Джейк Мэрок (№1) - Цзян

— Вы думаете, я доставлю вам такое удовольствие?

— Мне казалось, что именно это делают все женщины, находясь в состоянии, подобному вашему. — Он был одет в темно-серый хлопчатобумажный костюм превосходного покроя. Накрахмаленный белоснежный воротничок рубашки врезался в его стройную шею. Черные волосы были необычайно густы, и он зачесал их назад, так что его широкий лоб был весь открыт. Узкий подбородок делал его лицо почти треугольным, как у кота. Из всех мужчин, которых знала Марианна, только у Джейка были не менее замечательные глаза. То, что она увидела в их прозрачной глубине, испугало ее, хотя она ни за что не призналась бы в этом даже себе. Он выглядел очень аккуратным и подтянутым. Было очевидно, что этот человек в прекрасной форме.

Несмотря на страх, который она к нему испытывала а может быть, именно благодаря ему, — она почувствовала, как гнев закипает в ее груди.

— Идиот! — взвизгнула она.

И тут она заметила его руки. Ребра ладоней представляли собой сплошную мозоль, пожелтевшую, как старинная слоновая кость. Полным контрастом к ним выглядели пальцы, такие длинные и изящные, что любая женщина могла бы позавидовать.

Ничирен разглядывал ее с потрясающим спокойствием.

— Мы должны уехать, — сказал он немного погодя.

— Уехать? — переспросила она. — Куда?

— Из Токио, — ответил он, будто давая ей исчерпывающее объяснение.

* * *

Джейку больше ничего не оставалось делать, как ждать. Он прошел несколько кварталов и, наконец, увидел магазин канцелярских принадлежностей. Там он купил себе небольшой блокнот и шариковую ручку. Неподалеку нашел и науанорен.Отодвинув рукой бисерный занавес, зашел внутрь и уселся за столик в углу. Неподалеку двое стариков потягивали пивко и вдумчиво играли в го,в игру, аналогичную китайской вэй ци.Время для ленча уже прошло, а для обеда еще не наступило, и поэтому в харчевне больше никого не было.

Джейк заказал для себя китайского пива «Кирин» и жареную рыбу с хрустящей соленой корочкой. В середине трапезы попросил принести еще одну кружку. Старики играли, по-видимому, уже давно, потому что между ходами делали большие паузы.

Джейк вынул купленную записную книжку и ручку и начал набрасывать по памяти контуры дома Микио Комото. Покинув его, он походил вокруг, так что имел приблизительное представление о его размерах и более точное — о его конфигурации. Затем он нарисовал коридоры и комнаты, которые он проходил, когда его проводили в комнату хозяина через боковую дверь и выводили наружу — через парадную. Немного подумав, он обозначил функции каждой из комнат. Затем стал строить предположения насчет остальной части дома.

Это была не такая уж невыполнимая задача, какой она могла показаться с первого взгляда. Традиционные японские дома строятся по стандартной схеме. Жилого пространства там вечно не хватает, и даже очень богатые дельцы вынуждены ограничивать свои потребности. Полезная площадь каждой из комнат измеряется в татами, и поэтому в японском доме не может быть необычной формы комнат, их планировка всегда более или менее одинакова. Кроме того, коридоры и комнаты переходят одна в другую в строгом порядке. Таким образом, учитывая эти принципы, можно предположить определенный набор комнат в любом японском жилище, если знаешь его внешние контуры.

Еще одним фактором в пользу Джейка было то, что он знал, где находится комната Микио Комото. Очевидно, что во всем этом крыле будут только его комнаты. Никаких женских помещений, кроме что разве комнаты уборщицы, здесь быть не могло. Так что интерес для Джейка представляло только это крыло.

Закончив свой чертеж, он некоторое время задумчиво глядел на него. Стоит ли затевать все это дело? Что если в доме Комото нет ничего про Ничирена? Но, с другой стороны, если один раз здесь узнали кое-что про него, то почему бы не узнать еще раз?

