оскверненное тело в ее же крови. Не смешно извиваться под душем, методом проб и ошибок подбирая наименее мучительную позу, не смешно раскорячкой возвращаться в малознакомую спальню, брезгливо перебирать запятнанное экс-белоснежное постельное белье, копаться в ворохе собственной одежки, безнадежно мятой и поспешно сброшенной на кресло у окна, спускаться по деревянным ступенькам, морщась при каждом) шаге, сжимая дрожащей рукой полированные перила. Мутило. Перед глазами появилось лицо дяди Афто.

Утро помещицы...

Внизу, в просторной, богато обставленной гостиной, стоял густой кислый дух вчерашней пьянки. Источник этого духа ничком валялся на ковре возле неприбранного дивана, дрожа затылком с реденькими взмокшими волосами. Должно быть, как вчера уронили, так и лежит... Мельком отметив это обстоятельство, Таня вышла в холл, открыла левую дверь и очутилась, как и предполагала, на кухне. Тут было прибрано и свежо: открытая форточка щедро подавала внутрь благоухание нагретого солнцем соснового бора. Хорошо-то хорошо, да ничего хорошего... Таня по-хозяйски открыла сверкающий белый буфет, отыскала хрустальную сахарницу и банку с молотым кофе, поставила на плиту турку...

Вот так, значит... Конечно, целомудрие – не та штука, которой есть смысл гордиться в двадцать лет, и в принципе в список своих добродетелей Таня его не вносила. И сохранила, пожалуй, лишь потому, что мужчины в ее жизни – Генерал и Шеров – отличались некоторыми, скажем так, особенностями. Тем не менее кто-то должен за это поплатиться. Еще и потому, что с некоторых пор это не ахти какое достоинство приобрело для нее смысл и придавало уверенность...

Кто? По большому счету, подозреваемый один, но, чтобы знать наверняка, не хватает решающих штрихов. Она их найдет. По голосу поймет, так ли... Значит, еще раз, что было вчера? Быстрый и плавный перелет в столицу, где в аэропорту их уже дожидался Гоша на родительской «Волге», поездка с ветерком по приветливому солнечному городу. Сначала на какое-то Алтуфьевское шоссе, где Никитка последние полтора года снимал квартиру на паях с приятелем-актером, находящимся сейчас в отъезде. Там они сбросили вещички, которые не имело смысла тащить на дачу, в том числе и бошевский кухонный миксер со множеством насадок – Танин подарок новобрачным, еще кое-что, перекусили на скорую руку и помчались на дачу.

Дом пришлось осматривать наспех, но Таня с вервого взгляда поняла: это то, что надо. Не столь монументально, как у Шерова в Отрадном, зато изысканно и благородно. Несколько запущенный, но красиво поросший кустами участок, крутая, в немецком стиле крыша, высокое крыльцо. На первом этаже – просторный холл, вполне современная кухня и солидных размеров гостиная с витой лестницей на второй этаж, а там – галерея, две спальни, ванная в югославском кафеле... За домом хозблок – гараж на две машины, еще что-то там. А за оградой – ухоженный, чистый лес, одурело горланят птицы и детишки на невидном отсюда речном пляжике...

Захватив Архимеда и бледного, провонявшего коньяком, но дочиста отмытого и выбритого Максимилиана, впятером помчались обратно в Москву, регистрировать куплю-продажу в нотариальной конторе и в главном управлении дачного треста, в ведении которого находился поселок. Нужные звоночки были сделаны заблаговременно, и приняли их оперативно, без проволочек, так что они не опоздали отметиться, что называется, и на местном уровне. В машине Максимилиан пару раз начинал было ныть, но Архимед быстро приводил его в чувство, давая глотнуть из объемистой алюминиевой фляжки, которую тут же отнимал, чтобы клиент не отрубался раньше времени. Добротно обработанный идеологически, в инстанциях Максимилиан вел себя исключительно прилично, бумаги подписывал четко и даже весело, как бы с чувством большого облегчения. Никита держался корректно, но как-то подавленно, изредка бросая на сестру непонятные взгляды...

