Триглав, Триглав

      Аслан не мог быть в бездействии, ждать чего-то. Человек восемь, с которыми он познакомился в лагере, были людьми надежными, и они представлялись ему серьезной силой. Поэтому, улучив удобный момент, когда они собрались вместе, он сказал:
      - Наступило время действовать. Думаю, пора создать подпольную антифашистскую организацию. Соберем вокруг нее крепких людей и сделаем все, что возможно при нынешних обстоятельствах.
      Первым отозвался Яков Александрович, за ним - Сергей. Он посмотрел на Аслана повеселевшими глазами:
      - Молодец, вовремя заговорил об этом. Зачем терять день за днем? Вот наши отцы... Как они вели себя в царских тюрьмах? Может быть, нам труднее... Ну так что ж? Сидеть и горевать? Пора стряхнуть страх! Главное - действовать сообща, а если нас даже отправят в разные лагеря, постараться сохранить связь друг с другом. Вот я недавно познакомился с одним плотником. Мужичок себе на уме, и смекаю я, что в лагерь он устроился не зря... Он мог бы помочь нам установить связь с партизанами...
      На этом первом подпольном собрании они поклялись оставаться верными друг другу до самой смерти и незамедлительно приступили к работе. Одного за другим прощупывали людей, намечали, кто кого привлечет в организацию, обдумывали вопросы конспирации. Казалось, все идет хорошо, прямо-таки отлично, как вдруг неожиданно встревожил всех скрипач Мезлум. Несколько дней он ходил молчаливый, замкнутый, сторонился всех и наконец заявил Аслану, что хочет кое в чем признаться...
      - Говори, - приказал Аслан, вытирая рукавом внезапно выступивший на лбу пот.
      - Немцы уже подходят к Махачкале. Значит, положение безвыходное. Все пропало. Я думаю, нет смысла бороться.
      - И что же ты решил?
      - Теперь о других думать не приходится... У каждого своя забота: как сохранить голову на плечах... Ну, и я...
      - Такую глупую голову беречь не стоит!
      - Это уж мое дело. Мне моя голова дороже чужой.
      - Запомни, Мезлум: голова труса очень дешево ценится.
      - Не запугивай.
      - А что тебя запугивать? Ты, я вижу, и без того живешь в постоянном страхе.
      Мезлум умолк. Подумав немного, он сказал:
      - Тебе легко. Ты одинок, а у меня - дети.
      - Не у тебя одного дети. А вот опозорить своих детей решаешься только ты! Ведь они будут стыдиться тебя.
      - Аслан, я никого не собираюсь предавать. Иначе не признался бы тебе во всем. Считай, что между нами не было никаких разговоров. Отныне мы не знаем друг друга. Хочешь, поклянусь, что не выдам вас, если даже мне будут грозить смертью?
      - Кто твоей клятве поверит? Ничего нам от тебя не надо. Делай что хочешь.
      - С сегодняшнего дня комендант берет меня к себе.
      - Ух ты!.. - Аслан присвистнул. - Когда успел выслужиться?!
      - Позволь, расскажу все, - заспешил Мезлум. - Я не набивался, не выслуживался... Как-то я топил печку в его комнате. Вдруг вижу - на столе скрипка. Все у меня внутри затрепетало. Не знаю, как это получилось, но только я схватил скрипку и стал играть. Забыл даже, где нахожусь. И вдруг смотрю - комендант стоит рядом. Растерялся я. А он приказывает: "Играй". Сперва я колебался, потом сыграл несколько вещей. Очень внимательно меня слушал. Похлопал по плечу: настоящий, дескать, музыкант... Никак я не ожидал этого. А потом говорит: "Вот ты - наш враг, но музыка ваша мне понравилась. Я очень люблю музыку, сам музыкант-любитель. Хочешь, будешь при мне денщиком?"
      - И ты согласился?
      - А что оставалось делать? Упустить такую возможность....