Так что нет смысла морочить себе голову пустыми рассуждениями. Надо идти и выяснять все на месте. Он встал из-за стола, расплатился. Выходя из харчевни, взглянул на ситуацию, складывающуюся на доске у стариков за соседним столиком. Он сразу же заметил дорогу к победе, которой они не видели. Эх, если бы в реальной жизни так же просто было все определить!

На улице все еще было светло. Он шел по тротуару, пока не увидел нужную вывеску. Зашел в этот магазин, потом — в следующий. Из каждого он вышел с покупками. В конце квартала был кинотеатр. Снова на экране старый фильм о последнем великом мастере японской татуировки. Джейк заинтересовался, зашел в зал. Тот мастер сделал открытие, что женская кожа лучше принимает узор, который он наносит своими иглами, если женщина в этот момент, когда он это делает, занимается с кем-то любовью. Ну и ну!

А впрочем, в этом что-то есть! Конечно, выдумка, но — впечатляет, Фо Саан как-то говорил ему, что искусство существует ради эмоций, которые оно пробуждает в зрителе. Оно ничего не утверждает, ничего не оспаривает. Его власть заключается в том, что оно действует подспудно. Но власть эта могуча, как морская стихия, и искусство по праву должно считаться одним из Властителей Бездн. Когда Джейк спросил, почему бы не включить искусство в программу его обучения, раз оно имеет такое значение, Фо Саан ответил: «Оно есть суть твоего обучения».

Джейк далеко не сразу понял смысл сказанного его учителем. Оно и понятно: учение происходит за счет увеличения знаний бесконечно малыми дозами. Знание должно выкристаллизоваться, постижение смысла усвоенного — вот в чем видел Фо Саан назначение образования.

Однажды утром он сказал:

— Учатся не глазами, не ушами, не носом и не кончиками пальцев. И даже не с помощью ума, как некоторые самоуверенные люди полагают. Иди под уклон. — Он указал рукой вперед. — Иди и не останавливайся.

Джейк так и сделал. Туман вокруг был таким густым, что он скоро потерял ориентировку, твердая земля под его босыми ногами скоро превратилась в растрескавшуюся глину, потом в сухую траву и наконец, по мере того, как уклон увеличивался, — в песок. Сначала песок был грубым, смешанным с землей, потом стал мягче.

Он вздрогнул, почувствовав под ногами воду, прежде чем оказался в ней. он поднял глаза и увидел, что все впереди тонет в опаловой мгле — ни неба, ни облаков, ни солнца. Он оглянулся назад и не увидел ни признака земли, один сплошной туман.

Он позвал Фо Саана, сначала нерешительно, затем, сложив руки рупором, погромче. Голос его звучал странно глухо, заставив его вспомнить кошмарные сны, когда пытаешься закричать, но лишь шелест шепота срывается с твоих губ.

Он стоял по икры в воде со странным ощущением, что почти все его органы атрофированы. Поскольку слух, зрение, обоняние были ненадежны, он сконцентрировался на осязании. Но скоро понял, что не может даже точно сказать, как далеко от берега он ушел, потому что вдруг, к своему великому изумлению, почувствовал, что вода ему стала уже почти по пояс. Неужели он так далеко зашел? До этого самого момента он был убежден, что сделал вперед не больше двух шагов. По-видимому, начался прилив. Но если это так, то почему он не ощущает, как его сносит приливной волной?

Паника охватила его. Лишенный всех органов чувств, он почувствовал себя потерянным в полном смысле этого слова, он попытался успокоиться, прибегнув к доводам разума, но обнаружил, что и ум его замкнулся, не получая впечатлений от внешнего мира. Мыслительные способности его тоже подвели. Теперь он совершенно не знал, что делать.

В отчаянии он стал звать Фо Саана.