Сладив дело, все возвратились на дачу. Гоша с Архимедом задерживаться не стали и отвалили, получив с Тани причитающуюся сумму. Они предложили забрать с собой в город Максимилиана, который ревел белугой, не выпуская из рук пачку сотенных, что дали ему подержать на минутку. Но тут неожиданно проявил великодушие Никита – вот тебе и нужный щелчок, неспроста это – предложил, на правах нового хозяина, не мешать хозяину бывшему на всю железку отметить переход своей собственности в чужие руки.

– А утречком мы с сестрицей в лучшем виде доставим его, болезного, в стольный Кипеж-град, – закончил он, отсалютовал изрядно окосевшему Максимилиану бокалом холодной водки, выпил и крякнул.

Архимед с Гошей переглянулись и дружно пожали плечами.

– Только в карты с ним не садись, – предупредил на прощание Архимед.

По ласковому вечернему солнышку Таня отправилась изучать окрестности, а оставшиеся принялись с удвоенной энергией поглощать запасы экспортной «Столичной», которой в холодильнике оставалось еще фугаса три. За этим занятием их и застала Таня, вернувшись с прогулки, которой осталась вполне довольна.

– Холодненькой, с устаточку, а, мать? – радушно предложил Никита, завидев ее на пороге. («И опять на него не похоже», – подумала Таня.) – Вот еще!

– Ну, тогда давай сооружу тебе фирменный коктейль «водкатини». Вроде на кухне я ликерчик неплохой приметил.

Он утопал на кухню, а Максимилиан принялся разглядывать Таню с такой надрывной тоской, что она не выдержала, досадливо поморщилась и вышла на крыльцо покурить. Потом вернулась, приняла высокий стакан, в котором пенилось .что-то желтое и стучали кубики льда...

Вот, собственно, и все. Сразу вслед за этим настало омерзительное пробуждение в спальне на втором этаже. А в промежутке... Опоили какой-то дрянью и надругались, как над героиней мещанской мелодрамы. И кто?

Таня встала, извлекла из холодильника початую бутылку водки, налила полный стакан и вышла в гостиную.

– Вставай! – Она брезгливо ткнула Максимилиана носком кроссовки в бок. Тот мученически застонал, перекатился на спину и разлепил мутный левый глаз.

– Выпей!

Таня опустилась на корточки и поднесла стакан к его губам. Он жадно глотнул, поперхнулся, закашлялся, вновь припалок стакану, допил до конца и резко сел.

– Уходим. Даю на сборы десять минут.

– А-а? – Он глазами показал на стакан.

– На станции получишь литр. И двести рублей лично от меня. За освобождение Кремля.

Электричка ушла за шесть минут до их прихода.

До следующей ждать два часа. Долго. Сгрузив Максимилиана на перроне, Таня сошла на площадь позади станции, окинула ее взглядом и остановилась на серой, явно казенной «Волге», возле которой крутился совсем молоденький вихрастый парнишка – в летней матерчатой кепке. Увидев, как она направляется к его карете, он широко улыбнулся и раскрыл дверцу.

– Прошу! В Дом творчества?

– В Москву. – Улыбка мгновенно покинула круглое лицо. – Пятьдесят до Кунцева, до Алтуфьевского семьдесят, – на том же выдохе закончила Таня.

– Да ты чего... – начал он, потом махнул рукой: – А, садись, коли не шутишь. С ветерком домчим.

– С ветерком, – повторила Таня. – Спешу я, хороший мой...

В дороге было время обдумать ситуацию. Не смертельно, но хорошего мало. Нет, разумеется, Павел – современный молодой человек, чуждый всяким там средневековым страстям относительно непорочности невесты (тут Таня невесело усмехнулась, вспомнив про шкуру неубитого медведя), но если он будет у нее первым, то сумеет оценить это по достоинству... Сумел бы. Но теперь... Утраченного не вернешь.