      Аслан, никогда не грубивший старшим, не стерпел:
      - Сволочь! Для того тебя учило Советское государство, чтобы ты услаждал слух фашиста? - Аслан посмотрел на Мезлума и вдруг подумал: надо попытаться свернуть его с дурного пути. - Сможешь по крайней мере помогать нам, работая у своего коменданта?
      - При случае могу вынести вам еды...
      - Я не о том!
      - Ничего другого не смогу, наверное, сделать, - глухо произнес Мезлум. - Вычеркните меня из своих рядов, Политика - не по мне. Я музыкант, и только музыкант...
      - И моя забота одна: пожрать! - закончил за него Аслан. - Где больше дадут, туда и лезу!
      - Аслан, ты рвешь все, что нас связывает!
      - Я рву? Это ты сделал. Отныне мы - враги.
      - Я бы этого не хотел...
      - Не хотел бы?! Ох, Мезлум! - Аслан сделал еще одну попытку удержать соотечественника на краю пропасти. - Помни, как поется в песне:
      Не проходи по мосту подлеца
      Пусть унесет поток тебя.
      Не спи в тени, что даст лиса,
      Пусть растерзает лев тебя.
      - Это хорошая песня, - сказал Мезлум. - Но древние римляне, например, говорили: "Где лучше, там и родина".
      - Следовало бы помнить то, чему учит наш народ. Знаешь, как в наше время звучит то, что ты сказал?
      - Мне все равно - пусть звучит, как звучит...
      - А звучит как измена. Повторяю, а ты запомни: пожалеешь, попросишь пощады, да будет поздно.
      - Я не стану слизывать то, что сплюнул.
      - Посмотрим!
      Аслан шел в свой барак после разговора с Мезлумом, будто с похорон. Верно говорят, что только в беде познается человек.
      Когда фашисты успели распропагандировать скрипача? Нет, дело, видимо, не в пропаганде. Бедняга трусоват, а трусость и измена идут рука об руку.
      Возмущение охватило друзей, когда они узнали о поведении Мезлума. Одни настаивали на том, что его нужно убрать, другие считали, что не следует торопиться, однако надо непременно установить за Мезлумом наблюдение и быть готовыми ко всяким неожиданностям. Если что - предатель должен получить по заслугам...
      Прошло недели две. Мезлум прислуживал коменданту, а семеро друзей готовили побег из лагеря.
      Однажды утром Цибуля шепнул на ухо Аслану:
      - Если ничто не помешает, скоро будем на свободе...
      О, как справедлива народная поговорка: "Не говори гоп, пока не перепрыгнешь!" Накануне предполагаемого налета партизан на лагерь фашисты собрали пленных на пустыре и начали сортировать их - стариков и больных оставили, молодых и сравнительно бодрых под строгой охраной повели на станцию. Там их тоже в свою очередь разделили на несколько групп. Никто не знал, для чего это делается. Ходили слухи, что молодых погонят на фронт воевать за немцев либо отправят в Германию, на заводы и фабрики. Самое же трагическое заключалось в том, что вся эта сортировка была начата и проведена так внезапно, что Аслан не успел и словом перекинуться с друзьями.
      Он остался один. Казалось, все рушится. Правда, теперь, когда он видел, что люди поднимают головы, не так-то легко было сломить его волю к борьбе. Внутренний голос нашептывал ему: "Не падай духом. Ты молод. Смотри вперед. Ты еще многое можешь сделать!"
      А пока что оправдывались самые худшие предположения - пленных распихали по товарным вагонам и повезли неведомо куда.
      Новый лагерь на чужой, неприветливой, враждебной земле, с которой хлынули в мир все ужасы и беды войны, ожидал страдальцев. Во всей своей группе Аслан не приметил ни одного знакомого лица.
      Сразу по прибытии началась новая сортировка. Самых сильных отделили от общей массы измученных болезнями, исхудавших, еле живых людей.
      Аслан, несмотря на перенесенные страдания и голод, выглядел вполне здоровым, и руки у него были еще настолько крепкие, что мало кто выдерживал его рукопожатие.