И замолчал, испуганный странными призвуками, появившимися в его собственном голосе. Тишина, которая за этим последовала, напутала его еще больше. Он заметался, пытаясь повернуть назад к берегу, но идти стало очень трудно: прилив вымывал из-под него дно, и впечатление было такое, что его засасывают зыбучие пески.

Вода стала ему по грудь, затем — по шею. Когда он почувствовал, что волны плещут ему в лицо, он закричал изо всех сил.

— Учиться надо не с помощью глаз, — услышал он голос, звучащий над самым его ухом, — потому что ты не можешь доверять тому, что видишь.

— Фо Саан! — закричал Джейк. — Где ты?

— Учиться надо не с помощью уха, — продолжал голос, — потому что ты не можешь доверять тому, что слышишь.

— Фо Саан! Я тону!

— Учиться надо не с помощью кожи или слизистой оболочки носа, потому что ты не можешь доверять тому, что осязаешь и обоняешь. Поэтому не пытайся думать!

— Во имя милостивого Будды, Фо Саан!

— Ба-маак![21]

Какой пульс? Джейк закашлялся, и жгуче-соленая вода пошла у него из носа. Глаза резало от морской соли. Прилив сжимал его в своих объятиях, и он задыхался. Я умираю, -подумал он.

— Ба-маак!

Он ушел под воду, будто какое-то морское чудовище опутало ему ноги своими щупальцами. В отчаянии он взбрыкнул ногами, стараясь не выпустить воздух из легких. Прилив крутил его как щепку. В глазах темно. Постепенно усиливающийся шум в ушах кажется мертвым безмолвием. Он оказался в странном мире, враждебном жизни. Его жизни.

И в этот страшный миг он почувствовал грань между жизнью и смертью. Будто он повис между двух громадных существ. У них не было физического облика, но он чувствовал их психологическое присутствие. Свет и тьма. Он знал, с какой стороны доносится тот страшный шум. Он не хотел слиться с тьмой, и он бежал от нее.

Ба-маак!Он его почувствовал, этот пульс!

И не органами чувств, и не разумом. А сердцем единым. Подвешенный во вздыбленной, первозданной тьме, он отказался от поведения, основанного на разуме, отдавшись во власть чувств. И он нашел пульс.

Он был подобен реке, серебром сверкающей во тьме. Он был подобен обезьяньему мостику, перекинутому через бездну. Не рассуждая, Джейк пошел на его стук и нашел дорогу к дому.

Уже на берегу, задыхающийся и измученный, он почувствовал, что рядом с ним стоит Фо Саан. Почувствовал одеяло, обернутое вокруг его плеч, и с благодарностью закутался в него, вздрагивая всем телом.

— Ты нашел пульс.

Джейк хотел ответить, но не смог: у него зуб на зуб не попадал от холода и перенесенного ужаса.

— Теперь ты знаешь, куда смотреть, если хочешь найти истину, — подытожил Фо Саан.

И вот, окруженный мраком спустившейся ночи, Джейк тихо двигался по периметру владений Микио Комото. Фо Саан учил его не полагаться ни на один из своих органов чувств, если окажешься на вражеской территории. Только ба-маак!

«Пульс», о котором говорил Фо Саан, было нечто аналогичное понятию «ци», а если быть более точным, уникальным сочетанием "и", то есть воли, и «ци»— внутренней энергии.

Держа руку на этом «пульсе», Джейк вошел во владения Микио Комото.

Природа была с ним заодно. Луна то выплывала бледным пятном, то снова скрывалась в тучах, предвещавших опять дождь. Сучья деревьев, казалось, приветствовали его, когда он перелезал через забор и прыгал под их спасительную тень.

Низко пригнувшись к земле, Джейк закрыл повязкой из черной марли нос, рот и переносицу. Снял туфли и носки.

Из своего укрытия он вышел «шагами ветра», как выражался Фо Саан. Учитель говорил, что глупо пытаться двигаться абсолютно бесшумно: такое невозможно. Лучше научиться двигаться, подражая природным звукам, например, таким, как шум, издаваемый ветром в ветвях деревьев.