Да так ли уж и не вернешь? Вспомни Ангелочка. Эта видавшая виды двадцатидвухлетняя оторвочка с невинными васильковыми глазками и розовой поросячьей кожей, выглядевшая от силы на шестнадцать, краса и гордость Алевтининого цветника, напрочь исчезла после успешного дебюта на ранчо, В ответ на Танин запрос Алевтина рассказала историю весьма интересную и поучительную. Ангелочек, девушка рассудительная и способная видеть перспективу, давно уже присматривала себе надежного жениха, по возможности иностранного или хотя бы иногороднего, никак не связанного с ее нынешней жизнью и работой. В свободные дни и вечера она с этой целью захаживала на концерты, вернисажи, в театры. Очень скоро ей повезло – она познакомилась с Нукзаром, студентом консерватории, жгучим южным красавцем, весьма впрочем скромным и благонравным. Запавший на свежую девчоночью красоту Ангелочка, Нукзар не совладал со своим страстным темпераментом, а наутро, исполненный праведного раскаяния, сделал заспанной любимой оофициальное предложение. Немного покобенившись для виду, Ангелочек это предложение приняла. Но для того, чтобы избежать скандала и соблюсти все приличия, нужно было решить одну чисто техническую проблему. Дело в том, что зажиточная семья Нукзара строго придерживалась вековых традиций, одна из которых заключалась в том, что каждая входящая в семью женщина наутро после свадьбы должна была предъявить строгой и дотошной комиссии доказательства утраты девственности в первую брачную ночь. Всякие халявные варианты, вроде того, каким воспользовалась та испанская принцесса, наутро показавшая новой родне флаг Японии, исключалась начисто. Услышав такие вести, Ангелочек пустила слезу, а Нукзар, запинаясь и пряча глаза, рассказал, что проблемы такого рода возникают не у них одних и что специально для устранения таких проблем в соседней республике существует одна почти легальная клиника. Недешево, зато с полной гарантией. И Ангелочек отправилась в ереванское предместье...

А Таня все выворачивала себе мозги набекрень, мучительно, гадала, как поступить. Может, и простила бы. Подошел бы и сказал: мол, спьяну. Нет. Со зла. Знала кошка, чью мышку съела. Такое не прощают.

Никитину высотку нашли без труда – она одиноко торчала длинным пальцем в небо на фоне зеленых насаждений. Если со вчерашнего дня планы не претерпели изменений, он должен быть здесь. И один. Согласно сценарию, в начале четвертого за ним должны заехать Ада с дядей Кокой, чтобы препроводить любимое чадушко прямо в ЗАГС и сдать непосредственно на руки новому его семейству. Придумка, надо сказать, не блестящая, но в данной ситуации оказалась очень кстати. В Танином распоряжении около часа. Хватит с лихвой.

Поднимаясь в лифте на одиннадцатый этаж, она собралась, успокоилась, сосредоточилась.

– Кто? – услышала она за дверью настороженный голос брата, «соединила нос с грудью» и ответила бархатистым Адиным голосом:

– Открывай, сынуля. Я тебе сладенького привезла.

Он открыл дверь – и был встречен прицельным пинком в пах, отбросившим его к дальней стене прихожей.

– Т-с-с, – на всякий случай предупредила Таня. Никита поднял голову, опалив сестру ненавидящим взглядом, и начал распрямляться. Не дожидаясь, когда он закончит движение, Таня широким балетным прыжком подлетела к нему и ударила так, как учил Джабрайл – двумя руками одновременно, по симметричным точкам над ушами...

Он пришел в себя от хлестких шлепков по щекам. Прямо над ним, щекоча рыжими кудрями, нависало знакомое лицо. Он дернулся, намереваясь оттолкнуть от себя это страшное лицо, но не смог даже пошевельнуться – вытянутые руки, связанные над головой, были накрепко прикручены к массивной дверной ручке, а раздвинутые ноги – одна к батарее, другая к нижней планке шведской стенки, которую Юра установил для поддержания формы. Хотел плюнуть, но обнаружил, что рот забит какой-то тряпкой и плотно заклеен пластырем.

– Для твоей же пользы, – словно прочитав его ощущения, заметила Таня. – А то начнешь орать, соседи милицию вызовут, придется им разъяснить кое-что. И не дрыгайся, только больнее будет. – Таня постепенно входила в раж.

Она выпрямилась, взяла что-то с подоконника.

– Вот. Не обессудь, что раньше времени распаковала. Буду знакомить тебя с принципами действия.

Остановиться уже не могла.

Никита прищурил глаза и с тоской увидел в ее руках новенький немецкий миксер, включенный в сеть.