      Офицер, ведавший распределением пленных, взглянул на покрытую густыми курчавыми волосами грудь Аслана, усмехнулся:
      - Ишь ты, счастливчик!
      Аслан хотел было ответить, но вовремя спохватился и смолчал:
      - Ты говоришь по-немецки? - спросил офицер.
      Аслан слегка заикался после контузии, а если волновался, то часто и вовсе терял дар речи. Чувствуя, что не в состоянии сказать что-либо, он нервничал еще больше. Особенно трудно давались ему слова, начинающиеся с гласных. Зная заранее, какое слово не сумеет произнести, он заменял его другим. Таким образом ему кое-как удавалось скрыть свое заикание. Теперь же, поняв, к чему клонит офицер (должно быть, тот хотел назначить Аслана надзирателем), Аслан не мог произнести внятно ни одного слова.
      - Что ты бормочешь? - заорал офицер.
      - М... м... м... - мычал Аслан, яростно сверкая глазами.
      "Зачем привезли сюда немого? - подумал офицер. - Однако парень такой рослый..."
      И Аслан оказался в рабочей команде.
      С утра до поздней ночи пленные выполняли самую тяжелую работу: строили здание непонятного назначения, разгружали машины, кололи дрова... Кормили их плохо, требовали с них много. Люди слабели час от часу. Аслан страдал не только физически, но и морально. Разве это не преступление - работать на фашистов? Как убежать? Как обмануть бдительную, сильную охрану?
      На каторжных, порой непонятно к чему затеваемых работах прошел год. Потом судьба угрюмо улыбнулась ему - в числе других военнопленных Аслана отправили в Триест. Там в концлагере были собраны люди разных наций. Там Аслан впервые за многие месяцы услышал от итальянцев ласковое "си, си" "да, да", увидел необыкновенно приветливые лица.
      Итальянцы ему нравились, Аслан полюбил их песни, особенно одну, в которой нежно звучало чудесное слово "мама". Пела по утрам какая-то девушка; слова песни долетали и на лагерный двор.
      Мама, сон танто феличе
      Перке риторне да те...*
      ______________
      * Мама, я счастлив, что возвращаюсь к тебе... (ит.)
      Аслан не понимал слов, но песня волновала его. Сильный, красивый голос завораживал, напоминал родные азербайджанские напевы.
      Аслан бросал работу. Слушал. Девушка уходила, звуки ее голоса замирали вдали, а он все сидел в задумчивости. И хотя мечты уносили его далеко, лагерь оставался лагерем - высокие каменные стены, колючая проволока, сторожевые вышки, цепные собаки, суровые надзиратели...
      Увидит ли он когда-нибудь эту девушку, услышит ли завтра ее голос?
      Аслан попросил итальянцев, и они вызвались помочь ему выучить песню "Мама": он споет ее своим друзьям, когда вернется на родину... А что он вернется домой - в это Аслан верил непоколебимо. Конечно, одного желания было для этого мало, и потому, приглядываясь к другим, Аслан искал помощников и сообщников, мучительно размышлял, как вырваться из неволи. Пленные знали и чувствовали, что большинство населения ненавидит фашистов; каждый житель этой местности (словен или итальянец - все равно) готов был помочь.
      Мысль о побеге не покидала Аслана ни днем ни ночью. От друзей итальянцев Аслан впервые услышал о том, что в горах Триглава действует сильный партизанский отряд.
      Через них же Аслан раздобыл гражданскую одежду и вот уже много дней носил ее под лагерной пижамой.
      ...Побег удалось осуществить быстрее, чем он рассчитывал. Это случилось, когда партия пленных работала на железнодорожной станции и началась бомбежка. Часовые сразу же кинулись в укрытие, а пленные попрятались кто где мог. Аслан, улучив момент, нырнул под вагон, перелез на другую сторону и добежал, пока еще не рассеялись дым и пыль, до первых станционных построек. В это время самолеты зашли на бомбежку еще раз. Ну что ж, пусть заходят еще и еще...