Так он приблизился к дому с западной стороны. Именно сюда его сегодня подвезли на машине. Крыло, где обитает сам Микио Комото. Джейк прошел мимо бокового входа после минутного раздумья. Над дверью светил маленький, но мощный прожектор. Входить здесь было равносильно самоубийству.

Он двинулся дальше мимо аккуратно подстриженных кустиков. За ними был тот самый очаровательный садик, который он видел днем. Куртинка высоких японских кедров шумела кроной на другом его конце.

Джейк пересек садик, шагая по круглым камням, возвышающимся над ровной поверхностью гальки, как камни на переходе через ручей. Тропа заканчивалась плоским, широким выступом, с которого можно было шагнуть прямо на веранду, здесь Джейк помедлил немного. Прямо перед ним была фузума,полупрозрачная раздвижная дверь на веранду. Рядом с ней было окно. В этой комнате свет был потушен, но он горел кое-где в доме.

Джейк достал маленький пузырек жидкой силиконовой смолы и, окунув в него японскую деревянную шпильку для волос, смазал верхние и нижние желобки, по которым движется дверь. Затем, вставив лезвие ножа между дверью и стеной, нащупал крючок и откинул его одном резким движением вверх.

Осторожно отодвинул дверь на пару дюймов. В просвете между тучами показалась луна, и он прекратил всякое движение, пока ее тусклый, водянистый свет не померк снова.

Отодвинув ногой дверь еще чуточку, он просочился внутрь и закрыл ее за собой. Ногами он пола не коснулся, а остался сидеть, задрав из кверху. Достав из кармана тряпку, протер ступни от росы, обул их в новую пару таби,японских «варежек» для ног. В них он не оставит на полу следов.

Включил крошечный фонарик. В магазине, где он покупал его, продавец предупредил Джейка, что фонариком следует пользоваться экономно. Японская культура, специализирующаяся последнее время на создании миниатюрных чудес электроники, породила растущую озабоченность нации загрязнением окружающей среды тысячами использованных батареек, выбрасываемых ежедневно.

Джейк поиграл узким лучом по комнате. Ничего интересного. Было бы странно, если бы он сразу наткнулся на то, что ищет. Теперь надо выбираться в коридор.

Бесшумно пересек татами и замер у содзи,взявшись за нее рукой. Сделав глубокий вдох, «отцентрировал» себя, как выражаются адепты боевых искусств. Найдя «пульс», потянул на себя дверь ширмы. И тотчас же оказался лицом к лицу с крохотным японцем. Глаза на сморщенном личике широко открылись, а затем, будто повторяя расширение глазных орбит, открылся и рот. Но прежде чем японец успел закричать, Джейк сграбастал его за грудки, втянул его через порог в комнату и захлопнул за его спиной дверь содзи.

Приставив большой палец — более эффективное оружие, чем нож — к подбородку, он слегка нажал им на болевую точку. Глаза человека выпучились.

— Имя? — спросил Джейк по-японски, ослабляя давление пальца.

— Ка... Качикачи.

— Где картотека?

— Я не... не знаю.

Большой палец углубился в дряблую кожу под подбородком и на довольно продолжительное время.

— Где картотека? — повторил Джейк. Непропорционально большая голова Качикачи дергалась вверх и вниз. Он сморщился от сильной боли.

— Отведи меня туда.

Вместе вышли в коридор. Темень и безмолвие. Сомнительно, чтобы кто-нибудь в доме в такое время занимался делами. Разве только в чрезвычайных обстоятельствах. И уж самого Комото там наверняка сейчас нет.

Картотека оказалась через две комнаты. Связав Качикачи по рукам и ногам, он уложил его на татами. В рот в качестве кляпа запихал тряпку. Затем открыл шкаф и, найдя нужную папку, углубился в изучение материалов, относящихся к Ничирену.