– Эта вот насадочка предназначена для взбивания крема, – деловым тоном продолжила она и нажала на кнопочку. Угрожающе заурчал мотор. Никита судорожно выгнулся. – Ну-ну, не дергайся, я же еще не начала. Расслабься и постарайся получить удовольствие. Легкий массажик для разогрева. Кровь теплыми толчками приливает к коже...

Она наклонилась и без нажима провела бешено вращающимся венчиком по голой тощей груди, оставляя розовый след. Никита застонал. Она нажала посильнее. Его глаза округлились.

– Такие вот дела, братка, – приговаривала между делом Таня. – Записку я твою прочла – и про срочный отъезд к любимой невесте, и адрес ЗАГСА запомнила, и время. Про «завтра» ты, конечно, ловко ввернул – с понтом, что вчера отъехал, до инцидента. Красиво обставился. Одного только не учел...

Она взболтала венчиком его уши, немедленно налившиеся малиновым жаром, выключила миксер и поднялась.

– А вот этим ковыряльником прокручивают тесто, – сказала она, прилаживая в гнездо миксера неприятного вида кривую железку. – Но мы им в других отверстиях покрутим. Потом овощерезку попробуем. В режиме яйцерезки... – Никита ревел. Ей было мерзко, будто увидела Севочку обкаканного. Его пришпиленное тело ходило ходуном. – Не хочется? А мне как хочется – не передать. Но не буду, – впервые ее голос зазвучал с искренней ненавистью. – А знаешь, почему не буду? Потому что не хочется из-за такой мрази, как ты, под суд идти, руки об тебя, клопа вонючего, марать не хочется... – Она понизила голос, слова пошли медленные, весомые: – Радости тебе от хозяйства твоего немного будет. Одно горе, помяни мое слово. Пожалеешь еще, что я его сегодня на фарш не перевела.

Она отложила миксер и взяла в руки большие портновские ножницы,

– Про Самсона и Далилу помнишь? Как она ему волосы отрезала, и он сразу силу потерял. Вот и тебе – модельную стрижку на память. Под глобус... Башкой-то не верти, порежу... Жаль, нет времени полную красоту навести, я так, начерно, – она простригла широкую полосу от лба до середины затылка, сдула обрезанные густые светло-русые пряди и принялась за левую сторону головы. – Ну все, хватит с тебя, все равно теперь, чтобы заровнять, всю головку налысо обрить придется. Будь здоров, кровосмеситель, с законным тебя браком. Развязывать, на всякий случай, воздержусь, а дверь открытой оставлю. Ада придет – освободит. Что ей, Пловцу, всем прочим врать, сам придумаешь, не мне тебя учить... Извини, но свадьбу посетить не смогу – дела...

Оглянулась и залилась в хохоте. Никита валялся в собственной луже.

До метро она доехала на троллейбусе, а оттуда позвонила Архимеду.

– Арик, хорошо, что застала. Я приеду. Можно?.. Записываю адрес.

Следующая неделя выдалась хлопотной. Узнав через Алевтину координаты ереванского слесаря-гинеколога, она скоренько слетала к нему на переговоры. Гонорары доктор Фалджян брал кавказские, основательные, а тут еще пришлось предложить доплату за внеочередность – у доктора все места были расписаны на полгода вперед. Да и то он кобенился, не хотел, и только вскользь упомянутые Таней фамилии авторитетных земляков Амбруаза Гургеновича, знакомых ей по шеровскому ранчо, убедили. Потом пришлось в темпе лететь в Ленинград. Из аэропорта Таня успела на полчасика заскочить домой, где, по счастью, никого еще не было, собрала чемодан и тут же отъехала к Алевтине, оставив родным короткую записку. У Алевтины она прожила несколько дней, забрала причитающиеся ей за год работы комиссионные, смоталась к Маше Краузе и по-быстрому, невыгодно, реализовала почти все имущество, нажитое совместно с Генералом, включая и памятный браслетик с топазами. Из ремонта она выйдет практически голяком. Но главное ее богатство останется при ней. Голова. Остальное приложится.