      Он бежал без оглядки, пока не выбился из сил. Сзади грохотали разрывы, вверху слышались хлопки зенитных снарядов.
      Вперед, вперед! За поселком - густой зеленый лес, в нем - свои люди, братья; впереди - долгожданная свобода. Еще немного - и он спасен, и конец позорному рабству!
      Бомбардировщики улетели, паника улеглась, и сразу же послышались крики охраны, собиравшей пленных. Минуту спустя затрещали немецкие пулеметы.
      Аслан перелез через каменную ограду и оказался в чьем-то запущенном саду. Оглянувшись, он сбросил с себя ненавистную одежду военнопленного с буквами SK.*, закопал ее в старой воронке. Никогда больше он не позволит снова надеть на себя эти позорные рубища.
      ______________
      * SK (совьет кругсгефанген) - советский военнопленный (нем.).
      Так начался для Аслана тот день - самый светлый в жизни, необыкновенный, замечательный августовский день 1943 года.
      Бежать он больше не мог - надо было отдышаться.
      Он стоял, тяжело переводя дух, под черешней, ветки которой обвисли под тяжестью ягод. Увидел ягоды... В глазах загорелся огонек... Протянул дрожащую руку - сорвал одну, другую... Ел быстро, прислушиваясь, нет ли погони. И хотя желудок был уже полон, глаза все еще не могли насытиться.
      Когда успокоился, до слуха его донеслось тихое журчание ручья.
      Аслан спустился к нему, припал к чистой воде.
      Потом умылся. И почувствовал себя так, будто заново родился.
      Вскоре он вышел из сада, одетый, как большинство здешних мужчин, в темную рубашку и черные брюки. Огляделся - никого. Надо уйти как можно дальше от этого места! Уходить, уходить, сколько бы трудностей ни было, какая бы опасность ни угрожала! Если суждено погибнуть, то лучше погибнуть на воле, на свободе!
      На всякий случай Аслан положил в карман увесистый камень и, стараясь унять волнение, зашагал по узкой улице поселка. Может, на него никто и не обращал внимания, но ему казалось, что каждый прохожий подозревает, кто он и откуда. Да, одеждой и внешностью он был похож на итальянца - это так, но все же... Несмотря на то, что он был небрит, девушки оборачивались и смотрели вслед рослому и, пожалуй, красивому парню. Но, тем не менее он не мог успокоиться и особенно взволновался, когда вспомнил про свои старые арестантские ботинки - сочетание почти новой одежды и старой грубой обуви могло вызвать подозрение. Он ускорил шаг, хотя и не знал, куда держать путь. Скорее, скорее из города! На лбу у людей не написано, кто враг, кто друг.
      ...К вечеру Аслан оказался уже далеко. Он все время выбирал окольные пути. А теперь решил: "Будь что будет". И, добравшись до ближайшей деревни, постучал в первую попавшуюся дверь.
      Ему открыла полная женщина средних лет. Пытливо оглядев его с головы до ног, спросила:
      - Вам кого?
      Аслан пошел на риск. На ломаном словенском языке признался, что бежал из лагеря и ищет партизан.
      Услышав это, женщина отшатнулась. Справившись с испугом, она долго смотрела на него, качала головой. Потом в глазах ее появилась решимость, она знаком велела ему следовать за собой. Они подошли к ветхому чуланчику; женщина открыла дверь:
      - Прячьтесь пока тут. Я сейчас вернусь.
      Растерянность женщины не ускользнула от его внимания. Аслан почувствовал беспокойство, но отступать было поздно. Женщина принесла хлеб, молоко, сыр. И, подперев полной рукой подбородок, молча следила, пока он ел, незаметно поглядывая по сторонам. Когда он съел все, спросила:
      - Принести еще?
      - Нет, спасибо.
      Она еще раз оглянулась и сказала тихо:
      - А теперь иди, милый. На ночь оставить тебя не могу... Ведь ты не знаешь, что мой муж днем с огнем ищет таких, как ты...
      Последние слова она произнесла с горечью. Аслан побледнел, первым его побуждением было бежать.