Особенно изучать там было нечего. Как и следовало ожидать, информация такого рода не фиксируется в картотеках, циркулируя, в основном, в виде слухов среди членов клана.

Со все возрастающим разочарованием он читал скудные записи насчет связей Ничирена с многочисленными женщинами, о его частых спорадических отлучках из Японии, о местах, где можно ожидать его появление на территории, контролируемой Кизаном, и особенно в самом его лагере. Из этих записей явствовало, что Ничирен тут не живет и даже никогда не остается на ночь. Так что эти места можно вычеркнуть из списка его потенциальных убежищ.

Затем он перешел к заметкам, сделанным от руки. Те, которые он просмотрел до этого, были напечатаны на машинке. Помучившись некоторое время над расшифровкой небрежно начертанных иероглифов, Джейк понял, что Ничирена несколько раз видели в Японских Альпах к северу от Токио. Первый раз совершенно случайно человек Комото заметил его на заправочной станции на автостраде. Хитрый оябунприказал следить за этим местом, и одиннадцать дней спустя Ничирена опять увидели на той же дороге. Теперь можно было установить и направление, откуда он ехал: на три недели Ничирен исчез, а затем, вернувшись в Японию, все время находился в районе Токио и его окрестностях. Комото снял наблюдение, считая его бесперспективным.

Тем не менее, это была трещинка в доспехах Ничирена, которую Джейк долгое время безуспешно искал. Он поставил папку на место и, оставив Качикачи связанным на татами, вышел из дома тем же путем, что и вошел.

Он одел носки и туфли как раз вовремя: пошел дождь.

* * *

Везде были солдаты в форме. По части солдат у премьера был пунктик. Чжилинь считал это даже манией. Но это и понятно: именно премьер в свое время отдал приказ арестовать Банду четырех. Чжилинь прекрасно это помнил.

Премьер стоял и наблюдал, как посланные солдаты делают свое дело. Взойдя на свой высокий пост, он постарался сделать так, чтобы каждый в Китае не забыл того эпизода.

Власть преходяща. Как у римского императора, у премьера была своя преторианская гвардия. Без сомнения, он стремился застраховать себя от того, что произошло с его предшественниками. Что случилось в Китае единожды, может повториться.

И нельзя сказать, чтобы эти опасения были беспочвенны. Будь на то воля У Айпина, еще больше идеологической крови пролилось бы на площади Тяньаньмынь, -подумал Чжилинь. — И не исключено, что моей.

Тайхэдянь, то есть Зал Высшей Гармонии, в котором его принял премьер, был такой просторный, что в нем даже сейчас, в середине лета, когда в Китае все изнывают от жары, было прохладно. Потолок был таким высоким, что прямо-таки терялся из вида. Казалось, таинственная дымка столетий висит в воздухе и покрывает тонкой пленкой тяжелую мебель, как полировкой. У нее был даже свой специфический запах, который всколыхнул воспоминания прошлого — его прошлого. Но сейчас он, конечно, не мог предаваться воспоминаниям.

Приближаясь к дальнему концу комнаты, он увидел, что У Айпин уже там. Долговязая фигура министра, сложенная втрое, возвышалась на стуле черного дерева с высокой спинкой, украшенной резьбой. Он был похож на богомола: одни острые углы и резко обозначенные линии.

Премьер был, напротив, какой-то весь округлый и приземистый, он сидел за высоким рабочим столом, напоминающим судейский. Возвышение воспринималось как олицетворение его высокой власти. Коммунизм, вывернутый наизнанку, -подумал Чжилинь, — как и употребление слова «товарищ» в качестве обращения: чем выше стоит человек в партийной иерархии, тем чаще называют его этим уравнительным термином.

Бедный Карл Маркс! Какие неприятные времена, наверное, переживает его дух, взирая на вольности, которые позволяют себе его последователи в отношении провозглашенных им принципов!