В клинике доктора Фалджяна Таня провела две с половиной недели, малоприятных не столько медицинскими обстоятельствами, сколько сенсорным голодом – облупившиеся белые стены внутри и снаружи, унылый дворик с темными кипарисами и чахлым розовым бордюром, занудный однообразный режим, хриплый телевизор, показывающий только бледные тени, соседки – скорбные армянские девы, с их покаянными придыханиями и толстыми свежевыбритыми ногами. От такой тоски Таня готова была волком выть и при первой же возможности убежала в высокогорный молодежный лагерь «Звартноц». Лишь на третий вечер, немного напитавшись ощущениями, она нашла в себе силы позвонить в Ленинград.

– Куда ты пропала? – с непривычным напряжением спросила Ада.

– Дела, – сказала Таня. – Возникли срочные дела, я же написала. Даже на Никиткину свадьбу не смогла...

– А свадьбы не было, – с какой-то странной интонацией сказала Ада.

– Что так?

– Пришлось отложить. Пока Никита не поправится.

– Что с ним?

– В самый день свадьбы, хулиганы... изверги! Ворвались в квартиру, связали, избили, еще и волосы все состригли.

– Господи, какой ужас! Их поймали?

– Какое там! Он и примет-то никаких назвать не может. Четверо мордоворотов с черными шарфами на рожах. Кроме него их никто не видел. Или боятся говорить... А тут еще и Павел твой разбился...

– Как ты сказала? Повтори.

– В экспедиции. Машина в пропасть упала. Остальные погибли, а он успел выскочить, но сильно разбился. Сейчас в Душанбе, в больнице.

– В какой? Погоди, я ручку достану...

– Зачем ручку?

– Адрес записать. Я вылетаю к нему. Ада попеняла, что Никита сестру не заботит, и попросила перезвонить через часик, а Таня быстренько наменяла в почтовом окошке еще стопочку пятиалтынных и позвонила Черновым – сначала домой, где никто не взял трубку, потом на дачу. Поговорив с присмиревшей от лавины семейных катастроф Лидией Тарасовной, она присела на лавочку рядом с одиноким междугородним таксофоном, достала пачку «Арин-Берд» и задумалась, пуская сизый дым в черное южное небо...

Что есть любовь? Изысканная приправа, призванная одухотворить и драматизировать простой, как мычание, акт спаривания человеческих самцов и самок, или вполне самостоятельное, самоценное блюдо на пиру жизни? Биологический инстинкт, культурное условие, привитое средой, или что-то иное? Что? Дальше мысли не шли... Правильно определиться Тане было теперь нелегко – как и вообще думать о любви. А Павел стал таким недосягаемым. Но если и его потеряет – это будет крах.

Отвлеченные рассуждения Таню не особенно увлекали, но очень хотелось понять саму себя... Хорошо, что между столицами союзных республик есть прямое авиационное сообщение. И она, хватаясь за последнюю надежду, как за соломинку, полетела навстречу тому, что быть должно...

VIII

Жизнь возвращалась как рождение заново. Чувство тела началось с ощущения тупой пульсирующей боли, разлитой по всему телу; свет возник размытыми цветными бликами; первые запахи лишь много позднее осознались как запахи синтетической прохлады, живых цветов и спирта; разлаженный слух внимал чему-то наподобие далекого морского прибоя; осязание... впрочем, осязать было нечего, только спина ощущала плотное соприкосновение с упруго-полутвердой поверхностью, и нечто легкое, невесомое на щеке... И еще было неожиданное, чисто эстетическое переживание небывалой, ангельской красоты, парящей где-то совсем рядом. И именно с переживанием красоты начала набирать силу четкость ощущений. Еле различимый овал, нависший над ним, стал молодым женским лицом с розовой, матовой кожей и яркими веселыми губами, белесый нимб вокруг овала разделился на белый крахмальный колпак и выбивающиеся из-под него светло-русые волосы. Легкое прикосновение к щеке – это была салфетка в ее пальцах. Морской гул отступил, как помехи при повороте антенны, и остался только чистый тон, мелодичный голос:

– Пришел в себя, миленький... Слава Богу... Лежи, лежи, теперь уже все будет хорошо...

– Где? – каркнул Павел отвыкшим горлом. – Я? Где?

– В санатории, хороший мой. В самом лучшем, образцово-показательном.

– Пить!

– Потерпи, золотко мое. Врачи не велели. Дай-ка я тебе губки салфеточкой оботру... И вот еще, понюхай...