      - Да, я жена полицейского. Но ты не бойся, я не выдам тебя. Не возьму греха на душу... К тому же ты чужеземец. Советский. Я впервые вижу советского человека. Пусть там, далеко, не думают, что здесь продают попросившего убежище. - Женщина помолчала, улыбнулась и неожиданно погладила Аслана по голове. - Не бойся. Я одна... Мой муж... За кусок хлеба он продал честь и совесть... Никак не решится бросить эту собачью службу, позорит нашу семью. Нас презирают в селе. Виселицы ему не миновать... - Женщина смахнула с глаз горькую слезу. - А я никогда не отказываю в помощи таким, как ты. Много их прошло через наше село. Может, вспомнят мою доброту, и я оправдаюсь перед людьми...
      Аслан понял: бежать поздно. Надо довериться женщине полностью.
      Спустя полчаса, отдохнув, Аслан шел по узкой тропинке, веря и не веря, правильно ли она указала путь. Но выбора у него не было.
      К ночи Аслан достиг горной деревушки. На этот раз он был осторожен. Не всегда человеку везет, не каждая жена полицейского так добра, что приютит, накормит и покажет дорогу.
      Он постучал в дверь самого неказистого домика. На стук вышла худощавая, смуглая старуха, чем-то похожая на его мать.
      - Нельзя ли переночевать у вас? - спросил он.
      - Почему нельзя? Пожалуйста, - с улыбкой ответила старуха.
      Она ни о чем не спросила Аслана, ничему не удивилась, деловито собрала поесть. И Аслан, сразу проникшись уважением и доверием к ней, без церемоний принялся за итальянские макароны с бараниной и даже выпил вина. Старушка усмехнулась, увидев, как он сморщился. Откуда ей было знать, что он впервые испробовал этот напиток.
      Постепенно дом наполнился женщинами. Странным казалось, что нигде не было видно мужчин.
      - Ти причионере?* - тихо спросила хозяйка, когда, он положил салфетку на стол.
      ______________
      * Ти причионере? - Ты пленный? (ит.)
      Аслан посмотрел в ее ласковые добрые глаза, почувствовал, что находится среди хороших людей, и, доверяясь им, утвердительно кивнул. Женщины окружили его, сокрушенно покачивая головами, со слезами на глазах шептали: "причионере, причионере", словно оплакивали его. Действительно, разве плен не подобен смерти?
      - Есть ли у тебя родители, джиоване?*
      ______________
      * Джиоване - юноша (ит.)
      - Да. Отец и мать. Живы ли, не знаю.
      Женщины о чем-то быстро переговорили. Самая старая, не дожидаясь просьбы Аслана, сказала:
      - Ты не волнуйся. Считай, что находишься дома. У итальянцев есть старый обычай: если даже враг переступил порог, хозяин должен оберегать его. А ты наш друг...
      - И у нас на Кавказе есть такой обычай. Хорошие обычаи очень схожи, сказал Аслан.
      - Много хороших обычаев и много хороших людей на свете, - подтвердила хозяйка.
      Доброта и сердечность, которыми окружили Аслана женщины, заставили его забыть, что он на чужбине.
      С глубокой печалью вспомнил он пожилую украинку, которая пыталась напоить пленных, запертых в теплушке, и пала, ни в чем не повинная, от пули фашиста. Как они похожи - та украинка и эта итальянская женщина... Уже давно Аслан не видел приветливых лиц, не слышал волнующих радушных слов. Было такое ощущение, словно он с мороза попал в теплую комнату. Он смотрел в участливые лица с признательностью, не в силах, однако, рассказать им о ней. А итальянки, время от времени поглядывая на него, еще долго о чем-то говорили между собой.
      Наконец они разошлись. Хозяйка провела Аслана в спальню:
      - Ложись, сынок, спи! Завтра мы скажем, куда тебе идти.
      И она склонилась перед изображением мадонны, помолилась вполголоса и вышла.