Присаживаясь на краешек стула из черного дерева, Чжилинь подумал, что между коммунистами и служителями католической церкви есть трагическое сходство: исторически их идеологии были извращены во имя чистоты теми, кто рвался к власти. Смерть и разорение шли за ними по пятам. И коммунизм и католицизм стали бастионами ханжества.

Да и сам я, -думал Чжилинь, — далеко не безгрешен.Внезапно волна отчаяния захлестнула его с пронзительностью физической боли. Хотя я и не приложил к этому руку, но и моя вина велика. Я молча смотрел, как кровь струится поулицам, по которым я хожу. Я молчал, когда фанатики возвышали свой голос, объясняя, что кровопускание было необходимо для того, чтобы удалить идеологическую заразу из тела нового Китая. Смерть во имя чистоты идеи! Бедные мы люди, годами занимающиеся самообманом с неистовостью крестоносцев!

В этот момент он был уже готов оставить свой рен[22].Отчаяние — сильная эмоция: он был готов пустить на ветер работу десятилетий, если не сможет справиться с этим чувством. Конечно, ему приходилось знать отчаяние и прежде. Чжан Хуа знал, что ему свойственны приступы хандры, но объяснял это, по видимому, тем, что у Чжилиня не было семьи. Чем еще он мог это объяснить?

И тогда, уже в который раз, Чжилинь напоминал себе, что только благодаря умению держать язык за зубами он и смог так многого достичь. Из всей старой гвардии уцелел только он. Один он из всех друзей его юности все еще держал в руках скользкие вожжи власти.

Отказ от действия — тоже действие. Эту истину он усвоил очень давно, учась играть в вэй ци.Молчание — тоже голос, если его правильно интерпретировать. Не умей он молчать, он никогда бы не смог довести свой рен до стадии, когда он начнет приносить плоды. Он знал о личных выгодах от него для себя самого, как и для всей страны. И он не позволит никому разрушить его. В том числе и У Айпину.

— Товарищи министры, — произнес премьер своим обычным, распевным голосом. — От имени Китая и Революции я приветствую вас. Мы должны с вами обсудить одну жизненно важную, но трудную проблему.

Он прочистил горло легким покашливанием, перебирая лежащие на столе бумаги.

— Товарищ Ши, — продолжил он. — Товарищ У хочет довести до вашего сведения некоторые соображения насчет вашей политики в отношении Гонконга. Вместо того, чтобы повторять его взгляды, высказанные в докладной записке, представленной на мое рассмотрение, я попрошу его высказать их самолично.

Медленно У Айпин распрямил сложенные части своего тела и поднялся со стула. Для китайца он был очень высоким: около шести футов. Его выпирающая вперед грудная клетка казалась — во всяком случае, по китайским понятиям — уродливой. Большие глаза сверкали, как маяки в ночи. Он был младше обоих находящихся в комнате мужчин по крайней мере лет на тридцать, но этот факт не уменьшал исходящей от него уверенности. Скорее наоборот, поскольку в Китае мало кто мог бы ожидать чего-либо умного от человека его возраста и ему приходилось носить свою уверенность, как знамя.

— Обнародование нашей «компромиссной политики», названной так самим ее автором, Ши Чжилинем, в отношении будущего Гонконга, послужило поводом для серьезной озабоченности в возглавляемом мной учреждении, не говоря уж лично обо мне. Мы против капитуляции какого-либо рода перед иноземными капиталистами. Этот так называемый компромисс отдает близорукой политикой Манчжу, вообще допустившей оккупацию нашей исконной территории. Мне, как и моим коллегам, кажется, что чем больше мы тянем с возвращением Гонконга, тем больше мы теряем лицо и тем больше сомнений появляется в том, что мы вообще сумеем вернуть его. Для цивилизованных людей нехорошо терять лицо, но терять его перед гвай-ловообще невыносимо... Товарищ Премьер! Позволив Ши Чжилиню сформулировать нашу политику в Гонконге, мы таким образом предупредили Запад. Предстоящее дезертирство Маттиасса, Кинга и Ко — последнее из наглядных тому доказательств. Я считаю, мы не можем себе позволить подобных колебаний. Если мы считаем, что Гонконг необходимо вернуть, то надо сделать это быстро и решительно, так что бесперебойная работа всех деловых фирм будет гарантирована в то время, как мы будем вводить свои войска и делать этот остров нашим специальным административным центром. И в этом, товарищ Премьер, нас поддерживает Председатель Партии и Министр обороны. Вот их подписанные заявления.