      Аслан лег в пуховую постель. Два долгих-долгих года он не спал в такой постели. Странно, что сон не шел. Но дремота в конце концов одолела его. Ему показалось, что он дома, спит в своей кровати и сквозь сон слышит приглушенный голос матери: "Тихо, дети. Не разбудите Аслана. Пусть отдохнет, ведь у него экзамен". И вот уже утро. Приходят школьные товарищи; вместе с ними он идет в библиотеку. И товарищи говорят так, будто его, Аслана, уже нет среди них. Кто-то даже озабоченно замечает: "Мать не выдержит, когда узнает о его смерти. Эта весть ее доконает". "Весть о чем? О моей смерти?" догадывается Аслан и выбегает на улицу. Дует сильный норд, завывает в подъездах. Аслан бежит домой. И видит умирающую мать. Полный дом людей, все смотрят на нее, говорят: "Потерпи, пришло письмо от Аслана",
      "Нет, нет, не обманывайте меня, - стонет мать. - Он давно уже..."
      "Мама, я здесь, я жив!" - хочет сказать Аслан и не может. Кажется, сердце вот-вот разорвется. "Мама!" - вскрикивает он и, проснувшись от собственного крика, видит у кровати хозяйку. Она садится рядом, на постель.
      - Ты видел сон?
      - Да. Маму видел во сне... - Он приходит в себя, смущенно улыбается. Она очень похожа на вас... Мне снилось, что она умирает...
      - Наяву все бывает наоборот, сынок. Успокойся и спи.
      Аслан, тягостно вздохнув, виновато улыбнулся и уронил тяжелую голову на подушку.
      Утром, накормив его завтраком, хозяйка дала ему узелок с провизией и проводила в дорогу. Самое главное - он знал теперь, куда и как идти.
      ... Под вечер дозорный партизан, выйдя на тропу, приказал ему следовать за собой.
      "Что тебе еще нужно? - спрашивал Аслан себя, идя за партизаном. - Ты счастлив. Сбылось то, о чем ты мечтал с того злополучного дня, как оказался в плену. Теперь ты хозяин своей судьбы. Ты снова появился на свет! Ты воскрес! Так докажи, что ты настоящий советский человек!"
      "КОНТИНЕНТАЛЬ"
      Кто-то сказал, что Триест подобен женщине, красивой женщине, из-за которой спорят влюбленные, дерутся ревнивцы. Он очень красив, этот город, раскинувшийся на берегу теплого моря; солнце щедро льет на него свои животворные лучи, а горы овевают прохладой...
      Пережив господство ряда государств, Триест в результате развития морской торговли очень разросся; население его увеличилось до трехсот с лишним тысяч человек. В своем развитии Триест обогнал Венецию и другие портовые города Средиземноморья. К началу второй мировой войны он был известен как первоклассный порт; в нем дымили металлургические, машиностроительные и нефтеперерабатывающие заводы. Триест стал крупным железнодорожным узлом и вместе с пригородами занимал площадь в полтораста квадратных километров.
      После первой мировой войны итальянские фашисты развернули насильственную итальянизацию - спешили доказать, что город по праву принадлежит им. В 1923 году правительство Италии издало постановление о замене в городе и окрестных селах всех словенских названий итальянскими. Словенские и хорватские школы были закрыты. Исторические памятники, созданные этими народами, безжалостно уничтожались. В 1927 году Муссолини приказал населению заменить словенские фамилии итальянскими. Даже на надгробных камнях фамилии стали переделывать на итальянский лад. Не считаясь с волей простых итальянцев и словен, их всячески старались разъединить, натравливали друг на друга. Успеха в этом, однако, фашисты не добились.
      Когда режим Муссолини пал, Гитлер поспешил заткнуть южную брешь в своей обороне. Конечно, о Триесте немцы не забыли, и в конце 1943 года горожане увидели, их на улицах города.
      Тогда народ взялся за оружие. К августу 1944 года в Триесте и его окрестностях против оккупантов действовали уже значительные силы. Подпольщиков и партизан, разумеется, нельзя было увидеть. Они работали на предприятиях, в булочных и столовых, в мастерских, на судах, в порту. Они не собирались в зримые роты, батальоны, хотя и принадлежали каждый к определенному подразделению, твердо знали свои обязанности, получали задания от командиров и начальников, которых порой не видели и в глаза, а по выполнении приказа возвращались на свои места, к станкам и машинам, за прилавки магазинов, к рабочим столам, снова готовые в любой момент следовать туда, куда прикажут, и делать то, что следует делать.
      Один из руководителей городских подпольщиков, известный под именем Павло, когда-то мечтал стать поэтом. Судьба распорядилась иначе, и он стал артистом. Этому способствовал сосед-фокусник, которому как раз требовался помощник. Кто-то назвал ему Павло. Фокусник познакомился с юношей, взял его к себе учеником. Увлечение стихами он высмеял.
      - Дорогой мой, выбрось из головы пустые мысли, - сказал он. - Многие в юности увлекаются поэзией, да из этого ничего не выходит. Не губи себя. Пойми, стихи пишут тысячи, а поэтами становятся единицы. Ты ведь не надеешься превзойти Данте и Гёте? Быть поэтом, да еще средненьким, незаметным - что может быть глупее! Ты же запросто пропадешь с голоду! Даже наверняка. В наш век людям не до поэзии. Надо идти в ногу со временем, заняться каким-нибудь стоящим делом.
      Взгляды Павло на жизнь были совсем иными, но ему надо было кормить престарелых родителей, и он пошел работать.
      Было ему тогда восемнадцать лет. Фокусник, человек добрый, видимо, полюбил своего смышленого помощника и решил по-настоящему посвятить его во все тайны своего искусства. После каждого выступления на площади Опчины он добросовестно делил с учеником выручку.
      - Наша профессия - не из лучших, но она всегда даст тебе кусок хлеба. Под старость ты передашь ее другому - будет кому вспомнить нас добрым словом.
      После смерти учителя Павло продолжал работать один. Дела шли успешно, зрителям он никогда не надоедал, и вскоре его пригласили в городской цирк.
      За полгода он прославился. На афишах аршинными буквами писали его имя, реклама трубила о нем вовсю, и он приобрел такую популярность, что девушки становились в очередь, чтобы получить у него автограф. Высокий, худощавый, элегантный артист покорял сердца зрителей мягкой улыбкой, интеллигентными манерами. Еще издали люди узнавали его по быстрой, энергичной походке... Он никогда не отказывал зрителям в их просьбах и охотно повторял номера. Но дорого обошелся ему успех. Завистники (а их оказалось немало) решили избавиться от опасного конкурента. Во время очередного выступления лестница под ногами Павло неожиданно зашаталась, он упал...
      Из больницы вышел без ноги. Так кончилась его артистическая карьера. Павло заявил о покушении в полицию; там на его жалобу не обратили даже внимания: ведь он был словеном. Один из сотрудников прямо заявил: "Допустим, мы найдем виновника и накажем его. Но от этого нога у тебя не вырастет". Остальные полицейские захохотали.
      И Павло долго упрекал себя за то, что обратился к полицейским. Разве уважающий себя человек станет жаловаться этим гадам?
      С осени 1943 года особенно много местных жителей уходило в горы. Павло, установив связь с партизанами, действовавшими в горах, разыскал Августа Эгона, предложил ему свою помощь. Нетерпеливый, он рвался на самые отчаянные дела. Август, глубоко уважавший его, требовал терпения и выдержки. Он привлек Павле к формированию партизанских подразделений. Для непосвященных Павло все еще был всего-навсего шеф-официантом в кафе-баре "Шток" при отеле "Континенталь" (он устроился туда после крушения своей артистической карьеры), а для руководителей партизанского движения он - командир подпольных партизанских групп. Правда, в кафе, где он работал, все, от шеф-официанта до уборщицы, были бойцами тыловых партизанских подразделений, но из них тоже далеко не все знали, кто их возглавляет....