С этими словами У Айпин положил на стол два запечатанных пакета. Премьер не спеша ознакомился с обоими документами. Затем он поднял голову.

— Товарищ Ши?

С усилием Чжилинь поднялся со своего стула. Он не захотел придти на прием, опираясь на палку, и поэтому ему пришлось сейчас ухватиться обеими руками за ручку кресла.

— Товарищ Премьер! — начал он. — При всем моем уважении к товарищу У Айпину, не могу не заметить, что он понятия не имеет о ситуации в Гонконге. Он не отдает себе отчета в том, что миллионы китайцев родились и воспитались в условиях капиталистической системы. Он не хочет принимать во внимание трудности, которые ожидают нас, если мы попытаемся насаждать там совершенно иную социально-экономическую систему и внушать этим миллионам наши идеалы. Мы окажемся перед...

— Значит ли это, что мы не можем вернуть Гонконг в состав КНР? — набросился на Чжилиня У Айпин. — Мы все преданы нашим принципам, товарищ министр! Каждый из нас! И мы не собираемся поступаться ими в вопросах Гонконга. Эта истинно китайская территория была насильственно отторгнута варварами, и они до сих пор там хозяйничают.

— При всем уважении к вам, — возразил Чжилинь, — вынужден не согласиться с последним вашим утверждением. Гонконг уже наш.

— Чепуха! — взорвался У Айпин. — Это рассадник капиталистической заразы и пороков!

— Который дает нам миллионы долларов каждый месяц. Это деньги, в которых так отчаянно нуждается наша тяжелая промышленность. Должен также добавить, что значительная часть этих денег идет на Камсангский проект.

— А как же идеология, уважаемый товарищ министр? — прошипел У Айпин. — Чистота наших побуждений — вот главное! Весь этот разговор о деньгах отдает идеологическим пораженчеством. В вопросах идеологии вы всегда оказывали мне такое же отчаянное сопротивление, как и Камсангскому проекту. Я нахожу ваши взгляды абсолютно неприемлемыми. — Его глаза блеснули. — Поэтому я обратился к товарищу Премьеру с просьбой о вашем смещении с поста руководителя группы, ответственной за выработку нашей политики в отношении Гонконга. Я полагаю, что на этот пост гораздо лучше подойдет Хуан Сяо.

Хуан Сяо, -подумал Чжилинь, это один из членов ЦУН,пытавшейся выпихнуть меня на пенсию.

—Товарищи министры! — пропел Премьер. — В правительстве по поводу этих животрепещущих вопросов за последнее время было много споров. Настолько много, что мы подошли к опасной черте, грозящей расколом. Поэтому я был вынужден высказать свое мнение... В словах товарища У Айпина есть рациональное звено. Я вижу угрозу возвращения ситуации начала века, когда у власти были Манчжу, когда наши феодальные князьки грызлись между собой, и лидеры боксеров поднялись на такие высоты власти, о которых прежде и мечтать не могли. А гвай-лотем временем украли у нас наши исконные владения. Такое не должно повториться... Хотя работа Ши Чжилиня на различных государственных постах в течение многих десятилетий была безупречной, но некоторые соображения, приведенные в докладной записке товарища У Айпина, тоже достойны внимания. Поэтому было решено, что товарищу Ши будет предоставлен срок в тридцать дней, в течение которого он должен будет обдумать проблемы, вытекающие из предложенной им политики относительно Гонконга. Затем второе слушание по этому вопросу будет проведено в этом зале. Если работа товарища Ши Чжилиня будет признана неудовлетворительной, то товарищ Хуан Сяо заменит его на этом посту. Таково решение правительства.