      Уйма опасных дел свалилась с тех пор на плечи Павло. Однако он не забыл заветов своего учителя и находил минуты для того, чтобы помочь Силе овладеть ювелирным мастерством фокусника...
      А в другое время часами сидел Павло в маленькой комнате за буфетом, щелкая костяшками счетов, подсчитывая, однако, не доходы кафе, а ущерб, нанесенный фашистами городу и партизанами - фашистам.
      То и дело на пороге появлялись официанты.
      - В шестой номер просят ужин.
      - В третий вселяется новый жилец. Кушать желает в номере...
      Павло достает из ящика стола бланки заказов, подает официантам. Изредка он как бы между прочим бросает:
      - Скажите дежурному: в номер такой-то явится гость. Пусть хорошо примет.
      - Пожалуйста! - отвечают официанты таким тоном, словно говорят "Есть!", и быстро выходят... И походка у них очень похожа на походку военных.
      И Павло улыбается им вслед.
      Давно уже фашисты и их прислужники не показывались по ночам на улицах города. И хотя Триест находился в их руках, оккупанты жили в постоянном страхе. Недаром на столбах у дорог, ведущих в села, висели дощечки с надписью: "Геферлих!"*
      ______________
      * "Опасно!" (нем.)
      Горожане, опасаясь, что их примут за партизан, тоже без крайней нужды не покидали своих жилищ. И по ночам лишь лучи прожекторов скользили над портом, освещая улицы, дома, строения...
      Но однажды ночью яркий луч прожектора выхватил из темноты высокого узкоплечего человека. Человек зажмурился, юркнул в тень, прижался к стене. Едва свет прожектора погас, человек торопливо зашагал к отелю "Континенталь". Лишь у подъезда он облегченно вздохнул, приподнял голову.
      Многое видало старинное здание отеля за сотни ушедших лет. Много тайн хранили пышно отделанные невозмутимые стены; множество людей, потерявших совесть, способных на любое преступление, обитало теперь за ними.
      Здесь помещалось местное гестапо. В нижних этажах допрашивали и пытали людей. Толстые стены заглушали крики и вопли.
      В то время как англичане и американцы продолжали возносить до небес Михайловича*, называя его "народным полководцем", он проводил здесь тайные совещания с фашистами. Отель "Континенталь" стал резиденцией реакционеров...
      ______________
      * Михайлович - военный министр лондонского эмигрантского королевского правительства Югославии. Сформированные им отряды четников сотрудничали с немцами.
      У входа в отель высокого узкоплечего человека встретил дежурный. Спросил пропуск. Предъявив свои документы, ночной посетитель сказал:
      - Мне нужен полковник фон Берг.
      - Следуйте за мной.
      Они поднялись по мраморным ступенькам на третий этаж. Длинный широкий коридор был обставлен роскошно. Всюду массивная мягкая мебель. Пышные узорчатые ковры на полах, большое сферическое зеркало в вестибюле. Пришелец в зеркало не взглянул и не стал приводить себя в порядок: очень спешил.
      Дежурный проводил его до шестой комнаты.
      Гость постучал.
      - Войдите, - ответил хриплый мужской голос. Гость робко вошел. Дежурный помедлил у дверей, затем, оглядевшись, исчез в смежной комнате.
      ...Человек с одутловатым, болезненно-бледным лицом поднял голову и взглянул на вошедшего.
      - Ну-с, как ваши успехи, господин Ежа?
      Ежа (а ночной посетитель был не кто иной, как он) сгорбился еще больше. Да это и понятно: нелегко держать ответ перед этим могущественным лицом. Крутой нрав полковника хорошо знали все, кому приходилось иметь с ним дело. Командуя немецкой дивизией, дислоцированной в Триесте и его окрестностях, он фактически осуществлял власть над всеми соседними частями, координируя их действия, руководил сетью агентов, шпионов и осведомителей. Население его ненавидело, подчиненные перед ним трепетали. Вот почему Ежа виновато, едва слышно пробормотал:
      - Мои подозрения, господин полковник, не оправдались. Это не дочь Августа Эгона.