Выходя из Зала Высшей Гармонии, Чжилинь заметил довольную улыбку на лице У Айпина, Наверное, не меньшее удовольствие было бы написано на нем, если бы этот фанатик подложил мне бомбу под рабочий стол, -подумал Чжилинь, внезапно почувствовав свой возраст. И еще он подумал, что, по-видимому, его два главных врага — время и власть — сговорились разделаться с ним после долгих лет мирного сосуществования. Наверно, У Айпин — их агент.

Видать, пришло мое время, -думал он. — Петля вес туже стягивается вокруг моего горла. Если это так, то мне не суждено воспользоваться плодами своего генерального плана, потому что и сам этот РЕН, возможно, есть лишь сон умирающего старика.

* * *

Японские Альпы пересекали остров Хонсю почти точно посередине. В отличие от Альп в Европе, растительный покров которых сформировался лишь после ледникового периода, их азиатские побратимы лишь слегка пострадали от движения ледника. Их узкие живописные ущелья образованы всего лишь ежегодным таянием снегов в горах да обильными муссонными дождями. Японские Альпы — сущий рай для растений, особенно широколиственных деревьев — таких, как дуб и бук. Роскошная и разнообразная флора здесь разительно отличается от европейских гор с их типичными «альпийскими» лугами.

Северные отроги Японских Альп носят название хребта Хида. К югу, где горы выходят к побережью Японского моря, находится самый опасный, с точки зрения альпинистов, массив в Азии, состоящий из двадцати пиков, шесть из которых превышают десять тысяч футов.

Священная Татеяма — одна из них. К северу от нее поднимается Сироумаяма, а к югу — пятиглавый массив Хотака, напоминающий контурами вершину Маттергорн на швейцарско-итальянской границе.

Татеяма тоже включает в себя несколько пиков, на одном из них, на пике Ояма, расположилось буддийское святилище, построенное еще в VIII веке. Рядом с ним — пик Цуруги. Из-за своей восьмиглавой вершины, резко уходящей ввысь, он получил свое название Меч. Среди японских альпинистов бытует выражение «взойти на Меч», по смыслу близкое к известному «перейти Рубикон»: говорят, что, начав взбираться на Цуруги, уже невозможно повернуть назад.

В наши дни до многих точек на этой горе можно добраться на машине или даже на фуникулере. Тем не менее, она до сих пор сохраняет свою репутацию удаленного и неприветливого места. Конечно, никому из туристов, во множестве поднимающимся по единственной доступной для них тропе, чтобы полюбоваться видом, открывающимся с одной из нескольких площадок обозрения, не придет в голову остаться здесь на ночь, не говоря уж о том, чтобы построить здесь себе дачу.

Это была одна из причин, по которым Ничирен решил сделать Цуруги своей тайной резиденцией, а другими словами — своим настоящим домом.

Вот в эту свою каменную хижину на северном склоне Меча он и привез Марианну. Он выбрал это место для дома потому, что оно находилось в стороне от туристских маршрутов, а также потому, что оно пользовалось дурной репутацией и отпугивало посетителей своими климатическими особенностями. Зимы приносили с собой свирепые ветры, снегопады и обледенение. В январе здесь сугробы достигали глубины в шесть или даже семь футов. Но зато в ясные дни их жемчужная голубизна просто потрясала. И когда солнечные лучи пронзали обледеневшие шершавые склоны Цуруги, вспыхивали такие радуги, что душа была готова воспарить.

Сюда Ничирен должен был периодически удаляться, чтобы зализать свои раны и снова обрести цельность.